На пересылке сводили в баню, дали кое-чего из лагерной амуниции, отобрав при этом - под разными предлогами: за кусок хлеба, а то и просто так - что получше из личной одежды. Наутро человек двести посадили в грузовики - хоть какое-то облегчение! - и привезли в поселок Хаттынах, где располагалось северное управление. Оттуда распределили по приискам. Владыкину выпал Штурмовой, по слухам, одно из самых скверных мест на Колыме. Путь предстоял пеший и довольно тяжелый. Конвой не разрешил брать с собой ничего лишнего. Многие, несмотря ни на что, прихватили чемоданы, обувь, одеяла, но все это уже через несколько дней было брошено обочь дороги: тут и там валялось нехитрое арестантское барахлишко, этапники едва передвигали ноги. Конвой с яростью набрасывался на отстающих, одного из таких доходяг избили до полусмерти: бедняга только громко стонал под ударами. Как только он затих, конвой отшвырнул тело на обочину дороги. Клацнули затворы... Павел в ужасе закрыл глаза. Сосед его, старый, немало повидавший на своем веку арестант, проворчал в бороду:
      - Сейчас не пристрелят... Сзади идут оперативники с собаками, - так это уж их добыча.
      - Как? - удивился Павел. - Неужели не возвратят в колонну?
      - Э-э, какой наивный: поднять-то, может, и поднимут, да только возвращать им нет резону... Ты вот слушай: как стрельнут, считай пришло несчастному избавление от этой жизни. Оперативнику еще и награда за поимку беглеца... Если б не так, тут вся колонна села бы на дорогу.
      Спустя четверть часа в самом деле до него донесся слабый звук выстрела - кое-кто из этапников молча обнажил голову.
      "Такой вот и путь христианина, - думал Павел, угрюмо ступая след в след за бородатым соседом, - сколько их - не дошедших до небесной страны!" Подъем становился все круче, арестанты уже не шли, а буквально карабкались в гору. Кто-то не выдержал, забился в истерике:
      - Стреляйте лучше всех здесь, чем по одиночке! Садись, хлопцы!
      Сесть не дали: старший из конвоя рассудительно заметил:
      - Не бунтуйте, хуже будет. Через километр выберемся на перевал, там пообедаем. Оттуда дорога пойдет вниз, будет полегче...
      Еле скрывая свое раздражение, арестанты все ж таки снова стали в колонну. Действительно, вскоре открылся перевал. Ноздреватый снег здесь не сходил годами. Солнце уже закатилось за сопки, бледно-зеленые лучи его догорали среди редких облаков полярного неба. Долина погружалась в полумрак, кое-где внизу вспыхнули электрические огни. Сразу же за перевалом начинались поселки ключа Штурмовой: Энергетический, Верхне-Штурмовой, Нижний...
      Разложили костер, подошли вьючные лошади - поперек крупа болтались фляги с баландой, мешки с хлебом. Пока ели, солнце зашло, но тьма еще не наступила - Павел впервые увидел красоту северной ночи. Той же ночью двинулись дальше. День от ночи отличался лишь тишиной, в которой как бы таилась неведомая угроза.
      В местах, где оказался Павел, мыли золото. Горы переработанной земли окружали технические агрегаты, свежей древесиной белели плотничьи сооружения, предназначенные для промывки золота, для подачи воды, их замысловатые названия "промприборы", "сплотки", и другие - Павел запомнил не сразу. Руду добывали в забоях, глубиной не более пяти метров, попадались и мельче. Золотоносный грунт тачками доставляли к месту промывки.
      Под утро пришли к прииску Средне-Штурмовой. Зона здесь не охранялась, лишь кое-где виднелась жиденькая колючая проволока.
      Новичков выстроили посредине лагеря, как раз у столовой. Вскоре ударили в рельс - этим сигналом поднимали на работу. Павел удивился, не приметив ни одного изможденного лица, и подумал о том, что голод не коснулся этого участка. Дальнейшая жизнь, однако, опровергала наивные представления страдальца.
