В приемной больницы Луша подала записку. Тощая старуха в белом халате глянула только и сразу же куда-то заспешила, кинув на ходу:
      - Сиди тут, дожидайся.
      Ждать пришлось недолго: из коридора вынырнул полный мужчина в сопровождении той же старухи и, приблизившись, резким тенорком, но довольно любезно спросил:
      - Ну-с, так это вы записочку принесли-с?
      - Я, - оробела Луша. Страха, однако, почему-то не испытывала.
      - Пойдемте-с в кабинет!
      Скромная комнатушка, которую доктор именовал "кабинетом", была вся уставлена медицинским оборудованием. Доктор сел за стол, Луше уже и повернуться негде было.
      - Вы не стесняйтесь, вот тут присаживайте-с! У нас тесновато, да ведь иных условий не создают-с! Ну-с, рассказывайте мне все без утайки: кто ваш муж, имя, фамилия, отчество, за что сослан, на какой срок. Одним словом, полный портрет. Врач должен знать все.
      Голос доктора, облик его внушали доверие. Луша разоткровенничалась.
      - Сами-то мы из-под Москвы. Мужа арестовали за Слово Божие, он руководил общиной. Мы баптисты по верованию, и всех наших позаарестовывали. Тут муж заболел, не знамо чем пухлый весь. Без меня погиб бы. Ну и со мной не легче - вон уж какую больницу объезжаем, а все не берут. Дома у меня трое детишек, да старуха мать. Вот и все.
      Доктор помолчал, повертел в руках бумажку, сунул ее в карман.
      - Так вот-с, уважаемая-с, вы совершенно успокойтесь, вашего мужа мы примем. Здоровье ему пошлет Бог, а уходом мы обеспечим. Готовьте мужа.
      Возчик, видимо, заранее зная исход дела, уже стоял с готовыми носилками. Старуха привела санитара, гуртом они погрузили немощного Петра на носилки, отнесли в указанное место. Луша расплатилась с возчиком, продолжавшим нехотя цедить сквозь зубы в ответ на слова благодарности:
      - Да ладно, да чего там, да с кем не бывает...
      Луша подождала, как велели, потом старуха окликнула ее. Она вошла в палату. Муж лежал на чистой постели, весь расслабленный - его только что вымыли, ворот белой рубахи торчал у самого уха. Луша потянулась поправить его, Петр благодарно улыбнулся:
      - Пусть Господь воздаст тебе по заслугам, дорогая моя. В смертный час послал он тебя ко мне на помощь. Теперь-то я уж точно жив буду, а тебе пора обратно домой, к детишкам. Чай и там не сладко.
      Луша поцеловала его, вместе они помолились, тут заглянула старуха, суровым тоном потребовала оставить больного в покое. Луша внутренне воспротивилась, хотела сказать: "какой же он "больной", он - муж мой", но Петр глазами сказал ей: "не спорь, милая, иди".
      На улице Луша увидела знакомую уже лошаденку. Глядя куда-то в сторону, скучным голосом возчик пробормотал:
      - Уж поехал было, да про тебя подумал: ну, я домой, а ты куда? Чего тебе мыкаться в чужом городе, чай не переспишь места-то, ко мне давай.
      Лушу поразил этот жест грубоватого, простого возчика. Надумай она обратиться за помощью к лихачу, небось так и мыкалась бы до сих пор по больницам, да и деньги содрали бы немалые, а вот Бог послал ей такого отзывчивого человека. Не будь у нее угла, нашла бы где приклонить голову у этого человека, но в знакомой избе оставались еще вещи, надо было хлопотать о билете и, сердечно поблагодарив возчика, отказалась. Тот не обиделся, сплюнул и буркнул:
      - Ну, давай адрес-то, куда отвезти тебя...
      Обратный путь был намного легче - власти отпускать людей не торопились. Луша ехала в свободном вагоне, просто пересела - и в Москве. И дома не оставляла ее милость Господня: мать присмотрела за ребятишками, никто не хворал, вечер прошел в рассказах.
      Месяц прошел - ни строчки. Луша истомилась душой, глаза проглядела в окошко, ожидая почтальона. И вот знакомый стук в калитку:
      - Владыкина! Примай письмо!
