Заседание Ученого Совета
       10 сентября 11:58
 
      — Александр Константинович, не будете ли Вы так любезны на время моего доклада одолжить набор Ваших карандашей? Не сочтите за бестактность, но мне известно, что они постоянно при Вас.
      — Пожалуйста, — я вынул из портфеля кожаный футляр и протянул Реджинальду.
      — Благодарю Вас, Александр Константинович.
      — Расстегни манжеты и закатай рукава, на обеих руках, — угрюмо потребовал Гарольд.
      — Так достаточно? — спросил Реджинальд, аккуратно завернув рукава рубашки до локтей. Я невольно отвел глаза. Не могу я на это смотреть.
      — Вполне.
      — Я могу идти?
      — Да.
      — Благодарю Вас, Гарольд.
      — Он что, пьян, что ли? — подозрительно буркнул Гарольд, проводив его взглядом, — Сашка, там в футляре — только карандаши?
      — Карандаши, — я тоже смотрел ему в след, — хорошо, если только пьян.
      — Решил с утра пораньше осилить Достоевского в оригинале. Все-таки надо было мне самому идти. А острого там ничего нет?
      — Нет, — ответил я, — грифели карандашные разве что.
      — Хорошо.
      Председателем Биркенау назначил сам себя. Ничего другого я и не ожидал. Биркенау знал о последних результатах наших наблюдений и просто не мог не воспользоваться такой ситуацией. О наших теоретических работах он знал меньше, но вполне достаточно, чтобы без страха противопоставить им «Аналитика» — не в шахматы нам сегодня играть.
      Пять матовых ящиков «Аналитика» стояли позади кафедры. За пультами устроились мальчики отдела квантовой топологии.
      — Что ж, начнем, господа и дамы! — Биркенау был в таком приподнятом настроении, что даже не стал включать микрофон — его голос прокатился по всему Залу Заседаний, и в нем звучало нескрываемое торжество. В переполненном зале воцарилась мертвая тишина.
      — Сегодня на Ученый Совет выносится полугодовой отчет группы космологов под руководством Гарольда Гинти-Ганкеля. Слово представителю группы. Вопросы и замечания «Аналитика» и любые вопросы из зала — по ходу доклада. Давайте, начинайте же, чего молчите? У Вас есть всего два часа, не так много на обзор всей работы. Я бы посоветовал начать сразу с результатов наблюдений, в целях экономии времени.
      Биркенау лучезарно улыбнулся.
      — Там должен был стоять я, я должен за все отвечать! Какого черта вы меня вчера уговорили!? — с нескрываемой ненавистью пробормотал Гарольд, испепеляя взглядом Биркенау.
      Еще ничего не началось, а Гарольд уже был на взводе. Я знал, долго он себя не сдержит, не в его это правилах. Биркенау даже не посмотрел в нашу сторону. На этот раз Биркенау был уверен.
      — Как скажете, Председатель, — Реджинальд вложил в последнее слово всю свою неповторимую иронию, — с Вашего позволения, сначала несколько слов о моделировании. С целью более наглядно представить результаты наблюдений, необходимо краткое теоретическое введение.
      — Извольте, — кивнул Биркенау, — только будьте готовы пояснять вывод формул и рассчитывайте время.
      — Разумеется, Председатель.
      «Вот и все. Три мужика в одном тазу, — с горечью подумал я, на языке вертелось другое слово на букву „м“, — пустились по морю в грозу, прочнее был бы старый таз — длиннее был бы мой рассказ». Как это все глупо.
 
       10сентября
 
      « Ритм моей жизни прост.
       В девять утра — подъем изавтрак. К одиннадцати-в институт. Две лекции для студентов с перерывом на обед. Организационные дела на кафедреили наш кафедральный научный семинар. Вполовине шестого- домой. Время до десяти вечера — тихий домашний отдых. Я смотрю телевизор или читаю. Жена не мешает мне…»
      Я скривился. А можно и так: « жена тихо и незаметно готовит мне пирожки». Надо бы достать пособие с готовыми текстами по такому тренингу, а не изобретать всякую чушь самому. И заодно самоучитель по кулинарии. От Аллочки, пожалуй, дождешься пирожков. И что она целыми днями на работе сидит? График посещения свободный: Псковскому программу протестировала и вполне может семьей заняться. Она там, видите ли, концерты авторской песни организовывать взялась. Это в научном-то институте! Хорошо хоть не в нашем. У нас не хватает только похоронного оркестра. Авторскими «выступлениями» сыт я по горло.
      На чем я остановился? « Смотрю телевизор или читаю…». Интересно, если я буду часто повторять что-то в этом роде, смогу ли я действительно успокоиться?
      Юри Отс говорил, что такой аутотренинг помогает. Отсу верить можно. Отс человек правильный, замечательный математик. Точнее, был правильный, пока не занялся всерьез лунными базами. Впрочем, это еще не самый безумный вариант. «А-у-т-о-тренинг». Похоже на «а-у-т-о-дафе». Тьфу, черт! Да мало ли таких слов, начинающихся на «ауто»!? Похоже, я все-таки заразился инфернальными шуточками Реджинальда.
      В темноте я нащупал стакан на столике. Вода оказалась дьявольски холодной, заныли зубы. Лучше бы я пил коньяк. Могу же и я напиться, в конце концов? В отличие от пьяного Гарольда, я на столе не танцую. Как это там было? « Счастье снова улыбнулось мне, и я опять танцую пьяным на столе». Думает, все ему, подлецу, можно! Забывает, что с большого таланта большой и спрос. Кстати поясню, «улыбнувшееся счастье» — это доказательство слабой сходимости в функциональном пространстве «дубль-вэ».
      А теперь вот два гения на мою голову.
      И что удивительно, этот второй тоже танцует. Это, видимо, милая особенность гениев… Ну нет, вы только представьте себе такую картину! На днях мы как обычно засиделись в институте весь вечер, всю ночь и все утро. А с утра они оба пошли в коридорчик размяться и устроили там такое… гм, фееричное шоу по tap-dance, что студенты просто визжали от восторга и выли в экстазе. И это накануне ежеквартального общеинститутского собрания! Не хотел бы я оказаться в тот день на месте заместителя директора по хозяйственной части — эти двое выбили к чертям весь паркет перед Залом Заседаний.
      Я остро нуждаюсь хоть в какой-то логике поведения!
      О Реджинальде лучше вообще не думать. Не иметь никакого мнения по поводу его персоны, то есть абсолютно не интересоваться, как он смог тогда…
      Стоп.
      Опять! Я ведь, кажется, занимался аутотренингом! Никуда не годный из меня а-у-т-о-п-с-и-х-о-л-о-г или как это там называется. Я в другой области специалист и таких терминов не знаю. А, да один черт.
      …Я смотрю телевизор или читаю. Когда Гарольд ко мне не цепляется, всегда есть время поваляться с книгой на диване или просто бездумно переключать телевизионные каналы, заполненные такой популярной сегодня «альтернативной наукой». Под этим словосочетанием я, помимо эзотерической мути, подразумеваю и дискуссии философов, художников или, не дай бог, модных писателей-фантастов, когда эти уважаемые люди берутся толковать проблемы компактификации дополнительных измерений в высшей топологии с точки зрения общечеловеческих ценностей и руководствуясь эстетическими соображениями.
      Местами это на удивление азартное бегство от строгой науки, и в первую очередь, конечно от космологии, даже становится забавным. Я уже не так возмущаюсь, как бывало в молодости. Я вообще не возмущаюсь. Зачем? Да пусть себе делают, что хотят. В конце концов, не формулы же художникам рисовать перед телезрителями? А потрепаться, так сказать, «о высшем» и приобщиться к знаниям всем хочется.
      Вот только строгие научные факты таким путем дойдут до сознания общественности очень нескоро. Мало кто задумывается над тем, что хорошо выступать в популярных передачах и писать популярные статьи может только профессионал в своей области, профессионал настолько, чтобы уметь простым языком объяснять смысл формул и теорем.
      Вот Гарольд, гений наш, и написал бы что-нибудь для ненаучной общественности, так ведь нет же! Гордый Гарольд воротит нос от всего, кроме живой нехоженой Природы.
      Пройдет сто или двести лет, прежде чем идея ускоренного расширения нашей Вселенной уже будет восприниматься как сегодняшняя теория электричества Максвелла. Подумать только, ускоренно расширяющаяся Вселенная будет так же тривиальна как электрическая лампочка! Просто надо смириться с тем, что должно пройти много времени для внедрения научных теорий в обыденное сознание, отягощенное пирожками. Да нужны они ему, эти теории, так, по большому счету-то? И уж тем более, нужно смириться с тем, что признание твоихсобственныхидей не наступит при твоей жизни. Многие ли могут сейчас похвастаться своимиидеями? Свои идеи — это, конечно, замечательно. Мало ими обладать, надо еще и общественность, хотя бы научную, убедить в своей правоте. Но попытки кому-то что-то доказать, особенно, если это наглая заявка на истину в последней инстанции, я нахожу пустой тратой времени. В конце концов, пусть желающие побороться и подраться за свои убеждения проявляют себя — это реализация ихубеждений и трата ихвремени. Пусть делают, что хотят, но только пусть не впутывают в эти авантюры меня!
      После встречи с Реджинальдом мне, кажется, уже больше ничего не хочется. Сыт я впечатлениями по горло.
      …Я все-таки уснул сегодня? Странно. Наверное, потому, что вчера я добрался до дома. Жена плакала. Ей нет дела до моей работы, но все-таки есть дело до меня.
      Последнее время я вообще не сплю. Так, дремлю в кабинете Гарольда. Я быстро теряю нить рассуждений и погружаюсь в какую-то тягучую полудрему. Мне все-таки иногда нужно спать, а эти двое просто не люди, а машины. Мне снится, что Гарольд отвечает Реджинальду по-японски. Да никогда Гарольд не знал японского, так, нахватался словечек по конференциям и выпендривается! Вот Реджинальд… прости господи… «мастер иллюзий». Танака так и скрючился перед ним, чуть спину не переломил, тогда, в тот… гм, знаменательный день защиты Алоиса.
      Я чувствую себя собакой среди двух тигров. Что-то похожее было у Акутагавы Рюноскэ. Это тот писатель, автор «Ворот Расё-Мон», который покончил с собой.
      Мое сегодняшнее пробуждение в предрассветных сумерках вдруг как-то по-особенному ярко выдергивает из памяти образы юности. Так бывает, когда прерванный сон продолжает ярко видеться наяву и тревожить, неясно и настойчиво. Помню, моей жене приснилось однажды, что она снова маленькая девочка. Ее сон был настолько реален, что, проснувшись, она захотела найти свою старую тряпичную куклу, а не найдя была искренне огорчена. Этой куклой еще играла наша дочь, эту куклу я давно отнес на помойку. Прошлое, как и молодость, не должны возвращаться. Все в жизни идет своим чередом.
      Обычно я не помню своих снов и уже почти не помню, о чем мечтал, когда был молодым. В голове лекции, студенты, кафедральные сплетни. « Тюсингура моногатари» — как называет эту болтовню Гарольд, « сказания о служащих» или что-то в этом роде. Как правило, после сорока все служащие государственных научных учреждений плавно переходят с науки на чаепитие и эту самую « тюсингуру». Или даже раньше. А у меня… Что у меня? Университет — аспирантура — кандидатская — докторская. Все стандартно. Теперь еще и административные бумажки пописываю. Со студентами занимаюсь. Все чинно и благородно, когда Гарольд ко мне не цепляется. Ритм моей жизни прост.
      Я вдруг вспомнил свою первую студенческую конференцию. Воспоминания оказались неожиданно яркими. Неужели так все и было?
 
      …Краткий обзор моего доклада — абзац из десяти самых важных для человечества строчек — был потерян среди сотни других студенческих заявок. Я примчался в МАТИ потный, красный от жары и от негодования. В организационном комитете вовсю работали вентиляторы. Сутулый парень в очках с темными пятнами под мышками плохо отглаженной рубашки вяло порылся в бумагах на столе и развел руками, вытирая пот со лба.
      — Александр Константинович Вуд?
      Я энергично закивал.
      — В списках-то ты есть, — парень еще раз задумчиво поворошил бумаги, — должно быть, девочки куда-то сунули… Катька! Папка тут валялась, синяя такая, или красная, не помню… Катька, слышишь?… Слишком рано ты привез работу, парень — за неделю до начала конференции… Катька, оглохла?
      Я в немом возмущении уставился на него, в горле застрял комок: «моя гениальная работа — потеряна!?»
      — Впрочем, — добавил апатично парень, — поместим твои тезисы не в космологию, а в какую-нибудь другую тему, где еще место для заявок осталось, — он зевнул, равнодушно поглядел на меня, — парень, тебе что, разница? Все равно их никто не читает… Эй, Катька, притащи чего-нибудь холодненького, сдохнуть тут можно! Или Таньке скажи, чтоб сбегала. Только шоколадного мороженого не берите — терпеть не могу шоколад!!
      На моем докладе в МАТИ было пять человек. «Ужасно много!» — волновался я, руки у меня тряслись, ладони были потные. Надо обязательно, обязательно им всем доказать, что я прав, что моя работа — это новый шаг в понимании многомерной теории пространства-времени, в попытке впервые доказать существование дополнительных измерений в нашей Вселенной. Я заикался от волнения, вставлял невпопад всякие междометия. Помню, что потом меня наградили особойпочетной грамотой, очевидно от удивления, что такой молодой человек так горячо рассказывает о чем-то очень умном и непонятном. Помню, как я был безумно горд и счастлив тогда. Удивительно, я отчетливо помню, как чуть не споткнулся о ступеньку, когда поднимался с докладом к доске, но абсолютно не помню последние десять лет моей преподавательской работы, все как-то смазано, стерто, блекло, бесцветно.
 
      И куда ушли все цвета? Где теперь пылится та грамота? Я радовался тогда своей причастности к общему благородному делу поиска Истины. Ощущал себя преданным рыцарем ее светлого воинства, несущего правду. Тогда весна длилась для меня бесконечно.
      Какую правду? Кому!? Дон Кихот чертов! Робин Гуд хренов!!
      И вот эта «истина» снова вторгается в мою жизнь, но только уже далеко не так романтично, как в молодости. По статистике вся романтика заканчивается после защиты кандидатской. И я тысячу раз предпочел бы рутинную, но спокойную и размеренную жизнь преподавателя, омраченную разве что кафедральными склоками за чашкой чая, чем снова почувствовать пьянящее дыхание этой проклятой «истины». Истина хороша для молодых, в этаком романтическом, оторванном от реальности стиле. Являясь же в зрелом возрасте, она может привести к разрушительным последствиям. Зрелый человек, терзаемый жаждой «истины», не отступает перед доводами рассудка, не считается с неписанными правилами общества. Быть может, для некоторых это последний шанс еще запылать, еще совершить что-то важное или расплатиться с долгами прошлого. «Пока еще хватает времени и огня…»
      Или в жизни я был ни при чем!?
      Господи, какие напыщенные банальности я стал говорить, и это в моем-то возрасте! Никогда не думал, что мне снова придется так переживать из-за этой абстрактной и непонятной «истины».
      Ночь была душной, но сейчас я дрожал от холода. С трудом встал с измятой постели, на которой ворочался без сна больше половины ночи, все тело ломило. Как же темно — осень ведь только наступила. Наверное, это у меня в голове «темно»… Знал бы кто, как же я устал от всего этого! И все возвращаюсь и возвращаюсь к позавчерашнему вечеру, он все крутится и крутится у меня в голове. Хотя, что там произошло такого, чего я не знал?
 
      …Реджинальд вертит длинными узкими пальцами рюмку. Несоразмерно большие глаза на худом лице переливаются отраженным огнем камина. Его пальцы похожи на паучьи лапки, но их хрупкость обманчива, Гарольд уже имел несчастье в этом убедиться. Реджинальд отворачивает голову от камина, его глаза мгновенно теряют цвет, они как две тусклые стекляшки. После некоторых раздумий выражение лица становится удивленным. Это удивление видно по слегка изогнутой брови, глаза же остаются до ужаса мертвыми.
      — Ты опять налил мне коньяк, Гарольд? Я, кажется, просил водки. Этой вашей удивительной м-м-м… перцовочки.
      — Водку пьют из стаканов! — категоричным тоном заявляет мой друг. Рубашка расстегнута, на щеках красные пятна, волосы на затылке слиплись от пота. Глаза как два синих озера в сумерки.
      — Так дал бы стакан.
      — Но ты взял рюмку. Из отвр-р-ратительного набора. Редж, дай-ка сюда… О, какой и-идиотский бордюрчик! В Неаполе такую фигню продают негры на привокзальной пощади, на Piazza Garibaldi. По евро штука. Ты знаешь, на этой площади статуя Гарибальди без лошади — единственный случай на всю Италию.
      — Почему?
      — Так неаполитанские мальчишки сперли лошадку-то! — радостно объясняет Гарольд, — на, ты пей давай…
      — Но водку пьют из стакана?
      — Ну?
      — Так зачем ты дал мне рюмку?
      — Что значит зачем, Редж? Хороший коньяк, дагестанский, это не «Хэннеси» твой поганый.
      Реджинальд снова смотрит в камин. Его глаза оживают красно-рыжими бликами.
      — Скажи-ка мне лучше, на что ты готов ради этой своей, м-м-м… «истины», Гарольд?
      Мой друг фыркает. Что-то наливает себе. Кажется, тоже коньяк. Залпом пьет.
      — Вот так вот серьезно, Редж?
      — Серьезно.
      — Почему ты спрашиваешь? Хотя мало ли странных вопросов задают странные англичане. Да на все я готов, на все. Душу нахрен продам!!! Доволен?
      Реджинальд смеется. Но глаза невеселые.
      — Это неправда.
      — Почему еще?
      — Ты отказался использовать «анаграммы», Гарольд.
      — Да за кого ты меня принимаешь, черт подери, а!? Я своюдушу продам, свою, понимаешь ты это или нет!? И вообще, мы это не обсуждаем! Эта тема закрыта!! Кажется, я уже тебе намекал. Просто обнамекался весь!!! Могу сказать еще раз, по-английски: it-is-not-a-subject-to-discuss!
      — А говоришь, на все. Ты своему слову хозяин: сам дал — сам взял.
      — Не юродствуй, ироничный донельзя англичанин!
      На некоторое время воцаряется молчание.
      — У тебя есть семья, Гарольд? Дети?
      — Нет, а что?
      — Если бы была, то тебе нашлось, чем с женой заняться, вместо забавных затей получать «истину» в последней инстанции. Правда, Александр?
      — А идите вы оба! — не выдерживаю я.
      — И это говоришь мне ты, Реджинальд!? Интересное дело, а кто как не ты сделал б ольшую часть работы!? И, кстати, ты-то сам женат?
      — Нет, — коротко ответил Реджинальд, — а с чего ты взял, что меня интересует «истина»?
      — А что же еще?
      — Ну, меня интересуют довольно много разных вещей. Например, деньги. Но не «истина» и не твоя гипотетическая космическая струна, ты уж извини.
      — Заткнись-ка ты лучше!! — при упоминании струны Гарольд вздрагивает как от пощечины. Я с беспокойством смотрю на него. Хотя вряд ли ему будет хуже, чем последнюю неделю, — Редж, а ты правда лорд?
      — Лорд.
      — Стало быть, «сэр»… Тогда почему ты такой бестактный?
      — Гарольд, у тебя довольно странное представление о лордах вообще и обо мне в частности.
      — Нормальное у меня представление! Впрочем, сегодня прощаю, но только потому, что ты, сэрРеджинальд, в стельку пьян! Кроме того, с этой струной ты не меньше меня поуродовался. Тебе ведь тоже сейчас погано до черта, а?
      — Гарольд, как ты сказал, «в стельку»? Стелька, м-м-м… — это то, что кладут в ботинок?
      — Это устойчивое словосочетание.
      — Я знаю другое устойчивое словосочетание — «пьян в дупель».
      — Нет, ты только посмотри на него, Сашка! Умей так делать! Чтоб мы так английский знали… Редж, это ты от нашего общего друга Биркенау подцепил?
      — Этот мэн — голимая шиз а, — торжественным голосом, точно на коронации Ее Величества, изрек Реджинальд по-русски. Я чуть не упал со стула от неожиданности, а Гарольд просто задохнулся от хохота.
      Я почти все время молчу. Мне тягостен этот разговор. Если этот пьяный бред можно назвать «разговором»! Эти двое всегда начинают паясничать, когда все очень плохо.
      Вечер тянется.
      — О, эта девка-истина, — улыбается Реджинальд, и добавляет несколько русских слов, которые я никак не ждал услышать от англичанина. Его блеклые глаза как будто подернуты дымкой. Как вода в стакане, в которую плеснули молока. Или как отвратительно сладкий кофейный ликер, который я пил в Болонье, опрометчиво поддавшись на уговоры сластены-Гарольда… Зрачки почти тонут в белесом тумане — похоже, мой друг все-таки налил ему водки. Хорошо, что все будет только послезавтра. А может, при удачном стечении обстоятельств, это будет не послезавтра, а через месяц.
      Однако у этого англичанина богатейший запас русских слов! А как он мастерски умеет оскорблять этой своей ироничной полуулыбочкой, и как она бесила Биркенау, когда его любимчик, этот подлец Алоис, провалил защиту докторской диссертации.
      Его ирония — маска, застывшая маска японского театра.
       «Мастер иллюзий»!
      Теперь-то я знаю, что это означает. Удивительно! Знаю, видел своими глазами, но продолжаю не верить. Как бы сказал Гарольд, мое обывательское сознание не может перестроиться с пирожков на что-то абстрактное, не желает смириться с тем, что я видел. «Реджинальд не человек, — спокойно думаю я, — просто он не человек, и в этом и заключатся суть „радужных анаграмм“. Все очень просто и не надо больше ничего объяснять».
      Удивительно наблюдать за его глазами. Они живут своей странной внутренней жизнью. Или там постоянно происходят какие-то химические реакции, связанные с концентрацией алкоголя у него в крови? Вот только что его глаза напоминали тусклые бельма и тут же они начинают медленно проясняться. На мгновение они становятся такими, как я привык их видеть, как два куска холодного горного хрусталя, очень жесткие глаза. А потом метаморфоза продолжается, глаза больше не отражают огонь камина, они становятся бездонными, и где-то на самом дне прячется боль и бьется какая-то неясная мне тоска, тоска настолько глубокая и безысходная, что мне становится страшно.
      А хорош дагестанский коньяк! Ненавижу дорогое французское пойло.
      Никогда не думал, что человек может столько выпить за один вечер и при этом не потерять способность говорить связно. Ах, да, Реджинальд ведь не человек.
      — Упакованной истины захотел, мальчик? — Реджинальд снова смеется, неприятно растягивая губы, — а и напрасно, напрасно — она приводит за собой смерть.
      Как патетично, черт возьми! В голове нарисовалась картинка: коробочка в красивой обертке с бантиком бодро вышагивает на тоненьких ножках, держа тоненькой ручкой сухую морщинистую длань кого-то в черном балахоне… Я потряс головой.
      Этот аристократ всегда так патетичен, когда напивается. Проглядывает в нем этакая инфернальная романтика. Когда он смеется, что делает крайне редко, предпочитая разных сортов ухмылки, то весь как-то внезапно и жутко становится похож на оскалившего зубы зверя. Обращается он почти всегда только к Гарольду. По-видимому, я его мало интересую, он воспринимает меня как бесплатное приложение к моему другу, как его молчаливого спутника. Я не обижаюсь, оно, пожалуй, даже и лучше — я имею возможность наблюдать за этим удивительным человеком со стороны. Это мое проклятое любопытство! Лучше бы я пил дагестанский коньяк.
      Мы говорим о прошлом. Прошлое всегда вспоминается в моменты сильного нервного напряжения.
      — Перед смертью всегда оживает прошлое, оно, как маленькая девочка дергает тебя за руку, надевает тебе на голову венок из душистых полевых цветов, и зовет бежать, бежать куда-то радостно и беззаботно… только ты вдруг замечаешь, что у тебя отрезаны не только крылья, но и ноги.
      Реджинальд снова ухмыляется — трудно назвать эту гримасу улыбкой. Мне кажется, он испытывает определенное удовольствие от шуток над смертью. Но я не вижу в этом игры — он говорит о смерти легко и привычно. Так опытный охотник на тигров с иронией к собственной глупости рассказывал бы о не слишком удачной облаве на тигра-людоеда, буднично показывая культю оторванной руки и с улыбкой замечая, что еще дешево отделался. То, что повергает обывателей в шок и заставляет смущенно отводить взгляды, для него всего лишь рутинная работа. Если бы мы с Гарольдом не были так пьяны, мы без сомнения чувствовали себя неловко от таких слов. Но мы пьяны. И Реджинальд это знает. Потому и говорит.
      Я бывал свидетелем бесконечных пьяных разговоров на стареньких кухнях, за столом, покрытым липкой клеенкой, с недопитыми стаканами пива, которым все никак не разбавляется водка. Видел жалкие потуги говорить ни о чем и о вечном, о боге и дьяволе, о жизни и смерти. Слова о смерти в обрамлении пугливых пьяных улыбочек — как будто шкодливые мальчишки исподтишка собрались поговорить о запретном. Поминать смерть в трезвом виде считается дурным тоном, а за пьяной бравадой — пожалуйста: «да вот я, да я! да я прошел ад, да я не боюсь самого черта! да что мне смерть!»И, бия себя в грудь, потянуться дрожащей рукой дозапивать водку. Да ни черта они не знают о смерти!! Даже когда теряешь близких людей, все равно не осознаешь, что такое смерть. Вначале все ощущается смутно — лица, голоса, события, водка, лица, венки, водка… Защитная реакция отупляет восприятие. А потом остаются воспоминания — лицо смерти не разглядеть, оно уже прикрыто кружевной накидкой цвета дождливого утра. «А затасканный образ старухи с косой вообще крайне не убедителен, — уверенно формулирую я, допивая свою рюмку дагестанского, — Я бы сказал, крайне не убедителен! Вот так!» Я со стуком ставлю рюмку на журнальный столик. Я доволен собственным четким выводом.
      Зато до ужаса убедителен Реджинальд… Оно и понятно, все дело исключительно в антуражике — эффектный лорд, коньяк, камин. И «радужные анаграммы».
      — Сашка, скажи этому ч-чертову англичанину з-з-заткнуться… — с трудом произносит Гарольд, поднимая голову и глядя на меня уже совершенно безо всякого выражения. Его глаза — озера в ночи. Он пьян еще больше Реджинальда, он всегда быстро пьянеет, — ну все уже, все с-с-сказано, ч-ч-черт… и больше нечего обсуждать… Кретины мы с тобой оба, Редж! А ты Сашка, з-зануда… любитель карандашей и студентов… н-н-непонятно зачем с нами, двумя… ур-р-родами, связался…
      Гарольд вдруг вцепился себе в волосы обеими руками и застонал. Я вскочил с места. Я ждал этого.
      — Гарольд, ради бога, ну не ст оит оно того, не ст оит…
      А что я еще мог ему сказать!?
      Я не могу запретить ему напиваться, я у Гарольда в авторитетах не значусь. Ему мог бы запретить Реджинальд. Он все-таки старше, и его спокойная властность всегда действует на моего друга. Но Реджинальд предпочитает этого не делать.
      Реджинальд тоже встал, подошел к Гарольду и тяжело оперся обеими руками на подлокотники его кресла.
      — Когда станешь заведующим Главной Лаборатории, сделай, м-м-м… скажем, сферу Дайсона, мне кажется, что-то в этом есть, — задумчиво произносит он, — мне всегда хотелось на это посмотреть. Но это потом, а пока не забудь, что теория космических струн все еще не закрыта.
      — Разве что Биркенау сдохнет. Если бы я мог убить его — убил бы не задумываясь, — глухо сказал Гарольд.
      — Биркенау-то в данном случае чем виноват, — пробурчал я.
      — Может, и в смерти Эрли Бенсельвана он тоже не виноват!? — выкрикнул Гарольд, делая безуспешную попытку подняться.
      — Ты этого и правда хочешь? — помолчав несколько долгих секунд, спросил Реджинальд. Я вдруг ясно понял, что он совсем не пьян. И еще я увидел перед собой совершенно другого человека. Глаза Реджинальда приобрели совершенно осмысленное выражение, смотрели по-деловому, на лице уже не было застывшей улыбки.
      — О, да! Пусть п-проваливает с поста заведующего, духу чтоб его не было в нашем институте!! — с жаром мотнул головой Гарольд, не прекращая попыток встать на ноги.
      — Гм, понятно, — саркастически протянул Реджинальд, — интеллигенция.
      Он весь вдруг как-то расслабился. Устало улыбнулся. Взглянул на часы. Глаза смотрели ясно, но были бесконечно усталыми, в сеточке глубоких морщин. Под глазами залегли тяжелые тени. Черты худого лица еще больше заострились.
      — Нам пора. Послезавтра тяжелый день. А у меня завтра… теперь уже сегодня… много работы, — Александр, — он перешел на родной язык, — сейчас вызову такси. Будьте так любезны, отвезите Гарольда домой и, пожалуй, переночуйте у него. Я позвоню вам утром, часов в десять.
      Я молча кивнул.
      — Не оставляйте его одного.
      Я снова кивнул. Мне был неприятен его приказной тон, но возразить было нечего.
      — Потерп ите еще. Скоро Вы избавитесь от моего общества, — добавил Реджинальд. Он внимательно смотрел на меня, чуть склонив на бок голову.
      Впервые за весь этот долгий день он смотрел прямо на меня. Я вздрогнул и отвел глаза. Я не хотел, чтобы он угадал мое любопытство. Интересно, знает ли он, как действуют на меня«радужные анаграммы»? Думаю, все он знает, проницательный сукин сын! Ох, я совершенно не умею скрывать свои мысли.
      — Как Вы-то… себя чувствуете? — с трудом выдавил я, не хотелось выглядеть совсем уж глупо.
      Его губы снова растянулись в дежурной улыбке. Он смотрел на меня с показным издевательским любопытством. Мне стало совсем не по себе.
      — Браво, Александр Константинович! Вышло м-м-м… трогательно и почти искренне. А у меня что-то с лицом?
      — Неужели нельзя всего этого… завтрашнего, как-то… избежать… отменить. Нам всем сейчас нужно хоть немного времени… привыкнуть, смириться, — мямлил я какие-то слова, ожидая очередной колкости, но и молчать я тоже не мог.
      — Научную общественность интересуют факты. Самочувствие и настроение Гарольда научную общественность не волнуют ни в малейшей степени. Нужны факты без истерик и без эмоций, и это требование я нахожу совершенно справедливым. И наши зрители их получат, сполна получат. Уже завтра. И не все так плохо, как Вам кажется, дорогой Александр! Несмотря на то, что «only a few brave souls shared our enthusiasm»….
      — Вы хоть спите иногда?
      — Сашенька, друг мой, Вы уже проявили сочувствие, и хорошо, и достаточно. Заботьтесь-ка лучше о Гарольде, а я как-нибудь уж сам, — он в упор смотрел на меня и улыбался уже просто с нескрываемой издевкой — жалости он не терпел категорически, а я, напившись, об этом забыл.
      — Да что Вы так на меня смотрите!? — это прозвучало излишне резко, но мне становилось все тяжелее с ним говорить так вот, один на один. И меня совершенно выводила из себя его усмешечка.
      Реджинальд погасил улыбку. Отвернулся от меня.
      — Вы становитесь невероятно настырны и даже нагличаете, когда, наконец, решаетесь на стаканчик-другой, Александр. Сегодня, я вижу, Ваша робость преодолена окончательно.
      — Я знаю, что не так умен, как Вы, мне вообще до Вас далеко… но Вы все равно не имеете права!!…
      — «Пра-а-аво», «умнее» — слов-то сколько! Смешные вы, ребята. Оба смешные, до слез, — зевнул Реджинальд, смотря на часы. Он окончательно потерял ко мне интерес.
      — И что же такого смешного!?
      — Вы оба безнадежные романтики. И Вы, Александр, в первую очередь.
      — Я!?… Ну, разве что в далекой молодости, — я не ожидал такого поворота.
      — Сейчас не меньше, хотя Вы и демонстративно фыркаете при разговорах о всяких восторженно-абстрактных категориях. У Вас довольно сильно искажено восприятие реальности. Всех людей, с которыми встречаетесь, Вы воспринимаете по их отношению к науке — чертовски объективный и «жизненный» критерий, скажу я Вам. А что Вы думаете по поводу моей персоны — это же просто уму не постижимо! В моих глазах Вы силитесь разглядеть мириады миров, полных математическими красотами и топологическими вывертами… Да нет этого ничего, не обладаю я никакой «многоуровневой Вселенной», вообще ничем, хоть в какой-то степени занимательным. Все, что у меня есть там, — он ткнул указательным пальцем в висок, — я даже злейшим врагам не пожелал бы! — он внезапно осекся, глянул на меня с раздражением.
      Никогда Реджинальд не говорил так много сразу. И тем более со мной.
      — А что скажете про безнадежного романтика Гарольда? — спросил я. Мне не хотелось сейчас вникать в то, что он сказал про меня. Или больше про себя?
      — Гарольд, — тихо произнес Реджинальд, его взгляд потеплел, — « дающий-природе-имена»… просто… виват, Гарольд.
 