      Соседом по нарам оказался угрюмый уголовник Серега. Из его немногословного рассказа Павел понял, что хоть тут голодных и не бывает, пайки для питания недостаточно. Но в ларьке можно отовариться. А те, кто умудряется выполнить норму на треть больше установленной, получают еще "красную тачку" дополнительную пайку.
      Забойщики - люди не бедные, выколачивают приличные суммы, но это лишь в том случае, если найдешь общий язык с бригадиром и десятником. Работали тут по десять часов в сутки, отдыхали по воскресеньям. В этот день можно было побродить по окрестностям или сходить в гости на соседний прииск.
      Павел написал письмо матери, сходил в ларек - удачно пристроил оставшиеся деньги, осмотрел лагерь. В день приезда новичков не трогали. Заключенные встретили их равнодушно. После работы никто не расспрашивал, по-прежнему обыкновению: кто, за что, откуда? Старожилы сразу занялись своими делами: играть в карты, ссориться, драться. Обычный лагерный уклад. Разнообразило его появление бригады с "красной тачкой" - ворохом продуктов, среди которых голодный глаз Павла усмотрел сгущенку, масло, сахар, мясные консервы. Никто не догадался поделиться пищей с новичками. Чтобы не искушать себя, Павел решил выйти из барака, но показался на глаза бригадиру. Тот поманил его пальцем:
      - Значит так, завтра на работу пойдешь вот с ним,- тот же палец ткнул в сторону худосочного зека. - Помни, что питание у нас стахановское, поэтому, чтобы не сдохнуть - жми, не отставай в работе. Полторы нормы дай, как штык, хоть душу из тебя вон! И еще: я записал тебя на спирт, но пить тебе его вредно! Понял?
      И довольный своей шуткой, громко захохотал, откинувшись на нары.
      Нормы выработки определяли своеобразно: сотский ногою топнул оземь, а рукой махнул в неопределенную даль. Понимай так: от сего места, и хоть до зоны. Павел немножко знал лукавые проделки десятских, знаком был и с маркшейдерскими измерениями и, включившись в вереницу тачечников, все же нет-нет, да и поглядывал на начальную отметку, чтобы не дать провести себя. Но и сотский оказался не лыком шитый: замерив в конце смены выработку, он небрежно заметил:
      - Ты даже и норму не выполнил, парень!
      Павел не сумел снести наглого обмана и кликнул бригадира. В уме он уже подсчитал примерную выработку и, когда недовольный бригадир подошел разобраться, решил показать, что все "тайны" ему известны:
      - Тут почти полторы нормы.
      - Эге-е, парень, - сотский метнул на Павла злобный глаз, - ты хоть и много знаешь, да мелко плаваешь. Ну, мы из тебя этот душок тут живо выбьем.
      Бригадир оказался более рассудительным, по крайней мере, в глазах неопытного Павла. Он успокоил сотского жестом руки:
      - Ты, Васек, полегче... Тут мой глаз нужен. Иди пока...
      Стоило сотскому скрыться в забое, как бригадир яростно зашипел:
      - Ты не прикидывайся премудрым пескарем, враз дух вышибу. Я вот тебе сейчас процентов сорок скину, и ты мне их дотянешь. Не то, кликну солдата, и вместе с доходягами будешь гнить в забое. Пошел!
      Делать нечего - приходилось и тут молча снести неправду. Сосед попытался утешить его:
      - Брось ты свои законы - тут закон один: тайга и бригадир. Законами движет жизнь, а в жизни - туфта и блат. Приписки и знакомство. Че, не знаешь, что ли? Знал бы, сколько в зоне остается блатных и личных дневальных, картежников и просто филонов. На них же план тоже спускается, вот мы и тянем "стахановские нормы". Ты думаешь, тут в самом деле дают полторы нормы? Да если б так, уже сдохли бы от работы. За все про все тут кубики платят, те самые, что у тебя сегодня сотский отнял. Кубики тут все: деньги, красная тачка, стахановский паек, но главное - за-че-ты! Понял? Их можно только кубиками заработать, иначе - посмотри во-он ту-да...
      Павел посмотрел в ту сторону, куда указывал его сосед. По склонам сопки, точно погибающие животные, сонно бродили... нет, Павел даже не назвал бы их людьми: какие-то угасающие тени...
