Пожелав Тони спокойной ночи, Мэри вышла в боковую дверь и медленно побрела по тротуару вдоль гостиницы. Эхо стычки с Джеем Ди отдавалось в голове с каждым шагом. Мэри отмахивалась от этих мыслей, как могла. Несмотря на то, что она совсем мало спала последние две ночи, Мэри была слишком измучена, чтобы отправиться прямо в номер, будучи совершенно уверена, что не сможет сразу уснуть. Перегруженное подсознание не давало шансов на нормальный отдых.

Чувствуя, как в душе борются ненависть и жажда примирения, Мэри добрела по сырому от росы лугу до своего камня и, усевшись на него, стала смотреть на Новый Эдем. Окна гостиницы золотыми прямоугольниками светились в темноте. Там, за этими окнами, обитали люди, не знающие забот. Она подумала, какие из этих окон принадлежат Дрю и Кевину и как давно Дрю в ссоре со своим партнером.

Веселье в «Проклятых и забытых» было в самом разгаре. Бар сиял в ночи, как дом, охваченный пламенем пожара. Шум, который прорывался оттуда, из-за значительного расстояния становился неясным гулом, так что Мэри могла различать лишь буханье бас-гитары и резкий, точно звук разбивающегося стекла, звон тарелок ударника. Интересно, сидит ли там Уилл, в очередной раз до потери сознания заливая горе спиртным?

Сердце Мэри болело за Уилла — отщепенца, белую ворону в семействе Рафферти. Странно, как это она не влюбилась в Уилла — у них было очень много общего. Но ведь у Уилла имелась жена.

Вспомнив о Саманте, Мэри покачала головой. Ну что за мешанина! Она приехала в Монтану, чтобы уйти от реальности; а угодила в самый центр тривиальной мыльной оперы: добро против зла, алчные земельные бароны против небольшой фермерской семьи, интриги, измены и бог весть что еще. Пустынная дорога вдруг превратилась в довольно оживленное шоссе с не совсем понятными правилами движения.

Какой-то частью своего я Мэри ничего так не хотела, как поскорее убраться отсюда. Но эта часть была очень мала — рудимент прежней Мэрили. Она отбросила ее, точно высохшую шелуху, и почувствовала прилив сил. Мэри не собиралась покидать Монтану. Она хотела принадлежать этой земле — не только жить на ней, но именно принадлежать. Ей хотелось стать частью этих мест, такой же, какой был для них Рафферти, и горы, и огромное-огромное небо. И если Мэри собиралась доказать, что достойна стать частью этой земли, она должна принять все ее законы: поступать правильно, уважать честь, мужество и здравый смысл. И первой ее обязанностью на этой стезе станет необходимость выяснить правду о смерти Люси. Задача непростая, с трудными вопросами. И никто не поможет Мэри.

Откинув голову назад, она посмотрела на миллионы ярких звезд, усеявших черное ночное небо, отыскала среди них Полярную звезду, сияющим фонарем висевшую над вершинами гор. Свет далекой звезды… Мэри смотрела на бело-голубые алмазные пятнышки и всей душой желала только одного: чтобы эта ночь никогда не кончалась.

Шерон устремила взгляд в черное, как дно бездонного колодца, небо, усыпанное маленькими блестящими точками. Она представила себе, что все эти звезды вливаются в ее сердце, питают его, заряжают новой энергией, но свет звезд был холодным и белым, и Шерон ничего, кроме пустоты, в своей душе не чувствовала.

Она лежала на балконе нагая, растянувшись в шезлонге длинным, угловатым телом, увеличенные силиконом груди двумя пирамидами устремились в небо. Шерон знала, что ее могли прекрасно видеть рабочие фермы, живущие в квартирах, надстроенных над конюшней. И знала, что именно в этот момент один из рабочих как раз и глазеет на нее, но Шерон было наплевать. Сегодня голова ее была занята другими заботами.

Брайс еще не ложился в постель. Он заперся в своем кабинете на внутренний замок и обдумывал какие-то планы.

Собственно, в этом обстоятельстве не было ничего необычного. Мозги у Брайса работали, как швейцарские часы: колесики и шестеренки крутились безупречно синхронно, в голове кружились идеи, одна лучше другой. Острый ум и отсутствие совести сделали Брайса богатым человеком. Эти качества Шерон в нем уважала. Но сегодня ночью, подозревала Шерон, мысли Эвана заняты не делом — он думал о Саманте Рафферти, и мысль об этом острой косой ранила сердце.

Одержимость Брайса углублялась, как это было и в случае с Люси Макадам. В Люси Брайса привлекали ее стиль и изобретательность, умение взять власть над мужчиной. То была борьба силы воли, схватка двоих кобр. Саманта Рафферти являла собой совершенно противоположное явление — простодушие, открытость, неуверенность.

