На "Джурму" поднимались по зыбкому трапу, на палубе никому не давали остановиться, часовой толкал в спину и однообразно рявкал: "Проходи!", заключенные проходили к трюму и так же, как вчера, спускались глубоко вниз, в самое чрево корабля, заполняли твиндеки, подыскивали себе места и затихали, утомленные, издерганные, голодные, напуганные.
      Павел втиснулся на второй ярус, подстелив единственное, что у него осталось ценное - ватник под голову. Под потолком тускло светилась лампочка. Параша - на месте. Урки, как водится, сгуртовались кучей.
      На паек и воду роздали специальные жетоны. Их было несколько, видимо, из расчета нескольких дней пути. Интересно, сейчас они плывут или все еще болтаются на рейде? Павел хотел подняться на палубу, оказалось, вход охраняют. Но вскоре сверху привели еще одного зека - Павел узнал в нем одного из пятидесятников - Ивана Михайловича - и он сказал, что корабль давно вышел в открытое море, наверху день и уже выстроилась очередь за пайкой, поэтому твиндек охраняют, чтобы не создалась толкучка.
      Ждать им пришлось долго. Наконец, выпустили, Павел прикинул - стоять не меньше часа. Но стоять тут, на свежем воздухе, или ждать внизу, в зловонии от потных тел, среди разноголосых выкриков и блевотины, вызванной морской болезнью, разница великая. Смиренно прислонился Павел к лееру [6] мимо пронесли на брезенте скончавшегося от невыносимого пути.
      На девять дней пути дали ржаных сухарей и несколько селедок. Матрос черпаком разливал пресную воду, Вся раздача пайка проходила по соседству с туалетом, нависшим над морской пучиной - кстати, и туда выстроилась очередь, что удивило Павла, а ему растолковали: хоть пять лишних минут на свежем воздухе.
      Конец мая на Японском море сильно смахивал на начало марта в городке, где вырос Павел: леденящий ветер (недаром же говорят в народе: "Пришел марток надевай семеро порток") до того выхолаживал разгоряченные тела арестантов, что они зябли мгновенно и тут же искали прикрытия хоть за жидким брезентом туалета.
      \К концу четвертого дня почти половина твиндека лежала влежку: морская болезнь, затхлый нездоровый воздух, скудное питание сделали свое дело. Умерших выносили ночью, привязывали груз и сбрасывали в морскую пучину. Тут и заканчивалась человеческая жизнь, лишь корабль кратким гудком сигнализировал об отходящей в небеса душе. Жутковато становилось ночью, когда "Джурма" почти непрерывно подавая басовитый гудок, упрямо плелась в края вечной мерзлоты.
      Прошло еще два дня пути. Однажды Павел услышал из дальнего угла твиндека нежную мелодию флейты. Павлу показалось, что он сходит с ума: несколько голосов тихонечко пели: "Ближе, Господь, к Тебе". Мелодия знакомая, а вот слов не разобрать. Ну точно - он сходит с ума. Павел ущипнул себя - больно, значит не спит. Тогда что же это? Он спустился вниз, направился в тот угол, откуда доносились голоса. Уже приблизившись, догадался - пели немцы. Это была группа меннонитов. На ломаном языке кое-как объяснились - Павел почувствовал необычную радость и духовную поддержку. Несколько часов Павел наслаждался общением, братья чувствовали взаимное влечение. Расстались перед сном, но и у своей койки Павел в краткой молитве поблагодарил Господа за дарованную ему радость от встречи с братьями.
      Выпускали редко, но зато какое это было удовольствие: дышать свежим воздухом, услаждать свой взор созерцанием угрюмых пенистых валов, разбегавшихся от корабля в разные стороны, завидовать чайкам, вольно стригущим воздух над мачтами корабля. И как мерзко опускаться в железный ад, то и дело взрывающийся гадостными проделками блатных. То они опрокинут парашу и зловонная жижа расползется по всему твиндеку, заставляя содрогаться от ужаса и вони - все это, конечно, к вящему удовольствию подонков-блатарей - весь первый ярус, обитателям которого некуда даже поджать ноги. Уборка длилась несколько часов, убирали все те же несчастные жертвы, в то время как урки лишь насмехались.