      Луша кинула взгляд на конверт: адрес написан знакомым почерком. Слава Богу, жив. Петр сообщал, что к великой его радости, врач оказался верующим, ухаживал за ним, как за дитем, поправлялся он быстро, уже здоров, выписался из больницы, устроился работать сапожником. Место для поселения отвели ему в 30 километрах от Архангельска, на берегу речки в поселке Рикасиха. Соседи хорошие - семья из верующих.
      Прошел почти год. Письма шли регулярно, Луша кое-как справлялась с хозяйством, Петр уже подсчитывал время до окончания ссылки, и все бы можно было перенести, кабы не одно обстоятельство.
      Однажды к Луше забежал Мишка, сын Кухтина:
      - А мы на Кавказ собираемся. Говорю это по секрету, папка велел. Ты ж знаешь -и полтора года не прошло, а его отпустили. Что ж твой не хлопочет о прощении?
      У Луши от удивления подпрыгнула бровь:
      - Хлопотать о прощении? О чем ты, Миша? Да я... как это?
      Мишка только отмахнулся: что мол, говорить с глупой бабой. А у Луши снова затревожилось сердце: как же это так, что Кухтина освободили по какому-то прошению? Ссылали будто вместе, срок давали один, а возвращаются порознь. В чем тут дело? Надо поехать к Петру.
      Сказано - сделано. На сей раз сборы были короткими. Время изменилось, кажется уже всех попересажали, можно было и телеграмму дать. По телеграмме и встретил ее Петр. Расцеловались и поехали в поселок.
      По дороге говорили о том, о сем - все больше о хозяйстве, детях, да Петровой работе. А в доме Луша напрямик спросила о Кухтине.
      Петр замялся. Повздыхал, походил по комнате, потом вытащил какую-то бумажку, разгладил ее.
      - Тут просто не расскажешь. Но в общем так. Пришел ко мне Кухтин, как-то под вечер дело было, у меня заказ срочный был, так я на дому работал. Вижу, он мнется. Спрашиваю: в чем дело? Он мне: есть возможность сократить наш срок пребывания в ссылке. У меня и глаза на лоб: как же так можно? А вот так, отвечает -с лукавым надо по лукавому, жизни надо спасать, у нас дети остались, как бы по миру не пошли, а тут не знамо как повернут дело. Ты же, дескать, не лиходей самому себе, неужто не хочешь к семье вернуться. А сам бумажку-то эту в руке крутит и крутит. Что, думаю, за бумага такая. А он будто мысли мои читает. Вот, говорит, я уже бумажку подписал, мне велели собираться, на той неделе документы пришлют. И тебе советую. Я даже образец захватил. Читай!
      Петр протянул Луше мятую бумажку. Это был стандартный отказной бланк, на котором, впрочем, была уже вписана фамилия Владыкина.
      "Я, Владыкин Петр Никитыч, осознал, что мои религиозные убеждения и действия, за которые я наказан, действительно против нашего общества и наказан я правильно. Поэтому прошу простить меня и отпустить к семье, впредь этого распространять не буду.
      Место для подписи.............................................."
      - Ну вот, теперь как же ты мне, Луша, посоветуешь: подписывать аль нет такую бумагу?
      И прямо глядя в глаза жене, Петр размашисто припечатал бумагу к столу.
      Луша соображала недолго: кажется тут был только один выход.
      - Подписать такую бумагу - самое последнее и негодное дело. Брось ты ее. Так поступать не надо. Божья воля - Он уж нас сам рассудит, а тут вроде бы надо отрекаться от Бога. Нет, не надо.
      С жаром обнял жену Петр Владыкин, расцеловал и украдкой смахнул слезу: вышло, как он и думал - вместе они, вместе!