      …Я с усилием возвращаю себя в реальность, в день сегодняшний. Уже рассвело. Начинался новый не по-осеннему жаркий день. Он будет таким же плавящим асфальт раскаленным днем, всплывшим из моей памяти, возвратив в студенческие годы. Прошлое не должно возвращаться, ни к чему мне эти воспоминания.
      И зачем это все надо, господи!?
      Да ведь нет ее, нет, этой проклятой «истины», нет ее и не было никогда! Битва за нее так же безумна и бессмысленна, как проповедь фанатика веры дикарям в джунглях!
      Их же съедят заживо, этих двух дураков, вообразивших себя хозяевами Вселенной.
 
      …Я остановился, тяжело дыша. Как-то я дошел до института. Мысли кружились хороводом. За изгибом коридора послышался нарастающий натуженный скрежет колес — везли что-то тяжелое. Я застыл, зачем-то затаив дыхание. Пять одинаковых матовых металлических ящиков высотой в человеческий рост. Их молча везли техники из отдела кибернетики. «Юри Отс говорил, что сборка займет всего три часа, они ведь уже готовы к работе — только установить на платформы и подключить к кабелям в Зале Заседаний», — вспомнил я слова приятеля, пропуская мимо молчаливую процессию. Отс, Отс… тоже что-то фантастикой увлекся, лунные базы решил проектировать, всерьез думает, что «Лунный Проект» кому-то может понадобиться. Бросил дорогие заказы по военным спутникам, занялся мечтой детства. Все тут просто посходили с ума!
 
 

 
 
       10 июня
 
      Я коллекционирую карандаши.
      Особую нежность я испытываю к старинным итальянским карандашам IV-века, к которым, быть может, более восьми веков назад прикасались пальцы великих мастеров Возрождения. Карандаши сделаны из черного глинистого сланца и из порошка жженой кости, скрепленного растительным клеем. Они хранятся у меня дома в герметичных футлярах. Жена заказала эти футляры несколько лет назад в Токио вместе с набором специальных ножей для заточки деревянных карандашей — на работе я использую деревянные карандаши из настоящего кедра, с узорной стальной окантовкой. После напряженного рабочего дня, а последнее время таких эмоционально тяжелых дней становится все больше и больше, эти ребристые кусочки дерева действуют на меня успокаивающе. Я не променяю их ни на какие современные электронные ручки, массовые, безликие, мертвые. Деревянный карандаш ценен тем, что его можно собственноручно затачивать, чувствуя пальцами тепло настоящего дерева. А уж токийские футляры из кожи — ручная работа известного мастера Асакавы — вообще выше всяких похвал.
      Гарольд надо мной издевается, говорит, что я развожу канцелярщину и что мне прямая дорога в кабинет начальства, желательно на смену заведующему Главной Лаборатории профессору Йозефу Аушвицу Биркенау. Он давно мозолит глаза не только Гарольду. Я же в заточке карандашей, в этой незамысловатой школьной процедуре, усматриваю некое медитативное почти мистическое действо, сродни которому испытывали самураи, приводя в порядок свое оружие. Только нельзя говорить об этом Гарольду, иначе его дружеским, но колким издевкам не будет конца — пусть уж лучше он придерживается своей «канцелярской» версии. Кто знает, может быть, лет через двадцать, окончательно устав от науки и преподавания, я и стану неплохим администратором или, скорее всего, просто историком науки.
      Пока, правда, что-то не тянет.
      Огонек любопытства к познанию окружающего мира все еще теплится во мне, все-таки, несмотря ни на что, сказывается единственная в своем роде российская научная школа. Хотя огоньку этому далеко до ревущего пламени Гарольда. Но таких людей, как Гарольд, вообще должно быть немного, человечество не выдержит таких проявлений бешеного фанатичного энтузиазма. Тем более энтузиазма в чистой науке. Гарольда мало заботит, как человечество воспользуется плодами научных открытий, его интересует только истина, истина в последней инстанции и ничего кроме нее.
      Должна же, в конце концов, кого-то «истина» интересовать, а то наш институт в последнее время погряз в сплошных интригах. Может, это есть нормальное состояние сообщества людей, вынужденных регулярно встречаться и работать под одной крышей?
      Не далее как год назад несколько сотрудников отдела квантовой топологии, пользуясь покровительством Заведующего Главной Лаборатории, заставили уйти в отставку профессора Эрли Бенсельвана, ч удного безобидного старика. Вот уже на протяжении двадцати пяти лет Эрли читал студентам курс лекций по «черным ящикам». Думаю, скандал был связан с какой-то развившейся в последнее время странной патологической нетерпимостью Биркенау к теме Бенсельвана. Я был на этом заседании Ученого Совета. Бенсельван пытался оправдаться, говорил что-то о пользе для студентов и об уникальности своего курса, но что мог поделать тихий старческий голос против двух-трех горластых молодых сотрудников, оравших о консервативности и старомодности его методов. Они элементарно переорали старика. Гарольд, единственная, пожалуй, весомая оппозиция заведующему, был тогда в больнице, у него часто бывали проблемы с сосудами головного мозга — работал, мерзавец, сутками, тогда как раз открыли гравитационные волны, обрабатывали данные по пульсарам. Не мог посадить за обработку кого-нибудь другого! Все ему надо самому! Ученый Совет намеренно организовали в отсутствии Гарольда, уж Биркенау постарался. А потом было слишком поздно, Эрли не смог оправиться от потрясения, старик жил одиноко и единственное, что у него было в жизни — это работа в институте. Через месяц его не стало. А Эрли был первым учителем Гарольда. Стоит ли говорить, что после этого отношения между Йозефом Аушвицем Биркенау и отделом квантовой топологии с одной стороны и Гарольдом и его ребятами с другой накалились до предела?
      Не так-то уж и много ребят у Гарольда в отделе. Рутинную работу он обычно спихивает на меня… если это не обработка пульсаров, конечно. Уж очень у него неуживчивый характер. К его резким выходкам не каждый может привыкнуть, разве что я, его старый институтский приятель. Для меня до сих пор осталось загадкой, как он смог стать заведующим нашим отделом космологии, одним из десяти, входящих в Главную Лабораторию Института Космических Исследований, при таком характере и при более чем прохладном к нему отношении самого Биркенау. А ведь они с Биркенау даже когда-то вместе работали. Думаю, что моего друга оценил, наконец, по достоинству Верховный Директорат. Биркенау не смог помешать его назначению, но в его власти оказалось не позволить Гарольду защитить докторскую диссертацию.
      …Зеленая лампа мягко отражалась в полированной крышке стола. В жаркий июньский полдень в занавешенном темными шторами отделе мне было прохладно и уютно. Мысли текли неторопливо. Рука сама рисовала на листе бумаги маленькие треугольнички и кубики.
      Было тихо и безлюдно. Моя соседка по столу, Анна Леонидовна Поправка, уехала сегодня на наблюдения. Лет двадцать назад она энергично внедряла релятивизм в консервативные задачи небесной механики, за что Гарольд прозвал ее «релятивистской поправкой». Это прозвище крепко затвердилось за ней. Теперь, когда Гарольд заходит ко мне, Анна Леонидовна краснеет и вздрагивает. Ей еще повезло — секретарша Биркенау, хрупкая блондинка Екатерина Павловна, благодаря моему другу именовалась исключительно Катькой Падловной.
      Фиц пристроился около стола и, положив голову на мощные лапы, смотрел на меня. Когда пару лет назад возник вопрос, как бы назвать нелепого щенка овчарки, Гарольд отверг все принятые в таких случаях физико-математические термины. «Посмотрите на эту наглую морду, — безапелляционно заявил он, дернув за ухо пушистое существо, — это Фиц!» Собака довольно завиляла хвостом. Фиц не злой, но бесстрашно кидается на чужих, представляющих, по его мнению, опасность для вверенной ему территории с ее обитателями.
      Уникальный объект, о котором столько сейчас говорят, открытый Гарольдом и итальянскими коллегами в неаполитанской обсерватории, мой друг назвал CSL-1, Cosmic String Lens 1.
      Гарольд любит раздавать всем имена.
      Космическая струна…
      Поверхность стола — плоская, с этим никто спорить не будет, само понятие «плоскостности» на интуитивном уровне ясно каждому. Спросите у первого встречного, что значит «плоская поверхность», и он, не задумываясь, сделает несколько горизонтальных движений ладонью в воздухе, не потрудившись даже сформулировать словами свою мысль. Говоря математически, «плоская поверхность» означает, что на ней верна теорема Пифагора. Плоскую поверхность стола можно полностью, как скатертью, «замостить» нарисованными на нем прямоугольными треугольниками.
      Наша Вселенная, вмещающая в себя нашу Солнечную Систему и все видимые нам звезды, звездные скопления и туманности, тоже плоская. Но трехмерно-плоская, в отличие от двумерно-плоской поверхности стола. «Плоскостность» Вселенной означает, что Вселенную, для удобства выделив в ней очень большой, но конечный объем, вмещающий в себя все наблюдаемое нами пространство, можно полностью «замостить» воображаемыми кубами — аналогами прямоугольных треугольников в двумерном пространстве.
      Речь идет, разумеется, лишь о плоскостности нашей Вселенной в среднем.Согласно подтвержденной с высочайшей точностью теории относительности, любая масса, будь то планета, звезда или целая галактика, искривляет пространство, в которое «погружена». Чем больше масса — тем сильнее такое искривление пространства, подобно тому, снова пользуясь наглядным двумерным аналогом, как прогибается гибкая поверхность, если положить на нее тяжелую гирю. Пространство вблизи массивного тела уже не удастся «замостить» плотно прижатыми один к другому кубами, также как, например, искривленную поверхность шара нельзя покрыть прямоугольными треугольниками.
      Однако если такие кубы вообразить достаточно большими, чтобы в них «поместились» целые скопления галактик, то Вселенная все-таки будет аккуратно и плотно ими «заставлена», что и будет показателем того, что она глобально плоская.
      Конечно, это только наглядная интерпретация понятия «трехмерной плоскостности», а вовсе не примененный учеными метод доказательства этого факта. За математическим доказательством надо обращаться к Гарольду, если у него хватит терпения и найдется время объяснять такие с его точки зрения тривиальные вещи. Иногда мне кажется, что ему проще было бы доказать теорему Ферм а, чем заниматься популярным изложением науки… Но я отвлекся.
      Однако вполне возможно наша Вселенная имеет нетривиальную глобальную структуру, что ее пространственная геометрия сформирована одной или даже несколькими коническимиповерхностями.
 
