Признаюсь, искренним в этом письме было только чувство, все остальное – сплошь обман. Тедди смеялся, когда читал его, похлопывая себя по ноге тростью, и я чувствовала себя слегка уязвленной.

Дервла, дорогая, а ты лгунья! Выдающаяся лгунья! У меня в голове не укладывается, как ты могла написать подобное, да еще такой женщине, как твоя названая мать, хотя любой человек с толикой здравого смысла должен понимать, что в собственных глазах, да и в глазах моего майора она представляет собой совершенный образец женщины, умеющей управляться с кастрюлями, и не более того.

Но, Тедди, ведь это же ты велел мне написать письмо и посоветовал, что в нем изложить!

Ты еще и пытаешься спихнуть все на меня! Я никак не мог посоветовать тебе пускаться в эти рассуждения по поводу доверия и добродетели, – право, можно подумать, что ты опытный оратор, с детства изощренный в латинской риторике, а не молодая девчонка, завоевавшая мое сердце.

А вот это уже твоя заслуга, Тедди.

Ну уж нет! Опять валишь все на меня, а ведь ты же все начала и окрутила меня. Так вот, послушай, Дервла, девочка моя, – я и пальцем тебя не коснусь, пока тебе не исполнится шестнадцать, даже и не думай.

Так что мне теперь – ждать, Тедди?

Непременно. И вот что еще, моя драгоценная! Я не позволю Лэки приставать к тебе. Я не потерплю этого! Если этот пройдоха посмеет хоть разок прикоснуться к тебе, Дервла, он ответит перед капралом Стеком, и это зрелище вряд ли доставит тебе удовольствие, дитя мое.

Но в том-то и дело, что причиной всему был мистер Лэки. Если бы не он и не его отвратительный запах, думаю, что Тедди и я так и продолжали бы встречаться раз в две недели, сидеть в нашем заветном уголке, держась за руки и отказываясь от всех развлечений, кроме поездок на несчастных пони. Может, если б не запах мистера Лэки, я бы ни о ком, кроме Тедди, и не помышляла и довольствовалась своими мечтами и думами, в то время как Тедди ловил бы, сидя в «Святом Клименте», звуки моего барабана. Но мистер Лэки был тут как тут со своими пони и желанием угодить – маленький кривоногий человечек, неотделимый от своих до ужаса неухоженных животных, человечек, от которого пахло конюшней больше, чем от его пони. От него прямо-таки несло навозом и невежеством, и как же я ненавидела этот запах! Подсознательно он, конечно, ощущал это, ибо чем больше я старалась его избегать или держаться от него подальше, тем настойчивее он отирался возле меня со своей вечной улыбочкой, не допуская, видимо, и мысли, что я могу воспринимать его маленькую суетливую фигурку, не говоря уж о валившем с ног запахе, несколько иначе, чем он сам. И дважды в месяц, едва только Тедди взбирался на Уточку – так звали убогое создание, – чтобы совершить очередную прогулку, ко мне немедленно приближался мистер Лэки, правда, с ватагой шумных зевак, служивших ему, так сказать, прикрытием, и, якобы без всякой задней мысли, начинал лапать меня по всем местам своими маленькими жесткими ручками, так что, узнай об этом мой Тедди, точно вышел бы из себя. Впрочем, вкусный крем сготовят только двое, говаривала Сироткина Мама, озадачивая этим выражением большинство из нас, пока с возрастом мы не начали понимать, о чем речь. А от меня – высокой, худой, раздражительной девочки – очевидно, исходили, помимо моей воли, некие флюиды, которым мистер Лэки не мог сопротивляться. Да еще Тедди нашептывал в мое чуткое ушко, что, вопреки мнению завсегдатаев кабаков, худенькие более пылко реагируют на поцелуи, чем все эти добродушные пампушки.

