Без Тедди, который читал мои письма, мне пришлось перечитывать их самой, хотя, когда я вынуждена была выслушивать его смешки и ухмылки, я все равно ничего не исправляла, даже если знала, что он прав. Мне пришлось также заняться отправкой писем по почте и довольно серьезно поступиться своей девичьей гордостью, ибо помощник конюха оказался более требовательным, чем мистер Лэки, а я считала, что у меня уже достаточно опыта по этой части и большего мне пока не требуется, раз Тедди ранен и лежит без движения. Тем не менее я без особых возражений заплатила помощнику конюха по его цене, вспоминая при этом Рыжего Эдди и Финнулу Маллой и полагая – кстати, ошибочно, – что остаюсь при этом столь же чистой телом, как и молодая хозяйка Большого Поместья.

Каким образом, спросит любой здравомыслящий человек, могла бедная сирота лишиться единственного мужчины, которого она в своей жизни любила, и не найти его до самого конца всей этой истории, если этот самый мужчина лежал где-то в том же доме, в котором эта самая молодая девушка работала, мучилась и не спала ночами? А истина в том, что потеряла я его в тот момент, когда Джордж и Уильям внесли его в дом. Шестнадцатилетняя мисс, блондинка, на мое скромное обращение «вы», препоручила меня Мэри Грант, которая готовила, вела хозяйство и ухаживала за детьми. Детьми? Да, действительно – будто бы то, что я была сиротой и выдумывала детей в своих письмах миссис Дженнингс, было лишь гарантией того, что я никогда не останусь без вечно воспроизводимого доказательства пустоты, постоянно заполняющей наши умы и сердца, и не без причины.

Разумеется, я слышала, как отъезжает за доктором автомобиль, и попыталась выбежать из дома и кинуться вдогонку, но тщетно. Разумеется, я слышала, и как он возвращается, и снова попыталась оказаться в центре событий, но опять-таки тщетно. Мне лишь удалось поймать молодую хозяйку и смиренно просить ее сказать хотя бы пару слов о Тедди, но я снова получила отказ. Отказывали мне постоянно. Но по крайней мере я знала, что Тедди жив – врача постоянно привозили и увозили в деревню: для деревенских жителей он был, видимо, единственным источником сведений о таинственном незнакомце, появившемся в Поместье: о нем им всем было известно и даже внушало некоторую гордость.

Почему же я не выбралась из своей холодной комнаты ночью и не принялась за поиски Тедди, обшаривая закутки Большого Поместья вдоль и поперек – в конце концов, я наверняка обнаружила бы его в уютной теплой постели? Из-за собак, конечно. Сколько их было, я так и не поняла, но мне лишь раз стоило услышать их рычание, чтобы убраться как можно быстрее назад и в одиночестве и в слезах признать свое поражение. Иногда я видела то одну, то другую собаку, а может, всякий раз одну и ту же, и свирепый облик этой твари говорил о том, что это отнюдь не ирландский сеттер, а зверюга, вывезенная из какой-то дикой далекой страны, как позднее и оказалось.

По крайней мере я была в одном доме с Тедди. По крайней мере молодая хозяйка Большого Поместья не увезла его отсюда, пока я лежала, настороженно прислушиваясь к любому шороху, который сулил бы мне самое страшное для меня бедствие. По крайней мере я порой видела доктора с его трубкой и сумкой, что меня очень успокаивало, и в конце концов мне удалось услышать голос Тедди, доносившийся откуда-то из глубин этого страшного дома. Сердчишко мое сжалось, и мне стало как никогда беспомощно и одиноко. Ныне я была пленницей, каковой никогда себя не ощущала ни в «Приюте для девочек-сирот» в Каррикфергусе, ни даже на «Извозчичьем дворе Лэки», где враждебные силы впервые посягнули на мою индивидуальность, которая тем не менее помогла мне сохранять достоинство, несмотря на тягостность и двусмысленность ситуации.