      - Эти доходяги когда-то давали по двести процентов... Здоровые мужики были... Горбом тянули кубики... Бригадиру все мало... Срезал пайку, а жрать-то хочется... Сактировали и послали ветки собирать.
      Позже стали известны и другие факты обмана: забойщикам начисляли до двух тысяч рублей заработка, на руки же в лучшем случае выдавали четверть этой суммы. Мерзкие дела.
      В воскресенье Павел решил поискать в лагере братьев. Подсказали адресок: в водогрейке. Его встретил пожилой арестант с жиденькой бородкой. Поприветствовав его, Павел представился:
      - Я со Среднего, только недавно пригнали этапом. Ищу своих. Хоть и не крещен еще, но Господь помиловал меня.
      - Очень приятно, брат мой. Гляжу на тебя: такой молодой, а Господь сохранил в твоем сердце упование на Него. Ох, многие тут не выдерживают ни духом, ни телом. Меня зовут Иван Петрович Платонов, из Ленинграда я, ходил в общину, немножко проповедовал, хоть и малограмотный. Дома остались жена и дети. Нас тут четверо, собираемся у меня... Мне ж нельзя отойти: на весь лагерь кипяток грею. Вот тут и молимся, иногда споем, да уж больно ненавидит нас начальство, гоняют, как только за молитвой застанут, в карцер сажают. Уж сколько раз хотели перевести в другое место, да не подберут сюда более добросовестного.
      Платонов раскочегарил титан и отвел Павла к братьям. Душа ожила. Перезнакомились, помолились, с особенным чувством спели:
      - "Не тоскуй ты, душа дорогая..."
      Из братской беседы Павел узнал, что тут недавно обитал и брат Иоганн Галустьянц, часто навещал их, ободрял, делился толкованиями из Откровения. Поведали о тех страхах, которые пришлось им перетерпеть от начальства, уголовников, о том, как самому Иоганну - в лагере он был поваром - пришлось под угрозой ножа проповедовать им Христа Распятого, и как отступились от него бандиты, требующие лишней порции, как провожали его на волю, благодарили за спасительные слова. Недавно освободился и Володя Щичалин ему пришлось усердно потрудиться в проповеди среди братьев и сестер, пока последних не замкнули в женских лагерях. Прощаясь, научили в каких лагерях искать верующих.
      Между тем тучи над головой Павла сгущались: по словам сотского, норму он едва вытягивал, соответственно снизилась пайка, пришел голод, силы быстро таяли, труд изнурял все больше. Смертным холодом повеяло и от последнего материнского письма. Судя по почерку, за мать писали. Короткая весточка из дому потрясла:
      "Павлик,- сообщалось в письме, - отца взяли, нет от него ни слуху, ни духу. Сама я лежу при смерти, страшно и описать, делали операцию, выкачали гной. Детишки остались одни, бабушка в Починках, что-то не показывается. Федька тоже пропал без вести, жена его умерла, у него дом полон сирот. Молюсь, чтобы Бог возвратил тебя к детям. Оставайся с Господом. Мама".
      Голодный, изнемогающий от непомерного труда, Павел почувствовал себя вконец одиноким. Не выдержал однажды, свалился вместе с тачкой. Зверем вскинулся над ним бригадир:
      - Что, червяком заползал по земле! У, гад такой! Убирайся из моей бригады, ищи смерти сам, а меня избавь от доходяги!
      Пошатываясь, Павел пошел к ручью, умылся. С неба сыпался холодный дождь, промокшая спецовка леденила грудь и спину. Павел оглянулся, ища укрытия. Зеки искали спасения от непогоды под опрокинутыми тачками, иные продолжали месить глину, в которой нет-нет, да и сверкнет крупица драгоценного металла.
      "Вот она - цена презренному металлу, - с отвращением подумал Павел. Чего только не делает человек ради золота!"