 
      Дело в том, что, помимо планет, звезд всевозможных типов, пылевых облаков и галактик, в нашей Вселенной могут быть объекты принципиальнодругой структуры. Все известные объекты нашей Вселенной, сформированные из известных типов материи, под действием закона тяготения имеют структуры, близкие к сферически-симметричным. Однако возможны объекты, сформировавшиеся не из материи, а из складок пространства на тех ранних стадиях развития Вселенной, когда ее топология яростно кипела и бурлила, когда сменялись фазовые состояния пространства, подобно тому, как возникают пузыри новой, газообразной, фазы в кипящей воде. Но кипящая вода — это материя, а в ранней Вселенной кипело само пространство, тогда никакой материи еще не было, материя родилась позже, из энергии, вырвавшейся из этой скрученной сложнейшей геометрии пространства.
      В ту далекую эпоху могли рождаться космические струны— складки пространства — которые к нашему времени растянулись вместе с экспоненциально раздувающейся Вселенной и теперь извиваются среди звезд и галактик тончайшими невидимыми змеями. Такая космическая струна ломает глобально-плоскую геометрию Вселенной и делает ее конической. Несколько космических струн превращают нашу Вселенную в некий сложный конгломерат таких пересекающихся конусов.
      Нетривиальная топология на таких грандиозных масштабах — для кого-то это, наверное, звучит захватывающе!
      Еще более удивительная идея создавать искривленное пространство на «человеческих» расстояниях, так чтобы это было видно, что называется, невооруженным глазом… Но вот это уже абсолютно нереально. Современная наука с фантастикой не играется. Современная наука, особенно космология, на мой взгляд, вещь довольно рутинная и где-то даже скучная.
      Крупномасштабный эффект превращения плоской Вселенной в коническую, с сожалению, очень слаб и пока не поддается прямым наблюдениям. А может, и к счастью — так как-то спокойнее живется. Для меня теория космических струн, теория нетривиальной топологии нашей Вселенной, безусловно, красива, но, к сожалению, пока совершенно недоказуема. И мне, и очень многим другим не ясно, как эта теория, пусть даже и стопроцентно подтвержденная, повлияет на нашу реальную человеческую жизнь. Гарольд сказал бы, что я грубый материалист. Мой друг — наивный, но чертовски обаятельный романтик. Будьте к нему снисходительны. Он неисправимый романтик! Недаром он без ума от Неаполя… Подумаешь, Неаполь! На мой взгляд, Париж лучше, да и кого не спроси, всем Париж больше нравится.
      Передо мной на столе стояла толстая свеча зеленоватого воска. Гарольд мне прошлой зимой привез из рождественского Неаполя. Я поднял руки, поместил новенький фитилек между ладонями. Вот бы его зажечь, просто подумаво маленьком дрожащем язычке огня. Такое скромное чудо реальнее, чем искривление пространства в земных лабораториях…
      — Привет, Сашка! — гаркнул мне прямо в ухо Гарольд, сильно хлопнул ладонью по плечу, — что ты сидишь тут в темноте как филин? На улице такая погода — сказка!
      Я вздрогнул и уронил карандаш. Гарольд дернул Фица за ухо. Тот проснулся и удивленно вытаращился. «У, морда наглая!» — сказал ему Гарольд. Фиц радостно замолотил хвостом по полу. Гарольд легонько пихнул его кулаком в бок.
      — Лучше бы ты птицу принес, Сашка. Например, в орона — хотя где его сейчас достанешь?
      — Вот черт! Откуда ты? У тебя же вроде конференция в Неаполе.
      — Я только что с самолета! O, Napule, bel cita… Слушай, Сашка, в неаполитанской обсерватории Каподимонте все-таки сделали дополнительный снимок с лучшим разрешением. Ну, снимок участка неба с той гравитационной линзой. Сашка, если только это струна! Ты вообще знаешь, как с помощью эффекта гравитационного линзирования можно искать во Вселенной объекты из экзотической материи? Я имею в виду космические струны! Да ты вообще в курсе-то? Ладно, расскажу тебе, это становится все более сногсшибательно! Плесневеешь ты тут, мать…
      — Вот бешеный, — я наклонился и безуспешно попытался нащупать карандаш в углу за книжной полкой, поставленной прямо на пол. Я неловко задел ее и мне на ногу обрушилась стопка пыльной бумаги, листы веером разлетелись во все стороны. Гарольд расхохотался.
      — Хватит тут в пыли возиться, Сашка, пойдем обедать, потюсингурим, расскажешь мне институтские новости. А что «релятивистская поправка»? Опять укатила на наблюдения, бодрая женщина?
      — Угу.
      Гарольд жмурился от яркого июньского солнца и что-то мурлыкал себе под нос. На нем была легкая рубашка с широким отложным воротником. Сочного апельсинного цвета. По моему мнению, заведующему отделом можно было бы вести себя и солиднее.
      Гарольд высокого роста, поджарый, очень подвижный. Его пронзительно-голубые глаза всегда как-то лихорадочно посверкивают. Они меняют цвет в зависимости от настроения, от голубовато-зеленого, в редкие минуты отдыха, до страшного темно-синего, когда он приходит в бешенство, что делает, кстати, довольно часто. Его волосы, хоть и коротко стриженные, вечно топорщатся в разные стороны, они служат «притчей во языцех» по всему институту. Они разного цвета. В основном Гарольд рыжий, особенно с правой стороны головы, левая же половина темно-русая, с отдельными каштановыми прядями. Мои регулярные предложения поправить мать-природу и покраситься как-нибудь однотонно всегда с негодованием отвергаются. «Что я, баба!?» — рявкает на меня Гарольд.
      — Зря ты так радуешься и скачешь точно заяц на солнышке, — мрачно буркнул я, — знал бы ты, что тут у нас происходит.
      — А что? — беспечно полюбопытствовал он, неудачно попытавшись изобразить несколько па из своей любимой «чаттануги чу чу». В легких сандалиях это было не удобно. Можно подумать, кроме «Серенады Солнечной Долины» больше нет образцов для подражания.
      — Это все началось недели полторы назад. Может даже и раньше. По крайней мере, достигло таких размеров, что даже я, совершенно погруженный в лекции, семинары, зачеты, и кафедральную текучку понял, что что-то происходит. Что-то из ряда вон выходящее…
      — Бе-е-едненький, — протянул Гарольд, — ле-е-екции читать приходится. А по короче нельзя?
      — Да уж, должен же кто-то и лекции студентам читать, а то все остальные только высокой наукой и заняты.
      — Да ладно, не дуйся, Сашка, просто эта гравитационная линза мне не дает покоя. Это такая линза, черт ее дери! Так что там все-таки случилось?
      — Грубер защищает докторскую.
      — О, Алоис дозрел! Да ни фига он не защитится. Последний вариант его диссертации назывался, кажется, «Окончательная топологическая модель ранней Вселенной». Прикинь, Сашка, «окончательная модель», а? Да любого оппонента стошнит. Зря я, наверное, пропустил его кандидатскую четыре года назад, я ведь тогда этот анекдот просто не воспринял всерьез.
      Я отлично помнил этот «анекдот». Алоис ловко жонглировал понятиями, не давая при этом ни одного четкого определения, не выписывая уравнений. Как только я оказывался близок к пониманию происходящего, Алоис уже ускользал в смежную тему. «Скалярная теория не противоречит самой себе в рамках этой теории», «вакуум не сопротивляется движению», — изрекал Алоис. Гарольд откровенно ржал, демонстративно встречаясь глазами с Биркенау, научным руководителем Алоиса. Мне приходили на ум какие-то драконы, заглатывающие собственный хвост посреди равнодушного к их усилиям Вакуума. Наивный Гарольд был совершенно убежден, что этот парень моментально вылетит из института, вне зависимости от того, защитится он или нет.
      — Боюсь, он все-таки защитится. Его официальным научным консультантом опять стал Заведующий Главной Лаборатории.
      Гарольд помрачнел.
      — Так-так, значит, Биркенау опять что-то затеял.
      — Наш отдел всего лишь один из десяти, входящих в Главную Лабораторию, так что никто ничего не возразит — ни ты, ни тем более я. И это будет не очень-то хорошо, Гарольд.
      — Зна-а-аем… Вот ведь проблем не было, думал, займусь спокойно новой темой с ребятами из неаполитанской обсерватории! Умеешь же ты изгадить настроение, Александр Константинович.
      — Если Алоис защитится, то Биркенау этого «своего мальчика» приказом назначит тебе в отдел, математиком. Танака уволился уже почти месяц назад, и ты обязан закрыть вакансию до конца лета, а кого ты сейчас найдешь?
      — Алоис, пешечка Биркенау, мать его… Если Алоис станет у меня математиком, то мне опять придется контактировать с нашим драгоценным заведующим. А я с таким трудом избавился от его работы над «черным ящиком» пять лет назад. Несмотря на то, что это была потрясающая тема моей предполагаемой докторской. Да черт с ней, с докторской… Помнишь, Саш, у Биркенау лет пять-семь назад вышли подряд несколько просто обалденных работ по моделированию биологических «черных ящиков»? Он работал в Японии. Это уже позже он почему-то проникся к «ящикам» необъяснимой ненавистью.
      — Знаменитые «радужные анаграммы», конечно помню.
      — Да, эти самые. Собственно, прочтя их, я бросил все свои дела с поляризацией реликтового излучения. Все-таки, Сашка, «черные ящики» — это моя любовь еще с институтских времен. А потом, когда мы поработали с Биркенау, я выяснил, что сам заведующий плохо понимал эти свои работы. И никто кроме меня этого почему-то не замечал. Правда наворочены они были до черта! Там сплошной функциональный анализ и высшая топология. Я, помню, обвинил Биркенау в плагиате и попросил предъявить настоящего автора.
      — О, с тебя станется, — не выдержал я, — легко можешь такое ляпнуть.
      — А что такое? — Гарольд удивленно вздернул рыжие брови, — на мой взгляд, в той ситуации это был совершенно естественный вопрос.
      Я только тяжело вздохнул. И как это Гарольда до сих пор не выкинули из института? Видимо его ангел-хранитель сидит в сам ом Министерстве по Науке.
      — Наверное, я все-таки был прав, — продолжал мой друг, — потому что Биркенау на скандал не пошел. Дело замяли, и теперь наш заведующий — признанный классик. Только, мать его, в рамку и на стенку! И все попытки это оспорить ни к чему не приведут. Биркенау всегда ставит мне палки в колеса… Да что говорить! Видимо, я у него как заноза в заднице.
      — И еще есть одна проблема, Гарольд. Алоис Грубер Пёльцль не просто будет информировать своего начальника и покровителя обо всех наших делах, это-то как раз не самое страшное. Ты разве не знаешь — этот тип активно проповедует новый подход в структурной топологии пространства-времени, так называемый пертурбативный подход Льюиса-Пёльцля. В этом подходе первична его «единственно верная» теория, которая дополняется только малыми поправками, для подгона к реальным наблюдениям. Таким образом, возникнут проблемы с целым классом твоих непертурбативных моделей, разрабатываемых у нас в отделе. Запретить твои исследования напрямую Биркенау не может, но вот существенно усложнить тебе жизнь — это да. И это при том, что твой отдел сейчас законодатель мод у космологов. И зачем это надо Биркенау?
      — Да ему наплевать на наш институт — ему главное «контролировать обстановку»! И контролировать меня, в частности. Все осторожничает, чертов деятель — это из-за него мы просрали четыре восьмиметровых телескопа на Паломаре, которые сейчас практически полностью принадлежат американцам! Вот что, Сашка, надо не дать Алоису защититься! Пусть я проморгал их авантюру с кандидатской, мне тогда на этого пацана наплевать было. Но к себе в отдел я этого сопляка не пущу!
      — Ага, — усмехнулся я, — давай, разберись в тысячестраничном талмуде Алоиса, найди там фундаментальные ошибки и убеди в этом Ученый Совет! Я видел его работу — это очень тяжелый функциональный анализ. Нужен очень хороший математик, чтобы найти ошибку, если она вообще там есть.
      — Есть! Не может быть верной эта галиматья!
      — Извини, Гарольд, ты очень талантливый человек, но за оставшийся месяц ты ошибку и него не найдешь.
      — Мерси за комплемант, всегда знал, что мой талант не проскочит мимо тебя незамеченным. Может, хоть морду Алоису набьем, а?
      — Ну, еще что придумаешь!? — обозлился я.
      — Зануда ты, Александр Константинович, — протянул Гарольд, по-мальчишески засунув руки в карманы, — и тон у тебя лекторский — аж тошнит. Со студентами наобщался, любитель молодежи?
      — Не ерничай, Гарольд…
      — Ну хорошо, — он неожиданно стал серьезным, — твои предложения?
      — У меня есть на примете один математик, мне очень рекомендовал его отец Юрии Отса. Помнишь, этот педант, из отдела матстата? Невероятный педант, но он как лакмусовая бумажка на хороших специалистов. Если уж кого похвалит, значит, человек того стоит.
      — Ну, и кого же рекомендовала твоя лакмусовая бумажка?
      — Есть такой консультант лондонского Королевского Общества, аналога нашей Академии Наук, профессор Реджинальд Чарльз Этелинг де Краон.
      — Ну?
      — …то есть даже не академик, а их арбитр в разрешении спорных вопросов.
      — Заплесневелый, выживший из ума, страшный как антихрист и дотошный как инквизитор англичанин? Или фамилия французская? Знаешь, Сашка, кого берут «консультантами» в Академию Наук? Да тех, которым уже под восемьдесят, которые не могут дойти к восьми утра на рабочее место, но которых до слез жалко так вот уволить. Вот и держат их за былые заслуги.
      — Во всемирной математической энциклопедии сказано, что родился в Англии, в Лондоне. Кстати, он не сильно старше нас с тобой.
      — Ага, вместе взятых, — хохотнул Гарольд.
      — Я раздобыл номер его телефона, не уверен, правда, что это очень хорошая идея.
      — Ага, значит, предлагаешь мне позвонить? Откуда у тебя номер-то, из энциклопедии?
      — Уж если ему и звонить, то сделать это надо тебе, ты все-таки заведующий отделом, — я, не удержавшись, с неодобрением глянул на его ярко-оранжевую рубашку, — а номер мне Отс достал, у кого-то из начальников.
      Гарольд надул щеки и взъерошил и без того лохматые волосы.
      — А что, Сашка, действительно, давай ему прямо сейчас и позвоним. Пригласим его на эту чертову защиту в качестве независимого арбитра, регламент защиты это вполне допускает. А там будь что будет! Но все равно хоть какой-то шанс избавиться от Алоиса у нас появится. Если, конечно, твоему де Краону не под восемьдесят.
      — С другой стороны, — рассудительно заметил я, — с какой это радости он согласится? Ведь явно намечается скандал, а люди такого ранга как этот де Краон скорее всего скандалов избегают.
      — Попробовать-то можно, а? Может он любит поскандалить, не все же такие зануды как ты… ладно, ладно, не буду… какой-то ты обидчивый сегодня, Сашка. Кстати, сейчас как раз пришел последний весенний транш по моему гранту, и я смогу оплатить ему самолет. Из Лондона, наверное. Поселим его на недельку в трехкомнатный люкс с камином в новом профессорском корпусе за счет гранта. На меня там постоянно зарезервированы два номера как на зава. Познакомим его с какой-нибудь из твоих студенточек…. Есть же у тебя студенточки, а? Потом по летней Москве его покатаем, а то сидит там в этом своем Лондоне. Отличная мысль, Александр Константинович! Давай номер.
      По своему обыкновению, легко перейдя от состояния крайнего раздражения к состоянию оптимистического энтузиазма, Гарольд достал телефон и стал набирать номер.
      Гарольд включил громкую связь. Я механически стал считать гудки. Девять, десять, одиннадцать…
      — А сколько сейчас времени в Лондоне? — запоздало спохватился я, — может, он спит?
      — Два балла тебе за незнание часовых поясов, преподаватель называется! Он, может, не в Лондоне, номер-то может и… — начал Гарольд, но тут гудки прекратились, послышалось какое-то шуршание, и бесстрастный как автомат голос произнес:
      — Pronto.
      Гарольд на секунду замялся. Неаполитанский диалект, на котором он привык трепаться с коллегами из Каподимонте и орать на тамошних таксистов, все-таки от классического итальянского отличается довольно сильно. Итальянский Гарольд знал плохо и перешел на привычный английский.
      — Могу я поговорить с профессором Реджинальдом Чарльзом Этелингом де Краоном, научным консультантом лондонского Королевского Общества?
      На мой взгляд, как человека, в свое время окончившего профильную языковую школу, английский Гарольда был безупречен. Однако наш собеседник придерживался другого мнения.
      — Можно просто Реджинальд. И можно по-русски, — меланхолично сообщили с другого конца провода.
      — Спасибо, Реджинальд, — Гарольд искоса взглянул на меня, подавив смешок, — Вас беспокоит Гинти-Ганкель, заведующий отделом Космологии московского Института Космических Исследований. Я от своего имени хотел бы пригласить Вас как независимого эксперта на защиту докторской диссертации Алоиса Грубера Пельцля, которая состоится в нашем институте 10 июля.
      Гарольд замолчал. В трубке тоже на несколько секунд воцарилось тишина. «Наверное, мы все-таки его разбудили», — подумал я.
      — М-м-м… так Вы по поводу защиты диссертации? — в голосе прозвучало непонятное нам удивление.
      — Да, — сказал Гарольд, и, подумав, добавил, — Вы — высококлассный специалист по квантовой топологии и функциональной теории гравитации, для нас было бы большой честью видеть Вас в нашем институте.
      Быть может, это прозвучало несколько наигранно, но, по моему опыту, люди талантливые падки даже на грубую лесть, как актеры на овации. И я не ошибся. В трубке довольно хмыкнули:
      — Спасибо. А что за диссертация?
      — Тема диссертации — «Окончательная топологическая модель ранней Вселенной».
      Голос снова хмыкнул. На этот раз саркастически:
      — Мне не нравится слово «окончательная».
      Гарольд радостно фыркнул.
      — Откровенно говоря, мне тоже не нравится!!
      — А откуда Вы меня знаете? — полюбопытствовал голос.
      — Читал Ваши работы! — бодро соврал Гарольд.
      «Ну как ребенок, ей-богу!» — с раздражением подумал я.
      — М-м-м… не думаю, — заметил голос, — но это уже не важно, потому что я Вас узнал, Вы Гарольд, да? Я видел Вас в Неаполе два года назад, Вас пригласил с лекциями по Общей Теории Относительности директор Каподимонте. Вы космолог. Вы тогда что-то очень эмоционально рассказывали о гравитационных волнах.
      — Точно!
      — А что, разве работа этого Вашего диссертанта не проходила апробации в других институтах, как это всегда делается?
      — Вообще-то да. Только это не мой диссертант — я бы скорее удавился, чем иметь отношение к такой работе!
      — Вот как… А отзывы после апробации были положительные?
      — Да.
      — Так что же Вы тогда от меня хотите?
      — Я сомневаюсь в качестве этих отзывов. Я хочу дополнительной независимой экспертизы!
      — Прямо на защите? — с некоторым даже любопытством поинтересовался голос.
      — Ну да. А что в этом такого?
      Собеседник помолчал несколько секунд.
      — Сколько Вы мне заплатите?
      — Простите?
      — Сколько Вы мне заплатите за срыв защиты, Гарольд? Ничего, если я буду Вас так звать?
      — Да, пожалуйста, — спокойный уверенный тон собеседника несколько сбил Гарольда с толку, он не привык, чтобы с ним так разговаривали. Я едва заметно ухмыльнулся: вот тебе за «канцелярщину», а то привык меня все время поддразнивать, посмотри теперь, каково это! Гарольд заметил мою улыбку и в ярости сверкнул на меня глазами, покрепче стиснув в руке телефонную трубку, — видите ли, профессор де Краон…
      — Реджинальд.
      — …Реджинальд, защита действительно обещает быть непростой. Есть там несколько спорных моментов. Именно по этому нам необходим непредвзятый специалист такого уровня как Вы. От того, какое решение будет принято по защите, будут во многом зависеть судьбы некоторых отделов Главной Лаборатории нашего института…
      Собеседник ехидно поинтересовался:
      — Вашего отдела, Гарольд?
      — …И именно по этому я хотел бы пригласить объективного и непредвзятого специалиста! Я готов оплатить Вам самолет и обеспечить трехкомнатным люксом в профессорском корпусе на неделю.
      — Спасибо, — вежливо отозвались на том конце провода, — только самолет мне оплачивать не нужно — у меня свой. И у меня есть, где остановиться в Москве. А насчет непредвзятых мнений… Я не думаю, что они есть, Гарольд. Любую научную работу можно в равной степени признать как истиной, так и ложной.
      — Ну, нет! — не выдержал Гарольд, — научная работа всегда либо правильная, либо нет. В конце концов, лампочки светят по теории Максвелла, следовательно — эта теория электромагнетизма правильная. Вот я и хочу знать, верна ли предлагаемая теория или нет. Объективную истину хочу, если угодно!
      — Вы так считаете? Насчет истины… Особенно насчет истины, скажем, м-м-м… в квантовой топологии?
      — Убежден! — отрезал Гарольд, — симпатичен мне лично диссертант или нет — это к делу никак не относится!
      — Возможно, я не совсем правильно Вас понял, — неожиданно миролюбиво согласился собеседник, — мне-то это не так уж и важно. Значит, Вас интересует «истина»? Что ж, прекрасно, «истина» так «истина». Так сколько Вы мне заплатите?
      «Интересно, — подумал я, — сколько может потребовать человек, у которого есть собственный самолет? Хотя пока он только спрашивает, а не требует. Так, если обычно оппонент получает около тысячи за выступление…»
      — Пятнадцать тысяч, — сказал Гарольд.
      — С ума сошел! — прошипел я.
      Гарольд сделал страшное лицо в мою сторону, закрывая ладонью трубку.
      — Подойдет, — согласился Реджинальд, — а, кстати, Вы всегда звоните приглашенным экспертам посреди ночи?
      — По Лондонскому времени сейчас час дня.
      — А я не в Лондоне, я на острове, в океане. И сейчас у меня три часа ночи.
      — О, извините, ради бога!…
      — Да ничего, приятно было с Вами поговорить, Гарольд. Передавайте привет Вашему другу. До встречи на защите.
      Гарольд хотел сказать что-то еще, но из трубки уже доносились короткие гудки.
      — Да он просто хам! — возмутился я, пытаясь скрыть смущение. Невпопад я это брякнул насчет цены.
      — Да ладно тебе, — ухмыльнулся Гарольд, — я тоже не подарок, а ты так вообще зануда и дурацкие карандаши любишь. Самое главное, что мы с ним все-таки договорились, — он вдруг улыбнулся, — а этот заносчивый… «Робинзон Крузо» мне симпатичен уже хотя бы тем, что будет на нашей стороне. Он ясно дал это понять.
      Телефон Гарольда пискнул и замигал красной лампочкой.
      — А, черт! Этот англичанин разговаривал со своего острова за мой счет!!
      — А ты, интересно, чего хотел, тебе же это все нужно, а не ему, — сказал я, — и не тронь мои карандаши!
 
 

 
 