Полем моей деятельности, где со мною практически не считались, несмотря на то, что я в поте лица трудилась от рассвета до заката, была, как нетрудно догадаться, кухня, по размерам превосходившая кухню и обеденный зал в «Святой Марте» вместе взятые. В одном ее конце помещался огромный очаг, в другом – батарея каменных раковин. Несколько железных плит и длинных разделочных столов располагались под железной штуковиной, с которой грозными рядами свисали ножи и топоры, посредством которых мы разделывались с говядиной, бараниной и разнообразной птицей – с яростью, знакомой лишь тем, кто долго работал на кухне. Но зачем, хотела бы я знать, зачем мы готовили такое огромное' количество мяса и овощей, не имея возможности отойти от раскаленной плиты с брызжущим во все стороны маслом, так что лично я уже близка была к отчаянию? Кто, хотела бы я знать, может потребить содержимое всех этих кастрюль и сковородок, что мы готовили изо дня в день без продыху, так что на колоде для рубки мяса не успевала высохнуть кровь, а на лицах у нас – пот?

А дети? Маленький голопузый выводок, как называла их Мэри Грант? В тот день, когда меня, запуганную и растерянную, привели или, лучше сказать, передали в ведение Мэри Грант и тут же усадили ощипывать и потрошить гуся, раза в два превосходившего любого из тех, что миссис Дженнингс жарила для нашего стола в «Святой Марте», я сначала и не поняла, что кроме нас самих кто-то еше жил и дышал на кухне Мэри Грант. Вокруг все было в перьях и скользких ошметках, Мэри Грант шастала туда-сюда, я чувствовала себя все хуже и хуже от того, что навыки ведения хозяйства, полученные мною в «Святой Марте», здесь явно не котируются. Конечно, едва обретя почву под ногами, как говаривал Тедди, и узнав, что я нахожусь в Большом Поместье или, точнее говоря, в его крыле для слуг, я тут же представила себе размах и великолепие этого старинного семейного гнезда. И отметила, что окна кое-где разбиты – обстоятельство, которого не могла предположить сирота в моем плачевном положении. Вандалы, сказала я себе. Какой стыд. Но с чего вандалам, откуда б ни явились они и сколько бы их ни было, выныривать из ночи и швырять камнями в такой прекрасный старинный дом? Хотя дом этот, без сомнения, был наиболее странным и наименее приятным местом из тех, что я успела повидать на своем веку. И моя неспособность ответить на вопрос, от которой все мои попытки найти ответ становились напрасными, лишь только усиливала ту извращенность – другого слова и не подберешь, – которая нависла над Большим Поместьем, как вонь над болотом. И вот не успела я, как говорится, очухаться, меня усадили ощипывать гуся – что, сами понимаете, окончательно выбило меня из колеи. И, конечно, в основном дело было в Тедди – впрочем, нет, не в Тедди, по крайней мере – для меня. В разгар всего этого, несмотря на Мэри Грант, на ее молчание, габариты и угнетающую близость ко мне, я вдруг, с остервенением ощипывая гуся, отметила признаки жизни или, по крайней мере, какого-то движения в странной куче тряпья и лохмотьев, наваленной позади камина и овеваемой теплым дымом.

Дергая перья, я старалась держать руку подальше от злобного черного клюва, боясь, как бы он не ущипнул меня, что было, конечно, маловероятно, ведь бедная птица давно мертва, и одновременно наблюдала, как эта странная куча брошенного у очага тряпья двигается, перемещаясь туда-сюда и подчиняясь какому-то собственному ритму; но тут я увидела маленькие оловянные тарелочки и, улыбнувшись, сосредоточилась на гусе. Кошки, сказала я себе. Собаки. Или котята со щенятами. Но тут до меня дошло, что эта ветошь, эти старые куски одеял с покрывалами больше всего напоминали мышиное гнездо, и, ясное дело, я замерла в страхе. А затем, совсем позабыв о гусе, как завороженная стала следить за высунувшейся из кучи крошечной ладошкой, ручкой, другими ладошками и ручками. И вот, наконец, детишки – это были именно они – начали один за другим выползать из этого муравейника, сложенного из старых одеял и бесполезного тряпья, как будто они никогда не знали мук голода или не чувствовали теплого света.

Ой, мэм, посмотрите на этих бедных созданий.

На что старая великанша-людоедка – а иначе ее и не назовешь, если судить по ее размерам и цвету бородавок на лице и руках, – задала мне вопрос, видела ли я хоть раз в жизни ребенка – это мне-то, других бы лучше спросила! и детишек! она меня спрашивает про детишек! – а затем призналась, что она их «приютила», как она выразилась, и прославилась по всей округе тем, что не задавала лишних вопросов, когда принимала детей. Такая благотворительность, я сразу это почувствовала, вызвала во мне определенные симпатии к Мэри Грант и еще больше усилила мое недоумение по поводу происходящего в Большом Поместье.