      Налетел сотский, обрушил на вымокших, изнемогших забойщиков град сквернословия. Тачки вновь потянулись на эстакаду. Павел потащился к сотскому с твердым намерением заявить о том, что сил для работы в забое у него попросту не стало. Сотский зарычал:
      - Куда ж я тебя дену? За пазуху заткну, что ли... Тут мамочки нет, тут работать надо... А впрочем, подожди... Кажется, нашел тебе то, что нужно. Учти однако: сковырнешься и здесь, погоню палкой до самого изолятора...
      Он повел его к канатной дороге.
      - Смотри: вагонетки из-под эстакады идут в гору. Видишь муфту? Ее наклепали на трос, чтобы она тащила вагонетку за рожок. Трос полощется от груза, муфта выскакивает из рожков и вагонетка скатывается назад. А ей навстречу прет новая. Р-раз! Удар! Авария! Вот тебе место для дежурства: увидишь сорвавшуюся вагонетку, лови ее на следующую муфту и провожай в гору. Понял?
      Павел кивнул. Сначала даже обрадовался новой работе, но скоро догадался: рано или поздно тут можно погибнуть при аварии. Правда, выпадали редкие минуты отдыха, когда трос заедало или останавливали мотор. Но таких минут за смену было немного.
      В поисках единоверцев перед Павлом проходила целая вереница самых разных людей: этапом пригоняли артистов и инженеров, встречались директора предприятий и армейские командиры, цвет интеллигенции перемешивался с представителями рабочего класса и крестьянства. Попав в лагерь, несчастные оказывались в отчаянном положении: работа непосильная, пайка хлеба мизерная, а свои вещи давно обменены на продукты: издевательства уголовных доводили нередко до самоубийств. Вдобавок, лагерное начальство не рассчитало запасов, они быстро иссякли, наступил голод. А люди все прибывали, теперь и на них надо было растягивать и без того крошечную пайку. Дошло до того, что стали давать не более двухсот граммов землистого, плохо пропеченного хлеба. Обезумевшие от голода зеки набрасывались на раздатчика, хлеб вырывали буквально из рук. Однажды, на глазах у Павла, раздатчика подстерег заключенный с крайней степенью истощения. Урча, точно дикий зверь, он выхватил хлеб и, давясь, стал запихивать его в рот. На него накинулись, сбили с ног, пытались вырвать хлеб - не тут-то было: катаясь по земле и воя от голода и боли, зек стремительно поглощал краденое. Наконец, вырвали из рук то, что оставалось, но его и хлебом нельзя было назвать, настолько смешалась с землей эта пайка. Даже охранники не стали ее поднимать, а вот зек не побрезговал: мигом он проглотил то, что и хлебом нельзя было назвать.
      Зимой морозы достигали семидесяти градусов. Запуржило, застонало ледяными ветрами. Бараки почти не отапливались, заложенные в бочки-печки бревна едва успевали нагревать сами себя, зеки почти наваливались на них, дымилось тряпье, а нары покрывались изморосью. Бывало и так, что пуржило неделями, тогда сгоняли народ для подбора дров с ближайшей сопки. Но и в этом случае повсюду царила неправда и произвол: в первую очередь необходимо было обеспечить дровами пекарню, прачечную, начальство, затем отогреть золотоносные грунты. Обморожения, ампутация стали обычным явлением.
      К середине зимы стали пробиваться грузовики с питанием. К сожалению, для многих эта спасительная жилка оказалась бесполезной: в лагере ежедневно умирало от голода и холода десятки людей. Окоченевших людей находили повсюду: на склонах сопки, в лагере, в забоях, а то и просто на нарах. Один такой отмучился рядом с Павлом.
      Упал духом Павел Владыкин. Дыхание смерти вновь сковало душу. Все мысли подчинялись властному требованию тела: хлеба, хлеба, хлеба. Шел в ту пору нашему герою только 24-й год. Но уже молил он:
      - Боже мой! Боже мой! Избавь меня от страшных мучений, пошли мне скорую смерть...
      Уже не помышляя о достоинстве, тайком пробирался в единственный рубленый барак, где располагались уголовники и где удавалось не только отогреться, но и подобрать выброшенную селедочную головку, наскрести картофельных очисток, собрать из них какое-никакое варево. Иной раз набирал дров, менял их на хлебушко. В один из таких походов услышал за сугробами знакомую мелодию:
      Страшно бушует житейское море,
      Сильные волны качают ладью:
      В ужасе смертном, в отчаянном горе
      Боже мой! Боже! К тебе вопию...