       10 июля
 
      — Так…. — Гарольд энергично мерил шагами коридор, листая повестку заседания, — первой пойдет кандидатская придурка из квантовой топологии, хрен с ним, пусть щенок защищается и катится к чертовой матери. Потом поставили мальчика Отса — хороший мальчик, старательный, не блеск, не блеск, конечно, но для матстата сойдет. Потом перерыв. Так, наш пойдет третьим и последним. Хитрят, сволочи, думают, все устанут и проголосуют «за».
      — Где, кстати, твой де Краон? — спросил я.
      Гарольд неопределенно дернул плечом. Поднял голову от расписания и огляделся, рассеянно кивнул кому-то.
      — Обещал быть вовремя. Мы, кстати, при тебе договаривались.
      — Ты в лицо-то его помнишь? Вы вроде бы встречались в Неаполе.
      — Честно говоря, нет. Какое-то у него незапоминающееся лицо.
      Перед закрытыми дверями Зала Заседаний уже толпился народ.
      Двухъярусный зал недавно отремонтировали, очень неудачно, на мой взгляд. На стене по всему периметру метрах в двух от пола были прикреплены металлические плиты сантиметров десяти толщиной. Эту «хайтековскую» жуть дополняли длинные галогеновые лампы на потолке. И это при том, что кресла оставили старые, обитые красноватым кожзаменителем. Кто только такое придумал? Как клетка для диких зверей, ей-богу! Да, еще в Зале поместили массивные бронзовые часы на гранитной подставке.
      В Москве последние две недели шли международные летние конференции по космологии, видимо, этим и объяснялось такое количество иностранцев на сегодняшнем заседании. И чего бы им не гулять по летней Москве? Обычно защиты проходят в присутствии не более тридцати человек. А сегодня здесь были люди не только из нашего института: в толпе я увидел несколько университетских, в основном математиков-топологов, и двух известных космологов из Питера. Многие узнавали Гарольда, он рассеянно кивал, отвечая на приветствия. Надо сказать, что мой друг совершенно лишен какой бы то ни было «звездной болезни» — у него просто не хватает времени на эти игры. Гарольд знаменит, хотя совершенно не заботится о собственных рейтингах цитируемости и об участии в престижных конференциях, не стремится на профессорские ставки в Лондоне и Париже — пределе мечтаний многих моих знакомых. Даже если бы Гарольд не сделал ничего, кроме открытия гравитационных волн — он уже навеки вписан в историю физики, и этот факт, кстати, тоже мало его заботит. А Гарольд сделал много чего еще! Но я отвлекся.
      Народ прибывал. Категоричное мнение Гарольда относительно диссертации Алоиса было известно всему институту и наверняка за его пределами, а мой друг знаменит не только своими выдающимися научными работам, но и крайне взрывоопасным характером. Я с грустью подумал, что столько народу привело сюда в основном не желание отличить плохую работу от хорошей, не желание узнать истину, что бы под ней в конце концов не понималось, а всего только простое чисто человеческое желание поглазеть на скандал, на противостояние Гарольда и Биркенау. А сегодня нас действительно ожидало «зрелище». Про нашу авантюру с де Краоном никто еще не догадывался, хотя большое количество иностранцев, которые редко когда присутствовали на защитах такого уровня, заставляли меня задуматься. Если Биркенау удастся защитить своего Алоиса — это фактически будет означать постепенную, но неизбежную смену научного направления отдела космологии. Отдел Гарольда сейчас был ориентиром номер один среди космологов всего мира.
      Появился председатель защиты, незаметный лысыватый человечек неопределенного возраста, и послал Падловну за ключами от Зала Заседаний. Пора было начинать.
      — Доброе утро, Гарольд, и Вам доброго утра, Александр Константинович! Очень рад вас видеть. Рад, что вы уделяете внимание молодежи. Столько хороших молодых и перспективных ученых сегодня защищается! Да, не сто ит наука на месте, господа, не сто ит.
      Этот приторный кисель мог принадлежать только одному человеку. Профессор Биркенау был любезен, блистал благородной сединой, был полон чувства собственного достоинства и весь лучился отеческой заботой о своих питомцах, как и положено Заведующему Главной Лаборатории. Его манеры были добродушны и чуть снисходительны. Единственный прокол в имидже — маленькие, постоянно бегающие глазки. Со стороны могло показаться, что он даже расположен к Гарольду. Только я знал, с каким удовольствием Биркенау избавился бы от Гарольда, если бы это было в его власти. Ко мне Биркенау был суховато-нейтрален, но Гарольда при первой же удобной возможности не задумываясь вышвырнул бы из института, не считаясь с потерей престижа и недовольством сотрудников. После того, как моему другу предложили кафедру в Кембридже, Верховный Директорат в обход Биркенау спешно назначил Гарольда заведующим отделом космологии. Биркенау оставалось только бессильно улыбаться. Честно говоря, я не очень понимал причину такой сильной ненависти. Элементарная зависть ученого к ученому? Но Биркенау мог похвастаться очень сильными работами, его «радужные анаграммы» войдут в историю науки.
      Биркенау профессионально улыбался, переводя взгляд с меня на Гарольда и мельком глядя на собирающихся людей в большом холле Зала Заседаний.
      — Что-то народу сегодня многовато… — начал было он. Вдруг лицо его застыло.
      И не просто застыло. Оно мгновенно приобрело пепельно-серый оттенок. Гарольд в недоумении посмотрел на Биркенау. Тот издал какой-то неопределенный хриплый горловой звук, силясь что-то сказать и неотрывно глядя куда-то во все прибывающую толпу. Мы с Гарольдом совершенно перестали для него существовать.
      — … твою мать!! — наконец членораздельно выдавил из себя Биркенау и ринулся к председателю защиты. Биркенау схватил его за рукав и с силой повлек в свой кабинет, широкой двери цельного дуба напротив Зала Заседаний.
      От мерно текшей внутрь Зала Заседаний толпы отделилась высокая фигура.
      — Вот, кажется, и наш гость, — я повернулся к Гарольду.
      — Поди ж ты…. Не на нашего ли замшелого инквизитора-консультанта у зава такая аллергия? — довольно хмыкнул Гарольд, — дай бог, тогда мы легко найдем с ним общий язык.
      Владелец собственного самолета обладал элегантным полосатым темно-серым костюмом с полным комплектом всех положенных запонок и булавок, нежно-кремовой шелковой рубашкой и начищенными до зеркального блеска ботинками. Иссиня-черные коротко стриженные волосы были гладко зачесаны назад, отчего верхняя часть лица показалась мне непропорционально большой. Впрочем, все это я заметил позже, а в первые секунды я был совершенно заворожен огромными, словно залитыми хрусталем, глазами, которые быстро, но цепко оглядели меня всего, чтобы потом обратиться уже только к Гарольду. Эти бесцветные глаза почему-то заставили меня содрогнуться от какой-то непонятной боли, тоски и разочарования.
      « Как преподаватель или историк науки ты, быть может, чего-то и стоишь, но как ученый ты никогда не сравнишься ни со мной, ни с Гарольдом. Ты безнадежно позади и имей мужество наконец это признать» — ввинтились мне в мозг эти глаза. За долю секунды я понял то, на что мне понадобилось почти двадцать лет сомнений, надежд и разочарований. На мгновение мне стало так плохо, что я едва устоял на ногах, и тут же навалилась дикая усталость и какая-то опустошенность.
      — Гарольд? — богатый оттенками музыкальный голос профессора де Краона только добавил впечатлений, — я Реджинальд.
      Он казался ненамного старше нас с Гарольдом, но чем больше я смотрел на это лицо, на сеточку морщин вокруг этих ужасных пронизывающих насквозь глаз, тем больше убеждался, что профессор де Краон старше, чем кажется на первый взгляд.
      — Отлично! Вы как раз вовремя, — Гарольд энергично потряс протянутую изящную узкую руку, — познакомьтесь, это мой друг и коллега доктор Александр Константинович Вуд.
      Холодные, длинные пальцы точно стальными клещами сдавили мне кисть. Я вздрогнул от неожиданности.
      — У нас есть как минимум часа три до начала, — Гарольд взглянул на часы, — пойдемте ко мне и все обсудим. Хотите чаю или кофе?
      — Кофе. С удовольствием… Добрый день! — де Краон кивнул кому-то в толпе.
      — Знаете, Вы так хорошо говорите по-русски.
      — А Вы так замечательно говорите по-английски, — улыбнулся в ответ де Краон.
      «Наконец Гарольду попался человек, не уступающий ему в ехидстве!» — злорадно подумал я, пытаясь отделаться от только что пережитых впечатлений. Вот уж не думал, что от взгляда постороннего человека я могу прийти в такое смятение. Но какой мощной энергией веяло от нашего гостя! А ведь похоже, на Гарольда не произвела абсолютно никакого впечатления необычная внешность де Краона. Один я, что ли, такой нервный?
      — Сашка! Идем же! — нетерпеливо прервал мои размышления Гарольд.
      Я послушно поплелся следом. Гарольда совершенно не волновало, что из-за него я пропускаю кафедральное собрание. А может и черт с ним, с этим собранием. «Бог с нами и черт с ними».
      Наша троица тут же привлекла повышенное внимание. «Точнее, их пара», — с непонятной горечью подумал я. Де Краон аристократически улыбался подходящим к нам поздороваться, причем отвечал на родном языке говорившего. Я выяснил, что он говорит не только по-русски, но знает еще французский, итальянский и японский. Профессор токийского университета, Танака, мощный старик лет семидесяти, приветствовал де Краона глубоким поклоном:
      —  Гэндзюцуси, — с почтением в голосе произнес он.
      — « Все в этом мире — всего лишь театр марионеток», — вернул поклон де Краон.
      Танака некоторое время работал у Гарольда, он был специалистом по топологической интерпретации задач квантовой теории поля. Гарольд называл его «квантовым экзорцистом» — Танака виртуозно сооружал устойчивые модели в зыбких пространствах квантовых неопределенностей.
      Этот пожилой японец знавал и Биркенау, когда тот еще довольно молодым человеком приезжал в Японию на двухгодичную стажировку. Как-то я расспрашивал его об этом.
      «Видел я, как он там работает, — презрительно, как это умеет делать только японец, хмыкнул Танака, ощерив в улыбке крупные зубы, — play gitar, play tennis…».
      Если бы не «анаграммы», не пригласили бы его больше туда. Японцы четко отличают плохую работу от хорошей.
      Де Краон с видимым удовольствием принимал знаки внимания к своей персоне.
      Я осторожно приглядывался к нему. Не смотря на такую показную манерность «признанного гения», и даже несмотря на то, что он так точно указал мне мое место среди таких блистательных гениев как он сам, причем сделал это походя, одним взглядом, этот ехидный англичанин становился мне чем-то симпатичен. Уж слишком много миров притаилось на дне его глаз, я видел их только мельком, но понял, что мне посчастливилось встретиться с очень нетривиальным человеком.
      А что до гениев… Я знаю, что я таковым никогда не буду, поэтому почему бы какому-нибудь гению мне на это не указать? Есть вещи, похожие на дар божий. Либо ты его удостоился, и тогда ты будешь сиять над окружающей толпой. Либо нет, и тогда, сколько бы ты не бился, сколько бы не учился, сколько бы не старался изобрести что-нибудь вечное и прекрасное — ни черта у тебя не получится, и надо с этим смириться, чем раньше — тем лучше. У меня была девочка-аспирантка: золотая школьная медалистка, лучшая студентка на курсе, досрочно защитившая диссертацию по теоретической физике. Эта девочка никогда не могла придумать что-то свое, что-то новое — она всегда только послушно и аккуратно выполняла задания своих учителей. Промучившись несколько лет в качестве самостоятельного научного работника, она ушла из института. Сейчас, кажется и замужем, и с детьми. А моя Аллочка занимается авторской песней и совершенно не комплексует из-за того, что ей никогда не получить Нобелевскую премию по физике.
      Когда мы проходили мимо кабинета Заведующего Главной Лаборатории, дверь внезапно распахнулась.
      — … да ну не могу я уже ничего отменить, поймите же Вы наконец, господин заведующий, — услышал я напряженный голос председателя. Биркенау вылетел из кабинета и только тут заметил нас. Несколько секунд он стоял неподвижно, потом как-то неловко дернул головой, изобразив приветствие, и быстрым шагом пошел в Зал Заседаний. Его догнал председатель, они оба скрылись в зале, и наступила тишина.
      Некоторое время мы шли молча.
      Де Краон первым нарушил молчание.
      — У Вас работает профессор Йозеф Аушвиц Биркенау? — спросил он Гарольда.
      — Не только работает, он у нас заведующий. Все десять отделов, больше тысячи человек, подчиняются ему, его Главной Лаборатории.
      — Я думал Йозеф — первый заместитель директора токийского Университета.
      — Да, был несколько лет назад. Теперь вот у нас. Он там занимался «радужными анаграммами», может, слышали? Удивительные эксперименты с биологическими «черными ящиками», просто уникальные эксперименты, я бы сказал! А потом почему-то все бросил и перебрался к нам, ведет вот сейчас этого заср… этого Алоиса.
      — Да, я что-то слышал об этом, — звучный, хорошо поставленный лекторский тон де Краона не выражал никаких эмоций.
      Кабинет Гарольда был просторный и нежилой. При входе взгляд тут же останавливался на необъятной полке с книгами, от пола до потолка. Гарольд сварил кофе на маленькой плитке. Де Краон расположился в кожаном кресле, листая толстый том диссертации. Потом отложил ее, склонил голову набок, смотря своими огромными бесцветными глазами куда-то мимо меня. Помолчал несколько долгих минут. Полуприкрыл глаза, став похожим на сонную ящерицу. У него были тонкие почти прозрачные веки.
      — Ошибки находить легко, — наконец изрек он. Посмотрел на Гарольда. Взял у него чашку кофе.
      — На странице 37, 60 и 366 есть теоремы, доказательства которых некорректны. Однако это не повод уничтожить всю работу целиком… замечательный кофе, спасибо. Скажите, Гарольд, какая на защите аудитория?
      — В смысле?
      — Кто будет слушать эту работу?
      — Ну… решение по защите будут принимать в основном профессора департамента Фундаментальной Математики, мы практически всех уже видели.
      — Будут еще философы, журналисты?
      — Да нет, упаси боже! Что за странный вопрос?
      Де Краон устало закрыл глаза, словно разговаривая с непонятливым учеником. Пожалуй, он все-таки был старше нас с Гарольдом.
      — Это естественный вопрос. Определенные аргументы хороши для определенной аудитории, — терпеливо пояснил он и снова замолчал на некоторое время.
      Меня стали раздражать эти паузы.
      — Тогда я, с вашего позволения, еще немного почитаю этот… м-м-м, талмуд. У меня еще есть час, — изрек де Краон наконец, неторопливо пролистывая диссертацию.
 
      …Ровно через час он закрыл том и удовлетворенно откинулся на спинку кресла.
      — Можно еще кофе?… Спасибо. Так вот, работа построена на десяти аксиомах. Слишком много, но это не ошибка, а всего лишь отсутствие вкуса у автора, — он сделал изящный жест рукой, — Проблема автора в том, что первые две аксиомы позволяют построить пример, противоречащий седьмой аксиоме. А противоречивая аксиоматика — это уже серьезно.
      — Какой пример? — заинтересовался Гарольд.
      — Смотрите, — Реджинальд достал из кармана пиджака блокнотик и ручку, — автор работает с вот такой многомерной метрикой. В ней пятнадцать параметров. Если положить первые девять параметров равными единице, то использование первых двух аксиом дает простейшее многообразие Калаби-Яу типа «тор», а седьмая аксиома при тех же условиях дает три отдельные сферы. Очевидно, тор и три сферы не эквивалентны друг другу, так как они не могут быть преобразованы одно в другое. Алоис Грубер применяет эту… м-м-м, — де Краон на мгновение замялся, подбирая соответствующее русское слово, — «кухню» для описания топологии ранней Вселенной. Согласитесь, тор и три отдельные сферы — принципиально различные структуры. Уж не говоря о том, что наблюдения подтверждают тороидальную геометрию ранней Вселенной, а в работе делается акцент именно на возможные наблюдательные проверки. Эта диссертация защищается сегодня третьей по счету — это тоже будет нам на руку… Знаете, я бы сейчас с удовольствием чего-нибудь съел, чего-нибудь сладкого.
      — Пойдемте тогда обедать, господа. А как Вы относитесь к шоколаду, Реджинальд? У нас варят отличный шоколад.
      — Я бы сказал, м-м-м… крайне положительно.
      — А так, общее впечатление об этой работе? — спросил Гарольд, когда мы вышли в коридор.
      — Слабо и довольно грубо. Здесь явно не хватает финслеровых обобщений. Кроме того, некоторые идеи были им взяты из других работ, без ссылок на авторов.
      — Так об этом обязательно нужно сказать!! — радостно вскинулся Гарольд.
      — Нет, этого не потребуется. Я этого засранцаАлоисана разсделаю, —невозмутимо сообщил консультант лондонского Королевского Общества.
      Гарольд споткнулся от неожиданности, не ожидал от англичанина такой фразы. Реджинальд довольно усмехнулся.
      Профессор Реджинальд де Краон оказался большим любителем шоколада. Поглощенные обсуждением особенностей приготовления российского, английского и итальянского шоколада, они едва не пропустили назначенное время. Когда мы вернулись, перерыв уже подходил к концу.
      В холле мы снова столкнулись с Биркенау. От его растерянности не осталось и следа, это снова был большой начальник, гордый и уверенный в себе. Но, проходя мимо нас, Биркенау, видимо не сдержавшись, вдруг резко повернулся к де Краону.
      — Отрабатываешь гонорар, наемник, — прошипел он, лицо его на мгновение исказилось, он с большим трудом взял себя в руки, — сколько ты содрал с Гарольда за удовольствие тебя лицезреть?
      — Выбирайте тон и выражения, Йозеф! — мгновенно отреагировал Гарольд, забыв о всякой субординации.
      «Называется, не задумываясь о последствиях, рассек от плеча до пояса», — подумал я и только вздохнул — с таким характером нужно либо стоять на самой высокой ступени административной власти, либо держаться подальше от власти вообще. Иногда Гарольд просто не понимал элементарных правил человеческой жизни.
      — Я свое дело знаю, Йозеф, — тон Реджинальда был бесстрастным, лишенным угрозы и малейшего напряжения — таким голосом отвечают на вопрос «который час», — побереги своего мальчика — сейчас ему мало не покажется.
      — Если я правильно понял, он Ваш начальник? — спросил де Краон у Гарольда, глядя вслед уходящему Биркенау.
      — Да, а что?
      — Спасибо.
      — Да пожалуйста. А за что, собственно? — не понял Гарольд.
      Реджинальд не ответил, с грустным пониманием взглянул на меня — его глаза наконец-то показались мне человеческими.
 
      …Надо отдать должное Алоису, за предоставленный ему час он рассказал все очень четко и гладко. По сравнению со своей кандидатской, он существенно продвинулся. Голос у него был звонкий, яркие слайды с мультипликацией и звуковым оформлением оптимально скомпонованы. Я с беспокойством чувствовал, что все тридцать членов Ученого Совета относятся к работе вполне благодушно. Даже те, которые изначально придерживались мнения Гарольда, были настроены скорее нейтрально, чем отрицательно — слишком уж продумано и изящно было представление. Кроме того, возможные желающие выступить были лишены даже доски и мела, а, следовательно, и возможности сформулировать свои мысли на уровне формул.
      « Со сколькими нападающими вам бы ни пришлось одновременно сражаться, стратегия всегда подскажет правильную линию поведения»
      — Будут вопросы или замечания к докладчику? — председатель встал с места и оглядел зал, — желающим будет дан микрофон. Пожалуйста, перед тем как задать вопрос, называйте имя, должность и место работы… Да, прошу Вас.
      « Стойка должна быть такой, чтобы голова располагалась прямо…Черты лица должны быть спокойными… Пусть ваша прическа выражает силу… Пусть та же сила дает о себе знать от плеч вниз по всему телу… Во всех разновидностях стратегии важно научиться сохранять боевую стойку в повседневной жизни и сделатьсвою повседневную стойку боевой. Вы должны уделять этому должноевнимание»
      —  СэрРеджинальд Чарльз Этелинг де Краон, профессор, научный консультант лондонского Королевского Общества, — по залу пробежал едва слышный гул, и воцарилась звенящая тишина, — у меня будет всего одинвопрос.
      « Вы можете уверенно побеждать, применяя технику одного удара. Этого трудно достичь, если вы не изучаете стратегию настойчиво. Если же вы неуклонно следуете по Пути, стратегия будет исходить из вашего сердца, и вы сможете побеждать, когда того пожелаете. Выдолжны тренироваться ежедневно»
      Не получив от растерявшегося Алоиса вразумительного ответа на вопрос о противоречии трех базовых аксиом, профессор Реджинальд де Краон говорил еще ровно десять минут. За этот краткий промежуток времени он указал простейший метод, с помощью которого можно построить контрпримеры и объяснил, почему структура Вселенной типа трех сфер не соответствует наблюдательным данным.
      Председатель сидел со странным выражением лица. Он был не в состоянии задать ни малейшего наводящего вопроса, чтобы хоть как-то спасти Алоиса. О каких еще вопросах могла идти речь, когда весь первый ряд теоретиков тут же занялся придумыванием контрпримеров по тривиальному методу Реджинальда, а на лицах астрономов-наблюдателей отразились досада и отвращение при одной только мысли о несвязанной структуре пространства? К несчастью для Алоиса, несвязные структуры были излюбленной темой одной скандальной группы из Германии, которые довольно грубо подделывали обработку наблюдательных данных. Тот скандал длился почти год, и о нем были хорошо информированы не только космологи, но даже люди, от этого раздела физики далекие. Дополнительное раздражение вызывал тот факт, что все как один упустили из виду это, казавшееся теперь таким очевидным, противоречие в диссертации. Но все единодушно оправдали себя, сославшись на усталость после двух предыдущих защит, и все раздражение было перенесено только на Алоиса.
      Реджинальд сказал ровно то, что было нужно и теоретикам и наблюдателям.
      Иногда диссертации в спорных вопросах отправляли на доработку, но в данном случае «дорабатывать» было просто нечего, хребет работы был переломан у самого основания — переделка означала бы просто начать работу заново.
      Председатель встал, открыл было рот сказать хоть что-нибудь, но вдруг улыбнулся и только развел руками.
      — Смотри, — в полном восторге Гарольд сильно толкнул меня локтем, — председатель тоже придумал контрпример!!
      Только сейчас до меня стало доходить, что же мы сделали, и до какой степени обострятся отношения с Биркенау. Честно говоря, я не ожидал, что выступление де Краона окажется таким эффективным.
      …Защита закончилась. Реджинальд подошел к нам.
      — Мне не совсем удобно просить Вас, Гарольд, но если Ваше предложение насчет комнаты еще остается в силе, я бы с удовольствием им воспользовался, у меня возникли некоторые, м-м-м… трудности с моими знакомыми. Или посоветуйте хорошую гостиницу, я давно уже не бывал в Москве.
      — Не комната, Реджинальд, не комната, а трехкомнатный люкс в профессорском корпусе, хоть на месяц… да на сколько хотите!! Да после того, что Вы сделали… Черт возьми, я бы душу продал дьяволу за такого математика как Вы у себя в отделе!! Поверьте, я просто получил наслаждение от вашей работы.
      — Да, — сказал я, надо было тоже сказать что-нибудь, — это было проделано мастерски.
      — Но, прежде всего, я должен Вам ужин в «Napule paisa»! — искреннему восторгу Гарольда не было границ, — а хотите, познакомлю Вас с какой-нибудь очаровательной нимфой!
      — Гарольд, прекрати! — попытался я урезонить Гарольда, это только я мог молчаливо терпеть несносные шутки моего друга, но наш англичанин мог понять что-нибудь неправильно. Но Реджинальд за словом в карман не полез.
      — Предпочел бы мальчика, — невозмутимо ответил он.
      Гарольд фыркнул, но явно смутился.
      — А что такое «гэн-дзюцуси», — спросил я Реджинальда, вспомнив странное приветствие Танаки.
      — «Слово гэнозначает иллюзия, или видение. В Индии человека, который использует магические трюки, называют гэндзюцуси, мастер иллюзий» — это цитата из кодекса Бусидо, — не глядя на меня, ответил де Краон.
 
 

 
 
       10–11 июня
 
      — О, я вам сейчас все объясню — это безумно интересно! Дело в том, что мы, судя по всему, нашли космическую струну, — Гарольд раскраснелся от двух бокалов золотистой «Фалангины», и просто горел желанием рассказать о своей последней поездке в обсерваторию Каподимонте. Солнечные вина юга Италии — что может быть лучше? Пижоны предпочитают французские вина, но знатоки безраздельно преданы итальянским.
      — Космическую струну? Это какая-то линейная структура астрономических масштабов? — де Краон смотрел с вежливым любопытством. По выражению его лица трудно было понять, действительно ли ему интересно.
      Устроив де Краона в профессорском корпусе, Гарольд не дал ему отдохнуть и часа и тут же потащил ужинать в шикарный ресторан в центре Москвы.
      — Космическая струна — это линейный топологический дефект пространства, резкая складка нашей скучной трехмерности. Космические струны были придуманы больше полувека назад, вместе с топологическими дефектами других размерностей — нульмерные монополи, двумерные доменные стенки, трехмерные текстуры. Впрочем, три последние так и остались в виде уравнений мертвой бездушной математики… извините, Реджинальд. Так вот, есть много механизмов образования струн, самый простой — аналогично теориям конденсированных сред, знаете, вихри там всякие.
      — Да, знаю.
      — Интерес к космическим струнам несколько поутих — наблюдательных данных не было, да и по теории получалось, что они неустойчивые и к нашему времени должны были бы давно распасться. Но потом, из-за последних достижений в математической теории суперструн, космические струны прочно вернулись в космологию. Причем заметьте — в наблюдательную космологию! Суперструны — это основа всех элементарных частиц, кирпичики мироздания, связывающие воедино квантовую теорию и гравитацию и все остальные типы взаимодействий. Так вот оказалось, что суперструны могут достигать космологических размеров, растягиваться с расширением Вселенной. Вообще теория предсказывает большое семейство суперструн, слишком большое… — Гарольд досадливо поморщился, как будто это лично ему предстояло расселять и кормить все это семейство у себя дома, — Математика изготовляет одежку в основном не для человека — рубашки с десятью рукавами, брюки с пятью штанинами. Короче, Математика избыточнее всех мыслимых в Природе структур. Необходимы наблюдения и эксперименты, очень хочется найти…
      — …найти хоть пару приличных брюк, — в первый раз за весь разговор улыбнулся Реджинальд.
      — Вот именно! Если мы сможем увидеть живьем экземпляр такой струны, то станет ясно, какая именно теория суперструн реализуется. Космическая струна — первое наблюдательное доказательство теории великого объединения! Да вы только представьте себе — космические струны позволили бы сформулировать окончательную теорию объединения всех физических взаимодействий, указать, какие именно суперструны следует выбрать! Одна загвоздка — не открывали до сих пор космических струн наблюдательными методами. Не открывали до моей поездки в неаполитанскую обсерваторию Каподимонте.
      Я взглянул на де Краона, ожидая снисходительной улыбки, но тот слушал Гарольда очень внимательно.
      — Дело в том, что космическую струну нельзя наблюдать напрямую — только по косвенным признакам, например, с помощью эффекта гравитационного линзирования. Нельзя даже падение вещества, то есть аккрецию, наблюдать, потому что нет у прямой струны гравитационного потенциала. Лучи света от какой-нибудь далекой галактики просто идут по искривленному коническому пространству, огибая конус с одной и с другой стороны. Сейчас я нарисую… вот, смотри, — Гарольд, оговорившись, назвал де Краона на «ты», — лучи света приходят к наблюдателю с двух сторон, поэтому наблюдатель вместо одной галактики увидит два идентичных ее фантома. Вот два таких одинаковых изображения мы и нашли.
      — Насколько я знаю, гравитационное линзирование довольно частое явление. Лучи света, проходя вблизи массивного тела, будут отклоняться точно так же как и в этом вашем коническом пространстве. Почему же ваш объект сформирован именно струной?
      — Когда галактика линзируется на другой галактике, то получающиеся изображения будут сильно искажены — мы же видим два неискаженных «круглых» изображения. Еще раз повторяю, у космической струны нет гравитационного поля, а у обычных линз — есть, и их неоднородное гравитационное поле будет сильно искажать изображения линзируемого объекта.
      — Звезды тоже всегда «круглые»…
      — Да, но звезды неразрешенные объекты, разрешающей силы телескопа не хватает. Наш объект — разрешенный, это два изображения галактики.
      — И какие наблюдения вы еще планируете?
      — О, много, очень много всего! Начать да закончить! Изображения фоновой галактики круглые, это да, но при большом угловом разрешении телескопа космическая струна должна дать очень интересный эффект: уровни яркости изображений будут как бы «срезаны». Кроме того, должны быть видны пары изображений и других фоновых объектов, лежащие вдоль струны. Вы знаете, что такое убедить научную общественность в новом открытии? Да придиркам конца не будет! Сейчас такой шквал отзывов пошел — и восторженных, и осторожных, и скептических, и откровенной ругани. Я только успеваю отбрехиваться! Но я вообще-то уверен на все сто, что это космическая струна — научная интуиция, если хотите. Все-таки как же Вы меня выручили с этой чертовой защитой! Это просто чудо какое-то, честное слово, Вас мне просто бог послал. А то сейчас назначили бы мне в отдел этого придурка Алоиса, математика хр енова! У меня и так одни наблюдатели в отделе. Да Сашка вот еще…
      — Математик из него неважный, — интеллигентно согласился де Краон.
      «Бог послал! — обиженно подумал я, — Гарольд и не вспоминает о том, что это я с помощью Отса раздобыл телефон нашего великолепного англичанина. И вообще, я что-то не понял, к кому относится последнее замечание де Краона — ко мне или Алоису!?»
      — Да дело не только в математике. Я бы его заставил в конце концов заниматься М-теорией, этим непертурбативным обобщением теорий суперструн, потратил бы время, но заставил бы!
      — «Дайте мне розги, неделю времени — и он будет дифференцировать», — вставил я.
      — …Тут больше дело в Биркенау. А теперь, с Вашей помощью, математика уж найду как-нибудь, главное, что бы это не был человек нашего Йозефа.
      Реджинальд помолчал несколько секунд.
      — А чем Вам так, м-м-м… неприятен Йозеф Биркенау?
      — Да сволочь он, подлец и мерзавец! — рявкнул Гарольд, — он у нас уже пять лет, и все пять лет нельзя вздохнуть свободно. А как он обожает уничтожать те направления, которые по каким-то одному ему ведомым причинам «не подходят для института»! Вы, конечно, не знаете историю профессора Бенсельвана. Так, междусобойчик с трагическим финалом. Биркенау плевать на престиж института, он поддерживает только тех, кто поддерживает его. Недавно Биркенау выделил несколько миллионов институтских денег на развитие 20-тисантиметрового телескопа, установленного на даче одного из его хороших друзей. Высокую науку они там делают! Одна банда! А история с «радужными анаграммами» — да я уверен, что Биркенау стащил эту идею у кого-то другого, и установка там была какая-то редчайшая, он ее никому не показывал, только результаты предъявлял. Много еще чего перечислять можно!! А Бенсельвана он, может, потому и уволил, что боялся, что специалист по «черным ящикам» разберется, кто автор, а кто плагиатор в серии работ по «анаграммам». Это же фактически тот же «ящик», только… визуализированный,что ли. И кстати, я обратил внимание, что Биркенау Вас отлично знает, — неожиданно закончил Гарольд.
      — Знает, — неохотно согласился де Краон, — по правде говоря, я не ожидал, что он у вас заведующий, он был в Токио последние годы. И я не ожидал, что он ведет работу Алоиса, — он чуть скривил губы в некотором подобии улыбки, поглядел на Гарольда, — а Вы мне как-то забылиоб этом сказать.
      — А это так важно? Формально, защищающий докторскую сам за себя отвечает. Биркенау не может быть официальным руководителем, неявно все знали, конечно, что это его мальчик… Да я и не думал, что это важно. Можно подумать, Биркенау — пуп земли с этими своими «анаграммами»! За них, правда, его держали профессором в токийском университете.
      — Ладно-ладно, Гарольд, как говорится по-русски, м-м-м… проехали. Вы просто думали, что иначе я могу и не приехать, испугаюсь скандала.
      — А Вы бы испугались? — как-то по-детски спросил Гарольд.
      — Нет, — Реджинальд с неподдельным интересом взглянул на моего друга, — я все равно бы приехал — люблю поскандалить, знаете.
      «Ну еще бы. За такую чертову уйму денег!»
      — А Вы часто так… ну… участвуете в защитах?
      Реджинальд улыбнулся.
      — Бывает. Но в России первый раз.
 
