ГЛАВА 6

Элизабет прошла по комнатам и аккуратно, не пропустив ни одной, включила все лампы. Ей хотелось залить дом ярким светом, прогнать ютящиеся в углах зловещие тени. Фонарь на заднем крыльце осветил древний холодильный шкаф с выдвижными ящиками и груду набитых всякой всячиной картонных коробок на нем и вокруг, на давно не крашенном дощатом полу. Надо наконец собраться и заняться ими — так и стоят с самого переезда. Кухонный неоновый светильник — яркий представитель нелепого стиля семидесятых — являл взору просторную комнату, оклеенную уже отстающими от стен желто-оранжевыми обоями в апельсинах, бананах и яблоках. Полки и шкафы с болтающимися на одной петле или вовсе отсутствующими дверцами были выкрашены в жизнеутверждающий цвет свежего дерьма.

Сама кухня, казалось, недавно подверглась разгрому. На покрытом изрезанной клеенкой столе стояло штук шесть открытых коробок с кукурузными хлопьями. Утром Трейс забыл убрать в холодильник молоко, и, простояв полсуток на жаре, пакет источал сладковато-кислую вонь. Грязная посуда громоздилась в мойке из нержавейки, которую какой-то хозяйственный гений задвинул в самый угол, не оставив места даже для узенького прилавка. На старом черно-оранжевом линолеуме тут и там зияли прорехи. У обеденного стола примостилась куча стоптанных разномастных кроссовок большого размера.

— Клянусь честью, мне пора сменить горничную. Элизабет смущенно оглянулась на привезшего ее домой Марка Кауфмана, но тот, как оказалось, поправлял пробор перед старым хромированным тостером. Застигнутый врасплох, он резко выпрямился и покраснел. У него вырвался нервный смешок, как будто Элизабет пошутила с ним на языке, которого он не понимает. Все с ним ясно: мальчик встретил первую большую любовь…

— Спасибо, что проводили меня, мистер Кауфман. Вам, должно быть, тоже не терпится поскорее оказаться дома. Уже ночь, и ваша жена, наверное, беспокоится.

— Что вы, я не женат, — торопливо заверил он с горящими надеждой глазами.

Элизабет взяла со стола рукавицу-прихватку, задумчиво провела ею по щеке.

— Вы серьезно? — Она надеялась, что смогла удивиться достаточно натурально, чтобы он поверил. — Нет, как хотите, не могу поверить, что на вас до сих пор не положила глаз какая-нибудь милая девочка.

От такого комплимента Кауфман просто просиял.

— Если б я не завязала с мужчинами… — нарочно не кончив фразу, сокрушенно покачала головой она. Оптимизм улетучился из помощника шерифа, как воздух из воздушного шарика. Он даже как-то съежился и стал меньше ростом.

Потом вспомнил о своей главной обязанности защитника слабых, оглядел кухню расширенными глазами, будто вдруг вышел из транса и только что заметил, какой здесь хаос. Он уже понял, что ему делать.

— Гм… хотите, я осмотрю весь дом? Простите, но я заметил, что, когда мы приехали, дверь не была заперта.

— Дорогой мой, по-моему, если в таком доме вообще есть двери, мне крупно повезло.

Те крохи, что остались у нее, когда адвокаты Брока после развода ободрали ее как липку, ушли на покупку

«Клэрион» — правда, она отложила еще на колледж для Трейса. Ферма Дрю, как это ни грустно, оказалась лучшим, что она смогла себе позволить.

— Тут просто нужен небольшой ремонт, — дипломатично заметил Кауфман.

— Вот и агент по недвижимости тоже так говорил, — вздохнула Элизабет, с гримасой отвращения вводя его в гостиную, где ощутимо пахло дохлыми мышами. — Я начинаю понимать, что вы тут все слишком хорошо умеете недоговаривать.

Она провела помощника шерифа по обоим этажам дома, закончив экскурсию в подвале. Там, насколько она понимала, мог запросто спрятаться любой желающий, и даже не один. Обход не выявил ничего, разве только лишний раз доказал, что как хозяйка она никуда не годится. В шкафах никто не прятался. Дом был абсолютно пуст, никаких следов убийцы. И Трейса тоже.

Забирая одежду, которую Янсен велел конфисковать как вещественное доказательство, бедняга Кауфман покраснел по самую маковку. Не зная, куда девать глаза, он вытащил из ведра с кухонными очистками кружевные трусики и бюстгальтер и поспешно сунул в коричневый бумажный пакет.

— Вы уверены, что одной вам будет спокойно? — спросил он, глядя на Элизабет преданными собачьими глазами и озабоченно хмурясь. — Хотите, я позвоню жене моего брата? Она приедет и побудет с вами. Она служила в армии.