Что касается оловянной посуды, мое первое предположение было недалеко от истины, ведь не успели детишки вынырнуть из-под тряпья и захныкать, заскулить и начать тыкаться вокруг, подобно слепым котятам, хотя большинство из них вполне нормально видели и были, по сути дела, такими же приемышами, как и все мы в «Святой Марте», Мэри Грант тут же, охая и крякая, нагнулась, забрала тарелки, наполнила их и затем впустила собак или скорее щенят. Я сумела сдержаться и не выказать ужаса при появлении грязных, мокрых молодых собак, думая о том вреде, который они могли бы причинить детям, хотя у многих щенят еще даже не было зубов. Я радовалась, что могу не отвлекаться от детишек, и тут Мэри Грант вдруг начала подбирать их, как мне показалось, горстями и рассаживать их у себя на груди, жестом попросив меня помочь более взрослым детям съесть овсяную кашу, что я с радостью и сделала. При этом я поняла, что одна крошка сильно больна – это я определила по ее глазам и практически полному отсутствию аппетита, несмотря на все мои уговоры скушать хоть ложечку. То была маленькая Марта, о чем я могла бы догадаться.

Затем я опять принялась за гуся.

В конце этого дня, как только стало смеркаться, прежде чем подняться в свою комнату, я сумела выскользнуть наружу и обойти Большое Поместье. Мне это понравилось, если мне вообще что-либо нравилось в Большом Поместье, и я поступала так и в дальнейшем, ведь, вообще-то говоря, из-за Тедди я была в постоянном расстройстве, несмотря на то утешение, которое приносили дети, спавшие или путавшиеся под ногами в самый неподходящий момент. Наступали сумерки, и я осторожно скользила от дерева к дереву, то радуясь про себя, то ломая в страхе руки, и при этом внимательно изучая Большое Поместье. Оно напоминало корабль, севший на мель: огромное, оно венчало единственный в округе холм, если не брать во внимание ломаную линию гор, уродовавшую далекий горизонт. Найдя подходящее дерево и спрятавшись за ним, я всякий раз высматривала освещенное окно, но таких бывало несколько, а разбитое стекло в самом темном и холодном было настолько прозрачным и незаметным, что я, пожалуй, могла бы порезать себе пальцы. Но, несмотря на все мое шпионство, я так никого внутри и не разглядела. Иногда, хотя тут я забегаю вперед, я направлялась в огород и дивилась обилию овощей и зелени, таких замечательно свежих в вечерней росе. Но для кого возделывался такой обширный огород? Он был великолепен, если не сказать больше, но как-то чрезмерен – как и все остальное, что касалось Большого Поместья.

Бежать! Весь первый вечер я обдумывала эту возможность, сбежать и поискать помощи! Но у меня хватило ума отказаться от этой мысли, успокоиться и вернуться в полумрак кухни, где Мэри Грант, бросив на меня неприязненный взгляд, повела меня к кривой лестнице черного хода. Ночная рубашка, лежавшая на постели, превосходила самые смелые мечты любой служанки, и досталось мне это одеяние явно с барского плеча.

Тут я была настолько близка к истине, что, думаю, сам Тедди не стал бы, как обычно, возражать, хотя, по правде говоря, случись это, мне было бы все равно. Именно после того, как я украдкой отнесла это письмо помощнику конюха, я стала больше ценить его простодушие и бесхитростность. Паренька звали Мика, и он утверждал, что появился на свет из чрева кобылы: глупая идея, к которой я тем не менее отнеслась с доверчивым любопытством.

Затем взяла свечку. И пошла спать. Гадая, смогу ли когда-нибудь почувствовать себя свободно в этой ночной рубашке.