И вот, вскоре мистер Лэки раскрыл свой план. Какой? Да просто Тедди и мне стоило бы переехать на его «Извозчичий двор», где у Тедди появилась бы возможность ежедневно ездить на Уточке, а я изучала бы основы искусства верховой езды на Булочке, так звали другое несчастное животное, и сопровождала бы Тедди в долгих восхитительных прогулках по нашей округе – доселе запретному для меня царству. Мы понимали, что мистер Лэки предлагает это не навечно и что прогулки на пони являются лишь приманкой, а на уме у мистера Лэки нечто совсем иное, и поэтому активность, которую проявил Тедди, выдумывая способы осуществления этой нелепой идеи, была своего рода уловкой. Ему вдруг страстно захотелось вырваться из «Святого Климента», и он полагал, что я, в свою очередь, рвусь покинуть «Святую Марту», а это соответствовало действительности лишь отчасти, ведь я не представляла себе, как это я буду проводить дни и ночи без моих товарок-сирот и Сироткиной Мамы. Идея, как я уже сказала, заключалась не более, не менее в том, чтобы мы с Тедди пожили у мистера Лэки, но тут и майор Минфорд, и миссис Дженнингс, как выразился Тедди, будут стоять насмерть. А что, если Тедди выскажет пожелание навестить свою семью в Высоких Крестах Келлса? А затем пригласит поехать вместе с ним и меня, чтобы я могла, в случае надобности, подержать ему трость и заодно побывала бы на ферме Стеков, недалеко от города с таким милым названием? С этим майор Минфорд и Сироткина Мама наверняка и согласятся и, благословив, отпустят. Одним ртом меньше в каждом из приютов – так, по мнению Тедди, они должны были рассуждать.

Так и только так, – повторял Тедди, вычищая – по колено в навозе – стойла на «Извозчичьем дворе Лэки», я писала свои письма, а мистер Лэки лапал меня в темноте, против чего я, в общем-то, не возражала, ибо в момент наступления женской зрелости мне хотелось попасть в объятия Тедди, обладая некоторым опытом.

Воет ветер, миссис Стек вслух читает умную и такую нудную книгу, а детишки в это время беспричинно смеются или плачут, сами не зная почему…

Запущена? Грязь и навоз? Как это тебе в голову пришло – описывать мою семью в таких выражениях? Если тебе, Дервла, хочется сочинять, то, может, лучше ты придумаешь мне парочку благородных родственников и достойное зависти поместье? Все радуются жизни, и никаких ползающих вокруг детишек нет и в помине? Что касается старика и древней лошади, ссущейся вместе с ним, для меня полная загадка, как ты вообще могла выдумать такое! Ты что, действительно считаешь, что миссис Дженнингс поверит в эту чепуху – а ведь это, как мы оба знаем, самое главное! Ну у тебя и извращенное воображение, Дервла. Извращенное!

Я повесила голову, а вокруг нас в темноте витал запах пони. Где-то поблизости ошивался мистер Лэки, подстерегая момент, чтобы облапить меня. Я начала оправдываться.

Ну что ты, Тедди, я ничего не знаю о благородных людях! И неужели ты на самом деле думаешь, что миссис Дженнингс читает мои письма? Кроме того, люди верят всему, что написано на бумаге. И вообще, пишу я только о себе, Тедди, я так несчастна, если бы ты только знал!

Ладно, Дервла, давай оседлаем пони и поедем хорошенько прогуляемся!

Не вернешься! И что ты только мечешься, как говорят, из огня да в полымя? С какой стати ты должна думать об ирландской морали и обо всем таком? Ты не только лгунья, Дервла, но в тебе есть еще и нечто такое, чего я и определить-то не могу.

Прости меня, Тедди.

Вскоре я обнаружила, что местность вокруг постоянно меняется, окрестные холмы порой кажутся темными и пугающими, даже если светит солнце и вблизи нет мрачных фургонов, которых здесь обычно полно. И вот мы бок о бок отправлялись в путь, Тедди и я. На наших пони, как всегда вонючих, ведь даже при всем моем усердии я их не могла оттереть от покрывавших их, словно попона, слоев грязи и свалявшихся волос. Неохотно сделав первые шаги, наши печальные пони тем не менее вскоре оставляли «Извозчичий двор Лэки» далеко позади и брели по аллее мокрых деревьев, затем по другой, третьей, пока вдруг – да так неожиданно, что у меня даже дыхание перехватывало, – мы не оказались там, куда меня никогда в жизни не пускали, и правильно делали; это я очень хорошо уяснила уже во время самых первых поездок.