      То вдруг ночью все подхватились на своих нарах - где-то рядом неистово визжала женщина, да так, что всем казалось режут человека. Что же там оказалось? Урки догадались, что через перегородку - бабы.
      Тут же изобретательные блатари прорезали - это надо же: толстенные доски! - перегородку, разделяющие твиндеки и вытащили одну женщину. С той и другой стороны набежал конвой, мужиков еле растащили.
      Девятая ночь для Павла превратилась в ночь постоянного бдения: всю ее он провел на коленях, в молитве, ибо силы иссякали, едва ли не все его соседи отправились на дно, а "Джурма" почти не умолкала. И вот наутро он почувствовал, как изменилось дрожание палубы, сверху крикнули: "По одному, с вещами!" - корабль пришел к месту назначения.
      Это случилось в начале июня. Как на ладони раскрылась перед Павлом Ногаевская бухта, забитая колотым льдом. "Джурма" пробиралась буквально сантиметрами. От берега круто вверх поднимались бесчисленные бараки за колючей проволокой. За ними начинался Магадан.
      - Боже мой, Боже мой! Я не знаю, что меня здесь ожидает, не знаю-вернусь ли из этих мест или стану ждать в вечной мерзлоте Твоего пришествия, но во всем полагаюсь на волю Твою. Ты ведешь меня на великий и неравный бой не только с этой дикой природой, но и с такими же людьми, и я верю, что когда-нибудь настанет день моего избавления. Каким и когда он будет? Это знаешь только Ты, Господи! Прошу Тебя - сохрани веру во мне, сохрани твердость во мне, сохрани меня, Господи!
      - Владыкин! - донеслось от трапа.
      Павел с трепетом сделал свой первый шаг с корабля в новую, страшную неизвестность
      Последние дни Петра Никитовича Владыкина
      Глубокая скорбь охватила сердце Петра Никитовича после расставания с сыном. Давно уже скрылся Павел за углом здания, а ему все казалось: вот сейчас он вернется, и хоть на миг он увидит опять живые, выразительные глаза сына, и надежда снова согреет сердце... Увы, из-за угла выходили совсем другие, чужие ему люди. Поняв, что ждет напрасно, отец медленно вытер набежавшую слезу и воротился в дом.
      К вечеру тяжелое предчувствие заполнило душу Петра Никитовича: в неясной тревоге он то подходил к окну, стараясь угадать среди прохожих фигуру Павла, то, совсем теряя надежду, бессильно приваливался к спинке стула, тяжело опускал голову.
      Вдруг позвонили. По-чужому: свои так не звонили. Сердце Петра Никитовича тревожно сжалось. Шагнул к двери, нащупал в темноте крючок, звякнул щеколдой. На крыльце ежилась незнакомая фигура.
      - Вы отец Павла? - у незнакомца оказался быстрый, глуховатый шепоток. Не дождавшись ответа - а может, был уже кем-то научен! - зачастил скороговоркой: - Мы с Павлом работаем вместе. Мой долг - предупредить вас. Павла еще утром вызвали в отдел кадров, и до сих пор нету. Мы думаем, его арестовали. Простите, что огорчаю. Это печально, печально, очень, да... Мы все его ценили. А полюбили, в особенности после выступления в клубе...
      Незнакомец вдруг смолк на полуслове, боязливо оглянулся, неловко взмахнул рукой, будто в прощальном жесте, и, скоком свалившись с крыльца, растворился во мраке.
      Петр Никитович оцепенело выслушал сообщение. Долго стоял потом на крыльце, безучастно разглядывая тьму, проглотившую незнакомца. Наконец с мольбой возвел глаза к небу:
      - Господи! Сохрани дитя мое среди ужасов...
      В комнате без сил упал на колени и долго, усердно молился о судьбе сына.
      Поздней ночью со смены прибежала Луша и, обливаясь слезами, по-бабьи подвывая от горя, подтвердила известие об аресте сына.