      Кто бы это? Обогнув наметанный недавней метелью сугроб, увидел почерневшие от мороза лица. Люди сидели вокруг костерка и негромко пели:
      Сжалься над мною, спаси и помилуй.
      С первых дней жизни я страшно борюсь,
      Больше бороться уж мне не под силу
      Боже, помилуй! Тебе я молюсь!
      Павел ринулся к поющим. Некоторых он знал - плотника, забойщика... Остальные неизвестны. Братья смотрели на небо, и казалось - сами Ангелы подпевали им. Казалось, что там, еще выше, у престола Бога и Агнца, внимали пению сонмы святых старцев в белоснежных одеждах, уже прошедшие этот же путь страданий.
      Оказалось, верующие проводили тут воскресное собрание. Один из них, в сердечном порыве воскликнул:
      - Братья! Может ли быть большее блаженство, чем то, которое мы, приговоренные к смерти, испытываем здесь, в долине скорби и печали! Не к нам ли относятся слова утешения: "Ибо очи Господа обозревают всю землю, чтобы поддерживать тех, чье сердце вполне предано Ему". (2 Пар. 16, 9) Это те очи, которые видели умирающего Стефана, апостола Иоанна на острове Патмос, первомученников, терзаемых львами, наших отцов и дедов, умерших под пытками. Это очи Того, Который Ангелу Филадельфийской церкви сказал: "Знаю дела твои... ты не много имеешь силы, и сохранил Слово Мое и не отрекся имени Моего... держи, что имеешь!" (Откр. 3, 8-11) А что же имеем мы, потеряв на земле все? Это показывает нам Господь в эти минуты. Споемте же...
      Непобедимое нам дано знамя,
      Среди гонений его вознесем.
      Бог в нас удел приобрел вечный
      И нам победу дарует Христом.
      Вслед за Иисусом в бой без смущенья
      Радостно с песней пойдем!
      Вслед за Иисусом без отступленья
      Мы победим со Христом!
      После пения братья сердечно обняли друг друга.
      А вокруг продолжало твориться ужасное. Покидая место собрания, братья наткнулись на труп известного ленинградского режиссера - как нагнулся он за дровами, так и застыл, измученный. А дальше на санках арестанты волочили еще два трупа. Подле барака плясал изможденный арестант, потерявший рассудок...
      Братья поблагодарили Бога, что Он еще сохранил их. Решили порадоваться трапезой любви. Достали скудные запасы: кто сохранившуюся пайку хлеба, кто селедку, а кто и мучицу, бережно хранимую в тряпице. Смели все в котелок, вскипятили и... съели, как самую богатую пищу.
      Павел отошел в сторонку, помолился в уединении.
      - Господи, как хорошо у Тебя и с Тобою, хотя уже нету сил, чтобы жить на земле. Не знаю, что ожидает меня впереди, ибо все, что имел - ныне потеряно. Не знаю, что придется еще растерять. Из всей моей жизни остались только это арестантское рубище, которым тела не согреешь, да последний вздох, с которым обращаюсь к Тебе. Сохрани же мне нелицемерную веру до этого самого последнего вздоха, веру в Тебя, веру в Твое милосердие и сострадание, веру в Твою любовь. Аминь!
      Все чаще стопорилась работа на канатной дороге. Грунт замерзал, все меньше подавали его на промывку, мороз трещал так, что не выдерживал металл, что тут говорить о человеческих силах. Съемщики золота едва набирали рассыпанные по сукну крупицы драгоценного металла, случалось, попадался самородок - специальная охрана зорко следила за подобными операциями, после нее негде было промыть сукно; единственное место, где как-то шевелились зеки - жаровня, на которой прокаливали отмытое золото, освобождая его от влаги. Мешочки с золотом сдавали в кассу управления. Сколько жизней положено в жертву за этот металл?! Сколько пролито крови и сколько еще прольется, пока не доставят его к месту назначения, и сколько судеб продастся и будет продано в уплату за золото? Воистину счастлив тот человек и благословенно общество, свободное от золотого тельца!