Пейзаж был удручающим и унылым вплоть до самой линии горизонта, но при этом вовсе не однообразным. Нас окружали мрачные склоны, среди покрытых вереском лужаек виднелась рощица. В нескольких милях от нас над вздувшейся речкой жалко горбатился разбитый каменный мостик; поля и заросли, расстояния и дороги – все, ну буквально все, было настолько одинаково пустынным, что казалось, где-то здесь затаились какие-то враждебные фигуры, которых мы не видели, но присутствие которых ощущали. Порой до нас доносился собачий лай, порой темной массой проносился мимо или неожиданно обрушивался на нас дождь. Вдалеке высились холмы и скалы, ближе к нам располагались сельские домики. Даже внезапно появлявшиеся радуги выглядели маленькими, одинокими и бледными – они словно предупреждали, что там, в далеких полях, где они, не принося никому радости, появлялись и исчезали, нас неминуемо ждет беда. Видневшиеся вдали животные при нашем приближении исчезали; временами то из одной, то из другой трубы показывался дымок. Лачуги были в таком состоянии, что на глаза невольно наворачивались слезы. Все здесь было каким-то непредсказуемым. Обширный мир с переплетением пустых дорог – и поэтому на пути, которым мы следовали, мог попасться или появиться перед нами из зарослей папоротника кто угодно и с любой стороны, пока мы слушали раскаты грома или блеяние овцы. Неудивительно, что эта страна была закрыта для девочек из «Святой Марты». Неудивительно, что нам не разрешали даже ступать сюда. Без Тедди я бы ни за что не нашла дороги обратно к «Извозчичьему двору Лэки», ведь даже лошади и пони с их прекрасно развитыми инстинктами не смогли бы выбраться из этой вечно меняющей свои очертания местности по узким дорогам без каких-либо знаков или указателей, и, конечно, нечего было и думать, что Булочка, самый тупой пони на свете, отыщет путь к сену и дымящимся ведрам с едой, если я вдруг потеряю Тедди и останусь одна.

Размышляя обо всем этом, я ехала рядом с ним верхом. Но разве не искала я, девчонка, приключений? Конечно, искала! И рядом с Тедди я, разумеется, не думала всерьез, что с нами может что-то приключиться, хотя теоретически и допускала такую возможность. В этом-то и крылась прелесть того дня и моя ошибка.

Настигло нас зловеще-неожиданным гулом, раздавшимся позади. И в тот самый миг, когда мы с Тедди одновременно услышали и попытались отвлечь друг друга от медленно приближающегося грохота, Уточка и Булочка, несмотря на всю их тугоухость, остановились как вкопанные, в отличие от нас смирившись с неизбежностью. Во все стороны простиралась унылая пустынная местность. Сквозь облака пробивались негреющие лучи солнца – жалкое зрелище. Зловещий шум все нарастал, становясь все устрашающим, словно где-то рушились скалы, прорвалась вода или хлопало множество крыльев. Звуки наступали сзади с такой неотвратимостью, что даже наши бесчувственные пони и те задрожали. Бедные Уточка и Булочка понурили головы и выглядели так испуганно, боясь сделать хотя бы шаг, что мне даже стало их жаль, несмотря на все мое к ним отвращение. А гул по-прежнему рос и все больше напоминал шум хлопающих крыльев – и лишь в последний момент я заставила себя оглянуться через плечо и посмотреть, что же катит на нас с такой скоростью.

Тедди! Берегись, Тедди!

Так что же я увидела, взглянув назад широко открытыми глазами? Лошадей и собак, мужчин и женщин, галопом несущихся на нас плотной группой, в розовых куртках, с лицами таким же пронзительными, как визг рога, в который дул самый толстый всадник. Мне они показались целой армией, хотя то была всего лишь буйная охота, которая явно уже заканчивалась, хотя ни я, ни Тедди не видели ни оленя, ни лисы, ни какого другого зверя, за которым они могли бы гнаться. Лошадей своих они уже почти загнали – и тем не менее стремительно настигали нас, а собаки, несшиеся с высунутыми языками, готовы были растерзать любого попавшегося на пути. А мы – Тедди, я и Уточка с Булочкой – так и застыли посреди дороги, прямо на пути этих варваров в их красивых одеждах.

Прыгай, Тедди! Прыгай!

Но он, глупец, безмолвно ждавший своей судьбы, – а именно таким он в этот миг и был, – по-прежнему сидел на Уточке, выпрямившись, сколько мог, слишком упрямый, чтобы дать дорогу другим, слишком гордый, чтобы отступить перед сотней азартных охотников на лис со всеми их собаками и лошадьми, разгоряченными лицами и мелькающими хлыстами.