      - Так и я ответил Кухтину. Николай Васильевич, говорю ему, ты постоянно хитрил да лукавил, а есть такое, брат мой, что надо правду говорить. Насчет же твоего правила: "с лукавым по лукавому" так отвечу: страшна участь ленивого и лукавого раба, избавь от нее меня Господь. Насчет же спасения жизней - не нам с тобою о том задумываться. Я до того, как уверовал, столько раз ее спасал, а все одно ходил над пропастью, если б не Господь, уже давно и кости бы мои сгнили в навозной куче. Только теперь я знаю, что моя жизнь спасена и я в руках Божьих. И за семью у меня нет беспокойства - не я ее спас от голода, а жена моя приехала ко мне и спасла от смерти. Давно говорят и дивно: "Я был молод и состарился, но не видел праведника оставленным и потомков его просящими хлеба" (Пс. 36:25). Бумажку твою не принимаю, и образец этот - свидетельство твоей неверности, а не моей. Буду ждать избавления из рук Господа, не НКВД.
      - И правильно, Петя, - миролюбиво сказала Луша, видя, как волнуется муж, вспоминая пережитое. - Давай помолимся на коленях.
      За ужином Петр пересказал все новости и к концу помрачнел:
      - Глубокая скорбь посетила нас: отошел в вечность дорогой наш брат Белавин... да, да тот самый, который видел тебя в лесу, ты говорила, что он направил тебя к кузнецам. Он мне рассказывал, как ты появилась в лесу, у костра, вся истерзанная, в крови. Узнал, что ты моя жена и заплакал: "За мной, говорит, никто не приедет, никто с постели не поднимет". И как в воду глядел. Заболел, промучился бедолага... Он из Москвы, где-то на Гороховской жил, недалеко от гостиницы "Фантазия". Жена у него больная, дети перепуганы: как-никак брат был видным проповедником по Москве, многим известный. Телеграмму я отбил, да что толку, вряд ли приедут. А надо бы схоронить по-христиански. Снесли в морг. Надо б нам проводить его, что ли...
      - Да, Петь, мы-то люди простые, значит, привычные к трудностям, а городским-то потяжельше будет, они понежнее нас с тобой. Да и судьба каждому своя дана, Господь избирает, кого к чему. Вот хоть на своего посмотри: плаксивый был, да зеленый, уж не знаю, какая только болезнь к нему не цеплялась, да ведь вырос и не простой он, Павлушка-то: все его любят, и в школе, и в церкви. Да и сам тычется всюду, как бы какую копейку достать, да все домой несет, матери.
      Петр Никитович жадно слушал рассказ о сыне.
      - Вот с осени в Подольск куда-то послали, дак нет месяца, чтоб не приехал, да целковых двадцать не привез. И все про отца расспрашивает, молиться, правда, перестал, активистом заделался, чую: покуривать стал, да Бога в душе помнит. Пишет, что его через класс переводят...
      Невольно слезы выступили на глазах Владыкина, не стесняясь он вытирал их тыльной стороной ладони, а как вспомнил сынишку, бегущего за эшелоном, слезы полились ручьем. Луша и сама всплакнула,
      Наутро пришли к моргу. Там уж скопилось незнамо сколько родственников погибших, стояли скорбные, ждали сторожа.
      Пришел худой и высокий старик, не глядя по сторонам, подошел к двери, загремел ключами. Луша оказалась подле него, и он пропустил ее вперед. Тут же с криком ужаса Луша подалась назад. Тучи крыс со свистом кинулись врассыпную. На полу, в разных позах, валялись трупы. Половина из них были раздеты, на остальных висели подобия лохмотьев. Все они были уже обгрызены крысами.
      - Вот гляди, Луша, на это зрелище и думай, что кабы не милость Божия, да не его защита тебя в дороге, лежать бы и мне между ними. Так что, считай, что и меня уже нет, жизнь потеряна, и только чудом Божиим мы сегодня вместе и это счастье - счастье уже потерянной жизни.
      Луша не рискнула ступить вовнутрь, Петр отправился на поиски сам. Довольно скоро он вернулся.
      - Он там. Нужны носилки.
      Сторож помог вынести Белавина наружу, Петр похлопотал о подводе, брата отвезли на квартиру, где несколько верующих сестер принялись обряжать его к последнему пути. Петр оповестил остальных христиан.
