8

Рубен понес бродяге тарелку с едой, а миссис Мэйкли сказала, обращаясь к его матери:

— Я полагаю, что в будние-то дни вы заставляете таких оборванцев трудиться у вас на ферме, чтобы отработать свой завтрак?

— Не каждый раз, — ответила миссис Кэмп. — А разве постояльцам в гостинице приходится трудиться, чтобы отработать свой завтрак?

— Нет, конечно, — сказала миссис Мэйкли с резкостью, свидетельствующей об обиде, — но обычно они за него платят.

— Мне кажется, что заплатить за что-то еще не значит это заработать. Вполне возможно, что уплаченные деньги вовсе не вами заработаны. Но вообще я считаю, что людям приходится слишком много работать. Если бы мне начать жизнь сначала, я б из кожи вон лезть не стала. Мы с мужем взяли эту землю, когда оба были молоды и только что поженились; мы начали работать, чтобы поскорей выкупить ее. Мы хотели чувствовать, что она наша, что мы хозяева, а потом хозяевами здесь будут наши дети. Мы оба работали без отдыха весь день, как рабы, а часто — лунными ночами — и до утренней зари; выбирали камни из своих полей и хоронили их в глубоких рвах, вырытых своими же руками. Беда только, что мы похоронили в этих рвах и нашу молодость, и силы, и здоровье — а ради чего? Несмотря на все наши труды, мы так ссуду и не выплатили, мне ферма не принадлежит и детям моим принадлежать не будет. Вот чем все это кончилось. Надо думать, мы были справедливо наказаны за свою жадность. Может быть, никто не в праве владеть даже малой толикой земли. Иногда мне кажется, что это так, но, с другой стороны, ведь мы с мужем заработали эту ферму, а теперь ею владеет банк. Разве это не странно? Вы, конечно, скажете, что банк заплатил нам за нее. Может, и так, только ведь банк ее не заработал. И вот, когда я думаю об этом, мне иногда начинает казаться, что заплатить за завтрак еще не значит приобрести на него право.

Я прекрасно видел, что ее слова чистой воды софизм, но у меня не поворачивался язык сказать это. Кроме того, я остро чувствовал пафос ее слов. Миссис Мэйкли, совершенно очевидно, ничего не видела и не чувствовала.

— Все это так, — сказала она, — но должны же вы понимать, что, прикармливая бродяг и не заставляя их трудиться взамен, вы будете потворствовать лени. А лень действует развращающе — на тех, кто наблюдает ее.

— Вы хотите сказать, на селян? Да им ведь и так приходится наблюдать безделье сколько угодно. Дачники, которые проводят здесь четыре-пять месяцев в году, вообще с утра до вечера ничего не делают.

— Но вы не должны забывать, что они отдыхают! Вы и представить себе не можете, как много приходится им работать зимой в городе, — с азартом вступилась миссис Мэйкли.

— А может, бродяги тоже отдыхают. Во всяком случае, по-моему, вид лентяя в лохмотьях, просящего милостыню у заднего крыльца, вряд ли может разлагающе действовать на сельских жителей. Я еще ни разу не встречала бродягу, который заделался бы попрошайкой в селе — все они приходят из городов. Сбивает с пути нашу молодежь зрелище праздности совсем иного порядка. Мой сын говорит, что если он когда-нибудь и завидует бродягам, то только хорошо одетым, сильным, здоровым молодцам, которые каждое лето наезжают к нам из городов, чтобы полазить по горам и хорошенько поразмяться.

Обе дамы замолчали. Обе наконец выдохлись; миссис Мэйкли, по крайней мере, явно исчерпала все свои аргументы, и поэтому я сказал шутливо:

— Но это как раз и есть тот вид бродяг, к которым с таким неодобрением относится мистер Гомос. Он утверждает, что в Альтрурии моцион ради моциона считают порочной тратой сил, чуть ли не идиотством.

Я рассчитывал, что, услышав, как я утрирую его слова, альтрурец запротестует, но он, по всей видимости, не усмотрел в этом никакой передержки.