      Ресторан работал только до часу ночи, поэтому мы переместились в соседний бар. Я хотел было ехать домой — два раза звонила жена — но Гарольд не отпустил.
      — Сиди, Сашка, давно хотел занять тебя чем-нибудь полезным, хоть производные нам посчитаешь. Сейчас я вам покажу одно из решений теории суперструн, которое в точности подходит под все наблюдательные данные по нашему объекту CSL-1.
      — Как меня радует твоя привычка избегать сослагательных наклонений! — не выдержал я, — до окончания твоих работ с этим кандидатом в космическую струну ты вряд ли сможешь сказать что-то определенное.
      Гарольд только поморщился:
      — Зануда ты, Сашка! Не слушай его, Реджинальд. От Александра Константиновича разит пессимизмом, как рыбой на улочках Неаполя.
      — Хотите получить «истину в последней инстанции», Гарольд?
      — Очень скоро единая теория будет создана и открытие космической струны — прямой путь к этой теории.
      — Так что же, существует окончательная теория всего на свете, Гарольд?
      — Да, существует! — с вызовом заявил мой друг, его глаза приобрели ярко-синий оттенок и яростно сверкнули. Казалось, если бы его попытались в этом переубедить, он разорвал бы собеседника на месте. Просто в клочья! В пы-ы-ыль!!
      — Александр?
      — Да ну нет! — конечно, я возразил, я знал, что Гарольд никогда не воспримет меня в качестве хоть какого-то оппонента, — есть только бесконечный путь, причем неизвестно, в нужном ли направлении мы сейчас движемся. Да и что вообще такое это «нужное направление»?
      — « Добро и зло — один обман, мы все летим в гнилой туман», — произнес Реджинальд по-английски, — А бог есть, Гарольд?
      — Тьфу, я думал ты серьезно! Господь, если он есть, спасет мою душу, если она есть. Давайте-ка я вам лучше покажу кое-что интересное.
      Гарольд заказал бутылку дагестанского, и они с де Краоном погрузились в пучину высшей топологии. Через пол часа я понял, что стал здесь лишним.
      — Одна вторая?
      — Нет, скобку потерял.
      — Двойка? Здесь минимизация еще и по альфа…
      — Черт! Это же скаляр!
      — Значит, двойка.
      — Да… связность двойка, а левая ветка?
      — Там неустойчивость.
      — Ты думай, что пишешь, да? Здесь же нет лоренц-фактора.
      — Ага, а кто полную производную в уравнения поля впихнул?
      — Тьфу, черт!
      Я вздохнул и поглядел на часы.
      Бар пустел и постепенно погружался в темноту. Под конец только наш столик остался в круге света. Бармен дремал за стойкой. Я расслабился, мысли уплывали куда-то, и под монотонные голоса Гарольда и Реджинальда я, кажется, тоже задремал…
      — Сашка! Спишь? — Гарольд потряс меня за плечо, — дай карандаш.
      — Что? — тупо пробормотал я, — какой еще карандаш?
      — Карандаш, — терпеливо объяснил мой друг. Он был бодр и сна ни в одном глазу, — у меня ручка кончилась. Ну, давай, давай, соображай быстрее — ты же всегда с собой карандаши таскаешь.
      Я протер глаза. Нащупал футлярчик с карандашами во внутреннем кармане пиджака, сегодня я взял с собой маленький. Реджинальд аккуратно отложил в сторону стопку исписанных листов, закурил. Он тоже выглядел бодро.
      — Вы что, так и не спали? — изумленно протянул я. Хотя, наверное, странно было бы спать в баре. Я взглянул на светящийся циферблат наручных часов. Время половина шестого утра, — ну ладно ты, Гарольд, но Вы, Реджинальд!
      — А у меня ненормированный рабочий день, Александр, — отозвался де Краон, выпустив колечко дыма. Видимо после коньяка у него немного сел голос, приобретя совершенно завораживающие нотки. Как лектор, я позавидовал такому голосу. И этого у меня тоже никогда не будет. Я почувствовал себя просто каким-то неполноценным!
      Реджинальд был похож на кота, только что выпившего блюдечко молока.
      — Зак урите? — он протянул портсигар Гарольду и мне.
      Я покачал головой, мне хотелось только чаю. И еще больше домой.
      — Спасибо, нет, — отказался и Гарольд, — мне нельзя.
      — Почему?
      — Ну… — замялся Гарольд, застигнутый врасплох прямым вопросом, — мой деликатный мозг… э-э-э… не выносит дыма.
      Раньше Гарольд курил довольно много, причем не только очень крепкие сигары, но и кое-что такое, от чего я просто приходил в ужас. Проблемы с сосудами заставили его отказаться от этой привычки.
      — Я никогда не думал, что можно получить решение с устойчивой слабой сингулярностью напрямую в одиннадцатимерии. Какие у Вас интересные карандаши, Александр, это Киото 1922 года выпуска? — Реджинальд погасил в пепельнице только что начатую сигарету.
      — Да, — удивился я.
      — Лет пять-семь назад я работал в Японии. Очень люблю такие карандаши.
      — Да, Япония это хорошо… В то время вся Япония на ушах стояла из-за «анаграмм» Биркенау. Много бы я дал, чтобы взглянуть на эту его установку, — в задумчивости произнес Гарольд.
      Сонная хмурая официантка принесла нам кофе. Ее заспанные глаза смотрели на нас с недоумением, к которому примешивалось легкое раздражение. Я в какой-то степени разделял ее чувства.
      — Так, Сашка сладкое не любит… Реджинальд, шоколад будешь? — обратился Гарольд к де Краону и, получив утвердительный кивок, крикнул вслед девушке, — две плитки «Гая Одина», а потом итальянского 80-типроцентного!
      — О, — оживился Реджинальд, — здесь есть неаполитанский « Один»? Не думал найти его в Москве. У них вышла новинка, с острым перцем и апельсином.
      — Ага! Правда, во вторую партию они переложили апельсина.
      Девушка обернулась:
      — Горячий шоколад — какой именно итальянский? Есть Рим, Венеция, Неаполь и Милан.
      — Неаполь, будьте любезны! Simmo Napule paisa… Милан, тоже мне, Италия — его непатриотичные обитатели считают себя почти что французами.
      — Да что такое эти самые «анаграммы»? — спросил я, — просто объемные видео-иллюстрации численных решений?
      — Хм… скажешь тоже, Сашка! Это гораздо более сложная штука, чем кажется на первый взгляд. Сейчас постараюсь объяснить, что сам понял. Биркенау долгое время работал над биологическими «черными ящиками», пытался шифровать нерешенные физические задачи биокодами и задавать их как начальные данные в биосистемы. А потом расшифровывать отклики этих эволюционирующих биосистем и получать решения первоначальных задач. У него долгое время ничего не выходило, не мог подобрать методов такой шифровки. Помню, Эрли Бенсельван говорил, что нужно пытаться создавать механические «черные ящики», потом пытались привлечь и квантовую механику. В общем, теоретические дискуссии шли, а работа стояла. И вдруг — именно «вдруг» — нашего Йозефа осенило! Кирпичом по башке стукнуло! Дело оказалось не в коде, код-то оказался не слишком оригинальным, а в самом носителе, в типе используемой биосистемы. Создав носитель, первым делом Биркенау доказал Теорему о Вложении, очень сложную в смысле численного счета.
      — Расширение Вселенной в пространства высших размерностей?
      — Да, Сашка, именно так. Эта задача принадлежала разряду так называемых «условно-неразрешимых», существовали только грубые приближенные оценки — невозможно было учесть все параметры этой модели. «Анаграммы» — это не просто демонстрация, что называется, «в красе и цветах» некоего топологические решения, а сам процессрешения как результат работы этого «носителя». Сам я эти «анаграммы» не видел, и, кажется, никто не видел — Биркенау всегда показывал только окончательный результат.
      — Гарольд, а что это был за «носитель»?
      — В этом-то и весь фокус. Не известно! Биркенау расплывчато говорил о какой-то совокупности систем: колониях каких-то микроорганизмов разных типов в разных пропорциях. Вообще, нес чушь, но исправно получал необыкновенно точные решения. А потом также «вдруг» перестал работать над этой тематикой. И сейчас есть только пять таких «анаграмм», ставших уже каноническими: Вложение, Компенсация, Дуальность, Связность и Изоморфизм — это все проблемы высшей топологии. У него что, украли ведро с бактериями-«носителями»?
      — Поэтому ты и решил, что Биркенау — плагиатор?
      — Вряд ли он жертва злостного и коварного ограбления, Сашка. Да черт с ним, с Биркенау. Мне теперь надо искать математика в отдел.
      Гарольд откусил от « Одина» изрядный кусок.
      — Это из первой партии, — он блаженно прикрыл глаза, — апельсина как надо. Умейте так делать! Сашка, ты сам не знаешь, чего себя лишил по собственной тупости.
      — Предпочитаю российский шоколад, — сухо сказал я, — да и то по праздникам.
      — Что касается шоколада, то тут я не патриот, однозначно, — промычал Гарольд с набитым ртом.
      — Гарольд, а меня в свой отдел возьмешь? — спросил профессор де Краон.
      Гарольд поперхнулся шоколадом.
      — Вас!? В мой отдел?
      — Почему нет?
      — Но… я не смогу дать Вам ставку выше полной профессорской, а Ваш ранг в лондонском Королевском Обществе…
      — Я специалист по многомерным теориям и высшей топологии, Гарольд, что еще нужно?
      — Но ставка… и сколько же Вы хотите получать в месяц?
      — Как профессор. Устроит?
      — Меня-то устроит!
      — Значит, почти договорились.
      — Почему «почти»? У Вас есть еще условия?
      — Мое назначение добавит Вам серьезных проблем с Биркенау.
      — Да что у Вас там с ним такое произошло?
      — Я некоторое время с ним работал.
      — А потом?
      — А потом в цене не сошлись.
 
      …Мой друг взялся отвезти Реджинальда, а я пошел пешком домой по лениво просыпающейся летней Москве. Разговоры о «черных ящиках» оживили в памяти наши с Гарольдом студенческие годы и лекции профессора Бенсельвана.
 
      … - Здра-авствуйте. Зовут меня Эрли Бенсельван. Э-р-л-и, да. Нет, не уменьшительное, шутники сейчас пойдут за дверь. Профессор кафедры кибернетики, комната номер 666. Курс наш называется «Элементы современной автоматики». Рассчитан на два года. В конце каждого полугодия — зачет и экза-амен. Вопро-осы? Тогда на этом с лирикой все, начинаем лекцию.
      Поговорим сегодня о «черном ящике». Наверняка все о нем что-то слышали в школе, при изучении самолетов, но строгого четкого определения вы, разумеется, не зна-а-а-ете.
      Понятие «черный ящик» появилось в физике или даже скорее в информатике еще в девятнадцатом веке. На первых порах это понятие просто обозначало такое символическое «устройство», для которого необходимо лишь, чтобы некоторому набору параметров «входа» соответствовал определенный набор параметров «выхода». А по каким правилам, законам, алгоритмам работает такой «ящик», какими уравнениями можно описать его «внутренность» — никого не интересовало. Более того, забегая вперед, скажу, что нас и теперь не должно это интересовать. Нам нужно только уметь правильно задавать начальные данные и уметь анализировать полученные результаты. Про внутреннее устройство «ящика» мы можем только сказать, что оно должно подчиняться самой общей системе аксиом, о которых я скажу позже, когда вы уже познакомитесь с элементами высшей математики. И мы с вами рассмотрим простейшие математические модели механического и биологического «черного ящика».
      — Можно вопрос, господин Бенсельван?
      — Слу-ушаю, молодой человек.
      — Почему нас не должна интересовать внутренность «ящика»?
      — Ну, вот я, например, когда играю на пианино, выбираю клавиши, то есть входные данные, а потом получаю результат работы этого музыкального инструмента, то есть звук. И я должен только знать, на какую клавишу надо нажать, что бы получился нужный мне звук. И мне совершенно необязательно знать, что пианино — это разновидность фортепиано, что это музыкальный инструмент с вертикально расположенными плоскостями, заключающими струны, механику и деку, и с выступающей вперед клавиатурой. И уж тем более мне не интересно, из каких пород дерева сделано это пианино. Все эти знания, конечно, мо-о-о-гут сказать о моей эрудиции, но без них я буду играть ничуть не хуже. Это я привел еще простой приме-е-е-р. Вот навигатор грузового космолайнера не знает, как работают все тысячи приборов на борту, он знает только, какими должны быть их показатели на панели управления, чтобы корабль вышел на точно заданную орбиту. У вас, кстати, на четвертом курсе будет практика на трассе «Луна-Марс». Там, я думаю, Вы четко осознаете, что если бы навигатор был обязан знать принципы работы всех приборов, то он посвятил бы этому изучению лет двадцать, а в навигаторы после сорока лет уже не беру-ут.
      — Господин Бенсельван, а не превратятся ли люди в обезьян, которые знают только, что если нажать на красную кнопку, то они получат банан, а на зеленую — апельсин?
      — Ну, заче-ем же так утри-ировать, молодой человек? Знаете, в конце двадцатого века в философии было такое направление — постмодернизм. У представителей этой школы было так называемое «следовое восприятие реальности», которое означало «скольжение» субъекта по поверхности происходящих вокруг него явлений без понимания их сущности… я не очень сложно говорю? Так вот, я вовсе не призываю вас к такому бездумному принятию вещей без понимания причин и следствий! Такая философия, распространенная среди большинства, привела бы к полному уничтожению Науки как формы познания. И не только к уничтожению Науки, но и к деградации общества вообще.
      Но я хочу, чтобы вы поняли, что в современном научном мире остро стоит проблема «узкой специализации», то есть ученый становится специалистом во все более и более узкой области знаний, и от этой проблемы не избавится. Она неизбежная плата человечества за все увеличивающиеся объемы знаний. И именно «черный ящик», я надеюсь, поможет ученому избавится от рутинной посторонней работы и сосредоточить все свои усилия только в какой-нибудь одной узкой области, в которой он действительно компетентен. «Черный ящик», с умом использованный, — шаг в будущее для ученого.
      — Но чем «ящик» отличается от обычной вычислительной машины? И если отличается, как его создают? Кто и как его программирует, чтобы по заданным начальным данным, — данным, как я понял, из любой области знаний, любой структуры, заданных не обязательно в виде цифр и уравнений, — он правильно выдавал ответ? Когда нужно использовать его, а когда обычную вычислительную машину? В чем его преимущества и недостатки?
      — Э-э… молодой человек… погоди-ите, погоди-ите Вы! Ваши вопросы — предмет годового курса лекций! Да-а…. Но подойдите, подойдите ко мне после лекции, я дам Вам почитать кое-что популярное о «черных ящиках». Ничего специального, я думаю, Вы пока не оси-илите, все-таки вопрос этот очень сложный — в нем и механика, и математика, и биология… Не ожидал, не ожида-а-ал, что на первой лекции первого курса найдется такой заинтересованный слушатель. Вас как зовут?
      — Гарольд.
 
      В Природе существуют объекты, неопределенные в принципе. Но если они будут поставлены в соответствие некоторым формальным объектам теории и если они окажутся в тех же отношениях, что и отношения между объектами теории, то все выводы теории будут справедливы и для неопределимых природных объектов. Может быть, именно таким образом и удастся точно воспроизвести полет шмеля?
      А что такое процесс управления объектом? Это целенаправленные изменения динамики этого объекта — природного или созданного искусственно. Под объектом управления будем считать систему с законами классической механики и с определенным числом степеней свободы. Причем известно, что если число степеней свободы объекта больше некоторого определенного числа, то управляемый объект становится неустойчивым. Механически управляемый манипулятор начинает совершать хаотические движения уже при десяти степенях свободы. В дальнейшем нам пока будут интересны только системы без хаоса, то есть реально поддающиеся управлению.
      Мы хотим моделировать объекты природные, то есть как можно более напоминающие «живые существа». Любой объект, как искусственный, так и природный, должен определятся некоторым набором параметров. Параметры этого объекта, вообще говоря, неизвестны, как, например, параметры полета шмеля. К тому же имеется и неопределенность в силах, воздействующих на объект; известны только ограничения на силы. Получаем задачу принятия решений в условии неопределенности. Я думаю, что здесь возможно применить математический аппарат теории нечетких множеств. Минимальная информация о такой системе, о таком механическом «черном ящике», — это только знак ошибки управления.
      Рассмотрим для примера мышцу. Это уникальная механико-химическая машина, осуществляющая прямые преобразования химической энергии, гидролиза, в тепло и механическую работу, минуя всякие другие преобразования. Мышца — несложный механизм Природы-Конструктора — неосуществимая пока мечта Человека-Технолога. А какие возможности откроются перед Человечеством, если удастся создавать объекты, по сложности сравнимые или даже превосходящие эволюционные решения Природы, нашего Учителя! Мышца, все та же простая мышца — восхитительный образчик «черного ящика», который работает как само совершенство и невоспроизводима пока современными техническими средствами.
      Когда-нибудь станет возможным и создание интеллектуальных «черных ящиков», способных не только механически, пусть даже и очень сложно, двигаться, но и мыслить, рассуждать, решать задачи, творчески использовать математику. Такие «черные ящики», моделирующие работу головного мозга, послужат Координаторами для решения задач, требующих знаний по разным разделам наук. Этот Координатор будет способен собрать воедино и творчески, именно творчески, а не «тупо-статистически», оценить мнения специалистов по узким сферам Наук, ведь специализация ученых становится все более и более узконаправленной. А мир нужно и можно познать до самого конца!
 
      Поведение Природы гораздо сложнее поведения простой гусеницы. А человек плохо понимает принципы работы даже этого простого организма и не умеет его моделировать. И пусть Эйнштейн открыл только, что гусеница ползет по кривой ветке. Но человек велик! Начнет с ветки, дойдет до гусеницы и познает и сконструирует саму Природу.
 
       И пока я жив и могу работать, я не остановлюсь! Я просто не могу иначе.
 
      …Солнце освещало город.
      — Я просто не могу иначе, — сказал я вслух, точно пробуя на вкус эти слова, — я просто не могу иначе.
      Надо будет разобраться с этой слабой сингулярностью в одиннадцатимерии. Я остановился посреди дороги и взглянул на часы. «А зачем, собственно, я иду домой? Уже пора в институт».
 
 

 
 