      Среди провожающих появился Хоменко, были и неверующие. Петр произнес краткую проповедь, молча двинулись на кладбище. Здесь спели несколько христианских гимнов и тело брата Белавина предали земле. Кто-то прислонил к холмику фанерную табличку с текстом из Экклезиаста 12-я глава, 7-й стих: "И возвратится прах в землю, чем он и был, а дух возвратится к Богу, Который дал его."
      Через несколько дней появились родственники усопшего. Был среди них и старший сын его. Петр проводил их к могиле брата. Поплакали, поскорбели, поблагодарили Петра Никитовича за хлопоты. Владыкин попросил сына Белавина разыскать в Подольске Павлика и передать ему подарок. Тот охотно согласился.
      Луша уезжала довольная. Положение Петра улучшилось, своей кротостью и исполнительностью он снискал расположение начальства, и оно обещало перевести его в город. Уезжала Луша со спокойной душой.
      Прошло лето 1932 года. Владыкину пора было уж собираться домой: заканчивался срок его ссылки. Луша жила в ожидании. И вдруг - новая напасть. Петра в самом деле перевели в город, определили по сапожному делу, но дали немыслимый план, о выполнении которого нечего было и думать. Директор же был неумолим: не выполнишь, пойдешь назад, на лесоповал. Сказал - как отрезал. Петр знал по опыту, чем грозит ему работа на лесоповале или лесоразработке: тучи комаров, свинцовые бревна, непосильный труд, скудное питание и как результат этого, слабость, болезнь, смерть. Выход был один: работать над планом всей семьей. Об этом и написал Петр письмо.
      Томительно потянулись дня ожидания. Петр нервничал: как отзовется Луша? Куда девать детей? Ну, с малыми ладно - Катерина присмотрит, а Павлик? Приедет ли он? Согласится ли бросить учебу? Разделит ли тяжкую участь отца? Тысячи вопросов не укладывались в голове. Хоменко, заглядывая к Петру, призывал к молитве, вместе молили Господа разрешить бремя забот. И вот уже в начале лета хозяйка радостно встретила Петра у самой калитки:
      - Вам телеграмма-вся семья едет.
      Петр кинулся в избу. На столе белела телеграмма: "Петя, встречай, еду семьей. Луша".
      Назван номер вагона. Но где указание, что едет Павлик? Петр даже перевернул листочек, будто надеясь прочитает ответ на обратной стороне. Тщетно. Если его не будет, какая помощь от малолетних ребятишек?
      На вокзал Петр помчался за два часа до прихода поезда. Да на вокзале пришлось протомиться столько же: горели леса, поезда опаздывали немилосердно. Наконец, вышел начальник станции, громко крикнул:
      - Московский подходит!
      Звякнул колокол. Распуская клубы пара, к перрону подходил долгожданный состав. Толпы встречающих облепили вагон. Петр со страхом ожидал в сторонке. Наконец, вышли самые нетерпеливые, счастливые от встречи, они закупорили проход, а сзади вытягивали шеи те, кто уже видел родственников, но не имел возможности кинуться в их объятия. Но вот разобрались. И тут в тамбуре, за спиной высокого юноши, показалась Лушина косынка. Петр кинулся к ней. Но уже передавали ему детей, он обнимал их, плакал, те испуганно жались к маме, а Луша улыбалась:
      - Да это же папка наш, чего ревете-то? Ну, а главного что не целуешь?
      Петр поднял голову: перед ним стоял высокий, стройный юноша, тот самый, который загораживал Лушу в тамбуре. Волна темных волос небрежно выбилась из-под новехонькой кепки. Смуглое лицо напомнило Петру девический образ Луши, в ту самую встречу в Вершках, у плетня. Для него это было так неожиданно, что он даже перевел взгляд на Лушу, сравнивая, и увидел лукавые огоньки в ее глазах.
      - Никак не признал? - улыбаясь спросила она, - Да Павлик, Павлик это!
      И тогда Петр пришел в себя, шагнул навстречу сыну, протянул ему руки, тот сделал шаг навстречу.
      - Павлик!
      - Ну, Слава Богу! - вытирая подступившие слезы, тихо проговорила Луша, ожидая своей очереди.