Какими холодными они были, эти первые ночи, проведенные мною в заброшенном углу Большого Поместья, в безопасности, как я полагала, но и в неволе, ведь не просто так меня облачили в это греховно-роскошное одеяние. Спать я, конечно, не могла, думала о Тедди, слышала смех, голоса и звуки музыки, доносившиеся из одной из дальних комнат, где у ног молодой хозяйки, должно быть, дремали эти страшные собаки. В просторных помещениях гулял ветер, желанный гость Большого Поместья, то замирая, то снова посвистывая, как чудовище из книги ирландских сказок Эвелин Стек, и время от времени я вынуждена была напоминать себе, что ни этой женщины, ни книги в реальности не существует. Мне следовало бы проваливаться в сон с наступлением темноты, ведь я поднималась к себе в каморку, подавленная как никогда в жизни и измученная, как старая крестьянка после целого дня работы. Но я не засыпала, а просто лежала в постели, такой ужасающе пустой, что, казалось, ничье тело не согрело бы ее: что уж говорить о молодой девушке, страдающей от беспомощности и неопределенности своего положения и пытающейся тем не менее выстоять ради благополучия Тедди. Я думала о том, что на моем месте сделала бы Финнула Маллой. Финнула наверняка закрутила бы любовь с Микой. да еще какую, и, по правде говоря, от этого меня удерживало только мое воспитание и решимость поберечь себя для Тедди – потому мне было холодно, постель не грела, а Большое Поместье было вообще убийственно холодным местом. Обхватив себя за худенькие плечи, словно обнимая какую-то другую, дрожащую бедняжку, я погрузилась в такую тоску, от которой остыло бы даже пышущее жаром тело Финнулы Маллой.

Мэм, она больна. Что же нам делать? А кто ты такая, чтобы считать, что она отличается от остальных? Никто, мэм.

А что ты знаешь о детских болезнях? Ничего, мэм.

Ну, тогда не отвлекай меня этим ребенком! Они все одинаково здоровы.

Но, миссис Грант, я беспокоюсь!

Ты что, еще не поняла? У тебя не то положение, чтоб беспокоиться. Посмотри на себя, сама-то ты кто, и позаботься лучше о себе.

Как скажете, мэм.

Но миссис Грант ошибалась, по крайней мере – частично, ведь по мере того, как тянулись эти ужасные дни, я стала сожалеть о том, что дурачу ничего не подозревающую матушку-воспитательницу. Я не могла не видеть все более очевидного сходства между своими фантазиями, излагаемыми на бумаге, и тем, что в действительности происходило со мной и, по-видимому, с Тедди. Мне казалось, что достаточно услышать ее слова у себя в душе, чтобы проснуться и оказаться в новой ужасной ситуации, которую я знаю как свои пять пальцев. Была ли я причиной? Была ли я следствием? Причиной или следствием чего, – спрашивала я себя, как будто у меня и без того не было множества хлопот в Большом Поместье, к которым скоро добавились и другие. 

Хотя средой моего обитания была именно кухня, тем не менее вскоре меня послали собирать яйца, копать огород деревянной лопатой, обрывать ягоду с кустов, неухоженных и расползшихся дикими зарослями у самой земли. Все это вполне ясно указывало: молодая хозяйка не опасалась моего бегства, это в свете произошедшего было вполне разумно и в действительности означало, что я стала собственной пленницей или по крайней мере участвовала в собственном заточении. Уже на второй день своего пребывания в Большом Поместье я потеряла счет времени и меня так загрузили работой, что и самая сноровистая крестьянская девчонка не справилась бы. Я металась от колючих кустов к сердитым наседкам, несущимся в пристройках, полных вонючего, гниющего помета, год от году все более заразного, потом опять в дом, чтобы успокоить бедную маленькую Марту, причем с каждым днем моя тревога за нее возрастала, затем опять во двор, чтобы голыми руками забрать тушу забитой овцы и одной, без всякой помощи, зажарить ее; таким образом, мои многочисленные обязанности сами по себе служили непреодолимым барьером к поискам Тедди. И в дополнение ко всему, на меня вскоре возложили функции горничной, так что прислуживать нужно было по всему дому: в залах и спальнях, не только на кухне.

И все же в первые же дни после моего прибытия я нашла себе укромное местечко, где могла набраться мужества от его естественной красоты, минутку-другую отдохнуть, побыть наедине с собой и освободиться от страхов, переполнявших меня по ночам в холодной постели. Местечко это, как ни странно, находилось под мостом. Говоря точнее, на определенном расстоянии от Большого Поместья, но в пределах распространявшейся от него зломочности. В зарослях утесника вился небольшой ручеек, именно эту ленточку поблескивающей воды и пересекала небольшая каменная арка мостика. С небольшим пролетом, более широкий, чем нужно, и сильно горбатившийся в центре, крошечный и очень старый, построенный из больших валунов и каменных блоков, более древних, по моим предположениям, чем само Большое Поместье, мостик к тому же был весь покрыт мхом и зарос плющом. Представьте!