      Рассуждения Павла прервал нарастающий скрежет. Обернувшись, он похолодел от ужаса. Нагруженная вагонетка сорвалась с муфты и с нарастающей быстротой устремилась вниз, прямо на Павла. Он ухватился за канат, намереваясь поймать вагонетку за следующую муфту, но канат от удара только дернулся... страшный, смертоносный груз с воем и скрежетом катился вниз... жаром обдало лицо Павла, он растерялся, бросился навстречу опасности, пытаясь удержать груженую махину... Павел позабыл, что навстречу поднимается еще одна вагонетка... едва успел отклониться в сторону, как рядом грохнуло, ударило так, что полетели комья мерзлой земли, вагонетка поднялась на дыбы... резкая боль пронзила ногу, и он без чувств рухнул рядом.
      Первое, что увидел перед собой Павел, когда пришел в себя... нет, не сострадание, не участие прочел он в глазах наклонившихся над ним людей, а полыхавшую ярость, плескавшуюся в глазах у бригадира.
      - Очухался, гад! - заорал он. - Ты посмотри, что ты наделал!
      Обе вагонетки, разбитые вдрызг, валялись рядом. Между ними скорчившись от боли, распростертый навзничь, лежал Павел. Кто-то из набежавших арестантов испуганно крестился.
      Кто-то сказал:
      - Отмаялся, горемычный!
      - Что ты крестишься, - продолжал неистовствовать бригадир, - он еще глазами лупает, а ты отпеваешь. Разойдись по забоям!
      Кто-то сдернул с Павла валенок, закрутил штанину вокруг окровавленной ноги. Павел вновь потерял сознание.
      Павла отвезли в больничный городок прииска - Нижний Штурмовой. Первое, что он почувствовал, придя в сознание, то, что может шевелить ногой. "Слава Богу, - прошептал он, - не только сам, но, кажется, и нога цела. Остальное Господь усмотрит".
      Да, каким-то чудом ногу не раздробило между вагонетками, а только пробило до самой кости. Впервые Павла обмыли, дали чистое белье и уложили в теплой палате на мягкую постель. Павел уснул. Но и во сне, глубоком и крепком, радостные слезы за чудесное спасение и в благодарность Господу продолжали литься из его глаз.
      Некоторое время пришлось пользоваться костылями, врачи успокоили его, заверив, что рана чистая и скоро он пойдет на поправку. И точно: не прошло и двух недель, как взамен костыля дали палку - приучайся, дескать, ходить заново. Однако закон лагеря распространяется и на больничные палаты - вскоре Павла усадили на сани и вернули на прежнее место. Как ни пытался он убедить лекаря, что ходить может только по комнате, да и то с палкой, его и слушать не стали: обозвали филоном и отправили на работы.
      Рабочий день удлинили до 12 часов, пытаясь наверстать упущенное за период снегопадов время. Световой же день почти не прибавился и длился не более трех часов. В довершение к привычным бедам прибавились новые: свирепствовал новый начальник лагеря, по прозвищу Рыжий. Он взял за привычку перед отправкой в забой выступать перед заключенными со злобными речами, а так как делал это в подпитии, то несчастные зеки вынуждены были часами выстаивать на лютом морозе. Тот же, кто попробовал протестовать против подобных измывательств, навсегда исчезал из лагеря. Рыжий запретил разводить костры в забоях, и люди лишились единственной возможности согреться. "Ваше спасение, - цинично заявил Рыжий, - в работе. Работайте до пота". Тянулись из последних сил, пытались даже отрубать себе пальцы, чтобы освободиться от каторги, морозили конечности, но уловки эти помогали слабо: замеченных в членовредительстве кидали в карцер, а затем снова на работы. Крайнее отчаяние овладело людьми, но тут случай поселил в их сердцах надежду...
      Как-то Павла зазвали к костерку. Новый сотский рассказал:
      - Побежал прямо с развода Рыжий над забоями да над шурфами погонять нашего брата, оскользнулся и - хлоп! - прямо в шурф, а там лом забыли в бурке. Ну и... Метров пять пролетел и напоролся на лом. Вишь, как начальство забегало... А что толку: лом прошел насквозь...