      Ночь провели почти без сна. Становилось ясно: со дня на день могут нагрянуть сотрудники НКВД. Пришли к выводу, что Петру Никитовичу следует на время скрыться. Однако где найти такой уголок?
      Тут-то и вспомнили о Тамбове...
      (Вскоре, действительно, дом Владыкиных обыскали самым тщательным образом, кроме Библии, изъяли почти всю духовную литературу, что с таким усердием приобретал Павел. Ничего из отобранного не вернули, но, как бы Владыкины глубоко ни скорбели, как бы ни расстраивался сам Павел, находясь уже в тюрьме, предстояли события еще более ужасные.)
      В Тамбове начальник милиции, позевывая, сообщил Петру Никитовичу, что как раз в этом году ссылка его закончилась. Шел 1935 год.
      Петр Никитович выправил новый документ, но возвратиться к семье не торопился. Тому была причина: оказалось, что и поныне он не имеет права жить в своем доме. Шесть лет скитания, а воз и ныне оставался там же. Снова пришлось подыскивать жилье. Нашли сельцо, километрах в тридцати от города. Здесь была старая община, и, хотя многие члены братства помнили Петра Никитовича еще с 1929 года как самого дорогого и любимого брата, сердце его неизменно принадлежало своей, Н-ской общине. Без пастыря братья переносили лишения, более шести лет Церковь находилась в рассеянии. И многое надо было начинать заново. А перемены произошли разительные. Василий Иванович Ефимов, в прошлом самый близкий сподвижник Петра Никитовича, женился на молодой сестре и подался в город. За ним последовала и семья Кухтина. Кое-кто просто боялся высунуть нос наружу. Трудно, но все-таки... Петр Никитович, доверив дальнейшую судьбу общины в руки Божии, начал собирать общину сызнова. Неустройств оказалось выше головы: помещения для собраний не предоставляли, регент давным-давно покинул хор, рассеялись и проповедники, из молодежи осталась только Вера Князева. С любовью и верою в душе стали Владыкины возвращать братьев и сестер в свой дом. Особенно благословенным оказалось первое собрание: вспомнили дни возникновения общины, время, когда ютились в подвале у Князевых, припомнили и запели свою старинную, любимую: "Сидел Христос с учениками". Встрепенулись души, просветлели лица, а когда дошли до слов:
      ...Не ужасайтесь, не ропщите,
      В то время дети вы Мои,
      Мученья твердо вы сносите
      Во имя правды и любви...
      то у многих полились слезы умиления.
      Петр Никитович произнес проповедь. Живое Слово вызвало у многих слезы раскаяния, особенно ободрились духом Вера Князева и ее мать Екатерина Ивановна. Один из братьев вызвался собрать остатки хора.
      Вскоре Петра Никитовича рукоположили в Москве на пресвитерство. Церковь заметно приободрилась. Правда, собрания по-прежнему проходили в доме у Владыкиных, но на них стало многолюднее, часто задерживались после богослужения для разбора Слова, на смену Павлушке - под этим именем многие запомнили Павла Владыкина - с чтением стихов вставали его сестренка и братишка - Дашенька и Илюша. Появилась надежда на возрождение, к этому времени подоспело и письмо Павла, отправленное из заключения. Оно произвело на всех глубокое впечатление. Нелегкими оказались эти годы (шел уже 1936-й), наступило время великих скорбей: власти изъяли многих верных служителей Союза евангельских христиан баптистов, стали собираться тучи и над Н-ской общиной.
      Однажды старец-пресвитер предупредил Петра Никитовича:
      - Брат, все мы искренне любим тебя, сознаем и тяжесть твоих лишений, радуемся и благодарим Бога, что страдания не сломили стойкость твоего духа. Но, сострадая тебе и учитывая твой пройденный путь скорбей, я предупреждаю тебя: поберегись! Нам стало известно, что за тобой следят из НКВД. Будь осторожен и осмотрителен, когда приезжаешь к нам в село. Не забывай об этом и дома. Может, даже на время подождать, так открыто не появляться, не проповедовать. Тут, - он замялся, подыскивая слова,- некоторые уже спрашивали тебя...