       15 июля
 
      — Космическая струна — это очень тяжелый объект, одна астрономическая единица этой вашей гипотетической струны весит столько же, сколько наше Солнце. Нетрудно рассчитать массу струны, имеющей размеры нашей видимой Вселенной. Я правильно Вас понял, Гарольд? — Биркенау смотрел на стоявшего у доски Гарольда. На лице Заведующего Главной Лаборатории нельзя было прочесть ничего кроме доброжелательной заинтересованности.
      — Правильно! — Гарольд нетерпеливо кивнул.
      — А теперь Вы утверждаете, что у вашей космической струны нет гравитационного поля, согласитесь, это несколько странно.
      — Просто это непривычнодля наблюдателей- астрономы никогда не имели дела с подобными объектами. У прямой космической струны действительно нет гравитационного потенциала, она действует как дельта-функция, формируя коническое пространство.
      Сидевший в первом ряду Адольф Лидунов демонстративно поморщился. Лидунов был астрофизиком, все сорок лет своей научной работы посвятивший изучению нейтронных звезд. Ему принадлежал 20-сантиментровый «дачный телескоп» — проект «УмЕЛЕЦ».
      — Ты нам голову не морочь! — бесцеремонно заявил он, — есть масса, значит, есть и гравитационное поле. Лучше нужно знать общую теорию относительности.
      Гарольд вспыхнул.
      — Я сейчас объясню, с математической точки зрения…
      Биркенау смотрел на Гарольда с сочувствием и с легким отеческим осуждением.
      — Ну действительно, Гарольд, — Биркенау встал, достал из кармана большие часы с цепочкой и щелкнул крышкой, — математика с дельта-функциями — это одно, это, конечно, замечательно. Но наблюдения, которые Вы хотите проводить — это все-таки немножко другое. Вы завершите сначала полное математическое моделирование вашего замечательного объекта, который в будущем, я уверен, безусловно будет важен для фундаментальной науки. А потом более четко сформулируйте физические принципы. А кстати, какого типа излучение будет от этой вашей струны?
      — Скалярное поле Рамон-Рамона, например. И гравволны, конечно.
      — Гм, «Рамон-Рамона», говорите? Трудновато будет увидеть это в телескоп.
      — Не напрямую, конечно! По распаду. Заявка на кисловодский 6-метровый телескоп уже составлена, там четко обозначено, что и как мы хотим наблюдать!
      — Если Вы используете слова «дельта-функция», и «скалярное поле» то Ваше обоснование еще очень далеко от описания конкретной физики вашей струны. Ну, Вы же понимаете, мой дорогой Гарольд, что дельта-функции не существует в природе.
      — Но там действительно дельта-функция!! Это легко показать!
      — «Там» — это в нашей Вселенной? Гм-м… вообще-то, я считаю вопрос совершенно ясным. Ваша работа, безусловно, заслуживает самого пристального внимания, но для проекта на нашем телескопе она несколько… недоработана, да. Через пол года мы надеемся вновь собрать Совет по Вашему весьма перспективному проекту. Кто «за»? Кто «против»? Кто воздержался? Единогласно обсуждение заявки переносится на следующее полугодие.
      Я протиснулся к Гарольду против торопливо текущей к выходу толпы.
      — Реджинальд придет только в семь, я пока побегу к студентам, у меня семинар сейчас.
      Гарольд рассеяно кивнул. Не надо было мне уходить тогда. Быть может… но нет, вряд ли это изменило бы хоть что-нибудь.
      К семи институт опустел.
      Конец длинного коридора терялся в полумраке. С улицы доносился мерный шорох дождя. У доски объявлений под одинокой лампочкой я увидел Гарольда и Биркенау. Заведующий пожал Гарольду руку, кажется, что-то сказал и быстрыми шагами пошел прочь.
      — Реджинальд еще не приходил? — я подошел к Гарольду.
      — Нет, — он не повернул головы, сосредоточенно изучая расписание на доске. Его губы были сжаты в тонкую ниточку, — у нас теперь не будет телескопа на этот год, Сашка. Не смог я.
      — Да ладно тебе, нам бы до конца года статью дописать, получить данные с «Хаббла».
      — С этого месяца «Хаббл» работает всего на двух гироскопах, часть программ будет отменена, не исключено, что и наша тоже.
      Гарольд замолчал. Потер левый висок.
      — Очень голова болит, Сашка.
      — Курил?
      — Нет. Еще чего! Просто терзался сильным желанием дать Биркенау по морде.
      — Давай отменим на сегодня работу, а?
      Гарольд повернулся и жестко посмотрел на меня.
      — И это ты говоришь после того, как этот засранец только что срезал наш проект на 6-тиметровом!? Если чертов «Хаббл» отменит нашу программу, необходимо придумывать что-то еще! И срочно придумывать!! «Статью дописать», — передразнил он меня, — статью дописать за одну ночь можно! Это может быть, в отделе Биркенау пишут одну статью в год и горды этим! А также наливаются чаем, беседуют о вечном, ездят летом на дачу и монтируют любительские 20-тисантиметровки для наблюдений очередной сверхновой!! Высокую науку они там делают, видите ли! Сволочи!!! Была бы моя воля, разогнал бы всех этих любителей — любимчиков Биркенау и всех его баб к такой-то матери!!!
      — Ну, перестань, Гарольд — это же треть института.
      — Да хоть половину! — Гарольд снова потер висок, зажмурился на мгновение, — черт, голова просто сейчас лопнет.
      — А что Биркенау сейчас от тебя хотел?
      — Да извинялся, паршивец! Принес, так сказать, извинения тет-а-тет, что, дескать, дельта-функция действительно имеет физический смысл: масса струны в точности компенсируется силами натяжения и у прямой струны полная масса есть точный ноль и, следовательно, гравитационного поля действительно нет. Просто при этом струна движется со скоростью света. Лицемер чертов! Своего-то добился, проект запретил, можно теперь и формальности соблюсти. А я ничего не могу с ним сделать, Сашка, ничего!
      Его синие глаза становились угольно-черными.
      — Он выставил меня полным идиотом на Совете!!
      — Просто, может быть, надо было больше аргументов для наблюдателей?
      — И ты туда же. Грамотный специалист обязан разбираться в таких вещах!
      — Но пояснить чуть подробнее тоже не лишнее.
      — Да иди ты к черту, Сашка! Неужели тебе не ясно, что Биркенау, эта сволочь, намеренно меня подставил! Хренов лицемер!! Добился, паразит, что хотел.
      — Да чего он хотел-то, собственно, Гарольд? Лишней проверки и дополнительного моделирования?
      Гарольд яростно глянул на меня, с ожесточением пнул ногой стенку с расписанием.
      — Биркенау боится сильных потрясений и ответственности за вверенную его заботе Главную Лабораторию. Он предпочел бы долгие спокойные годы вести традиционные темы, дающие незначительные, но гарантированныерезультаты. Понимаешь, Сашка, гарантированные. Он на меня смотрит так, как будто я у него под носом чеку из гранаты выдергиваю. Если моя тема пройдет, если я, не приведи господи, открою эту самую струну, то куча бездельников из смежных отделов потеряют свои теплые кабинеты, потому что я тогда смогу увольнять и брать на работу новых людей. Станет, наконец, ясно, кто на что способен! Но, добрый Биркенау, добрый хозяин, — он не оставит без работы больных пенсионеров. Они ведь все такие заслуженные люди! Они голосовали и голосуют за него на выборах!
      — В такой политике есть смысл. Институт — большая организация со сложной кадровой политикой.
      — О, еcли бы я только был директором! Повышибал бы к чертовой матери добрую половину всех этих «сотрудников»!! Оставил бы только тех, кто науку делает!
      — Ага, ты еще заведи бесплатные обеденные талоны, с фиксированной датой — отличный стимул будет приходить на работу. Пришел, пообедал, ну и поработал заодно… все, молчу, молчу. Гарольд, боюсь, ты оставил бы только свою тему в Лаборатории, а еще лучше, во всем институте, да?
      — Знаешь, Сашка… а хоть бы и да!! Мечтаю об институте, на несколько тысяч человек, которые делали бы то, что япосчитаю нужным!
      — Однако!
      — Многопрофильных институтов полно… А это… это моя самая большая мечта, Сашка, я ведь тогда… получу п-прямой доступ к межпланетным проектам… межпланетным, понимаешь? Но это так… или по п-пьяни или… или после таких… «вводных», как сегодня… А у Биркенау только и хватает храбрости, что з-зонды запускать в точку либрации, да и то только с-совместно с к-какими-то левыми м-миссиями…
      Гарольд вдруг замер на полуслове. Он как-то неловко прижал обе ладони к вискам, покачнулся и тяжело оперся плечом о доску.
      — Гарольд!?
      — П-пройдет… — пробормотал он едва слышно, зажмурился, лицо скривилось от боли. Даже в неярком свете лампы было видно, как побелели его губы. Он начал медленно сползать на пол.
      Волна какого-то липкого ужаса захлестнула меня, сердце заколотилось как сумасшедшее, я как мог, поддерживал его. Телефона у меня с собой не было. Я беспомощно, почти машинально посмотрел в ту сторону, куда ушел Биркенау. Там, конечно, никого уже не было — да и кто будет в институте в половине восьмого вечера?
      С противоположной стороны послышались быстрые шаги. Я обернулся. Де Краон почти бежал.
      — Ох, Реджинальд, — еле выдохнул я, — пожалуйста… нужно скорую, нужно…
      — Положите его на пол.
      — Скорую… — бормотал я, кажется, у меня дрожали руки, перед глазами все плыло.
      Реджинальд опустился на колени перед распростертым на полу Гарольдом. Приподнял ему голову. Положил одну руку ему на лоб, другую на затылок.
      — Сильный спазм сосудов.
      — Откуда Вы знаете!? Надо врача… — начал было я.
      — Нет.
      Он вздохнул и закрыл глаза. Его руки по-прежнему обнимали голову Гарольда. Несколько секунд не происходило ничего. Потом Реджинальд вдруг коротко и резко ударил костяшками пальцев левой руки по металлической окантовке доски объявлений. С содроганием я услышал треск сломанных костей. Он неловко и с видимым усилием положил левую руку обратно на лицо Гарольда. Реджинальд не издал ни звука, только на его верхней губе выступили бисеринки пота.
      В ушах у меня все еще стоял отвратительный хруст костей, перед глазами плавали круги, и я не очень удивился, увидев слабое свечение, исходившее от рук Реджинальда. Но свечение становилось все ярче и ярче, я в немом изумлении наблюдал, как голову Гарольда окутывает кокон золотистого света…
      Реджинальд тяжело встал, опираясь здоровой рукой о стену. Он не смотрел на меня.
      — Гарольд придет в себя через десять минут, — только и сказал он.
      И ушел. А я так и не смог ничего ни спросить, ни сказать.
      Я остался сидеть рядом с бесчувственным Гарольдом. Вдруг заиграла музыка, «Гефсиманский сад» знаменитой рок-оперы. На полу мигал лампочкой маленький телефон. Плохо соображая, что делаю, и желая только прервать навязчивую музыку, я поднял аппаратик и услышал неприятно-жеманный мужской голос, говоривший по-английски:
      — Чарльз, он окончательно отказался платить. И удвоил охрану. Значит, осталась только твоя работа. Расценки обычные. Жаль, конечно, — голос противно хихикнул, — но во всем есть свои плюсы. Он ведь коллекционирует редкие японские миниатюры, отказываясь выставлять их на продажу?
      Я уронил телефон. Гарольд слабо застонал, приходя в себя.
 
 

 
 
       16 июля
 
      Гарольд ходил по кабинету. До книжного шкафа и обратно. Де Краон удобно расположился в кресле и с безучастным видом покачивал носком ботинка. Кисть его левой руки была в гипсе.
      После вчерашнего Гарольд был еще немного бледен, лицо усталое, но губы упрямо и решительно сжаты — мой друг горел желанием, так сказать, прояснить ситуацию. По-правде говоря, я тоже. Он, наконец, прекратил свои нетерпеливые блуждания и с вызовом глянул на де Краона.
      — Мне хотелось бы знать, что произошло вчера вечером?
      — Что именно Вам хотелось бы знать? — Реджинальд продолжал покачивать носком ботинка.
      — Что Вы вчера сделали?
      — Ну, вчера я пришел в свой чудесный люкс, поужинал, потом…
      — Хватит!! — взорвался Гарольд, — Редж, не делай из меня идиота! Я хочу знать, я имею право знать, что ты со мной вчера сделал!? Я знаю, что со мной вчера было! Когда это было последний раз, я провалялся в больнице почти три недели!
      — Просто разновидность, м-м-м… гипноза, — пожал плечами Реджинальд. Он внимательно изучал носок ботинка. Честно говоря, я тоже обращал внимание на его ботинки — каждый день он являлся в институт в новой паре. Сегодня у меня было особенно обострено восприятие, взгляд все время останавливался на этих его ботинках, из крокодиловой или, может, змеиной кожи. Я в таких вещах плохо разбираюсь. Знаю только, что ст оят они больше моей месячной зарплаты.
      — Нет, — голос у меня был хриплый.
      Реджинальд одарил меня более чем выразительным взглядом. Второй раз за все время нашего знакомства его глаза выражали простое и понятное человеческое чувство.
      — Мы ждем, Реджинальд! — Гарольд нервничал и пытался грубостью скрыть свою растерянность.
      Реджинальд вздохнул.
      — У меня не было другого выхода, — наконец нехотя протянул он, полуприкрыв глаза.
      — Почему?
      — А кто бы мне тогда деньги за этот месяц заплатил, попади ты в больницу или…
      — Или… что? На что это ты намекаешь, мать твою, а!? У меня это дело обычное, от этого не умирают! Что ты на меня так смотришь?
      — Ничего. Я не думаю, что мое объяснение будет понятно или, хотя бы, пойдет кому-то из нас троих на пользу.
      — Ничего, мы потерпим!
      Реджинальд встал. Вынул из внутреннего кармана аккуратно висящего на спинке стула пиджака маленький сверток.
      — Закройте дверь на ключ, Александр.
      Он развернул мягкую ткань. Нашему взору предстал набор миниатюрных хирургических инструментов. В основном это были металлические литые иглы разной толщины.
      — Будьте любезны, сформулируйте какую-нибудь задачу. Основное условие, — продолжал Реджинальд в ответ на наши непонимающие взгляды, — отсутствие простого аналитического решения, желательно, только численное. Но вы должны знать заранее это решение. Нечто вроде теста.
      — На, — Гарольд тут же нацарапал на бумажке какую-то формулу. Он, не отрываясь, смотрел на де Краона.
      Реджинальд достал носовой платок, аккуратно завернул левый манжет рубашки почти до локтя, выбрал одну из игл поменьше и уверенным движением воткнул ее в руку чуть повыше гипса. Выступила кровь.
      — Десять минут, — сказал он.
      — Да Вы что! — глаза Гарольд расширились, — Вы что, с ума сошли!?
      — Спрашивал — так смотри. И выключите верхний свет, — властный тон Реджинальда возражений не допускал.
      В приглушенном свете маленькой настольной лампочки я снова увидел то, что видел вчера.
      Хотя не совсем.
      На этот раз свечение было зеленоватым. Оно росло, поднималось вверх от руки Реджинальда. Похожие на туман расплывчатые образы постепенно обретали четкие границы. Я увидел, кажется, кусок карты звездного неба. Масштаб был очень большой — звезды сливались в галактики. Потом картинки стало быстро сменять друг друга. Картинка из плоской стала трехмерной, пространство жило и переливалось зеленовато-голубыми оттенками. «Это же растущие колебания в вакууме!» — подумал я.
      — Вот черт, просто обалдеть можно, — восхищенно выдохнул Гарольд, внимательно рассматривая объемную пульсирующую диаграмму, — это же неустойчивые колебания в среде с отрицательным давлением! Да, аналитического решения нет, там надо слишком много параметров учитывать… а вот это область соответствует вариации параметра Хаббла!! Черт! Здесь учтена даже поправка Фишера! Фантастика!
      Я смотрел на мокрый красный платок Реджинальда. Как-то тупо, отстраненно смотрел.
      — Как Вы это делаете? — воскликнул Гарольд, его, казалось, не интересовало больше ничего, кроме решения, — Вы и самодействие учитываете. Нет, это просто невероятно!
      Краски диаграммы постепенно блекли, приобретая красноватый оттенок. Было такое впечатление, что это кровь плавает в воздухе. Меня потихоньку начинало мутить… Кто-то там говорил о десяти минутах?
      Реджинальд с усилием выдернул иглу и прижал ранку носовым платком. Кровь потекла сильнее.
      — Может, спирт? — осторожно спросил я.
      — М-м… разве что… внутрь, — недолго поразмыслив над соответствующим ситуации «русским ответом», сказал де Краон, — шутка, — добавил он, улыбнувшись. Улыбка была уже не такой дежурной, как обычно. Меня передернуло от этой улыбки.
      Он вообще весь как-то очень оживился. Его бледные скулы заметно порозовели.
      — Знаете, — Реджинальд глядел на Гарольда, — всегда трудно прервать этот процесс, чем дальше заходит дело, тем труднее.
      Он с видимым наслаждением повел плечами и сделал несколько вращательных движений головой.
      — Это… чертовски… затя-я-ягивает… чертовски…. Если вовремя не остановиться, то процесс может стать удивительно необратимым. Ладно, извините, — протянул Реджинальд по-английски, его глаза лихорадочно поблескивали — шоу закончено. Вопросы из зала?
      — Реджинальд, — я достал телефон и протянул ему. От только что увиденного я сильно нервничал. Моя рука дрожала, и поэтому я случайно коснулся его руки. Она была холодная как… какжидкий азот. Мои пальцы как будто свело внезапной судорогой, и я крепко ухватился за его кисть.
      — Спасибо. Я его искал. Что с Вами, Александр?
      Мне казалось, или красный туман все еще продолжал витать в кабинете? Я поднял руку протереть глаза и вместо своей руки вдруг с ужасом увидел тонкие мальчишеские пальцы, чужие пальцы. «Oggi mi sono alzato alle sete in punto, — вдруг подумал я, не поняв ни слова, — Счастье — это искривленность, иначе экстенсор, метапространства, отделяющего узел коллинеарно интенциональных матриц от интенционального объекта, в граничных условиях, определяемых омега-корреляцией в альфа-размерном, то есть неметрическом, континууме субсольных агрегатов, называемых кереброновыми супергруппами. Это надо аккуратно перевести обратно на польский, а лучше найти в оригинале, заучить наизусть и потом сказать Ему, когда буду брать у Негоавтограф. Пусть распишется на последнем издании своей „Суммы Технологии“. Так, на чем я остановился? Ах да, конечно, на Волшебном З амке.
      Тайна Волшебного З амка демонстрирует мои архитектурные способности в переустройстве старых, давно знакомых комнат. Самое главное — это побольше драгоценных камней, золота, тропических цветов. Тут идеи о проектировании космических станций, о красоте, чуждой несовершенному человеческому глазу, о чудовищной гармонии и хаосе иных миров. Но образы теряются в тумане, путаются друг с другом и частично исчезают. Старые образы сменяются новыми или изменяются до неузнаваемости под влиянием очередных дивных и безумных идей. И что же осталось от з амка? Остался трепет перед старинными полуразрушенными зданиями. Я люблю мертвые города марсиан, перо Рея не оживило их, но показало, что смерть может быть величественнее жизни. Я говорю о смерти легко и привычно. Однако тут пошли уже слишком человеческие эмоции. О, боже! Какая бездна открывается передо мной! Мириады миров, размещенных в многоуровневой Вселенной; моя собственная классификация всех моих знаний и даже пути к достижению всего того, что пока еще для меня загадка. И это все мое!Как же сложно переводить образы в слова, неимоверно сложно. Словами я думаю отрывочно, бестолково, потому что никогда не смогу объяснить свою великую и уникальную конструкцию. Мгновение — и мой мозг как будто совершенно пуст, и все мои миры стерты временем и реальностью, и тут же я снова задыхаюсь от восторга — как многообразна жизнь и как много из ее бесконечных проявлений отпечаталось и трансформировалось в маленькой моей голове! Ибо я Бог!
      Вторая тайна — это Тайна Таблицы Музыки. Опять приходится описывать все словами, будь они прокляты. Хочу быть немым и разговаривать рентгеновским излучением, тогда, по крайней мере, никто не потребует от меня красноречия. Основная идея такая: на бесконечное, гладкое, однородное, теплое серое поле наносятся бороздки, каждая из которых ассоциируется с определенной мелодией. Оно и сейчас у меня в голове, только там уже нет места для новых музыкальных произведений, далеко в бесконечность я не вижу. Раньше оно было статическим, позже — динамическим: часто употребляемые мелодии группируются к центру, к началу отсчета наблюдателя, так это, кажется, называется в физике. Никогда не смогу заниматься физикой, да и математикой тоже. Буду переводчиком, когда вырасту. Выучу итальянский, испанский, французский, японский. И, конечно же, в совершенстве русский — они так смешно ругаются… Да, остальные мелодии исчезают, как в нашем лондонском тумане, на периферии. Сейчас это поле — просто предмет интерьера в моей голове, что-то вроде фигурки из слоновой кости на каминной полке. Когда у меня будет собственный дом, семья, я обязательно поставлю в гостиной такой вот камин — камин из моих снов. Из этой Тайны — привычка моделировать свое и чужое сознание и анализировать свои и чужие поступки, отсюда же и система Уровней. Но здесь я замолкаю в злобном бессилии — мои образы не допускают больше перевода в слова. Они каменеют, как бездушные маски японского театра.
      Итак, уже две Тайны.
      Следующая — это Тайна Судьбы. И это именно то, что сейчас я называю Кодексом. Это отдельный разговор и область не эстетики, а практики. А я сейчас описываю свою теоретическую модель. Ну, как умею, конечно.
      Тайну Цифры Пять я опущу — это уж очень по-детски. Я все-таки уже не ребенок.
      Последняя — это Тайна Дружбы. Это — любовь к книгам Достоевского, чувственный анализ себя в общении с другими и теоретический поиск Друга. Практическое обоснование последнего радостно обламывалось в уже более зрелом возрасте, лет в пятнадцать. В школе меня никогда не любили, быть может, из-за моего врожденного высокомерия. В Университете сейчас считают занудой, но, по крайней мере, не поджидают вечером около дома, чтобы избить до бессознательного состояния, как это часто бывало в школе. Вообще вспоминаю о школьных годах с отвращением, иногда даже всплывает откуда-то ненависть. Это странно, я ведь по натуре не злой человек, хотя и страшный сноб, наверное. В детстве я сильно заикался, что служило неиссякающим источником насмешек. Дети могут быть очень жестокими. Ну, вообще-то, это все позади, надеюсь, что скоро все эти воспоминания совершенно изгладятся из моей памяти.
      Все мои образы часто слишком, слишком неопределенны. Это так обидно! И хотя я ими живу, хотя они служат для поддержания внутренней душевной гармонии или восторженных судорог, но для получения истинного удовлетворения от не зря проживаемой жизни необходимо что-то более конкретное. Мне нужны Идеи, для моей творческой самореализации в этом мире. Идеи — это, прежде всего, научная работа, это мой красивый монолог не некую серьезную тему, это, в конце концов, создание эффективной практической модели моего бытия, это связующее звено структуры Вселенной — ведь теперь я практически готов к формулировке структуры нашего пространства-времени».
      Мне казалось, прошла целая вечность.
 
 
      — Сашка? Ты что это?
      Голос Гарольда доходил откуда-то издалека.
      — Ничего, — я с трудом сдержал желание закричать.
      Гарольд подозрительно посмотрел на меня. И снова все его внимание приковалось к де Краону.
      — Как же Вы это делаете? — жадно спросил он.
      Реджинальд вытянул левую руку в направлении Гарольда:
      — Смотри, вот такя это делаю.
      — Но… это что, фокус какой-то? Это надо как-то объяснить, в конце концов.
      — Объясняй! — сказал Реджинальд, — потом мне расскажешь.
      — Но…
      — Я, кажется, предупреждал, что ясности это не добавит! Но меня здесь никто не слушал. Вот вам факт, или как, не верить своим глазам?!
      Эта десятиминутная процедура подействовала на Реджинальда, как стакан водки, здоровой рукой он комкал пропитавшийся кровью платок.
      — Пожалуй, верить, — нехотя согласился Гарольд, — но зачем вот это все, — он с отвращением кивнул в сторону свертка с иглами, — без этого нельзя?
      — Нельзя. И это еще самый безобидный вариант.Объяснения у меня нет. Это было установлено, м-м-м… экспериментальным образом, — лицо его как-то болезненно дернулось.
      Весь этот разговор да и сама ситуация все больше напоминали мне какой-то театр абсурда.
      — Так же произошло то, что произошло вчера, — Реджинальд помахал загипсованной кистью, — просто у меня не было с собой инструментов. А я в Вас ошибся, Гарольд. Вам это вседоставило явное удовольствие. Интеллектуальное, — Реджинальд попытался дежурно улыбнуться, но губы в улыбку не складывались. Он зло стиснул их, на скулах заходили желваки, — собственно, этого и следовало ожидать. Биркенау тоже понравилось. Чертовски понравилось. Думаю, мне на Вашем месте тоже бы понравилось!
      — «Радужные анаграммы», — ахнул я.
      Реджинальд резко повернулся ко мне.
      — Будьте любезны, Александр… так сказать, для завершения картины… Снимите мне с правой руки браслет, там сбоку на нем маленькая кнопка, да, отлично, спасибо! Вот, — он взял тяжелый металлический обруч, поднял над головой, нажал еще на какую-то кнопку и внутрь со всех сторон выдвинулся частокол широких шипов.
      — Вложение, Компенсация, — он нажал на кнопку еще раз. ЩЕЛК, и шипы выдвинулись ближе к центру почти вдвое, — Дуальность, Связность и Изоморфизм, — ЩЕЛК! Шипы выдвинулись еще немного.
      — А вот то, что осталось… осталось только придумать названия… что-нибудь о структуре черных дыр, или точная величина параметра расширения Вселенной… — ЩЕЛК!!
      Шипы аккуратно сошлись в центре.
      Гарольд угрюмо молчал.
      — Я что-то немного не в себе. Со вчерашнего дня… Много впечатлений… — наконец как-то через силу сказал он, не глядя на де Краона, — одним словом… Я прошу прощения… Вы уверены, что ничего не нужно и…
      — Как насчет кофе?
      — Да, конечно!… и… спасибо, за вчерашнее. А то Сашка бы меня достал, таскался бы ко мне в больницу каждый день и снабжал институтскими сплетнями. Это у нас с ним называется «тюсингурить».
      — Простите, как?
      — Ну, это смесь русского и плохого, извините, очень плохого японского.
      Брови Реджинальда поползли вверх. Он соображал несколько секунд, потом фыркнул.
      — Это же надо так!
      Всем как-то сразу стало легче.
      — Я думаю, завтра устроим выходной, — продолжал Гарольд, — а в среду займемся составлением заявки для спенсеровского телескопа и моделированием — моя программа почти готова, дополним ее только данными реального поля. Думаю, за пару недель справимся. А через месяц-два у нас уже будут снимки и открытие космической струны.
      — Ты так уверен, Гарольд, что тебе дадут время на «Спенсере»? — спросил я.
      — Я договорюсь с директором.
      — И так уверен, что это струна?
      — Да, я уверен! — отрезал он своим обычным решительным тоном, — я абсолютно уверен! И хватит каркать. Уж слишком много неприятностей последний год — должно же это компенсироваться чем-то хорошим?
      — Кто-то обещал мне кофе, — Реджинальд сидел в кресле, покачивая носком ботинка.
      — Я не видел Вашей фамилии в опубликованных работах по «анаграммам», — я подошел к нему.
      — Да я к этому не стремился, а Биркенау не настаивал, — пожал плечами Реджинальд, — Александр, если Вас не затруднит, не надо меня хватать за руки, я этого не люблю.
      Гарольд заварил кофе, принес чашку де Краону.
      — Реджинальд, — на этот раз он смотрел ему в глаза, — пожалуйста, простите меня.
      — Принято.
      — Могу я Вас попросить об одной вещи?
      — Для Вас все, что угодно, Гарольд.
      — Никогда не делайте этого больше.
 