      У Павла не возникло чувство злорадности, он лишь с состраданием прошептал, узнав трагическую новость: "Боже, как может быть столь ужасна кончина человека!"
      Точно угадывая его мысли, один из заключенных, гревшихся у костра Павел уже видел его на собраниях - вздохнул тяжко:
      - На земле все мы были свидетелями его царствия, жаль, не хотел он обресть небесного царствия.
      - Ужасна жизнь его, ужасна и кончина, - добавил сотский.
      - Ужасна была смерть нашего Спасителя на кресте, ужасна и смерть разбойника, висящего рядом, но он успел получить прощение, покаялся в грехах и обрел мир с Богом. Даже смерть стала для него не ужасом, а приобретением вечного блаженства, по милости Божией...
      - Вот подумай теперь: ну как, Пилат избавил бы его, помиловал, снял с креста, как мучили бы его призраки убитых им людей! А проклятия родных и близких? Теперь же всякий, знающий историю о разбойнике, проникается к нему состраданием, многие начинают и себя видеть в нем, ищут мира с Богом.
      - Последние минуты не во власти человека, - смиренно заметил Павел. Все во власти Божией. А вы откуда знаете Евангелие?
      Сосед, затеявший разговор, потупился.
      - Уж не знаю, смею ли я назвать себя братом. За проповедь Слова Божьего дали десять лет. Уже побывал на Беломоро-Балтийском канале, собрался было по зачетам домой, вдруг зачеты сняли, кинули сюда. Уж какой год не получаю вестей от матери, жены, не знаю - живы ли? Сам опустился окончательно от голода и холода, чую - все пропало, вера истаяла, жду смерти от Господа, стыжусь малодушия. Одно только на уме: хлеб да хлеб, и молиться перестал...
      Павел слушал исповедь с трепетом: не у самого ли такая же слабость? Голод подтачивает устои веры, как не понять несчастного.
      - Бывало и такое, - продолжал колеблющийся, - что даст повар картошки, а ты за пазуху тайком прихватишь. А то... хлеб на бригаду нес, так с каждой пайки крошки обобрал, в котелке сварил... Совесть-то осуждает за это, а голодную утробу не прокормишь, да и в лагере уже стали звать крохобором. А то еще один случай был...
      - Ты погодь,- перебил его Павел,- не открывай все, подобное и я пережил. К тому ж я еще не крещеный, так что отвечу так: где те, которые осуждают нас? Пусть встанут рядом. Пусть покажут - как быть? Думаю, и Бог не осудит нас, как не осудил Иова, как не пренебрег блудным сыном. Э-э, брат: пусть это останется тайной между Богом и тобой, лишь бы не стал на путь сознательного греха. Ты вот чего бойся: оскверненного сердца против Бога, не бери в рот, даже при голоде, оскверненного, непотребного, гнилого... Ибо сердцем твоим овладеет сатана, скверная пища навек сгубит здоровье. Верь Бог нас не оставит, обязательно пошлет облегчение. Мы вылезем из наших могил, и Бог обрадует нас. Будем же верить в это и ждать, пока же мы мертвецы, каждый в своей могиле. Кто может понять нас?
      Брат слушал со вниманием. Напоследок дал совет:
      - Там, наверху, за забоями проходит дорога на Нижний Штурмовой. Ездят по ней мало, а километрах в четырех столовка есть - для общежития каких-то стахановцев. Повара и дневальные подкидывают нашему брату работенку - дрова поколоть, помыть чего... словом, жалеют нас. Ну, и, конечно, подкармливают кое-чем. Сходи-ка, Бог даст, не пропадешь.