      Отметив про себя эти, выделенные интонацией слова: "некоторые спрашивали", и догадавшись, откуда ветер дует, Владыкин твердо ответил пресвитеру:
      - Брат, ведь я дал обещание служить Господу и делать это не только в благоприятных условиях, но всегда и везде. Вот когда я был картежником и шулером, пьяницей и драчуном, так не боялся, что сама смерть по пятам ходила за мною. Теперь же я - слуга Божий, и делаю то, на что Он понуждает меня. Замолчать я не смогу. А за предупреждение благодарю Бога и вас. Учту ваши советы.
      Почти в те же дни получил он подобное предупреждение и от своей Церкви: как-то прибежала Вера Князева и, сбиваясь в торопливой речи, рассказала, как ее вызывали в НКВД, как дотошно расспрашивали о нем. Решили, что для сохранения общины разумнее всего Петру Никитовичу временно скрыться. Вернулись в село. Луша оставалась с ним. В один из базарных дней решили продать кое-что из сапожного ремесла. Уже в конце дня подошли к ним "покупатели" - для Петра Никитовича свои люди, верующие. Один из них низко склонился над обувкой:
      - Брат, с утра наблюдаем за вами... многое видим. Все сердце за вас изболелось. Посмотрите - за вами же следят. Во-он, за тем возом двое... Один - из нашего НКВД, другой, в кожанке, чужак. Берегитесь их!
      Спешно собрали вещи, постарались затеряться в толпе, вышли на станцию. На перроне народу видимо-невидимо. "Ну, пронесло!" - мелькнуло у обоих. Не тут-то было: садясь в вагон, Луша успела заметить кожанку - тот прыгал на ходу.
      - Бегут за нами враги-то, - сказала Луша. - Никак, по вагонам искать тебя станут.
      Сердце у Петра Никитовича съежилось от смертельной опасности. Но что им оставалось делать? Можно, конечно, сигануть на ходу с поезда, так ведь Лушу-то не оставишь! Утешив ее Господом, тихо помолился и предложил:
      - Уже смеркается, ты шубу-то распахни, а я пересяду за тебя по ту сторону да пригнусь пониже, вот и сохранит Господь... Не успели совершить замысленное, как в дальнем конце вагона резко распахнулись двери. Расталкивая пассажиров, отбрасывая мешки в сторону, пробежали те самые кожанка и тип из НКВД.
      - Владыкин! Владыкин! Все равно отыщем! Сказывайся!
      Петр Никитович пригнулся за Лушей низко-низко.
      - Отзовись, Владыкин, все одно поймаем!
      Господь хранил их и в этот раз: остались незамеченными. Подъезжая к городу, спрыгнули на ходу, домой вернулись дворами.
      Обстановка в городе ожесточилась до чрезвычайности: за многими домами верующих была установлена слежка настолько тщательная, что нечего было и думать о собраниях. По двое-трое собирались на окраинах, в тесных, душных комнатушках. Хоть и в тесноте, под страхом, но, сходясь за чтением Слова Божия и горячими молитвами, христиане оживлялись душой. Дороги были им эти общения, каждая строка пропетого гимна западала в души, каждая проповедь была как бальзам на скорбящее сердце, каждая молитва как глоток свежего воздуха среди смрада. Под влиянием Слова Божьего исподволь прекратились тяжбы друг с другом, утихли споры, и каждый христианин увидел в брате близкого, родного и желанного человека.
      Петру Никитовичу советовали поменьше ходить по городу и за лучшее посчитали, что он станет посещать верующих по деревням. К Владыкиным же братья и сестры заходили крайне редко и то - если только понуждала к тому острая необходимость.