Элизабет вымученно улыбнулась:

— Спасибо, не стоит. Вот-вот придет домой мой сын. Все будет в порядке.

Марк кашлянул, переступил с ноги на ногу.

— Мы будем ездить по шоссе мимо вас всю ночь, так что, если услышите шум машины, не пугайтесь. Я бы прислал сюда кого-нибудь подежурить на ночь, но у нас маловато народу…

— Понимаю. Честно, со мной все будет хорошо. Кауфман как будто расстроился, что она не стала упрашивать его остаться и защитить ее. Элизабет едва не рассмеялась вслух. Кауфман вежливо склонил голову, и при тусклом свете фонаря над крыльцом она увидела, что он опять краснеет.

— Мне было очень приятно с вами познакомиться. Она прикусила губу. Боже милостивый, что с нею творится? Просто какой-то театр абсурда, а не жизнь: вечером нашла изувеченный труп, ночь провела в участке и вот под утро обменивается любезностями с представителем закона. Хоть бы больше ничего интересного не произошло.

Стоя у окна в кухне, она смотрела вслед джипу Кауфмана. На самом деле он милый; уж во всяком случае, добрее своего шефа, размышляла Элизабет, глядя на удаляющиеся огоньки задних фар. Дэн Янсен и не подумал побеспокоиться, как она тут одна, тем более — приехать и убедиться, что ей ничто не угрожает. Хам высокомерный.

Тишина пустого дома обрушилась на нее внезапно, как стук двери. Она была одна, и ее дом меньше всего был похож на дом — обжитой, надежный и уютный.

Одна… У нее вдруг заныло под ложечкой. Ее никогда особо не пугало одиночество. Она жила одна, если не физически, то эмоционально, почти всю жизнь, постепенно свыкаясь с тем, что все, чего когда-либо хотела, оказывалось совершенно недостижимым. А хотелось ей, сколько она себя помнила, быть важной для кого-нибудь, любимой, нужной. Но, видно, не судьба.

Отец замкнулся в своей тоске по умершей жене, совсем забыв про Элизабет и находя утешение только в бутылке виски. Для него она была не более чем лишним багажом, который надо тащить за собой с фермы на ферму в поисках работы и жилья на время до следующего большого запоя. В семнадцать лет она влюбилась без памяти в Бобби Ли Брилэнда, бронзового призера по метанию лассо на родео в западном Техасе, зеленоглазого паршивца с белозубой улыбкой и такой бездной обаяния, на которую порядочный человек просто не способен; и стала светом его очей… на целых полгода. Их брак выдержал интрижки Бобби с мисс Лучшей Наездницей Техаса и Королевой Скачек с Препятствиями только благодаря неколебимому убеждению Элизабет, что у Трейса должен быть отец. Но роман Бобби с победительницей праздничного забега Дней Гремучей Змеи истощил ее терпение, и дальше она двинулась по жизни одна — девятнадцатилетняя, с грудным ребенком, без друзей и особых надежд.

Кажется, история повторяется, подумала Элизабет, возвращаясь из прошлого в настоящее и оглядывая свою удручающе неприбранную кухню. Брок ее обманул, ей пришлось уехать, и вот она здесь, в городе, где у нее всего одна знакомая душа, с сыном, который стал ей совсем чужим, и с весьма неопределенным будущим.

Глаза защипало от слез. Чтобы не заплакать, она посмотрела вверх, и взгляд ее остановился на висящих на стене часах. Ровно час ночи. Трейс уже два часа как должен быть дома! Черт возьми, неужели хотя бы сегодня он не мог вернуться вовремя? Человеку перерезали горло всего в миле отсюда! Материнский инстинкт работал безупречно: от страха за родное дитя горло Элизабет сжала судорога.

Убийца наверняка бродил где-то рядом, когда она нашла тело. Да, точно: она чувствовала, что кто-то за ней следит, чувствовала разлитое в воздухе зло. Может, он прятался там, за деревьями, поджидая следующую жертву. А Трейс на своем велосипеде едет по ночному пустому шоссе совсем один!

Она повернулась к окну, до боли в глазах вглядываясь в темноту, но не увидела ничего, кроме собственного отражения. И снова то же чувство — за нею следят, и что-то зловещее и опасное густым маревом висит в воздухе, проникает сквозь оконное стекло, шарит по шее костлявыми .пальцами, бросает в дрожь. На западе черное небо расколола пополам молния, и как дальняя канонада пророкотал гром.

Что-то в воздухе. Тяжелое и недоброе.

Элизабет зябко обхватила себя руками, дрожа от собственной беспомощности.