 

 
 
       16 июля — 1 сентября
 
      На следующий день пришло официальное объявление, что космический телескоп «Хаббл» закончил свою работу, и все невыполненные заявки аннулируются. А еще через день Гарольд улетел в Принстон, договариваться о переносе наших наблюдений на новый телескоп «Спенсер».
      Почти полтора месяца прошли как-то смутно. Гарольд звонил редко, говорил только о своих переговорах с американцами. Они шли трудно. Но мне было не до этого. Снова заболела дочь. Почти год было стойкое улучшение, и вот снова зашел разговор о больнице. Жене пришлось взять академический отпуск, да она и не бог весть какой научный работник, так, «принеси-посчитай». Могла бы давно уволиться! Подготовительные занятия перед сентябрьскими лекциями для студентов тоже стали отнимать у меня много времени.
      Профессор Реджинальд де Краон в институте не появлялся. Собственно, он не должен был ни перед кем отчитываться, кроме Гарольда.
      …Кто такой профессор де Краон? Или просто Реджинальд. Гарольду было привычнее называть его по имени. Английский лорд на его фамильярное «тыканье» не возражал.
      Они сошлись как-то на удивление быстро. Оба любили одни и те же вещи, начиная от вывертов высшей математики и кончая шоколадом, степом и Неаполем.
      Неаполь! То же мне, благословенное место! Просто очень старый, грязный портовый город.
      Я не сказал бы, что испытываю большое удовольствие от общения с этим англичанином. Быть может, потому, что лично мне он практически не уделяет времени… Да очень надо мне его время, в конце концов! Невероятный он все-таки сноб — и как Гарольд этого не замечает? Впрочем, когда равный встречает равного, происходят удивительные вещи, особенно, если оба — нетривиальные личности. Может, я просто завидую? Завидую его уму, его голосу, его манере держать себя, его власти, его обаянию. Да нет, все это глупости, что я — мальчик с неудовлетворенными амбициями, что ли? Я доктор наук, слава богу, в одном из лучших российских институтов, все-таки это кое-чего стоит.
      Да все просто на самом деле. Мне не дают покоя «радужные анаграммы». Как любому другому нормальному человеку на моем месте, попробуйте-ка на это возразить! О нет, я не жажду просто скрытой в них информации: мне не дает покоя мысль, что я совершенно не понимаю, какон это делает. Какое понятие о мире, какие невероятные знания должны быть у человека, который может делать такое.Быть может, он знает, как зарождалась Вселенная? Самзнает, ведь не обязательно же это кому-то показывать, тем более таким варварским методом. Сам для себя он-то наверняка знает, он должен знать, он не может не знать!! Вот откуда эта его вечная, невыносимо наглая ухмылка — он знает что-то такое, что бесконечно возвышает его над всеми людьми. Вот откуда такой снобизм и надменность! Он живет с сознанием абсолютного собственного превосходства! Вот оно, счастье! Счастье, мне недоступное!!! О, если бы я только мог «залезть в его голову», подглядеть хоть краешком глаза…
      Ну, хватит.
      Недостаток информации порождает безумные фантазии. Я только поспекулировать могу. У меня версий много. Например, человеческий мозг может «не довольствоваться» отведенным ему пространством внутри черепной коробки, он желает создавать образы… снаружи.
      Особенность мозга, почему нет?
      Гарольд бы тут же саркастически хмыкнул: «А Саша у нас не биолог однозна-а-ачно». Пусть себе хмыкает, рыжее светило науки! А еще такой вариант. Что бы могли означать светящиеся нимбы на изображениях, условно скажем, «святых»? Я говорю «условно», потому что мы с вами взрослые люди и прекрасно понимаем, что никаких святых нет и быть не может. Что, если передача световых сигналов когда-то была способом общения между людьми? А потом это свойство исчезло, за ненадобностью. Атрофировалось — люди ведь нашли более эффективные способы общения.
       Что же такоеРеджинальд? Вот я, доктор физмат наук, только и мог, что тупо и однообразно задавать себе этот вопрос. Биологический «черный ящик»? Хотя как-то не очень этично называть живого человека «ящиком». Да и почему я долженчто-то об этом думать, в конце концов? Эффект светящейся ауры и тому подобные штучки уже считаются доказанными. Я специалист в другой области, черт возьми! Пусть каждый специалист занимается своим делом. А так «любопытничать» — это не по мне. Проявлять любопытство, когда человек перед тобой втыкает себе иглы в руку… Есть много вещей на свете, которые нельзя объяснить, и пусть эта будет одна из них. Единственный способ понять, что происходит, это стать им, следовать егомыслям и егоассоциациям.
      Я просто рад, что у Гарольда появился такой интересный собеседник. И ничего мне от него не нужно. Я вполне самодостаточная личность.
 
      …Хмурым сентябрьским утром Гарольд ввалился в мой кабинет. Он выглядел уставшим, был небрит, но его оранжевая рубашка выглядела как всегда оптимистически.
      — Сашка! — заявил он гордо, — наблюдения нашей космической струны через два дня!
      — Может, тогда оставим обработку на наземном телескопе Европейского Сообщества, «Галилее»? Все равно со «Спенсера» точнее будет, — с надеждой спросил я, не очень-то мне хотелось сейчас связываться с обработкой.
      — Еще чего! Да и что там делать? Дела-то на несколько часов, если конечно не пальцем в носу ковырять. Заканчиваем всю обработку к завтру и быстренько публикуем. А потом финальным изящным штрихом завершим всю эту эпопею с космической струной. Сегодня к вечеру приедет Реджинальд, мы займемся обработкой.
      — А где он пропадал все это время?
      Гарольд пожал плечами.
      — Честно говоря, не знаю. Мы общались только в письменном виде, и он всегда и вовремя присылал мне все расчеты, которые я просил. А просил я довольно много, что-то у меня там плохо шло дело. Жалко, Реджинальда не было там со мной. Он туманно намекнул, что в Штатах ему лучше не появляться. Если бы я мог, тоже бы в Штатах не появлялся, с большим даже удовольствием!
      — А как же твоя «Серенада Солнечной Долины»? — улыбнулся я.
      — Молчи! Это святое!! Такие вещи вне времени и вне национальностей! Я говорю об «американском» методе ведения научных исследований — вот от него меня просто мутит. Еще со времен нашего спутника «Реликт», открывшего анизотропию реликтового излучения и получившего за это Нобелевскую премию, не без диких скандалов. Тогда было заявлено, что американский спутник COBE, просто подтвердивший нами открытый факт, является первооткрывателем. На пропаганду этой идеи были брошены бешеные деньги и через несколько лет первенство плавно затвердилось за COBE. Потребовалось много усилий, что бы восстановить справедливость. По крайней мере, с космической струной у них так не пройдет.
      …Космическая струна. Все научные статьи, содержащие это словосочетание, начинались обычно так. «Рассмотрим шестимерное пространство с сокращенными модулями» или «пусть десятимерная брана находится в горловине многообразия Калаби-Яу». «Да пошел к черту потенциал Рамон-Рамона!» — хотелось воскликнуть мне после нескольких часов безуспешных попыток понять хоть что-нибудь. Море абстрактных моделей, сонмы физически бессмысленных многообразий путались у меня в голове.
      А космическая струна — это то, что использует всю эту сумасшедшую математику, и то, что можно реально увидеть в телескоп!Я не шучу, буквально увидеть в телескоп.
      Предположим, между нами и какой-нибудь далекой галактикой находится космическая струна. Тогда вместо этой галактики мы увидим два ее изображения с резкими характерными срезами внешних изофот, уровней яркости. Космическая струна — одномерный объект, вырезающий сектор из плоского евклидова пространства, и она «отрезает» кусочек изображения галактики. С тем разрешением, которое было у хаббловского телескопа, мы легко могли бы эти срезы увидеть. Что и говорить, ведь поскольку это два изображения одной и той же галактики, то их спектры должны быть идентичны и их относительная скорость должна быть равна нулю. Все это и показали наши предварительные наблюдения на наземных телескопах. Двух физически различных галактик с такими свойствами просто не бывает! Ну, точнее, это безумно редкое явления, одно на миллиард. Объект CSL-1 — это два гравитационно-линзовых изображения одной галактики. Галактики, линзированной на космической струне. И точка.
      Открытие космической струны означает подтверждение огромного пласта современной теоретической физики. Сейчас он лежит мертвым абстрактным грузом и дразнит и наблюдателей, и экспериментаторов. Когда я думаю о возможных последствиях такого открытия, просто дух захватывает! Это будет новая ступень в познании Природы. Космическая струна — удивительно красивый объект, красивый настолько, что это не может не быть правдой. Просто нужно терпение и упорство. Но какой противник в интеллектуальной борьбе может быть более достойным, чем сама Природа?
 
      …Реджинальд пришел к вечеру.
      Дежурная улыбка-маска. Пожатие рук.
      — Здравствуйте, Реджинальд.
      — Здравствуйте, Александр.
      За полтора месяца он совсем не изменился. Разве что стал еще более замкнутым.
      — Твои расчеты, Реджинальд, просто замечательны. Хоть я это и говорил тебе не раз, хочу сказать еще. Без тебя я бы ни в жизнь не смог уломать американцев на время на «Спенсере»! — Гарольд с жаром потряс его руку, — так… час уже поздний, предлагаю сначала поужинать, а потом немного поработать — сегодня никого отдыхать не отпущу, время поджимает. Давайте-ка ко мне поедем. Что ты так смотришь, Редж? Ну, не брит я, ну с кем не бывает. И надеюсь, у тебя нет претензий к моей чуде-е-есной оранжевой рубашке? А то у Александра Константиновича явно комплекс по этому поводу.
      — Я просто очень рад тебя видеть, Гарольд.
      — Как ты сам-то, вообще? — Гарольд улыбнулся.
      — Ancora vivo, еще жив, — вернул улыбку Реджинальд, но как-то бледно, — «беспечной мошкой я летаю, живу ли я иль умираю».
 
      …Мы втроем стояли у монитора. Я открывал только что полученный со «Спенсера» файл — изображение CSL-1. Я чувствовал, как замер Гарольд.
      На открывшемся снимке я увидел отчетливый аккреционный след двух взаимодействующих галактик.
      ЭТО БЫЛА НЕ СТРУНА.
      Реджинальд устало прикрыл глаза. Постоял несколько секунд и отошел от монитора.
      — Нет… не может этого быть… — Гарольд оттолкнул меня и начал лихорадочно менять цвета и размер изображения, — дайте мне пару часов на обработку… срезы могут оказаться слабее, чем мы ожидали…
      — Нет, Гарольд, — тихо сказал де Краон, — это пара взаимодействующих галактик — видишь эти шлейфы перетекающих оболочек? Пара редких галактик, с абсолютно одинаковыми спектрами, с нулевой разностью скоростей. Такое событие встречается одно на несколько миллиардов. Гарольд! Ты меня слышишь?
      — Это не струна, — произнес мой друг одними губами, глядя куда-то в пространство.
      ЭТО НЕ СТРУНА…
      — Мы сделали замечательную работу, Гарольд, — де Краон как-то по-особому внимательно смотрел на него, — мы поставили на уши всю научную общественность. Мы начали это исследование и сами довели его до конца, честно проверив все гипотезы. Не сделали ошибки. Просто природа оказалась сложнее, чем мы полагали.
      — Природа, мать ее!? — заорал Гарольд, жилы на шее вздулись, лицо побагровело, — природа, говоришь!? Да мне мешали все, кто только мог!
      — Конечно, — мягко согласился Реджинальд, не отрывая пристального взгляда от моего друга, и подходя на шаг ближе к нему, — все мешали, сволочи, ты абсолютно прав, Гарольд. Все мешали, но ты прекрасно с ними справился — и с Биркенау, и с этими паршивыми американцами. Никто из них не смог тебя остановить. И, устранив все препятствия, «человеческий фактор», так сказать, ты общался напрямую с Природой. И теперь, после этой блестящей работы, мы знаем о Природе больше.
      — Что, черт тебя подери, что мы знаем!? — голос Гарольда сорвался, — мы просто знаем, что наш объект — не струна! Не струна!! Мы не доказали гипотезу о существовании струн и не опровергли ее. Мы не сделали ни черта! О, какой же я идиот… мой бог… какой я идиот!!! Почему я не догадался раньше до какого-нибудь более эффективного теста!?
      — Ты сделал все, что мог, Гарольд, — спокойно сказал Реджинальд, подходя еще чуть-чуть ближе, — никто не сделал бы больше, никто бы не подошел к этой задаче так тщательно и основательно, как ты.
      На Гарольда было страшно смотреть.
      — Что я теперь буду делать, по-вашему!? Что я такое без этой струны… Надо… господи… надо… надо еще время… Это все Биркенау!!! Он не дал мне время на 6-метровом!!! Все началось именно с этого… мне тогда надо было догадаться, что это не струна… а может, это ошибка Спенсера? Бывают же там ошибки! Надо сделать еще заявку, надо…
      Реджинальд сильно ударил его по лицу. Гарольд без звука рухнул на пол.
      — Да не волнуйтесь Вы так, Александр, — Реджинальд хмуро посмотрел на меня, в ответ на мой сдавленный вопль.
      — Реджинальд… Вы… Вы могли так и челюсть ему сломать!!!
      — Если бы я хотел, я бы сломал, — холодно отозвался Реджинальд, — надеюсь, хоть это-то Вы уже поняли? Не беспокойтесь, он скоро придет в себя.
 
 

 
 
       9 сентября
      — Как добрались вчера?
      — Нормально, — Гарольд лежал на диване, задрав ботинки на подлокотник, и листал какую-то газету, — Сашка таскался за мной как нянька. Ночевал на коврике у моей кровати. Ладно, ладно, пошутил я. Нормально доехали. Я и один бы вполне добрался. А ты как, Редж?
      — Как голова?
      — Да на месте, Реджинальд, на месте. Что с ней будет-то?
      Де Краон был сегодня совершенно не похож на себя. Я никогда не видел его таким эмоциональным и взбудораженным. Но зря он надеется расшевелить таким образом Гарольда, тоже не похожего на себя — уж какие-то там газеты всегда интересовали Гарольда в последнюю очередь. Впрочем, я уже давно перестал чему-либо удивляться.
      — Смотри, Сашка, — сказал он, протягивая мне газету, — теперь сможешь прикупить своих любимых карандашных причиндал.
      — А что там?
      — В США умер один миллиардер, коллекционер редких японских миниатюр и карандашных коробок твоего Асакавы. Теперь вся коллекция выставлена на аукционе… А молодым умер, даже сорока лет не было. И толком не понятно, из-за чего. Тяжелая жизнь у миллиардеров, видимо.
      — Черт с ними, с карандашами, — буркнул я, — да и ст оят они, наверное, очень много…
      — У меня есть новости, Гарольд, — сказал Реджинальд.
      — Ну? — нехотя отозвался Гарольд, подняв на Реджинальда ставший отрешенным взгляд. Институтские новости его не интересовали. Тут он заметил большую завернутую в ткань клетку, которую Реджинальд осторожно держал в руках, — а это еще что такое?
      Реджинальд аккуратно поставил клетку на пол и снял покрывало. Гарольд присвистнул и приподнялся на локте, в его глазах появилось подобие интереса.
      На жердочке спал гигантский ворон. Он был угольно-черный. Только большая голова была точно посыпана чем-то серебристо-серым. На его мощной узловатой лапе я заметил браслет из крупных черных жемчужин.
      — Сэр Арчибальд.
      — Ух ты! — Гарольд встал, подошел поближе и присел рядом с клеткой. Не задумываясь, просунул руку сквозь прутья и осторожно погладил ворона по седой голове. Ворон нехотя приоткрыл огромный янтарный глаз, лениво стряхнул с себя руку Гарольда и раскрыл серо-стальной клюв.
      — Ну ты извращенец, Редж — ты б его еще Чарльзом назвал, или Реджинальдом.
      — Тебя смущает слово «сэр»?
      — Осторожно! — невольно вздрогнул я.
      — Сэр Арчибальд, это Гарольд.
      Ворон осторожно сомкнул страшный клюв на пальцах Гарольда, подержал несколько секунд и отпустил. Закрыл глаза и, кажется, снова задремал.
      — Какой замечательный! — Гарольд с удовольствием поворошил перья на голове безучастного сэра Арчибальда, — А сколько ему лет?
      — Постарше тебя, но у них жизнь длинная. Рад, что вам не придется долго привыкать друг к другу.
      — Подожди, я что-то не понял. Ты что, его мне принес!?
      — Тебе.
      Гарольд просиял.
      — О… я прямо даже и не знаю, что сказать… Спасибо, Реджинальд! Огромное спасибо. А его обязательно в клетке держать? Мне бы очень не хотелось.
      — Его и нельзя держать в клетке — просто так перевозить удобнее.
      Гарольд раскрыл дверцу. Не долго думая, сгреб сэра Арчибальда обеими руками и выволок огромную птицу наружу. «Сейчас он точно получит трещину в своей рыжей бестолковой голове!» — с беспокойством подумал я.
      — Тяжелый… — Гарольд с трудом дотащил ворона до дивана. Тот чуть приоткрыл один глаз, искоса глянул на Гарольда и снова мирно задремал. «И снова заснул, ничего не сказав», — почему-то подумалось мне — уж слишком умной казалась эта птица.
      Реджинальд с нескрываемым удовольствием смотрел на всю эту процедуру, чуть склонив голову на бок и прищурив глаза. На короткое время Гарольд снова стал похож на самого себя.
      — Он говорящий.
      — Серьезно? — удивился Гарольд.
      — Да, правда редко и под настроение. Он очень своенравный. Как ты.
      — Вы что-то говорили про новости, — напомнил я Реджинальду.
      Взгляд Гарольда сразу же потух. Он безучастно откинулся на спинку дивана, машинально проводя пальцами по спине сэра Арчибальда. Ворон спал.
      — Так вот, — Реджинальд помедлил, — Биркенау все-таки назначил на завтра годовой отчет твоего отдела. На месяц раньше. Он хочет снять твою тему по космическим струнам, на основе отрицательных данных «Спенсера». И тебя тоже.
      — Даже директор не может так вот запросто снимать заведующих отделами! — сказал я.
      — Это все? — спросил Гарольд.
      — Нет, не все. Завтра решено опробовать машину Аналитической Проверки, «Аналитика». На нашей работе.
      — Это еще что за хрень? — равнодушно спросил Гарольд.
      — Мечта прогрессивной научной общественности. Машина, контролирующая докладчика «в живую». Проверка формул.
      — Тупо ошибки искать, что ли?
      — Не только. Проверка на соответствие первопринципам.
      Гарольд фыркнул.
      — Ты несешь бред, Редж. То, чем мы сейчас пользуемся как первопринципами, лет десять назад было передним краем науки. И сегодняшний передний край каким-то неуловимым образом станет принципами и традициями. А все крупнейшие открытия дня сегодняшнего… — он осекся и замолчал.
      — Соответствие первопринципам понимается в довольно узком смысле. Если, например, человек основывает свою работу на теории Эйнштейна, он не должен противоречить ее постулатам, вот и все. Машина контролирует выход из области применимости теории.
      «Забавная фраза, — подумал я, „если, например, человек“… А если не человек?
      — Все равно это чушь собачья, — буркнул Гарольд, глядя в какую-то точку на стенке.
      — Затея идиотская, я не спорю. Уж хотя бы потому, что тогда со временем будут упразднены все ученые советы, а маститые академики будут вынуждены „проверяться на гениальность“. Хотя, пожалуй, академиков минует чаша сия, из „этических соображений“.
      — Прогнать бы засранца Биркенау через эту машинку.
      — Помилуй боже, Биркенау — и через машинку? Это неэтично. Он же привык через другое место. Короче, начнут с нас. Завтра.
      — Ты шутишь, Реджинальд.
      — Нет, я не шучу. Завтра.
      Гарольд тяжело поднялся, сел на диване, сильно потер руками лицо.
      — Черт! Надо собрать все материалы по моделированию… я сейчас…
      — Никуда ты не пойдешь, Гарольд.
      — Да ну-у-у!? И кто же мне запретит? Уж не ты ли, англичанин? Моя тема летит к чертям, надо хоть что-то… Я все-таки пока еще зав отделом!
      Гарольд с усилием встал и с вызовом посмотрел на Реджинальда, гордо подняв голову.
      Лицо Реджинальда мгновенно сделалось жестким.
      — Ты мне тут в позу не вставай, заведующий! Я сказал, никуда ты не пойдешь! — процедил он, — Ты слетишь с катушек после первого же ехидного вопросика. И ты никогда не имел дело с этой машиной. Пойду я. Не спорь. А то я тебе выбью зубы. Ясно!?
      — Считать это недвусмысленной угрозой? — Гарольд несколько растерял свою решимость, но так просто сдаваться не хотел, его глаза сузились, — и какого черта ты так со мной разговариваешь!?
      Реджинальд вдруг подошел к Гарольду и отрывисто сказал:
      — Дай мне хоть что-то для тебя сделать, сукин ты сын!!
      Гарольд удивленно воззрился на него:
      — Чем обязан таким вниманием?
      — Тем, что позволил мне работать с тобой! Невеселой была без тебя моя жизнь, которая до всех моих пятидесяти лет не имела ни малейшего смысла. Так мы договорились?
      Гарольд окончательно растерялся. Его взгляд вдруг стал каким-то беспомощным. Он сел обратно на диван, посмотрел на Реджинальда снизу-вверх.
      — Спасибо, — его голос предательски дрогнул и упал до шепота, — по правде говоря, мне было бы… я не смогу… завтра. Я не могу говорить о… струне и видеть их сочувствующие рожи.
      — Вот и славно, Гарольд. Тогда до завтра.
 
       Заседание Ученого Совета
       10 сентября 12:15
 
       Пусть у врага тысячи людей, ты выполнишь свой долг, если выступишь против них, исполненный твердой решимости изрубить их всех, от первого до последнего. ТЫ ВЫПОЛНИШЬ БОЛЬШУЮ ЧАСТЬ ЭТОЙ ЗАДАЧИ.
      — Лагранжиан записан в каноническом виде. Варьированием получаем уравнения поля.
      — При варьировании второй коэффициент одиннадцатого уравнения будет равен двум, а у Вас единица, — Биркенау смотрел на экран „Аналитика“, — приведите полный вывод уравнений поля. Ну, хотя бы этого, одиннадцатого.
      Реджинальд подошел к доске, взял мел и начал писать.
      — Пишите разборчивее, — сказал Биркенау.
      Реджинальд молча стер недописанную формулу и написал ее заново, каллиграфически закрутив хвостики интегралов.
      — Да, — спокойно сообщил он через десять минут работы, — там двойка. Я допустил арифметическую ошибку. Но этот коэффициент не влияет на поведение кривой вблизи сингулярности.
      — Да, не влияет, — Биркенау снова мельком глянул на экран, — но в следующий раз будьте аккуратнее, — он растянул губы в улыбке.
 