      Остерегаясь слежки, Вера Князева условилась встречаться с Владыкиным на городском базаре. На очередном свидании она и поведала о том, как часто вызывают ее в НКВД на допросы, усиленно вымогают от нее хоть каких-то сведений о жизни общины и, в особенности, о нем. Выслушивая то заманчиво-обольстительные посулы, то леденящие душу угрозы, сестра вообще перестала отвечать на их вопросы, стала избегать преследователей, тогда те стали подстерегать ее на улице. Скорбь сгущалась над домом Владыкиных. Из тех редких писем, которые Павлу удавалось передать на волю, становилось все более очевидно, что и сыну не легче, чем отцу. Как могла, старалась Луша успокаивать сына, усердно молила Господа о заступничестве и всякое возвращение супруга в дом готова была расценивать как чудо. Дошло до того, что стало ходить небезопасно и по селам. Выискались и доброхоты из НКВД, предатели, и, что особенно досадно - не только из среды неверующих, но и из числа братьев. Не раз приходилось Петру Никитовичу спасаться бегством от преследования: то на подводе в темную глухую ночь, то по колено в снегу отыскивать тропку, а то и запутывать следы или отлеживаться в попадавшихся на пути сараях. Но, благодарение Богу, после минувшей опасности в сердце крепло чувство веры, и душа стремилась и дальше нести свет евангельской вести. И все же нет-нет, да и возникал вопрос:
      - Как же будет дальше?
      Петр Никитович частенько припоминал свою прошлую греховную жизнь с ее рискованными подвигами. Удивительно, но никто не преследовал его в те времена, хотя сам он был способен сотворить немало худого. И вот уже больше восьми лет со своей семьей переносит немыслимые мытарства, но за что? За одну только проповедь Евангелия, с которой выступает против греха и тьмы. Мыслимое ли дело? Неужто отнимут у него благодатную радость посещений тех семей, где ждут его как вестника Божия? Неужели пришли те страшные времена, о которых предвещал когда-то брат Федосей на сенокосе? Неужели и на улицах родного города никогда не будет раздаваться христианское песнопение? Как долго будет длиться беззаконие?
      В таких размышлениях стоял Петр Никитович у окна, поглядывая на апрельскую слякоть. Вдруг клацнула дверная задвижка, заскрипели выскобленные половицы. Вошла Луша, сбросила ворох высохшего белья, подняла на мужа побелевшее лицо:
      - Петя! Тут с самого утра против дома торчит какой-то тип. Думаю, что из этих... То походит, то газетку почитает... Я за ним наблюдала, давно тут мается. Может, приглядеть тебе, как уйти, а?
      - Эх, Луша, коль уж пришел наш час, то куда мы денемся? Бог ведь тот же, что вчера и сегодня, и нам с тобой себя уже не изменить. Раз пошли за Господом, не станем оборачиваться назад.
      Луша нежно обняла супруга. А он продолжил:
      - Я в эту ночь сон видел. Очень короткий. Будто бы подходит ко мне человек из НКВД... в кожанке будто... и так крепко-крепко приветственно жмет мне руку... точно своему. Проснулся я... лежу, думаю: теперь сомневаться не приходится, видно настал час скорбей.
      -Ой, Петя, забыла, я ведь тоже сон видела. Подожди, дай Бог памяти. Ну вот, вспомнила: вижу во сне плашкоутный мост через речку, наш мост, и ты бежишь по нему от какого-то человека. Смотрю, враг твой в белой рубашке, а перепоясан черным поясом. Сердце заныло, вижу: догоняет он тебя, да ка-ак размахнется, да ка-ак ударит из всей силы ножом... в спину. А ты так и повалился на землю. Боюсь!
      - Ну что ж,- только и вздохнул Петр Никитович,- давай помолимся, дорогая.
      Пригласив жену к молитве, Владыкин упал на колени и усердно молился, чтобы укрепил Господь его в страданиях и поддержал бы остающуюся семью. И за Павла молился, просил, чтобы сын его остался верен Господу до конца и чтобы если приведется им встретиться, то встреча эта была бы благословенной для них и славной для Господа. И Луша молила Бога: если и суждено оставаться ей одной, то остаться в сердце верной христианкой и детей своих привести ко Христу.
      - Попробую теперь выйти, - Петр Никитович стал одеваться. - Если нет никого, то дай Бог пути, а уж если сторожат меня, то не миновать их рук, пойду навстречу врагам.
      - Нет, Петя, надо не так! - запротестовала Луша - Выйду я вначале, осмотрюсь хорошенько... вроде по своим, бабьим делам - до магазина дойду, улицу высмотрю... Петр Никитович согласно кивнул головою. Луша собралась мигом.