Хлопнула входная дверь, и ее стук прозвучал в ночи как выстрел. Элизабет метнулась от окна к шкафу, ругая себя, что раньше не сообразила достать украденный из коллекции Брока пистолет, и наугад схватила что-то с полки. Это был большой мясной нож с засохшей на лезвии пленкой соуса, лежавший здесь с утра. Сжимая нож в трясущейся руке, она выставила его перед собою ровно в тот момент, как кухонная дверь распахнулась, и вошел Трейс.

— Черт, — процедил он, не сводя глаз с блестящей под лампой стали, — я, конечно, ждал выволочки, но это уже перебор. Я всего на два часа задержался.

Элизабет шумно выдохнула, чувствуя, как с воздухом уходят последние силы. Необходимость защищать свою жизнь отпала, и адреналин, только что бурливший в крови, весь куда-то делся. Она была теперь настолько слабой, что боялась упасть. Колени подгибались, пульс зашелся под сто ударов в минуту от облегчения и пережитого

Ужаса.

— Ты меня до смерти напугал! — напустилась она на сына. — Сегодня ночью в миле отсюда убили человека.

Трейс только моргнул. По его лицу никогда нельзя было догадаться, что он чувствует; еще мальчиком он усвоил одно только выражение — серьезное и отстраненное. От отца он не взял практически ничего, все от нее — коротко стриженные темные волосы, продолговатое лицо с волевым, упрямым подбородком и гладкими, чуть впалыми щеками, прямой короткий нос. Даже рот был точь-в-точь как у нее: четко очерченный, чувственный — с каждым годом все более чувственный. Ей, матери, пожалуй, даже неловко смотреть на него такими глазами… Элизабет не уставала благодарить бога за то, что Трейс, в отличие от своего папаши, пока не проявлял повышенного интереса к полногрудым и смазливым особям женского пола, потому что иначе от них точно не было бы отбою.

Серо-зеленые глаза Трейса спокойно смотрели на нее сквозь стекла больших круглых очков а-ля Бадди Холли.

— Я его не убивал, — заметил он, переведя взгляд на нож в ее руке. — А ты?

Элизабет отложила нож и стала растирать ледяные от страха пальцы. Страх, парализовавший ее в тот миг, когда открылась дверь, отступил. Элизабет, чтобы перестать думать об убийстве, приступила к исполнению родительского долга.

— В одиннадцать ты уже должен был быть дома. Чем ты занимался так долго?

— Ничем, — пряча глаза, промямлил сын, независимо повел широким плечом и сунул кулаки в карманы потертых джинсов. Он уже сантиметров на пять перерос довольно высокую Элизабет и заметно раздался в кости за последний год. Пожалуй, к осени ему станут тесны все рубашки; та белая футболка, что на нем, плотно обтягивала плечи и едва доставала до пояса. Трейс бесшумно переминался с ноги на ногу, понимая, что мать ждет более подробного ответа.

— Просто тусовался, и все, — наконец выдавил он.

— Где?

— В городе.

— С кем?

— Ни с кем! — взорвался он, бросив на нее злой взгляд исподлобья. — Это что, опять допрос с пристрастием? Ну давай, поставь меня под прожектор, вытяни дубинкой пару раз! Ничего я не делал!

Элизабет прикусила язык, скрестила руки на груди, едва удерживаясь, чтобы не схватить его за плечи и не тряхнуть хорошенько. Трейс врал. Правда, в отличие от своего папеньки, врать он совершенно не умел — ни в детстве, когда перед ужином таскал с кухни печенье, ни подростком, за которым водились грехи посерьезней, чем испорченный перед ужином аппетит. От врожденной ли честности или по неумению, но лжецом он был никудышным. Ложь висела на нем, как дешевый пиджак, и сейчас ему явно было неуютно.

Она не собиралась обличать его; в Атланте подростковый психолог как раз говорил, что без взаимного доверия выстроить отношения невозможно.

— Ничего не делать можно было и дома, — мягко заметила она.

— Конечно, здесь ведь так классно, прямо пятизвездочный отель, — фыркнул Трейс. — Обожаю валяться в своей конуре, пялиться на эти облупленные стены, нюхать, как гниют под полом дохлые мыши. Весело, просто обхохочешься.

Элизабет со вздохом шагнула к нему, погладила по плечу.

— Родной мой, я знаю, тебе надоело…

— Ничего ты не знаешь! — взорвался он, как бомба. От него исходили физически ощутимые волны неприязни, он вдруг стал больше, взрослее, он нависал над нею, заслоняя плечами лампу, сжимая кулаки, и на его голых руках резко выступали мышцы. Глаза за стеклами очков метали злые молнии.