Шерон закрыла глаза: небо пропало, а перед мысленным взором возникли Брайс и девушка. Она намеренно мучила себя этим видением. При этом страх змеей скользил по душе, обвивался вокруг сердца, сдавливал его. Возбуждение как отравленное вино жгло душу. Воспоминания теснили друг друга: все, что делала Шерон, было для Брайс; ради Брайса. Все — только для него.

А эта девчонка никогда не будет для Брайса достаточно сильным партнером. Ее невинность очень скоро надоест Эвану. Его же пристрастия оттолкнут ее. Шерон постаралась успокоить себя этой мыслью. Не открывая глаз она принялась думать о Брайсе, как о мужчине, будя воображении его образ. Она любит его. Эван — единственный человек в этом мире, которого она любит, если, конечно, не считать самой Шерон. От этих мыслей Шерон почувствовала, как долгожданное тепло разливается по ее жаждущему телу.

Но, открыв глаза, снова увидела, что она одна на балконе. А звезды были от нее за миллионы миль.

Джей Ди сидел на крыльце и прищурившись, смотрел в ночное небо. Чистое небо. Отличная погода! Завтра будет хороший денек для того, чтобы перегнать скот… Только скот они перегонять не будут. Рук не хватает.

Джей Ди должен был бы радоваться уходу Уилла. Больше не будет этого разгильдяя. Больше не будет разговоров о преданности и чувстве ответственности. Не надо буде интересоваться, когда он очухается и отправится на родео или когда наконец соберется погасить двухмесячную задолженность по банковским платежам. Никаких напоминаний о длинной и печальной истории братьев Рафферти. Джей Ди должен бы радоваться. Однако вместо этого душе царила грызущая пустота.

Мне жаль тебя, Рафферти. Ты кончишь тем, что у тебя останется только твоя земля, и больше ничего.

Он попытался сказать себе, что на него никак не подействовали ни слезы, ни слова Мэри Ли, скасзанные ею на террасе гостиницы «Загадочный лось». Что ему наплевать на то, что он обидел ее, но в таком случае он еще больший сукин сын, чем эта скотина Эван Брайс. Они друг другу не подходят. Ему не нужна такая женщина, как Мэри Ли. И что ей нужно от такого человека, как Джей Ди? Она — яркая, современная, стоящая на пороге новой богатой жизни. А он — ископаемое животное, Его жизнь старомодна. Он привязан к традиции, держащей его, точно якорь. Добровольный отшельник, привыкший к одиночеству, доведший его до совершенства и называющий это внутренним миром.

Да пошел ты к черту, Джей Ди!

— Прекрасная ночка!

Возникший ниоткуда Часки опустил свое худое старое тело на ступеньку рядом с Джеем Ди. Тот искоса взглянул на него.

— Тоже собираешься сказать мне, что я задница? — спросил он с вызовом. — Бьюсь об заклад, Такер тебя подговорил.

Часки пожал плечами, словно говоря: «А вот и не угадал!» — и полез в задний карман джинсов. Тонкая папиросная бумага блеснула в темноте бело-голубым светом.

— Я не хочу это выслушивать, — сказал Рафферти.

— М-м-м…

— Уилл — это Уилл. Я — это я. Рано или поздно, этот день должен был наступить.

— М-м-м… — Старик достал из тряпичного кисета щепотку табака и ровной линией насыпал его на бумагу. С помощью зубов Часки затянул узел на кисете, а потом скрутил сигарету, лизнув языком край бумаги неуловимым, выработанным за долгие годы движением.

—Уилл уходит, — сказал Джей Ди, обращаясь в основном к самому себе. — Нам остается только смириться с этим. Завтра позвоню и попробую найти кого-нибудь в помощь нам. Мы еще можем подождать с перегоном скота в горы до среды.

Джей Ди всмотрелся в старое, обветренное, бесстрастное лицо, на котором ничего нельзя было прочесть.

— Он не вернется, Часки. На этот раз — нет.

Часки что-то проворчал, все еще вглядываясь в ночь. Зажав маленькую сигарету между большим и указательным пальцами, он сделал длинную затяжку, надолго задержав дым в легких. Когда он выдохнул, воздух наполнился сладковатым ароматом жженой конопли.

— Скот может подождать. Скота у тебя много. Брат у тебя один. — Часки опять затянулся так, что сигарета превратилась в его пальцах в крошечный красный уголек. Приподнявшись со ступеньки, Часки загасил окурок о доски крыльца и отбросил его на землю. После чего медленно поднялся и потянулся с кошачьей грацией. — Надо идти. У меня свидание.

— Сейчас второй час ночи! — удивленно приподнял бровь Джей Ди.