      Защитник истины
      Отбушевали метели 1935 года, зазвенела капель, осели рыхлые сугробы, солнце подолгу задерживалось в. безоблачном небе, любуясь своим отражением в редкой позолоте уцелевших церквей, дружелюбно заглядывая через кисейные занавески, предвещая близкую весну.
      Весной отменили карточки, прохожие недоверчиво толпились у витрин магазинов, робко переступали порог, а навстречу им уже несли полные корзинки со снедью, еще вчера только снившейся обывателям городка.
      Перемены, перемены. Для кого радостные, для других скорбные.
      Возле дверей райотдела милиции притормозила легковая машина. Из нее выпрыгнул мужчина в форме сотрудника НКВД, подождал у открытой дверцы, давая возможность выйти молодому человеку и солдату с винтовкой в руках. Все трое скрылись за дверями казенного дома.
      - Ну вот, Владыкин, - будто радуясь редкой удаче, проговорил мужчина, пропуская Павла в свой кабинет. - Теперь вместо заводского кабинета придется тебе познакомиться и с кабинетом начальника милиции. Садись. Сегодня у меня нет времени для беседы с тобой, заполним кое-какие документы, а там... Поживешь пока здесь.
      И уставившись в лицо ссутулившегося Павла своими бесцветными глазами, добавил:
      - Вот, в других местах ты научился бойко проповедовать, поглядим теперь, как здесь получится.
      По дороге в милицию Павел отмалчивался, мысленно творя молитву и сердце, сдавленное трагической неизвестностью, здесь успокоилось.
      Начальник быстро сделал свои дела, кивнул на прощание Павлу и уступил свое место милиционеру. Тот сразу же принялся укорять Павла:
      - Ишь ты, молоденький совсем, а уже успел напроказничать. Чего ты такой? А?
      Осерчал, не слыша виноватого оправдания, к чему привык за годы службы:
      - Ишь ты, сердитый! Ну-ну! Не захотел спать у мамы с папой на кровати, так пойдем, я тебя сейчас уложу на перину с дубовым пухом!
      И радостно загоготал над собственной шуткой. Они прошли вонючим коридором, спустились в подвал, сопровождающий позвякал ключами. Павла неприятно поразил металлический звон ключей и визгливый скрип открываемой двери. Узника толкнули в спину довольно грубо:
      - Заходи!
      Дверь тут же захлопнулась. В нос ударило зловоние открытой параши, в воздухе висел запах махорочного дыма и тяжелого перегара. В углу, на нарах натужно сипел валявшийся в беспамятстве пьяница, испачканный в собственной блевотине. Павла охватил ужас, он долго стоял, прислонившись к дверному косяку, ощупывая себя: уж не сон ли приснился?
      Нет, не сон. Увы, это был не сон. Жестокая действительность начинала писать свою историю на чистых страницах биографии Павла, уже начинала формировать его жизнь духовно и физически.
      Попробовал помолиться - не вышло: тяжелый смрад камеры, бессвязное мычание алкоголика, собственное душевное смятение позволили ему лишь произнести несколько слов:
      - Боже мой, Боже! Что же будет со мною дальше? Укрепи меня, Господи! Я не знаю, что мне делать?
      Сел на нары, стал думать. Заметил на полу кусок доски, поднял его, прикрыл парашу. Открыл форточку, давая возможность весеннему воздуху проникнуть в затхлое помещение. В углу стояла метла, Павел смел окурки с нар, подмел пол, постоял над пьяницей, пришел к выводу, что без воды его не очистишь. Стукнул в двери. Молчание. Постучал еще. Послышались шаги, открылась кормушка.
      - Чего тебе? - грубо спросил давешний милиционер,
      - Да вот, обмыть бы пьяницу - воды мне.
      - Ишь ты, чего захотел - воды ему! Подождешь до утра, на оправке получишь воду. Тихо сидеть!
      Кормушка захлопнулась. Павел вернулся на нары, стал слушать биение собственного сердца. Но, видимо, наверху происходили свои события, связанные с требованием Павла, - вновь застучали сапоги по ступеням лестницы, дверь распахнулась. Милиционер брезгливо оглядел пьяницу, пнул неподвижное тело носком сапога - алкоголик не шевельнулся, лишь пробурчал нечто невразумительное и перевернулся на другой бок.