Откровенно говоря, мой мостик – именно так я его назвала, когда впервые обнаружила его у подножья холма в узкой лощине, – из-за струпьев лишайника казавшийся больным и весь закрытый ветками ивы, являл собой очередной пример абсурда: тропка, на которой он располагался, уже вся заросла и практически исчезла, а ручеек, легко было преодолеть в два-три шага, лишь слегка поскользнувшись и замочившись. Но мой горбатенький мостик был таким старым, маленьким, а посему неуместным и безвредным, несмотря на все свое уродство, что тут же меня очаровал. Хотя мне никто об этом не говорил, а книг я также не читала, я сразу поняла, что это ирландский мостик, памятник старым суровым временам, угрюмое и печальное сооружение, под которым может найти убежище такая грустная и потерянная девушка, как я.

Так что я взяла за правило каждый или почти каждый суматошный день на пару минут украдкой спускаться вниз по склону и прятаться под своим мостиком. Камень, на котором я сидела, успокаивал, независимо от того, был он мокрым или сухим. Мелкий, весь перепутанный темный папоротник был похож на мои сломанные ногти, стремительная струйка воды, текущая прямо у моих ног, была слишком холодной, чтобы опускать туда пальцы, но на нее было приятно смотреть, а темнота от нависающего над головой свода, с которого капала вода, обеспечивала естественное и ненарушаемое убежище, в чем я, как выяснилось, ошибалась.

Да-да, ошибалась. Поскольку однажды днем, когда я, пригнувшись, сидела под мостиком, надежно укрытая ветками ивы, я с ужасом услышала звук шагов, тяжелых и зловещих, именно таких, какие я всегда боялась услышать ночью. Они приближались. Не торопясь. Огромные, грубые шаги глухо ухали один за другим, я уже все поняла, но ничего не могла сделать. Затем послышалось сопение, перекрывшее шум воды. Появился силуэт – крупная, одетая в черное фигура мужчины, которого я даже не сумела рассмотреть. Он тут же навис надо мной, схватил и стал поднимать на руки или, скорее, подмышку одной из них. Все это он проделывал молча, не выказывая какого-либо неодобрения, а затем понес меня, безвольно повисшую, больше всего боявшуюся потерять рассудок, обратно к Мэри Грант, которая ждала меня, уперев руки в боки и желая знать, что я такое делаю, прячась под этим старым мостом. Габариты моего похитителя, возвышавшегося над миссис Грант, которая и сама была отнюдь не мелкой женщиной; его униформа, состоящая из черного костюма и белой манишки, странно контрастировавшая с тенистой каменной нишей, в которой, скорчившись, сидела я; то, как он захватил меня врасплох, подхватил и понес, не обращая на мою персону абсолютно никакого внимания, – от всего этого я настолько обессилела, что не могла произнести ни слова, пока мне не приказали раздуть огонь и заняться голопузым выводком.

Так состоялось мое знакомство с мистером Джейксом. Спустя некоторое время, немного смягчившись, Мэри Грант объяснила, что в каждом имении высшего класса должен быть собственный слуга или даже несколько, и мистер Джейке – единственный оставшийся в живых «человек», как иногда звали для краткости таких слуг, в Большом Поместье. Она предупредила, что, поскольку я ничего не знаю о правилах поведения в обществе, мне следует приложить все усилия, чтобы научиться как следует выражать почтительность: мистер Джейке может потребовать от меня оказания еще больших знаков почтения, чем даже молодая хозяйка. Я не стала спорить с Мэри Грант, несмотря на все мое отвращение к тому, что она хотела мне преподать. И хотя она запретила мне впредь уходить и прятаться от нее и моих обязанностей, я продолжала время от времени навещать свой мостик, правда, лишь убедившись, что мистер Джейке удалился на дневной отдых. Но из-за него мое укромное местечко потеряло неуловимый аромат ирландского очарования. А о волосатом жировике на его шее вообще не стоит упоминать, я так считаю.