       Заседание Ученого Совета
       10 сентября 13:00
 
      — Космическая струна формирует коническую Вселенную.
      — Каким образом?
      — Метрика пространства в присутствии струны — коническая. Пространство из евклидова трансформируется в коническое.
      — Покажите эволюцию этого процесса.
      — Эволюция определяется тремя уравнениями: номер шесть, двенадцать и двадцать четыре.
      — Откуда у Вас коэффициент „двойка“ в правой части шестого уравнения?
      Реджинальд напряженно думает несколько минут, глядя на исписанную формулами доску.
      — Двойка… из уравнения номер восемь, в котором мы использовали преобразование из уравнения номер пять.
      — Да что Биркенау, подлец, делает!? Он заставляет его прорабатывать детали. Все в них утонут, и никто ни черта не поймет, — яростно прошипел Гарольд. Он был бледен как мертвец, только глаза горели нестерпимым синим огнем.
      — А можно вопрос из зала? — спросил Лидунов, — хотелось бы понять эволюцию струны. Хотя бы простейшей: прямой и неподвижной.
      — Да, — сказал Биркенау, — эволюцию струны. Да. Только в искривленном пространстве искривленной струны общего положения, движущейся с некоторой скоростью. Динамику струны. А лучше, эволюцию нескольких таких струн сразу. Будем приближаться к реальной ситуации. Вы же заявляли о результатах, максимально приближенных к реальности, к Природе-матушке, так сказать.
      — Совсем офигел!! — Гарольд произнес это почти громко, несколько человек повернули к нам головы, — да нет такой модели и не предвидится!
      — И еще хотелось бы услышать о результатах ваших наблюдений на „Спенсере“, — плотоядно ухмыльнулся Биркенау.
      Реджинальд отложил мел.
      — „Аналитик“ воспринимает графическое моделирование? — спросил он.
      — Разумеется. У Вас слайды с мультипликацией?
      — Да, почти, — Реджинальд положил перед собой на стол футляр с карандашами.
      — Что это он… — начал Гарольд.
      — Сейчас с помощью этого видеоскопа я покажу вам результаты моделирования. Могу я попросить выключить свет?
      — Попросить, конечно, можете, — как-то рассеяно ответил Биркенау, не обратив внимание на легкий гул удивления в зале. Он смотрел на футляр, на надпись сбоку: „Токио, дом Асакава“, — видеоскоп?… Да… выключите свет… да.
      „Плоский двумерный лист бумаги. Вырежьте из него сектор и совместите стороны разреза — получите конус. А теперь представьте себе плоское трехмерноепространство. Если из него вырезать сектор и совместить края, то получится Вселенная с космической струной. Довольно трудно это себе представить, смотрите…“
      Все пространство вокруг Реджинальда от пола до потолка заполнилось мягким светом. Пространство становилось осязаемо, подобно тому, как солнечный свет, проникающий в комнату, выявляет конуса кружащейся мелкой пыли.
      „Пока оно евклидово. А теперь стало коническим“.
      На первый взгляд ничего не изменилось.
      „Вы струну не увидите, но в каждой ее точке располагается вершина трехмерного конуса. Появившаяся кривизна нам доступна только на мгновенных срезах. Точно так же как срезы сферы — окружности, срезы искривленного евклидова пространства со струной — конусы“.
      Я смотрел на созданное им пространство. Когда я случайно фокусировал свое внимание на отдельных точках, принадлежащих струне, изгибы которой я, разумеется, видеть не мог, изображение свертывало лишнюю размерность, и я видел повернутые под разными углами конуса.
      „Если угодно, можно понизить размерность нашего реального пространства. Так будет даже проще. Тогда коническая Вселенная превратится просто в привычный конус, в свернутый лист бумаги. Но при этом мы сами будем уже плоскими двумерными существами“.
      Стены Зала растворились где-то в сумерках, все объемные предметы вжались в пол. Я, ставший плоским, смотрел снизу-вверх на гигантский конус, парящий в уже не доступном мне третьем измерении. На долгие мгновения я был плоским существом, восхищенному взору которого открывалось бесконечное измерение „высоты“.
      „Заполним пространство материей“. И тут же надо мной вспыхнули мириады звезд.
      „Сделаем масштаб больше“. Звезды слились в сияющие россыпи, закрутились в спиральные галактики, сжались в плотные шары эллиптических галактик. И все это двигалось, жило, дышало…
      — Минуточку… — послышался голос Биркенау. Я вздрогнул — настолько неуместными мне показались звуки его речи посреди этой бесконечной Вселенной, — сейчас, подождите… так, эта поправка учтена… эта тоже… так, секундочку… да, продолжайте пожалуйста.
      — Наблюдения на телескопе „Спенсере“ показали, что объект CSL-1 не является космической струной, — ровно сказал Реджинальд, — поскольку космические струны, согласно всем современным физическим теориям, являются неотъемлемой частью истории нашей Вселенной, нами была предпринята успешнаяпопытка получить такую струну в лабораторных условиях.
      Я похолодел.
      — Что!?… — задохнулся Гарольд. Он привстал с места, впившись глазами в Реджинальда, — он не… надо его остановить, немедленно!!! Мы и так позволили ему слишком много…
      — Для удобства дальнейшего использования, сделаем несколько преобразований пространства, — хорошо поставленным лекторским тоном произнес Реджинальд.
      Я вдруг увидел, что сижу в зале один. Точнее, пространство вокруг меня было загнуто на подобие кокона, отгородив меня ото всех. Я мог видеть только то, что происходило у меня над головой, все изображения с боков затерялись в немыслимых каустиках.
      „Теперь посмотрим, как рождаются струны. Для этого вернемся в прошлое, в очень раннюю и горячую Вселенную“
      Галактики исчезли. Надо мной висел огненный пылающий шар. В нем извивались нити и закручивались вихри. Когда я пытался приглядеться к какой-нибудь из сменяющих друг друга структур, изображение услужливо свертывало передо мной дополнительные измерения. Иногда только одно, а иногда шесть или семь, если я попадал в какое-нибудь компактифицированное многообразие. Калаби-Яу возникали как мгновенные срезы многомерных пространств… Изредка попадая в простенькие миры с тремя измерениями, я, по крайней мере, вспоминал, что я все еще обычный трехмерный человек.
      Я видел, как рождались струны, как по мере остывания и расширения Вселенной гасли и сворачивались лишние измерения, как пересекались между собой трехмерные конусы.
      Снова я видел галактики. Я видел, как они рождались, как росли. Галактики, оказавшиеся между мной и невидимой струной раздваивались, образуя резкие срезы уровней яркости. Струны извивались в пространстве, и цепочка таких пар со срезанными краями послушно вилась позади них.
      „Пары гравитационно-линзовых изображений формируются галактиками, фоновыми по отношению к космической струне. С учетом искривления струн, искривления пространства, многомерности этого пространства…“
      — Подождите, Реджинальд! — нервно выкрикнул Биркенау, — как Вы это посчитали… сейчас, сейчас, мы не можем проверить…
      УСЛОВНО-НЕРАЗРЕШИМО.
      УСЛОВНО-НЕРАЗРЕШИМО. АНАЛОГ АНАГРАММЫ КОМПЕНСАЦИИ.
      УСЛОВНО-НЕРАЗРЕШИМО. АНАЛОГ АНАГРАММЫ ИЗОМОРФИЗМА.
      УСЛОВНО НЕРАЗРЕШИМО. ОБОБЩЕНИЕ АНАГРАММЫ ИЗОМОРФИЗМА.
      УСЛОВНО НЕРАЗРЕШИМО……………………….. НЕТ АНАЛОГА.
      …………НЕРАЗРЕШИМО………………… НЕТ АНАЛОГА.
      …………НЕРАЗРЕШИМО………………… НЕТ АНАЛОГА.
      …………НЕРАЗРЕШИМО………………… НЕТ АНАЛОГА.
 
       10 сентября13:58
 
      „Сашенька…“ — прошелестел прямо у меня в мозгу едва слышный голос Реджинальда. Я вздрогнул, посмотрел в его сторону, но из-за темноты увидел только абрис фигуры на фоне очередной переливающейся „анаграммы“. Мне показалось, он смотрит прямо на меня.
      — Таким образом, система „анаграмм“ представляет собой… — шел ровный почти механический голос де Краона.
      „Саша… пожалуйста… включите… свет… — прозвучало еще тише, — я, кажется, сломал… ближний… выключатель.
      Я встал и включил свет.
      Зал Заседаний пересекала широкая борозда. Она начиналась от кафедры, сминала паркет, шла через стену и заканчивалась на десятиметровой высоте, почти у самого потолка. Паркет был именно смят, дощечки не сломаны, а выгнуты, как пластилиновые. Толстые металлические плиты, тянувшиеся по всему залу на высоте человеческого роста, были вдавлены в стену.
      Угол зала, противоположный кафедре, где стоял де Краон, сильно просел и расширился вглубь стены. Там, в глубине, я увидел несколько косых арок, ведущих куда-то дальше, в темноту. Под арками кто-то сидел. Кто-то живой. Когда я взглянул на него, он проворно умчался в темный боковой проем… Исчезли большие напольные часы. В том месте, где они стояли, на светлом паркетном полу темнело плоское бесформенное пятно.
      Это не были „иллюзии“ — сэр Реджинальд Чарльз Этелинг де Краон просто владел структурой многомерного пространства и просто менял его по своему желанию.
      „Мастер иллюзий…“ Мастер, но не иллюзий. Магические фокусы не всегда только „иллюзии“ и обман.
      Как и Кодекс Бусидо не только всего лишь забавный исторический текст.
      Реджинальд опирался обеими руками о стол.
      — Моделирование сделано в технике „радужных анаграмм“, — тихо, но четко произнес он, — Это моя шестая анаграмма. Последняя. Напомню уже существующие пять: Вложение, Компенсация, Дуальность, Связность и Изоморфизм. О них рассказывал профессор Биркенау. В целом неплохо рассказывал, но, я бы сказал, довольно поверхностно. В его изложении Изоморфизма не хватало такой структуры…
      Пространство нестерпимо запылало зеленым и желтым. Так ярко, что даже включенный верхний свет не мешал ясно видеть все оттенки и переливы. И вдруг я заметил внизу, почти у самого пола, „анаграмма“ постепенно стала приобретать все более отчетливый густой темно-красный оттенок.
      Я видел, как Реджинальд судорожно сцепил пальцы обеих рук. По массивному столу пробежала трещина. „Анаграмма“ Изоморфизма погасла. Багровый туман оседал еще некоторое время, бледнел и, наконец, полностью растворился в душном воздухе Зала Заседаний.
      Реджинальд молчал. Он держал выразительную паузу, видимо, ожидая реакции из зала.
      А в зале повисла пронзительная тишина.
      Сейчас встанет Гарольд. Вон, ноздри раздуваются, лицо бешенное. И тогда дело не ограничится фразой типа: „Ау, Биркенау! Отвечать будем, нет?“ Потом Гарольда выведут из зала, а еще потом его выкинут с должности заведующего отделом. Через день или два о сегодняшнем заседании скажут, что профессор де Краон сделал обалденныйдоклад о космических струнах, и что Гарольд опять по несдержанности закатил истерику.
      А что Биркенау прямо обвинили в плагиате, никто даже и не заикнется.
      Обычная практика нашихУченых Советов. Какие бы удивительные веще не были показаны, какие бы великолепные теоремы не были доказаны — никто из присутствующих здесь не продолжит тему плагиата Биркенау, Заведующего Главной Лаборатории. Инстинкт окажется сильнее любых впечатлений… Реджинальд не мог знать, что просто обвинить, пусть даже прямо в лицо, окажется недостаточным.
      Все молчали. Реджинальд упрямо держал паузу. Его сил больше ни на что не оставалось. Биркенау делал вид, что очень занят разговором с техниками „Аналитика“.
      И тогда я сделал самую большую глупость в своей жизни. Я встал и сказал:
      — Профессор Биркенау. Как живой классик и общепризнанный автор „радужных анаграмм“, будьте любезны, проясните ситуацию.
      — Я никому слова не давал! — рявкнул Биркенау, оторвавшись от мониторов „Аналитика“.
      — Любые вопросы из зала были Вами разрешены, профессор Биркенау. Профессор де Краон обвиняет Вас в плагиате — извольте ответить!
      Неуверенный шепот пробежал по залу.
      С места поднялся Танака.
      — Сегодня я увидел полные и ясные схемы всех „анаграмм“, которые нам любезно представил профессор де Краон. И это именно то, что Вы, профессор Биркенау, никогда не могли показать, — сказал он, — думаю, что выражу общее жгучее любопытство и недоумение, спросив Вас, на что Вы вообще рассчитывали, не понимая до конца эту работу и выдавая ее за свою?
      — А Вы вообще здесь не работаете! Как впрочем, теперь уже и Вы, доктор Вуд! — проорал Биркенау.
      — Соблюдайте порядок! — вступил в разговор молчавший до сих пор второй со-председатель сегодняшнего заседания. Он был председателем на защите Алоиса.
      — На что я рассчитывал, спрашиваете вы меня!? Я вам скажу, на что я рассчитывал! Я рассчитывал на честное слово этого, как я ошибочно полагал, честного человека. И на астрономическую сумму денег, которую я ему заплатил!!! — Биркенау в ярости повернулся к де Краону, — значит, для тебя уже ничего не значит наша договоренность!? Появился этот… этот возмутитель спокойствия, этот… чертов Гарольд, со своими безумными идеями и все!? И почему я не выкинул его из института!? Ведь мог же в свое время, вполне мог, и не сделал такой простой вещи!! А вы, вы оба не считаетесь ни с какими правилами! Институт и моя Главная Лаборатория — это не арена для упражнения ваших гениальных мозгов!!!… Коридоры института — не место для танцевальных упражнений!!! Не превращайте уважаемое заведение в послушный любым вашим прихотям балаган!!!… А ты, Реджинальд… ты…. да ты просто гнусный мерзавец и лжец… Правила поменялись, старые договоренности сменились новыми… Да как ты смеешь так со мной обращаться!? Кто ты такой вообще!? Кем ты себя возомнил!? Наемник!! Наркоман чертов!!
      — Биркенау!!! Немедленно покиньте Зал Заседаний!!! — заорал председатель, вскочив с места. Его последние слова потонули во всеобщем шуме.
      Реджинальд все также стоял, упираясь руками в стол.
      — Браво, Реджинальд!! — орали с галерки, перекрикивая шум гомонившей толпы.
      — Поздравляю Вас, Реджинальд. Просто блестяще. Я всегда подозревал, что „радужные анаграммы“ — это Ваших рук дело. И не я один это подозревал. Создание космической струны в лабораторных условиях — о таком теоретики по суперструнам и мечтать не могли. У меня просто нет слов!…
      Это был директор Европейского Космологического Сообщества.
      В толпе снова мелькнуло лицо Танаки. Он улыбался.
      — Браво, Реджинальд!
      — Браво!!!
      — Браво, Реджинальд…
      …Я шел к Реджинальду. Я плохо соображал, что делаю. Я шел как в тумане. Навстречу мелькали веселые лица. Казалось для них все встало на свои места. История Биркенау закончилась. Я слышал обрывки разговоров — о суперструнах, о космических струнах, о новых моделях, о новых наблюдениях по поиску космических струн… Угол зала вернул свою первоначальную конфигурацию. Вахтер и заместитель директора по хозяйственной части о чем-то объяснялись с председателем, указывая на то место, где стояли бронзовые часы, и с недоумением разглядывая покореженную металлическую облицовку стен…
      — Реджинальд…
      Его лицо приобрело восковой оттенок. Бескровные губы плотно сжаты. Глаза тускло-серые, как мертвые. Просто посмотреть на меня далось ему с невероятным трудом.
      — Не… подходи… ко… мне… Сашенька… не… подходи… пожалуйста… не… подходи… ты… не найдешь… что ищешь… не… подходи…
      Его глаза гасли. Из ноздрей и изо рта потекли струйки крови.
      Было поздно. Хотя почему поздно? Ведь я этого хотел. Я ждал этого. Он нарушил слово, данное в свое время Биркенау, и я почему-то с уверенностью ждал, что он также нарушит слово, данное Гарольду, и использует „анаграммы“. И Гарольд должен был это понять, должен был помешать. Мы знали, к чему это может привести, и ничего не сделали заранее, не остановили. Мы уже поступили жестоко, хуже уже не будет. Может, я теперь поступал еще более жестоко? Но мне почему-то казалось, что Реджинальд тоже этого хотел… или нет. Конечно, нет! Это я, я пытался хоть как-то оправдать отвратительное любопытство! Но мне уже все равно. Я жаждал откровения, я мучительно жаждал его „миров“, познания структуры Вселенной и власти над ней. Я безумно жаждал того, чего был лишен, и, знаю, буду лишен, всю свою серую жизнь. Если бы он не знал структуры, он никогда не смог бы создавать свои „анаграммы“!! А я видел, случайно, не знаю, как и почему, но я видел, я подсмотрел как вор, я догадался, к чему он с детства стремился, я виделначало создания Структуры Мироздания, и теперь я хотел увидеть все до конца!
      Я сжал его безвольные холодные пальцы.
      С каким-то мучительным чувством я ждал, я смотрел на свои руки, которые по-прежнему были руками взрослого мужчины. Только это уже были не мои руки. Они были покрыты глубокими шрамами. На сгибах локтей они были испещрены бесчисленными точками инъекций. Я вдруг почувствовал резкую, почти нестерпимую боль в сердце… и… и ни с чем не сравнимое отчаяние… За доли секунды, пока чужое сознание не захлестнуло меня полностью, я успел с удивлением подумать: „Разве ТАК должен чувствовать человеко-бог!?“
      „Он медленно погружается в сон. Его сознание, скованное в часы бодрствования железной волей и логикой холодного рассудка, освобождается. Все, о чем он запрещал себе думать, внезапно выплескивается каскадом огненных брызг.
      Опять эта дверь. Точнее, не дверь, а высокая частая стальная решетка. Она очень высокая — ее верх теряется где-то далеко в темноте. Кто-то движется там, в темноте, кто-то живой… Решетка теплая, она как будто дышит, поводя по сторонам своими острыми шипами, она отливает холодным жестоким блеском. Она — единственный выход из глубокого каменного колодца, в котором он находится. Весь пол, все бесконечно высокие грубые каменные стены покрыты слизью и кровью. Все здесь скользкое, все скользкое и теплое и источает приторный сладкий смрад. Он прижимается лицом к решетке, он дергает ее изо всех сил…. Ее шипы впиваются ему в ладони, в плечи, в шею, в грудь… КТО-ТО ЖИВОЙ ЕСТЬ ТАМ, В ТЕМНОТЕ!… Он пытается крикнуть — кажется, сам мертвый воздух затхлыми волнами душит его. Вокруг слышится смех — отвратительный хриплый издевательский хохот. По ту сторону решетки мелькают лица, перекошенные от какой-то безумной радости, появляются люди — мужчины в женских платьях и обнаженные женщины. Они проносятся мимо и где-то далеко, в каких-то подземных тоннелях слышится их непрекращающийся смех.
      А у решетки теперь стоят другие люди — добропорядочные, чистенько одетые в дешевые „воскресные костюмы“, с печальными сострадающими лицами. Какой-то толстый мальчик в галстуке-бабочке просовывает руку сквозь решетку и дотрагивается до его окровавленного плеча жирным пальцем. „ Бедненький!“ — жалостливо говорит мальчик, вытирая нос белым платочком. Он с криком отшатывается в дальний угол своей камеры. Он закрывает глаза от ужаса и омерзения. „ Ты должен пострадать за свои грехи! — менторским голосом произносит отец толстого мальчика, — Ты должен покаяться во имя Господа нашего, Иисуса, распятого за грехи наши!!! Ты — убивавший людей, покайся!!! Ты — возжелавший…“ С диким нечленораздельным криком, заглушившим последнее произнесенное слово, он бросается на решетку. В его обезумевшем лице и в вытаращенных, налившихся болью и ненавистью глазах нет ничего человеческого. Я БОЛЬШЕ НЕ ЧЕЛОВЕК!!! ЕСЛИ ТЕ, КТО ОКРУЖАЮТ МЕНЯ — ЛЮДИ, ТО Я БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ. Он рычит, скаля зубы, и дергает решетку, тщетно стараясь добраться до отца толстого мальчика, который смотрит на это с оскорбленным мещанским недоумением. Он мечтает перегрызть горло этой скотине в аккуратном чистеньком костюмчике…
      И вдруг снова смех, смех, СМЕХ… СМЕХ бьет по его барабанным перепонкам. „ Зверь, у-у-у, зверь, зверю-ю-га… — смеется толстый мальчик, — зверюга, гав-гав!“ Подобно молнии что-то вдруг взрывается в его голове, он со стоном повисает на шипах решетки… ЩЕЛК. Решетка медленно распахивается… Он, слабый, беспомощный, отупевший от воплей и ругательств, гремящих вокруг него, стоит на пороге… Вдруг тишина и оглушительный залп ружей. Он видит, как пули разрывают его грудь и по грязному полу катится его кровоточащее сердце. Толстый мальчик наступает на него ногой и оно лопается, как спелая виноградина“.
      „Сашка… ты… ты… маленькая любопытная дря-я-я-янь!… Уйди… не прикасайся… ко мне… уйди… мне бо-о-ольно…. сделайте что-нибудь…. пожалуйста-а-а… я не хочу умирать… Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ!!!… Гарольд… о мой Гарольд!!!… я… не-е… хочу-у… умира-а-ать!!!“
      Кажется, меня рвало. Быть может, я даже кричал, я не помню. Ничего больше не помню. Больше я уже ничего не видел, все слилось в какой-то бешеный разноцветный калейдоскоп.
      Я видел космическую струну. Видел, как она несется по пространству со скоростью, близкой к скорости света. Медленнее она и не может, ведь силы натяжения почти точно компенсируются гравитационной массой. Что будет, если она встретится с нашей Землей? Молниеносный росчерк — взблеск японского меча… Нет, ничего такого не будет. Земля для космической струны как сильно разреженное облако частиц, она просто пройдет сквозь Землю, оставшись незамеченной. Струна очень плотная, это ведь даже не материя, невообразимо сжатая и упакованная, как в нейтронной звезде или черной дыре, струна — это сжатое пространство! Подобно тому, как понимать друг друга могут люди только сходных мировоззрений, желаний, стремлений, так и встретиться могут только объекты сравнимых энергий. Человек, обычный человек, никогда не сможет прикоснуться рукой к атому, а Земля и струна, даже встретившись, никогда не узнают друг друга, никогда не „поцелуются“… Быть рядом и в то же время быть так далеко… И я видел космическую струну, рожденную перед моими глазами, здесь и сейчас… Какая же энергия, какая власть над пространством понадобилась, чтобы воссоздать космическую струну здесь и сейчас, заморозить ее бешеный полет, выставить напоказ, точно пойманного дикого зверя…
      И снова все исчезает… все, кроме глаз Реджинальда — они как улыбка чеширского кота, чопорного английского кота в светло-сером костюме в полоску, с булавками и запонками. Как это кот может ужиться с сэром Арчибальдом? Разве что на пару отбивать степ в окружении японских миниатюр…
      …- И что это ты сейчас пытался изобразить, интересно? — Реджинальд саркастически смотрит на Гарольда, по обыкновению чуть склонив голову на бок, в глазах искорки смеха, — никак Файарда Николаса?
      — Почему не его брата Гарольда? — мой друг явно задет за живое, уж знаменитый дуэт братьев Николасов из „Серенады Солнечной Долины“ он в состоянии воспроизвести. Ну, по очереди, разумеется — партнеров у него на такое экстравагантное занятие до сих пор не находилось, — и вообще, он мне тут еще замечания делать будет! Может, сам покажешь?
      — Смотри, как это надо делать, — Реджинальд с улыбкой встает, — сейчас посмотрим, кто кого…
 
       Смотрите, как это надо делать…
 
      …Я очнулся на диване в кабинете Гарольда. Наверное, кто-то меня сюда дотащил. Кажется, я был в Зале Заседаний. В кабинете было темно. Из-за полуприкрытой двери в коридор раздавались едва слышные голоса.
      Дверь открылась. Щелкнул выключатель. ЩЕЛК! — мое тело свело судорогой от этого звука, и я вдруг вспомнил все, что видел.
      Вошел Гарольд. Один.
      — Что с ним!? — хрипло спросил я.
      Гарольд молчал. Это молчание мне показалось вечностью.
      — Он умер час назад.
      — От… чего?…
      — От сильного кровоизлияния из-за разрывов внутренних органов. Его даже не довезли до больницы.
      В углу послышался шорох. Я резко обернулся. Это был сэр Арчибальд. Он вспорхнул со стола, его мощные черные крылья и тени от них, казалось, заняли половину кабинета. Он подлетел к Гарольду и сел на пол в нескольких шагах от него. Склонил голову на бок, прищурив янтарные глаза.
      — Здр-р-равствуй, Гар-р-рольд.
 
      …Через месяц Биркенау уволили с поста Заведующего Главной Лаборатории. А еще через две недели ее заведующим стал мой друг Гарольд Гинти-Ганкель.
      Перед отъездом я зашел в его новый кабинет. Гарольд возился с бумагами на столе. Сэр Арчибальд смотрел на него сочувственно.
      — Надо бы парочку секретарш на всю эту гребанную писанину… — бормотал он.
      — Пришел попрощаться, Гарольд, уезжаю работать к Отсу, над лунным проектом, — сказал я.
      Гарольд повернулся ко мне.
      — Жаль, думал, ты поможешь мне здесь. В любом случае, буду тебя ждать, если вдруг передумаешь. А как же твои студенты?
      — Надоело мне это все. До черта надоело! — вдруг неожиданно сам для себя выпалил я. Последнюю неделю я действительно мучался вопросом, кому же пристроить мой курс. Договорюсь с кем-нибудь.
      — Пусть еще кто-нибудь преподает! Послушай, Гарольд, — я немного помолчал, не зная как продолжить, — я надеюсь, ты ведь теперь не собираешься затевать ничего такого, грандиозного, правда? Такие вещи… Гарольд… они дорого нам обошлись…
      Он тяжело посмотрел на меня. Его глаза были холодными и властными.
      — Напротив, Саша, — спокойно сказал он, — после такой цены… — у него перехватило горло, ему трудно было продолжать, гораздо труднее, чем мне, — я теперь не отступлю. Теперь в моем распоряжении вся Главная Лаборатория. Я создам такое, что небу жарко станет! И начну, пожалуй, со сферы Дайсона.
 
      …Я собирал последние вещи в кабинете, когда-то моем. Фиц грустно смотрел на меня, его хвост безвольно стелился по полу.
      В конце концов, мы же не опровергли теорию космических струн. Просто наш объект — не струна, из одного этого факта вовсе не следует, что струн вообще не существует. Да черт с ним, с этим объектом! Но струн может оказаться не несколько десятков, как мы считали, а всего две или даже одна. И эта одна струна может быть невероятно далеко от нас, так что ни „Хабблу“, ни „Спенсеру“ она будет неподвластна. Как же тогда доказать, что она все-таки есть? А она есть, потому что ее не может не быть. Космическая струна создана здесь, на Земле — значит, Природа допускает ее существование. Значит, она есть. Пусть даже всего только одна. И ее найдут. Гарольд, или я, или кто-нибудь другой… Скорее всего, конечно, Гарольд — этот наглый рыжий сукин сын.
      Фиц положил голову на лапы и закрыл глаза. Темнота сгущалась. Я машинально протянул ладони к зеленой свече на столе. Робкий огонек осветил мои руки.
 

Конец.

 
 
 
 
       Использованы цитаты из „Кодекса Бусидо“, „Книги Пяти Колец“ и произведений Станислава Лема.
 
       25 Марта 2006
       20 Ноября 2006 (дополнено и исправлено)