— Она у меня ночная совушка. Мужчина должен ценить каждую женщину за ее индивидуальные качества. У этой есть несколько очень милых, хороших качеств. — Часки кивнул. Воплощение мудрости в выцветшей футболке. — Та маленькая блондинка… Держу пари, у нее тоже есть некоторые хорошие качества. Есть на что посмотреть. Может, тебе стоит выяснить?

Джей Ди слегка скрипнул зубами, удержавшись от желания сказать Часки, чтобы тот побольше заботился о своих делах. Привычные правила никогда не были применимы к Часки. Он заявлял, что связь с древней магией позволяет ему жить в ином измерении.

— Часки, она здесь только проездом. Как бы там ни было, у меня нет на это времени. Кто-то должен держать ранчо в руках. И, насколько я понимаю, в этом единственная причина моего появления на свет. — Джей Ди слегка усмехнулся прозвучавшей в собственном голосе горечи. — Хранить переданное мне по наследству имя Рафферти.

— Довольно трудная задача, если после тебя не останется других Рафферти, — заметил Часки. Он повернулся и посмотрел на двор ранчо и дальше: взгляд его, казалось, охватывает всю Монтану. — Знаешь, человек не может владеть землей, — объявил он. — Люди приходят и уходят, а земля всегда здесь будет. Белым людям никогда этого не понять. Все, чем мы владеем, — это наши собственные жизни.

Все недосказанное Часки тяжким грузом легло на плечи Рафферти, заставив его вздохнуть. Джей Ди слишком устал, чтобы вступать в философские споры, чересчур измотался, чтобы защищать принципы традиционности или пытаться поразить Часки кодексом чести и ответственности «белого человека». Ничем этим Часки не пронять: он был выше всего в своем общении с мистическим.

— Чертовски хорошенькая ночка! — повторил старик, кивком указывая на небо. — Взгляни на все эти звезды. — Он посмотрел на Джея Ди, и в его маленьких темных глазах блеснуло изумление. — Славная ночка для ночных совушек.

Часки ушел, а Джей Ди остался наедине с ночью и звездами. Один. Именно так, как ему и хотелось, в чем Рафферти попытался себя заверить. Крепкий парень! Не нужен ему никто.

Брешешь, пес…

Таунсенд сидел за столом, самозабвенно погрузившись в бездны галактики, раскинувшейся за окнами подобно черному бархатному покрывалу с блестками. Судью трясло. Он был болен. Язык во рту казался распухшим угрем. Он не давал возможности воздуху пройти в легкие, и Таунсенд с хриплым присвистом и бульканьем едва дышал. Из носа непрерывной струйкой текла солоноватая слизь. Глаза слезились, нестерпимо обжигая воспаленные веки. На темной крышке стола белела полоска высыпанного кокаина. Таунсенд уже потерял счет принятым дозам и не знал, сколько порошка он просто высморкал в стоявшую рядом корзину для бумаг. Рядом с соблазнительной белой горкой лежал револьвер.

Шестизарядный «кольт» с огромным барабаном. Жалкий фаллический символ, но и сам Таунсенд был жалким человеком. Пятидесяти двух лет, пытавшийся стрелой достичь вершины, воспылавший страстью к молодой женщине, годившейся ему в дочери. Судья купил револьвер, чтобы произвести впечатление на Люси. Люси — его наваждение, его демон. Все вышло из-за нее. Это она вывела Таунсенда на дорогу из желтого кирпича, ведущую в страну Оз и дальше — в ад.

Еще сегодня утром Таунсенд думал, что сможет выбраться из этой бездонной ямы, что он еще в силах что-то спасти в своей жизни. Смыть с себя липкую грязь, очиститься, вернуть свежесть. Но — нет. К нему тут же попытались присосаться другие пиявки. Ему никогда от этого не освободиться. Не сейчас. Особенно не сейчас.

Толстый адвокат — Даггерпонт — мертв. Таунсенд не собирался убивать его. Они стояли на берегу реки, разговаривали. Птицы пели над быстро текущими водами. Светило солнце. Вокруг изумрудной бархатной долины возвышались величественные горы. Вся эта красота… И отвратительный, толстый Даггерпонт, с горящим жадностью взглядом в увеличенных линзами очков глазах…

…Что-то немного знает о нем и Люси… стоящее доллар или два… Не алчность, нет — просто хочет свою долю за умение держать язык за зубами…

Какую-то минуту Таунсенд просто стоял там, слушая музыку природы, пока эта гадина источала свой яд, называя его «деловым договором», «джентльменским соглашением». В следующее мгновение руки Таунсенда погрузились в жирные складки толстой шеи Даггерпонта. Сам судья наблюдал за происходящим, словно со стороны, словно руки, охватившие горло стоящего напротив человека, принадлежали какому-то безымянному третьему лицу.