С тех пор меня одолела, как и следовало ожидать, новая тревога: я стала бояться, что однажды ночью вдруг услышу, как единственный в Большом Поместье слуга-мужчина, непомерно самодовольный, поднимается с черного хода по крутой лестнице. Хотя, конечно, из-за этого вовсе не стоило терять сон, ибо вряд ли мистер Джейке покусился бы на меня так явно, о чем мне следовало бы догадаться после эпизода у моста, несмотря на жировик на его шее.

Вскоре после этого, как я уже сказала, мои обязанности были расширены от кухни с огородом и детей с кудахчущими курами, которых я наловчилась забивать без всякой помощи, до залов и спален в огромных и запретных, как я всегда чувствовала, хозяйских покоях Большого Поместья. Я начала изучать расположение комнат уже заселенных и комнат, которые лишь стояли наготове, поджидая обитателей, и кухонные колокольчики, висевшие в ряд на лоске и пронумерованные, так что если звенел, например, номер двадцать первый, это означало, что слуга требовался именно в соответствующей комнате; при этом предполагаюсь, что мы. домашняя прислуга, знаем, где какая комната, ведь, разумеется, никаких номеров у них не было. То есть номеров на дверях. Таким образом, мне оставалось лишь следовать за мистером Джейксом и сравнивать его уродливое тело с фигурой мистера Кэнти, которого я никак не могла забыть (из паба «У Кэнти», конечно), или майора Минфорда, несмотря на все разочарование, мне им доставленное, и в то же время постоянно думать о моем капрале Стеке, который, в обычном смысле слова, как мужчина ничего собой не представлял, но был тем не менее дорог мне, в отличие от других, и который явно лежал живым и, возможно, даже поправлялся в одной из комнат, показываемых мне мистером Джейксом.

Почтения мистеру Джейксу я не выказывала. Но изо всех сил старалась определить заветную дальнюю комнату, когда неожиданно звенел колокольчик. Это было нелегко. А кстати, вы знаете, что все эти колокольчики, висящие на кухне в ряд, насквозь проржавели от длительного неупотребления? И как им удавалось звенеть так звонко и чисто – от чего я подпрыгивала, выпрямлялась и отрывалась от работы, над которой корпела, – вызывая меня в очередную пустую комнату, что полностью сбивало меня с толку и наводило на мысли о собственной тупости? Да, это нервировало так, что руки опускались, поверьте. Я, конечно, вынуждена была выполнять свои обязанности независимо от того, в чем они заключались, – этому я научилась в «Святой Марте», – и при этом выполнять быстро, не раздумывая, и, конечно, неистово желала вновь обрести самого старого, по моему мнению, солдата из «Святого Климента» живым. Так что, если один из этих звонких колокольчиков приводил меня не в ту комнату, я впадала в отчаяние и на чем свет стоит, фигурально выражаясь, кляла себя за бездарность. Но если я отвечала на звонок правильно, что иногда тоже случалось, то с трудом скрывала свою радость, поднимала глаза от подноса, который несла, и, остановившись на пороге, быстро обводила огромную комнату взглядом, даже если хорошо знала, что Тедди там нет.

Но меня доставали не только несносные колокольчики. Так, в один прекрасный день мистер Джейке заявил мне, что сегодня я буду подавать вечерний чай. Долгие часы я готовилась к этому – слишком гордая, чтобы спросить у мистера Джейкса или миссис Мэри Грант, как лучше надежно и удобно держать слишком большой для меня поднос: маленькие фарфоровые чашки позвякивают, а чай обжигает, что я обнаружила, когда пыталась поднять чайник. Но по какой-то причине – или ее отсутствию – ни мистер Джейке, сидевший в темном углу, ни Мэри Грант, которая собирала поднос, ничего не посоветовали мне и не приободрили, будто бы наслаждаясь моими трудностями; им было невдомек, что этим они сами компрометируют персонал Большого Поместья. На подносе уместились и кексы, и копченая селедка, и большая миска с яйцами всмятку, и ломтики бекона, в основном жирного, – настоящая еда для желающего выжить в нашей стране, будь он коренным жителем или нет.