      - Ишь ты, - подивился такому беспамятству милиционер, сплюнул в сердцах и выругался: - Животное! Утром сам уберет. А ты... Ты переходи в другую камеру.
      На новом месте было, правда, не лучше, но хоть блевотиной не воняло. Тут уже находилось несколько человек, игравших в незнакомую Павлу игру, материалом для которой служили слепленные кусочки хлеба.
      Дышалось здесь чуточку легче, сокамерники тотчас окружили Павла, засыпали его вопросами, он заметно оживился. Ночь прошла спокойно.
      Зычный голос милиционера позвал всех на утреннюю оправку. Роздали пайки черного хлеба, не забыли и селедку. Павел ни к чему не мог притронуться, ему все еще казалось, что происходящее с ним - чья-то шутка, сейчас шутники опомнятся и с извинениями выпустят на волю.
      - Владыкин!
      Павел встрепенулся. Милиционер повел его в знакомый кабинет начальника. Здесь он увидел плачущую мать.
      - Павлушка, сыночек мой! - кинулась к нему Луша, - аль били тебя: гляди как осунулся, аж синяки под глазами.
      Павел поспешил ее успокоить:
      - Маманя, слава Богу, никто и пальцем не тронул. Просто... я сильно переволновался...
      Тут он взглянул на ликующее лицо начальника и, не желая давать ему повод для самообольщения, добавил:
      - За тебя, маманя, переволновался.
      Начальник скис. Кивнул на торбу с вещами, очевидно, принесенный матерью, сказал:
      - Это вот ты заберешь с собой, тебе у нас долгонько придется пожить. Вы пока побеседуйте тут вдвоем, а я пойду - некогда мне.
      - Ну, как ты тут, сыночек? - набросилась с вопросами Луша, как только за начальником закрылась дверь. - Не оробел, часом?
      - Нет, мама! Конечно, сразу все в моей душе будто замерло, сижу и ничего не соображаю. Сроду ведь не видывал такого. Господь утешил - не за преступление же я здесь, видно, Господь такую судьбу уготовил мне. А дома-то как?
      - Да лучше не рассказывать, - сникла Луша. - Только тебя взяли, через час и за мной явились, Прямо на заводе взяли, привезли домой, ну и стали рыться во всем доме. Книги твои листали, чего-то взяли, а уж чего, я и не помню. Но ты, сыночек, не о нас думай - с отцом да матерью век не проживешь, а с Богом тебе везде рай будет. Вспомни Иосифа [2]: какие только мытарства не выпадали на его долю, а все перенес - и предательство братьев, и женское обозление и тюрьму... А вот Бог с ним был повсюду и сделал его правой рукой у царя. Я и сама готова бы заместо тебя в тюрьму отправиться, да вот, сынок, каждому свой крест Спаситель дает. Не напрасно сказано: "кто душу свою погубит ради меня и Евангелия, тот сохранит ее". Держись, сынок. Бога не оставляй, будь верен ему до смерти...
      Она помолчала, не сводя с сына встревоженных глаз, потом оживилась:
      - И-и, сынок, а что про тебя бают-то в народе - не передать! Гудит народ, ох - гудит! Все слова твои, что в клубе говорил, вспоминают... Да-а, трудно тебе придется, но истину не оставляй, защищай ее. Молись и ничего не бойся.
      Так, без единой слезинки, утешала мать сына своего, благословляя его на страдания. Наговорившись досыта, преклонили колени, помолились Богу. Павел вслушивался в слова матери, обращенные к Спасителю - она благодарила Бога за то, что Он призвал Павла к покаянию, дал ему христианское смирение, просила не оставить в самые тяжкие минуты испытаний.
      Начальник, вернувшись через продолжительное время, поразился тому спокойствию, с каким мать напутствовала сына, отправлявшегося в узы. На лице матери написано было не горе, к чему давно уже стало равнодушным сердце начальника, а радость и терпение.