      - Ты вот что, Луша, - попросил Петр Никитович, - сходика на базар, прикупи грибочков, страсть, как захотелось покушать грибочков.
      У Луши заныло сердце: хоть и обыкновенная просьба, а вроде как перед концом муж захотел грибочков откушать. Даже подумала, что последний раз она здесь, на земле, ухаживает за мужем.
      Торговка засуетилась перед Лушей:
      - Вот, самые лучшие, последние, сама б поела, да нужда заставила.
      Луша набрала целую корзинку грибов. Поспешила обратно. У самого дома чуть ли не столкнулась с тем же сотрудником НКВД, который делал вид, что читает газету. С деланным равнодушием он отвернулся и сделал вид, что он оказался тут случайно. Но Лушу как будто толкнуло: ведь сейчас, именно сейчас этот наблюдатель должен обернуться. Вот взглянуть бы ему в глаза! И точно - человек этот оборотился. С застывшего лица на Лушу уставились серые, бесцветные глаза, полыхавшие ненавистью. Взгляд невольно леденил душу, казалось, сама смерть смотрит на Лушу, хотя мужчина выглядел обыкновенно, Луша даже хотела сказать ему что-нибудь доброе, может, по-бабьи пристыдить его за такое недостойное занятие, как слежка за невинным человеком, но пустота взгляда остановила ее; Луша поняла, что для подобного случая любые слова бесполезны: эти-то знают, что делают, они не устрашатся, они, может быть, уже приняли решение...
      Решила обойти весь квартал, чтобы найти пути отступления. И уже подходя к своему забору, придумала план спасения мужа - через пролом в заборе. Отодрала несколько досок, приставила их незаметно. Бедное, любящее сердце! Не знало еще оно коварства врагов: то, что ей приходилось делать впервые, уже было ими предусмотрено до тонкостей, уже таилась засада, уже из окон наблюдали за нею. А Луша, наивно полагая, что она перехитрила врагов, с трудом - ходила на последнем месяце - пролезла сквозь проделанную дыру и заторопилась к дому. Не успела переступить порог, как в дверь грохнули:
      - Откройте!
      - Петя, за твоею душою! - только и выдохнула Луша. Корзинка выпала из руки, грибы покатились по полу. Петр Никитович сильно побледнел:
      - Дорогая моя, да утешит тебя Господь! Мы сделали для Него все, что могли, и не нами начинается мученический путь христиан. Мы его уже заканчиваем, Боже мой! Обниму ли я свою жену когда-нибудь еще здесь, на земле? Если не суждено тому, обними Ты ее своими благословениями. Будь милостив к ней, если упадет она от непосильной ноши. Если уж пришел конец моим скитаниям и служению моему, то пусть Твои благословения вдвое-втрое почиют на сыне моем. Сохрани дом мой на многие годы и в благополучии, тогда, когда вокруг распространятся бедствия. Будь милостив и к малюткам моим, и к тому дитяти, которое должно родиться. Теперь же я в воле Твоей, и не как я хочу, но как Ты. Аминь!
      - Петя,- тревожно зашептала верная жена Петра Никитовича. - Пока я с ними буду говорить, иди во двор и спасайся: там отбила несколько досок, во дворе нет никого.
      С улицы непрерывно колотили в дверь. Луша заголосила:
      - Он, да кто там безобразничает? Кого вам надо?
      - Открывайте, - грубый голос сопровождался усиленным стуком, - это из НКВД.
      - А у меня НКВД делать нечего, - продолжала тянуть время Луша, - Я одна и никому не открою. А вы ступайте во-он туда, где грабят и воруют, убивают и обманывают. Нечего пугать моих детей!
      - Открывайте, вам говорят, - уже хрипел раздраженный голос. - Иначе будем ломать двери!
      - А у меня НКВД делать нечего, - стояла на своем Луша. Недостойна я вашего посещения. Хотите ломать - ломайте, но я вам не открою.