Путь из кухни в гостиную пролегал вдоль множества коридоров, и все они были длинны, холодны и пусты. Их полы устилали маленькие коврики из дальних стран, как я думала. На концах они были скручены, из-за чего я постоянно поскальзывалась, и поэтому, стараясь идти быстро, чтобы добраться до гостиной с еще теплым чаем, а также яйцами, кексами и сэндвичами, я подвергала себя огромному риску, и меня колотило от страха и неуверенности еще до того, как я предстала перед теми, кому предназначалось все это доставленное мною изобилие. А было их несколько.

А, Осотка. Поставьте поднос на этот стол. Чай я разолью сама.

Как скажете, мисс.

По крайней мере, она звала меня по имени, которое я узнала, хотя услышать его от нее и в такой ситуации было так же унизительно, как и ее обычное «вы», хотя, по правде говоря, видела я ее не часто, и слава богу, как говорила я себе для самоуспокоения. А вы думаете, легко было поставить поднос, когда она приказала мне это сделать своим беззаботным и насквозь фальшивым голоском? Нелегко! Дело в том, что мое внимание привлек слабый огонек в старом закопченном камине, где, судя по его размерам, могло бы полыхать мощное пламя. А также сама хозяйка Большого Поместья, на которой был новый охотничий костюм. Она стояла спиной к огню, как мужчина, а не как молодая женщина, более хорошенькая и более зрелая, чем я, хоть и моего роста и такая же худенькая – я вынуждена была признать это, но лишь в глубине души. А также молодой человек, сидевший на небольшом позолоченном стуле, который, казалось, рухнет под ним еше до того, как я избавлюсь от этой ужасно неустойчивой ноши, которую старалась удержать на вытянутых руках и при этом развернуться в сторону, – ее я уронила бы, испугавшись грузного молодого человека, чье отталкивающее лицо было прямой противоположностью тонкой улыбке молодой хозяйки и потому абсолютно сочеталось с ней. Вес подноса был почти критическим, и я вот-вот уронила бы его, притом молча и не обращая внимания на огромное кресло из иссохшей кожи, величиной с гардероб, стоявшее прямо напротив огня так, что я не могла рассмотреть сидевшего в нем, за исключением свисающей руки, которую я, мне показалось, узнала и ахнула, и тут заскользили яйца и все остальное. Но она вовремя сделала шаг вперед и подхватила огромную массу чеканного серебра, иными словами, поднос, а в камине взметнулся крошечный язычок пламени.

Просто чай и кекс, Млуд? Как обычно?

После чего я отошла в сторону, хотя все вполне могло случиться иначе, и я бы с грохотом приземлилась на четыре точки. Поворачиваясь, я все еще дрожала от напряжения, вызванного этим тяжелым испытанием и воображаемым весом подноса.

Можете идти, Осотка.

Спасибо, мисс.

И никакого реверанса. Поверьте. Это был не единственный пример моей уязвимости, как я уже говорила или, по крайней мере, давала понять. Я была вынуждена набираться храбрости всякий раз, когда проходила мимо привязанного в дальнем конце огорода старого козла с одним рогом, огромного бешеного создания, который был, пожалуй, больше Булочки и видел в каждом живом существе, даже в такой бедной ирландской сироте, как я, злодея, обломившего ему более чем полрога, оставив на его костлявой башке лишь один целый рог и тупой обломок. Не говоря уже о бушующих небесах, собаках и моей неспособности угодить Мэри Грант или увернуться от падающих предметов, ножей или чайников, когда звонил один из ржавых колокольчиков – и без предупреждения, как они это всегда делали. Иногда, если я оказывалась, скажем так, не при деле, меня пугала появлявшаяся ниоткуда молодая хозяйка – внезапно произнеся вслух мое имя, она тихо подходила ко мне и доброжелательно предлагала составить ей компанию и побродить по близлежащим холмам, в чем я ей не могла, конечно же, отказать, и зажимала уши руками всякий раз, если она подстреливала из ружья, когда-то принадлежавшего ее папочке, ту или другую кровоточащую птицу. И кто как не я должна была искать и приносить эти маленькие раздробленные тельца, падавшие камнем вниз – и всегда в такие густые колючие заросли, в которые не пробралась бы ни одна из ее алчных гончих. Именно я, ибо во время этих увеселительных прогулок нас ни разу не сопровождали гончие, хотя по уму их следовало бы брать, правда, меня это пугало бы и ошеломляло по крайней мере раз в десять больше.