Во главе этой буйной ватаги была, как ни странно, женщина, совсем молодая. И хотя я смотрела на нее из мерзлой канавы, где неожиданно для самой себя оказалась, наши взгляды встретились, но на ее бледном юном лице не мелькнуло и тени интереса ко мне или – что было бы гораздо важнее – к Тедди, на которого она взглянула с убийственным безразличием, а затем устремила взор вдаль, высматривая, куда же побежал преследуемый ими зверь. Увидев все это, я завопила, но молодая женщина лишь пришпорила свою взмыленную лошадь и прямо у меня на глазах перепрыгнула через Тедди и Уточку, как будто перед ней была насыпь или каменная кладка. В момент прыжка ее белое лицо заострилось.

как лезвие топора, а огромная лошадь подобралась и взмыла вверх, по-видимому, в тысячный раз за этот день, но к тому моменту животное устало или, быть может, расслабилось, так что даже мне, лежавшей на льду в зарослях ежевики, было видно, как ее заднее копыто задело затылок моего Тедди. Тут подбежали, разгоряченно дыша, собаки, а остальные охотники обогнули упавшего Тедди с обеих сторон, как мутные волны огибают скалу.

Они умчались. Наступила тишина, и ничего больше не напоминало о том, что они бурным потоком прокатились по нам, разве что взрытая грязь, отпечатки копыт и вытоптанная ежевика. И лежащий пластом Тедди.

Пошел дождь.

Подумать только! Какая наглость! Представьте себе, эта девушка без зазрения совести перемахнула через моего Тедди, перемахнула через человека на пони, даже не попытавшись обогнуть его. И пусть бы она перепрыгнула через него ловко, а то ведь ее лошадь огромным – с королевскую корону – копытом ударила моего бедного Тедди по затылку и не только сшибла его с Уточки одним щелчком, как любит выражаться Тедди, но и оставила лежать на дороге замертво; по крайней мере именно так мне показалось, когда я подползла к нему и прошептала:

Тедди! Ответь мне, Тедди!

Но он не отвечал, хоть я в испуге дышала ему в лицо, громко умоляя его очнуться и посмотреть на меня. Так мы и лежали там, вдвоем. Чертовы пони куда-то исчезли. Нас со всех сторон окружала давящая пустота. Вдруг я услышала какой-то звук. Я приподнялась на локтях, продолжая согревать своим дыханием безжизненного Тедди и снова не веря собственным ушам. Это определенно был шум большого автомобиля, несущегося в нашу сторону или справа, или слева, ведь мы лежали на перекрестке двух извилистых грунтовок. Вот он возник прямо перед нами – огромный, шоколадного цвета автомобиль, весь мокрый от дождя. Не успел он остановиться, как из него, не торопясь, с прежним безразличием на лице и все в том же костюме для верховой езды, вышла та самая девушка, что прыгала через Тедди, и велела мне помочь ей занести Тедди в автомобиль.

Он мертв, мисс? Скажите только, что он жив!…

Да встаньте же вы и помогите мне.

Голос был явно девичий, но глухой и грубоватый, как у пожилого джентльмена, поучающего невежественного паренька. Она была примерно моего роста, такая же худенькая, но существенно отличалась от меня чудесными волосами (ведь со своими светлыми локонами она казалась ожившей картинкой из журнала – не то что я!), заляпанным грязью охотничьим костюмом, который она так и не сняла, и чем-то еще. Позже я поняла: возрастом. Да-да, возрастом. Именно в тот первый день, когда она, едва не убив Тедди, все-таки пришла на помощь, я больше всего стала опасаться ее возраста. Все еще разгоряченная изящная обитательница замка, до глубины души презирающая жалкую сироту, вроде меня; впрочем, для этой особы вообще не имело значения, кто я такая и откуда, – я это прекрасно уловила уже в тот момент, хотя совсем потеряла голову из-за Тедди.

Берите его за ноги, а я возьму за голову.