      На мгновение за дверью стихли, вдруг послышался шум с другой стороны, стукнула задняя дверь, только что выпустившая Петра Никитовича, и вот он сам, в сопровождении преследователей, втолкнут в прихожую, Лушу отбросили в сторону, кто-то из ворвавшихся откинул крючок, теперь и те, с крыльца, оказались в доме. При виде целой толпы разъяренных мужчин, заревели дети. Один из оперативников, видимо старший, попытался успокоить детей и Лушу:
      - Да не ревите вы! Не плачьте - ничего вам не будет, мы только посмотрим, что тут у вашего мужа хранится в доме. Зачем шум поднимать, и мужа вашего отпустим...
      - Зачем вы врете? - сквозь слезы выкрикнула Луша. - Не для того вы день и ночь сторожили нас и гонялись по пятам за мужем, чтобы отпускать его... Ишь, уцепились, ровно бандит перед вами. Да отпустите вы его, куда он убежит-то! Вас тут полон дом!
      Двое, державших Владыкина за руки, отошли в сторону. Старший подвинул Петру Никитовичу стул и кивнул остальным. Те привычно принялись за обыск. Владыкин горестно покачал головою:
      - Эх вы, люди! До чего только дьявол довел вас! Подкарауливаете бедного, полуграмотного человека, средь бела дня врываетесь в его дом, чтобы схватить и отнять от этих малюток. Да при этом еще и оправдываетесь: мол, не за Бога арестовываем!
      - Да не за Бога! - огрызнулся старший.
      - А за кого же вы арестовываете? - встряла Луша - Вон смотрите: лежат топоры, лом, колун, ножи всякие... что-то за них вы не хватаетесь, а сразу уцепились за Библию, чтобы только отнять у нас...
      - Но-но, Владыкина! - грубо прервал старший. - Наговоришь на свою голову! Как бы и тебе не пришлось идти вместе с мужем!
      - А вы мне рот не закроете! Самое страшное уже сделали: отняли отца у детей, теперь осталось еще и мать отнять... сиротами сделать малюток, по приютам отдать...
      Тем временем обыск кончился. Добыча оказалась скудной: Библия да несколько христианских журналов.
      - Пошли! - с досадой приказал Владыкину старший. Тот поднялся, на обмякших ногах обошел домочадцев, растерянно обнял всех, поцеловал, вытер слезы и пошел вон из дома. Луша выскочила за ним на крыльцо. Совсем недавно с этого крыльца отец смотрел, как уводят его сына, теперь пришел и его черед.
      Набежали соседи. Сочувствовали, утешали, рассказывали, что давно усмотрели слежку, показывали на сарай, где работники НКВД оставляли своя велосипеды. Луша будто окаменела.
      Прекрасен цветущий май! Все вокруг так и дышало свежестью зелени, веселое щебетание пташек наполняло цветущие сады, солнечные блики игриво плескались в дождевых лужах. Но могли ли красоты оживить застывшую в скорби душу Владыкиной? Пришло время родить, одна-одинешенька поплелась в родильный дом. Девочку назвала Маргаритой.
      Шел уже июнь 1937 года. Ни одной весточки от мужа. Навела порядок в доме и, все еще чувствуя непомерную слабость, побрела в милицию. Как и в прошлые времена - о муже ни звука. Точно так же, как и восемь лет назад. Время течет - нравы врагов не меняются. Кинулась по начальству - тщетно. Без сил опустилась на скамейку. Тут вышел дежурный. Издали присмотрелся к плачущей Луше.
      - Что у вас случилось? Отчего плачете? Начальство-то в эту пору уже дома отдыхает.
      Луша рассказала все как есть. Посетовала, что толку от ее жалоб никакого.
      - А как звать, мужа-то?
      - Владыкин Петр Никитович.
      Объяснила, как выглядит муж. Милиционер робко оглянулся, сочувственно поглядел на грудничка, присел рядом.