      Дело новое - Павел решил не откладывать и в тот же день отправился на разведку. Действительно - стоит кухня, топчутся люди. Робко приблизился. Тут и повар вышел, посмотрел на Павла, все понял. Отвел в сарай - там уже пилили несколько арестантов. Присоединился и Павел. В награду получили по тарелке густого супа. Павел даже не успел подивиться неожиданной удаче - тарелка вмиг опустела. Повар, только диву дался, но смилостивился еще: дал кусок хлеба и пригласил на следующий день. Глубокой ночью, прижимая ломоть хлеба к груди, возвратился Павел в лагерь. Правда, еще по дороге решил разделить хлеб на несколько порций, чтобы растянуть удовольствие, но, как ни был наварист суп, как ни показался он ему сытным, голод обуял молодого человека вновь и до своих нар донес лишь половину. Ночью пробудился: снова хотелось есть. Принялся за свой запас. Рядом скрипнули нары - Павел оглянулся: жадными глазами за ним наблюдал сосед. У Павла мелькнула тревожная мысль: "Сейчас наверняка попросит!" Правда, соседа можно было понять и без слов: горящие от голода глаза, слюна, стекающая с края рта, говорили красноречивее любой просьбы. Страшные сомнения охватили душу Павла: один голос настойчиво требовал, чтобы Павел спрятался, съел хлеб сам, другой же слабо протестовал, напоминал христианскую заповедь: "Раздели с голодным хлеб твой". Большим усилием воли Павел подавил первый голос и разломил пополам оставшийся хлеб. Но тут поднялись еще двое и с тем же выражением уставились на тот кусок, который оставался в руке Павла. Хотел выйти, но слабый голос напомнил ему строки из 5 главы Матфея, сорок второго стиха: "Просящему у тебя дай!" Кажется на этот раз помимо своей воли, Павел разломил и то, что оставалось. И успокоился только тогда, когда лег, отвернулся к стене и поразмыслил:
      - Зачем это Господь допустил такое искушение? Не иначе, как впереди ожидает меня нечто потрясающее, и Бог, через мои поступки, обеспечивает право на благословение и спасение. Нет, ничего не требует Господь напрасно!
      Подработки стали почти ежедневными, Павел почувствовал некоторое облегчение, но мыслишки порою смущали. Идет, к примеру, краюшка хлеба за пазухой, думает: "Ну, вот это я уж точно слопаю самостоятельно! Пускай другие заботятся сами о себе!" А тут с вахты окликнули. Подошел. Обыскали, нашли хлеб, забрали:
      - Бегаешь из забоя на Нижний? Подрабатываешь на стороне? А в забое, значит, филонишь! Так не пойдет: давай две нормы, и мы тебя накормим. А сейчас - в карцер!
      Бедный юноша не знал, что, допуская в сердце своем греховные заключения, он тем самым навлекает на себя тяжкое испытание. Об этом и пришлось подумать в погребце, превращенном в карцер.
      Суточная норма дров догорала в крохотной печурке. Заключенные тесно жались друг к другу; тут собрались воры, филоны и подобные Павлу, искавшие пропитание на стороне. Через пару часов озноб пронзил тело Павла, он задрожал. Спасения не было: печка холодна, стенки карцера все заиндевели. Правда, сжалился какой-то урка, дав хлебнуть кружку кипятка, но время до утра прошло в мучительной дрожи.
      Утром погнали в штрафной лагерь "Свистопляс".
      Не первый день Владыкин в лагере, но ничего не подозревал об этом таинственном месте. А тут на тебе: два приличных барака, рубленый сарай и... обязательный карцер в углу зоны. Остальные постройки - за оградой. Население "Свистопляса" состояло из уголовников, совершивших кражи на приисках, и тех, кто отказывался ходить на работу. Тех и других ждал суд, по которому добавляли срок или же приговаривали к смертной казни.
      Вместе с другими лагерниками Павла закрыли под замок в карцер. Вскоре выдали штрафную пайку: хлеб и рыбу. Не успел Павел вкусить скудный обед, как вдруг из-под нар выползло существо, отдаленно напоминающее человека: заросшее лицо, лохмотья вместо одежды... Боже! Павел с трудом узнал в нем бывшего подводника, офицера. Безумным взором несчастный оглядел прибывших и без слов протянул руку за подаянием. Однако получив кусок хлеба, тут же попросил сменять его на папиросу. Ему кинули окурок. Безумец заполз под нары.