Ну, вот все ясно, не такой я человек, чтобы позволить своим чувствам мешать спасению Тедди, сказала себе я: это не надолго, и эта девушка, которую – как выяснилось позднее – звали Эрикой (сравните с моим прозвищем Осотка!) и с которой мы во многих отношениях были схожи, не считая, конечно, замка, фермы и ее возраста, просто окажет Тедди необходимую помощь и сразу же доставит нас к мистеру Лэки со всеми его запахами – как будто мне так уж хотелось его видеть! Но случилось иначе.

И вот мы, две тоненькие девушки, такие схожие, несмотря на разделяющую нас дистанцию, пыхтя, принялись тащить моего бедного, безжизненного Тедди с болтающимися руками и ногами и ужасно тяжелого, о чем я никогда не подозревала, пока наконец удобно не уложили его на заднем сиденье, подсунув ему под голову аккуратно свернутый розовый жакет Эрики. Опустившись на колени, я пристроилась на полу у заднего сиденья семейного автомобиля, как выяснилось, и держала Тедди за руку, а Эрика, объявившая мне, что я должна называть ее «мисс» и ни в коем случае не фамильярно, по имени, крутя как-то по-детски шаткий деревянный руль, везла нас по разбитой дороге, стараясь, надо отдать ей должное, как можно реже попадать в колдобины. Нас тем не менее порядком трясло, а запах в этом сказочном во всех остальных отношениях автомобиле был просто невыносим: густой запах кожи перебивался убийственной вонью бензина. Я сидела, скрючившись, у заднего сиденья великолепной старой машины рядом с Тедди, который глаз так и не открыл, не пошевелил рукой и даже не вздохнул, чтобы хоть как-то подбодрить меня, и время от времени осматривалась, но видела лишь светлую головку девушки и узкие плечи. Несмотря на все мое волнение по поводу Тедди, что-то мне в этой блондинке не нравилось и вызывало во мне – нет, не ревность, что-то иное. Страх, вот что. Страх поднимался из глубины моей ревнивой души. Но к чему мне ревновать – к волосам, замку и умению управлять автомобилем, который я видела первый раз в своей жизни? С чего бы мне ревновать, так же как чего мне ее бояться? Она была человеком, из которого и слова не выжмешь, как обычно говаривал мой Тедди, но, не утрачивая ни на минуту присущего ей высокомерия, еще до конца поездки раскрыла мне глаза на самое главное.

Ей уже исполнилось шестнадцать.

Нет!

Да. Шестнадцать! И теперь, ко всему прочему, мне еще предстояло волноваться из-за ее возраста, до которого мне пока было далековато. О, Тедди сразу определит ее возраст и поймет, что к чему, стоит ему только открыть глаза – если останется жив, – и бросит на нее лукавый взгляд. Взгляд своих романтических глаз. Так что неудивительно, что я была подавлена и встревожена, когда мы прибыли в Большое Поместье, которое оказалось не замком, а особняком, таким же добротным и большим, как и «Святая Марта» или «Святой Климент», хотя и не богоугодным заведением, а просто – как бы это сказать – очень просторным и очень удобным домом. В этом родовом поместье можно было разместить всех солдат-ветеранов из «Святого Климента» и еще осталось бы достаточно места для подопечных Сироткиной Мамы; тем не менее сейчас тут проживали всего три души, не считая пары старых слуг и собак. Никогда еще не пыталась я так отчаянно сохранить чувство собственного достоинства, как в этот день, и попытки мои были довольно неудачными.

Джордж! Уильям! Отнесите этого человека в дом. А вы – вы можете пойти со мной.

Но, мисс… Я близкая подруга Тедди! И не могу оставить его в таком состоянии!

На это она даже не удосужилась ответить, быстро развернулась и надменно зацокала по булыжнику каблучками своих кожаных сапог, туго обтягивавших ее стройные ножки, взмахивая голыми руками, словно забыв о красивом жакете, оставленном на сиденье автомобиля. Я поспешила за нею – куда мне было деваться? – оставив автомобиль с тремя открытыми дверцами на конюшенном дворе, где мы остановились как раз в тот момент, когда какой-то парнишка вывел здорового, укрытого попоной зверюгу, который нанес моему Тедди такой страшный удар. Они шли по кругу, мальчик и конь; животное, в три раза выше мальчика, двигалось, печально перебирая ногами, с поникшей головой, как будто понимая, что оно, бедное животное, наделало, хоть и не по своей воле. Вот почему я его тут же простила.