Задушить, задушить, задушить! Глаза Даггерпонта за толстыми линзами очков стали круглыми, язык вывалился изо рта, лицо побагровело. Таунсенд услышал громкий, протяжный рев, вырвавшийся из его собственного горла или же прозвучавший где-то в его сознании. Он не знал, не мог сказать.

В голове сработал какой-то рычажок, отключивший адскую машинку беспамятства, и Таунсенд разжал руки. Он отскочил от адвоката, точно отброшенный назад мошной струей воздуха, и ему показалось, что он летит, кувыркаясь, в страшном темном тоннеле. Но Даггерпонт продолжал задыхаться: глаза навыкате, язык болтается, лицо приняло цвет спелого баклажана. Потом у него изо рта пошла пена, и Даггерпонт повалился на землю, судорожно и широко дергая руками и ногами. Таунсенд стоял, смотрел, и ему мерещилось, что это его руки стали на девять футов длиннее и все еще продолжают сдавливать горло толстяка.

Даггерпонт попытался встать, но, утратив координацию движений, не смог совладать с собственным телом и свалился в воду, в густые заросли камыша.

Бежать! Первой мыслью, пришедшей в голову Таунсенда, было желание пуститься наутек, Однако по дороге к спасительной кабине джипа его сознание яркими, горячими молниями пронзили другие мысли. Следы! Останутся следы протекторов. И отпечатки пальцев. Отметки на шее трупа. Спрятанные где-то вещественные доказательства связи Таунсенда с Люси и Даггерпонтом. На этот раз объяснить все это будет не просто. Даже в этом захолустье коронеру известны приметы удушения.

Все кончено. Спасения нет! Никакого возрождения. Ему ни за что уже не отмыть с лица грязь той жизни, в которую он низвергся. Это как чернила, как машинное масло, и теперь каждое его действие, каждая мысль все больше и больше пятнали душу. Он был повержен благодаря Эвану Брайсу и Люси — дьяволу и его подручной.

Назад дороги нет. Эта истина холодным черным покрывалом окутала Таунсенда, он словно погрузился в большое черное ночное небо Монтаны. В небо, за которым не было небес. Черное, как смерть.

Одной дрожащей рукой Таунсенд поднял телефонную трубку и нажал кнопку ускоренного набора номера Брайса. Другая рука потянулась к револьверу.

Звезды в небе светились, словно обещания.

Яркие и далекие. Недостижимые. Слишком далекие, чтобы рассеять тьму. Ночь была матово-черная, точно наэлектризованная. Волосы на затылке и на руках стояли дыбом, будто металлические проволочки, танцующие под магнетическим воздействием луны.

…Танцующие под луной. Совсем как та блондинка, что танцует на склоне холма. Она качается из стороны в сторону, волосы волнуются при каждом ее движении. Волнистый шелк. Луна серебрит ее кожу, блестит в глазах, светится сквозь раны. Дел перекатился под деревом и изо всей силы зажмурил глаза, так, что под веками вспыхнули разноцветные круги — красные и золотые, как вспышка сигнальной ракеты над рисовыми полями. Дел кожей чувствовал сотрясающие землю взрывы. В нос ему ударил запах напалма и приторный горько-сладкий запах горелого человеческого мяса.

Дел открыл глаза, и Вьетнам исчез. Легкий ветерок охлаждал покрывшуюся потом кожу, наполнял легкие запахом сосны и влажной земли. Война окончена. Дел обнял винтовку, словно любовницу, и потерся губами о промасленный рожок. Самозабвенный поцелуй принес невыразимое облегчение, будто ружье прогнало прочь призраки.

Перекатившись опять к стволу дерева. Дел установил винтовку. Отыскал женщину через оптический прицел. Навел перекрестие прицела ей на грудь. Рассчитав отдачу, слегка приподнял рожок. Палец лег на спусковой крючок.

Убей ее.

Убей ее!

Спаси себя!

Или же столкни себя в пропасть безумия.

Что, если это — испытание на самоконтроль, испытание на терпение? Что, если он провалит этот экзамен?

Предположения лавиной камнепада загрохотали в голове. Дел видел себя кувыркающимся среди этих камней, строчащим из пулемета, раздавленным его невыносимой тяжестью. Он не знал, что ему делать.

Убей ее!

Убей себя!

Очертания блондинки расплылись в прицеле. Перед глазами опять замелькал калейдоскоп образов. Внутренняя борьба выжимала сердце, как мокрую тряпку, выдавливая слезы, принося нестерпимую боль. Дрожа, он снял палец с курка и уставил винтовку в небо. В оптическом прицеле заплясали звезды. Яркие огоньки надежды. Все еще недосягаемые. Вечно недосягаемые.