      - Никто тебе тут ничего не скажет, - озираясь, тихо заговорил дежурный. - А муж ваш тут, в милиции. В особой камере. Числится не за нами, а за НКВД. Сам начальник его допрашивает. Только смотри, не проболтайся. Человек-то он больно хороший, муж ваш... я и раньше его знал, и тут он такой же - все молится. И сына вашего знаю - бедовый парнишка, а уж что до слов, то и начальство с ним управиться не сумело. Сейчас ваш муж в той же камере, где и сын сидел. И вас помню, как вы за сына спорили у начальства. Так вы вот что сделайте. Утром пораньше придите, я перед сменой на оправку арестованных выведу, вот здесь станете, за дверью, увидите его, перекинетесь словом. А сейчас домой идите, попусту не бейтесь, все одно не скажут. И не покажут никогда! - с неожиданной твердостью закончил милиционер.
      Луша пропустила мимо ушей это зловещее предостережение.
      - Спасибо тебе, касатик, пусть Бог воздаст за твою доброту. Сделаю, как ты велел. А теперь-то передачку нельзя передать ему, а? Весь день с узелком болтаюсь, Смерть одна, как руки гудят...
      Милиционер довольно неохотно согласился выполнить просьбу, но вернулся скоро:
      - Сказал я ему, - шепнул он. - Завтра, утром, за дверью... Утром, чуть свет, Луша была на ногах. Приготовила еды, побежала в милицию, встала в указанном месте. Милиционер уже начал свое дело с первыми камерами. Тут Луша увидела, как по коридору, из полумрака к ней медленно шел арестант. Сердце екнуло - она узнала мужа по полосатой куртке, измятой, пожелтевшей от тюремной грязи. На осунувшемся, обросшем лице Петра Никитовича тем не менее застыло выражение блаженства. Луша тихонько окликнула его. Владыкин остановился, прижмурился: свет бил прямо в лицо,
      - Луша!
      - Петя!
      Милиционер деликатно отвернулся.
      - Покажи дочурку. Как назвала?
      - Маргаритой. На, подержи малютку.
      Забыв все предосторожности Луша высунулась из-за дверей, сунула драгоценный сверток в руки мужа. Петр Никитович взял на руки дочь, сосредоточенно заглянул ей в лицо. Потом возвел очи к небу:
      - Боже мой, Боже мой! И эту жертву отдаю Тебе. Будь милостив.
      А Луше скороговоркой добавил:
      - Следствия и суда не было и не будет. Склоняют отречься, но Бог сохранил меня. Вере передай - пусть остерегается...
      Тут милиционер понудил его идти дальше, Луша даже не успела обнять его, только крикнула вдогонку:
      - Когда же ждать тебя?
      Петр Никитович обернулся через плечо, с усилием выдавил:
      - У ног Христа.
      В тот же день Луша узнала, что кроме ее мужа были арестованы еще четыре брата и среди них регент. Ни передач, ни свиданий не разрешили. Не было даже известно, где их содержали.
      А спустя два месяца, после настоятельных жалоб, Луша узнала:
      - Все они осуждены без права переписки.
      В то время Луша еще не знала зловещего смысла этого приговора. Прошло еще больше года, и перед одинокой, всеми забытой, задавленной горем женщиной, оставшейся с тремя детьми на руках, легло еще одно сообщение: "Ваш муж умер от воспаления легких".
      Петр Никитович Владыкин, как верный свидетель Божий, закончил свою жизнь в неволе, прославив Бога мученической смертью. Один Он знает, где находится его безымянная могила.
      Колыма
      В черной мгле сокрыт
      Путь суровый мой,
      Но вдали горит
      Огонек живой...
      Мрачные предчувствия сковали душу Павла Владыкина, как только он ступил с "Джурмы" на берег. Могильным холодом повеяло с сопок, все еще укрытых снегом, хотя начинался июнь. Жадно лизали воды залива песчаные берега бухты Нагаево, забрасывая их сгнившими водорослями и белым, точно кости, плавником. Прижимаясь к скальным обрывам, по крутому каменистому берегу извилистая лента дороги уводила от порта к Магадану. По этой дороге длинной вереницей растянулись колонны арестантов: в город, на пересылку...
      Сразу же за перевалом запестрели кубики рубленых бараков, склады, избушки, заводские строения; изрезанный траншеями и рвами, извилистым лабиринтом узких и грязных улиц вырастал город, надвое располосованный Колымским шоссе.