      Да, радостно благословляла мать сына своего, не далее как с месяц тому назад решившегося отдать свое сердце и всю юность свою Господу.
      Павла перевели в городскую тюрьму. Сопровождающий вынул револьвер, грозным голосом предупредил, чтобы не останавливался, не оглядывался по сторонам, не ступал ни шагу ни налево, ни направо, иначе... Тут он еще более свирепо взмахнул оружием, и они тронулись в путь.
      Надо ли говорить о том, что Павел тут же пренебрег всеми наставлениями - кроме, разумеется, шагов влево или вправо: с легкой улыбкой он шествовал по улицам, подставлял лицо весенним лучам солнца, радостно разглядывал окружающих, каждое здание, кустик, переулочек будили в нем давешние переживания - все напоминало ему отроческие годы. На этих улицах расцветала весна его юности. В этом городке формировались его убеждения, здесь он впервые открыл для себя Слово Истины.
      Встречные, а среди них попадались и знакомые, с удивлением оглядывались на арестованного, идущего со стражей в городскую тюрьму, а одна из его бывших сотрудниц просто остолбенела, завидев обнаженный револьвер, упирающийся в спину Павлу. Он сделал такое заключение из этих мимолетных встреч и взоров: отныне имя его сопряжено у обывателей с понятием ужаса и злодейства, в то же время он впервые осознал, как велика любовь матери, не только не устыдившейся его положения, но и его призвавшая к отказу от стыда.
      Вот последняя улочка. Вдали мрачно нахмурилось невыразительное тюремное здание. По этой улочке Павел ходил в школу и на собрания, здесь ему знакома каждая тумба на тротуаре, каждая лавка у ворот и даже во-он тот сиреневый куст, который уже сейчас кажется готов распуститься нежным фиолетовым цветом. Мелькнула серебристая ленточка реки, высоко взметнулась к небу православная церковь...
      Вот и ворота тюрьмы. Шесть лет назад он, помнится, совал в щелочку деньги отцу, а здесь в отгороженном барьером углу комендатуры он передавал родителю горшок сваренной картошки.
      Но вот и пришли! Кончились воспоминания.
      - Разденься! - равнодушно приказал тюремщик. Одежду тщательно осмотрели, прощупали все складочки, описали, швырнули в сторону, велели надеть то, что принес в торбе, домашнее.
      - Пошел!
      Вот и тюремный двор. В окнах замелькали лица арестантов, выпорхнули платочки женщин, одна из них, бесстыдно обнажив груди, завопила:
      - Приветик, мой милый! Сюда его, к нам его!
      Из других окон послышались крики:
      - Откуда, парень? За что? Сколько дали? Махорка есть?..
      Из-за угла показался тюремный страж в серой шинели, с винтовкой за плечами - меряя шагами расстояние от стены до стены, он молча прошел мимо, лишь скользнув взглядом по фигуре нового страдальца.
      Тюремная церковь, покосившаяся, с бурыми пятнами осыпавшейся штукатурки высилась за камерами для арестантов. У креста успели обломать перекладину. В пробоинах купола гнездились сизари и вороны. Тюремные головотяпы пристроили рядом уборную, оттуда доносился отвратительный запах. Павел отвернулся, вздохнул; только теперь до его сознания совершенно отчетливо дошло - его арест не ошибка и не случайность, отныне ему предстоит жизнь в этом кошмаре.
      К его удивлению, камера оказалась довольно опрятной: параша была закрыта, бачок с водой на отведенном месте, одинарные нары так отполировали бока бесчисленных обитателей, что в них можно было смотреться, как в зеркало. И встретили Павла радушно, один из арестантов тут же снял с его плеча торбу и, кинув ее на свободное место, сказал:
      - Здорово, паренек! Вот тебе место. Ничего не бойся, у нас тебя никто не обидит.
      Павел растерянно поблагодарил доброхота, подошел к указанному месту и преклонил колени. Занятые своим делом, обитатели камеры поначалу не обратили внимания на страстный шепот новенького, потом прислушались.