На мгновение Элизабет показалось, что сейчас он ударит ее, и от этой мысли ее охватила тошнотворная слабость. Трейс никогда не поднимал на нее руку, он и голос редко повышал, даже когда был совсем маленьким. Правда, гормональные бури переходного возраста всех делают неуправляемыми. И еще кокаин… Нет, сейчас он вряд ли снова нюхает — никаких признаков нет, да и денег у него совсем нет. Пожалуй, и к лучшему, что они разорены: по крайней мере, средства не позволят Трейсу нажить те же неприятности, что и в Атланте.

Он справился со взрывом эмоций, отвернулся от Элизабет, с размаху захлопнул дверцу шкафа, но та отлетела обратно и будто в насмешку повисла, качаясь, на одной петле. Тогда он наотмашь ударил по ней еще и еще, но с тем же результатом, выругался и пнул дверцу ногой.

— Ненавижу этот дом!

Опершись ладонями о стол, он стоял спиной к ней, опустив голову и тяжело дыша. Плечи его ходили ходуном. Элизабет захлестнула волна бессильного отчаяния. Для себя и сына она хотела совсем не этого; даже когда стало ясно, что от Брока после развода не дождаться и дырки от бублика, начало новой жизни представлялось ей более радужным.

В мыслях все выходило просто чудесно; маленький городок в Миннесоте, собственный бизнес, совместная работа со старой университетской подругой. Деревянный дом, где они с Трейсом будут коротать тихие вечера и заново узнавать друг друга, сидеть на крыльце и смотреть, как заходит солнце. На деле жизнь обрушивала на них удар за ударом и останавливаться пока не собиралась.

Силы совсем оставили Элизабет, и ей нестерпимо захотелось коснуться своего ребенка. Теперь он был уже почти мужчиной, но она видела его пятилетним мальчиком с большими грустными глазами за стеклами слишком тяжелых для детского личика очков. Господи, когда он успел так вырасти, беспомощно удивилась она, кладя ладонь ему на спину. Под тонкой футболкой бугрились мышцы, окаменевшие от ее прикосновения.

— Родной мой, я понимаю, сейчас нам с тобой несладко, — мягко начала она, осторожными круговыми движениями гладя сына по спине, как в детстве, чтобы успокоить его. Он хрипло, невесело усмехнулся и помотал головой.

— Все наладится, — продолжала она, не зная, кого убеждает — себя или его, — вот увидишь. Надо только немного потерпеть.

— Да уж. — Он стряхнул ее руку, шутовски улыбаясь и яростно моргая, чтобы прогнать слезы, и это поразило ее больнее, чем любые грубые слова. — Наладится после дождичка в четверг. Ладно, я пошел спать.

Хлопнула дверь. Элизабет так и осталась стоять одна посреди кухни, вспоминая ночь, когда сказала Бобби Ли, что уходит от него.

Она стояла посреди кухни под лампой дневного света. Ее душил запах подгоревшего бекона и туалетной воды «Аква Вельва», и в животе противно ныло от волнения. Трейс сидел у нее на руках, мусоля печенье, с испуганными, полными слез глазами — и у нее, видимо, были такие же. На ней был ее лучший ковбойский наряд — специально для Бобби Ли, чтобы прочувствовал, что он теряет, — джинсы в обтяжку, туже, чем шкурка на колбасе, приталенная ярко-желтая рубашка с черной вышивкой, буфами и широкими манжетами, широкий кожаный ремень с огромной серебряной пряжкой, чтобы подчеркнуть невозможно тонкую талию, и тщательно начищенные, сияющие сапоги от Тони Лама на скошенных каблучках. Она знала, что своим внешним видом способна свести с ума любого, но все-таки ей было всего девятнадцать, и она умирала от страха.

Она стояла посреди кухни и говорила Бобби Ли Брилэнду, что сыта по горло его похождениями, что сию минуту забирает с собой сына и уходит навсегда, если только он не придумает что-нибудь немедленно.

Гудел холодильник, Бобби Ли стоял у двери с бутылкой пива, в расстегнутой до пупа красной рубахе, в новых синих джинсах «Рэнглер», плотно облегавших его причиндалы, похожий на плохого парня с рекламного плаката родео: соломенные волосы падают на лоб, изумрудно-зеленые глаза в упор смотрят на нее, бронзовая грудь и плоский живот блестят от пота. Ей никогда не забыть, что он сказал, когда, лениво оттолкнувшись от дверного косяка, прошел мимо нее к выходу, по пути захватив со стола черную широкополую шляпу.

— Ты точно уйдешь до девяти? У меня свидание с Си Си Бодин.

И вышел во двор, а она осталась стоять, чувствуя себя так, будто все люди на Земле вымерли, и теперь она совсем одна.