      С большим усилием подавив в себе волнение, Павел допустил дух молитвы в свое сердце. Он просил Господа о том, чтобы научил его, как вести себя среди этого общества и укрепил его. Просил, чтобы Бог послал ему мудрость в ответах, которые надлежало бы дать начальству и судьям, чтобы утешил Господь и сохранил мать с отцом, оставшихся на воле.
      Поднявшись с колен и заметив удивленные взгляды своих новых товарищей, Павел тотчас же откликнулся на безмолвные вопросы, родившиеся в душе несчастных, и стал свидетельствовать им о Господе, о Его Великом Евангельском учении. Нельзя сказать, чтобы слова Писания, которые многие услышали впервые, сильно поколебали их сердца, но всех поразило умение рассуждать такого молодого человека, каким был Павел. Посыпались вопросы, Павел отвечал каждому, вскоре прекратилась отвратительная брань, перестали дымить вонючей махоркой. Спустя несколько дней Павел завоевал всеобщее уважение.
      Наконец, потребовали к следователю. По дороге Павел пытался представить будущую беседу, в памяти один за другим пробежали предполагаемые вопросы, особенно опасался он возможных побоев, о которых сразу же предупредили его сокамерники, дух его ослабел.
      - Ну как, Владыкин? - встретил его следователь.
      Он сидел в окружении группы мужчин разного возраста и положения: некоторые из них были одеты в форму, иные в штатском, но все важные, насупленные и грозные. - Подумал ты о своем будущем? Представляешь ли ты, куда приведет тебя твой Иисус?
      - И откуда ты только выкопал эти стариковские бредни? брезгливо спросил самый молодой из мужчин. - Неужели ты веришь в какого-то Иисусика?
      Брезгливый тон, надменная гримаса и в особенности пренебрежительное произнесение имени Того, кому Павел отдал свое сердце, возмутили дух:
      - Уважаемый начальник! Вы прожили немало, судя по вашему возрасту давно состоите в ВКП(б) [3] и поэтому вам станет понятно, что если бы я унизил вашего вождя Ленина так, как это сделал сейчас ваш коллега с моим Учителем, вы бы не стерпели и отомстили мне. Я же лишен этой возможности, ибо нахожусь в вашей власти. Это первое. Теперь второе. Вы назвали истину Божию и учение Христа стариковской глупостью. Так стоит ли вам из-за подобной глупости арестовывать и запирать в тюрьму какого-то двадцатилетнего мальчишку, бросать свою работу, выходить из кабинетов и собираться вот здесь вместе, целым гуртом, а вы, я вижу, прибыли издалека, чтобы указать мне на это? Мне кажется, что за глупостью так ревностно не гоняются.
      Сидящие переглянулись, но следователь постучал карандашиком о стол, как бы предупреждая: помолчите, послушаем еще.
      - Мы все думаем о своем будущем: и верующие и безбожники. С той лишь разницей, что верующие уже сейчас знают - им уготовано то, что дает Христос, они живут надеждой и вера охраняет их. Для истинного христианина даже смерть не является потерей, а приобретением этой будущности. Для безбожников же смерть - это бездонная яма, в которой таится мрак абсолютной неизвестности. Что же касается того места, куда приведет меня Иисус, отвечу так: пока что мой Иисус только вывел меня из тьмы греха и порока. А вот куда вы завезли меня, взяв из завода? Подумайте над этим сами.
      Павел говорил спокойно и ровно, слова как бы сами, без его душевных усилий, слетали с уст, держался он с великим достоинством.
      - Владыкин, - после паузы вступил в разговор еще один из присутствующих. - Только что вы, говоря о Ленине, выразились так: "ваш вождь". Разве Ленин не является и вашим вождем тоже?
      Павел улыбнулся наивности вопроса:
      - Все вы прекрасно знаете моего Вождя Спасения и свой вопрос задаете с единственной целью: нельзя ли на моем ответе построить политическое обвинение. Знайте же: я не боюсь этого и поэтому на ваш вопрос даю такой ответ, который, впрочем, может прозвучать и вопросом тоже: "Может ли на пути в Небесное Царство и на путях земного благополучия быть один и тот же вождь?" Конечно, нет. Для себя я уже избрал Вождя - Иисуса Христа.