— Видите ли, — сказал он, — обращаясь к миссис Кэмп, — в Альтрурии физическим трудом занимаются все, чтобы тяжелая работа не выпадала на долю какого-то одного класса, и связанных с этим физических упражнений достаточно, чтобы поддерживать здоровье в порядке — а заодно и заработать на жизнь. Проработав обязательные три часа в день, молодые люди могут заниматься спортом или играть в какие-нибудь игры в соответствии со своими наклонностями, и до какого возраста они этим занимаются, зависит исключительно от их характера и желания. А говорил я мистеру Твельфмо вот что — только, возможно, я не совсем ясно выразил свою мысль — мы рассматриваем бесплодное приложение сил просто для того, чтобы подвигаться и поразмяться, в то время как другие изнемогают под бременем физического труда, как нечто несуразное или безнравственное. Но в вашем случае я могу посмотреть на это с другой точки зрения — я понимаю, что при существующих у вас обстоятельствах люди, у которых нет никаких обязанностей, не могут заниматься физическим трудом без того, чтобы не отнять работу у кого-то, кто нуждается в ней, не имея других средств существования; не могут они и заменить переутомившегося рабочего, оплатив ему вынужденный отдых, — ведь тем самым ему прививается склонность к праздности. В Альтрурии мы можем поддерживать себя в хорошем состоянии, выполняя свою долю тяжелой работы, а в случае надобности, можем помочь тем, кто переутомился, не причиняя никому никакого ущерба, материального или нравственного.

В этот момент в комнату вошел молодой Кэмп, и альтрурец замялся.

— О, продолжайте, пожалуйста! — попросила миссис Мэйкли и прибавила, обращаясь к Кэмпу: — Наконец-то мы заставили мистера Гомоса рассказать нам что-то об Альтрурии и теперь уж ни за что на свете не дадим ему замолчать.

Альтрурец обвел нас взглядом и, без сомнения, прочел на всех лицах живейший интерес. Он улыбнулся и сказал:

— Я с большим удовольствием. Но, право, сомневаюсь, что вы обнаружите в нашей цивилизации что-то из ряда вон выходящее, если воспримете ее как естественный результат желания поддерживать добрые отношения с соседями. Собственно говоря, добрососедство — это самая суть альтрурианизма. Если вы сможете представить себе, — принялся он объяснять миссис Мэйкли, — что испытываете ко всем, без исключения, людям те же чувства, что и к вашему ближайшему соседу…

— Моему ближайшему соседу! — вскричала она. — Но я не знаю своих соседей. Мы снимаем квартиру в большом доме, где живет еще по меньшей мере сорок семей, и я уверяю вас, что решительно никого из них не знаю.

Он удивленно посмотрел на нее, и она продолжала:

— Иногда и правда получается как-то нехорошо. Однажды у людей, живущих с нами на одной площадке, умер ребенок, а я так никогда и не узнала бы об этом, если бы случайно не услышала об этом от своей кухарки. Слуги, конечно, все дружны между собой, они встречаются в служебном лифте и там знакомятся. Я этого не поощряю. Кто его знает, что они за люди и кто их хозяева.

— Но ведь имеете же вы друзей в городе, к которым относитесь как к соседям?

— Да, пожалуй что нет, — ответила миссис Мэйкли. — У меня есть целый список людей, с которыми мы знакомы домами, но ни к кому из них я не отношусь по-соседски.

У альтрурца сделался такой растерянный и озадаченный вид, что я с трудом удержался от смеха.

— В таком случае, боюсь, я не сумею объяснить вам, что представляет собой Альтрурия.

— Ну что ж, — беспечно ответила она, — если речь идет о добрососедстве, вроде того, что мне приходилось наблюдать в провинциальных городках, то упаси меня от этого Бог! Мне нравится быть от всех независимой. Поэтому я и люблю большие города. Никому там нет до вас дела.

— Я был как-то раз в Нью-Йорке и побывал в кварталах, где живет беднота, — сказал молодой Кэмп. — По-моему, все там знакомы и относятся друг к другу вполне доброжелательно.

— И вам хотелось бы жить так — друг у друга на голове? — спросила она.

— На мой взгляд, это лучше, чем жить, как живем мы на селе, раскиданные так, что люди почти не встречаются. И уж, во всяком случае, лучше сидеть друг у друга на голове, чем вовсе не иметь соседей.

— Ну что ж, о вкусах не спорят, — сказала миссис Мэйкли. — Расскажите нам, мистер Гомос, о вашей светской жизни.

— Видите ли, — начал он, — у нас нет ни городов, ни сел в вашем понимании слова. И потому мы живем не так уж обособленно и не так уж тесно. Значит, по-вашему, мистер Кэмп, вы здесь много теряете, не встречаясь чаще с другими фермерами?

— Да. Люди дичают от одиночества. Человеческой натуре свойственно общение с себе подобными.

— Насколько я понимаю, миссис Мэйкли, вы находите, что человеческой натуре скорее свойственно стремление жить особняком?

— Отнюдь нет. Но встречаться следует только с тем, с кем хочешь, и тогда, когда хочешь, — ответила она.

— Именно так мы и сумели построить свои отношения. Должен сказать, что, во-первых…

— Одну минуточку, извините меня, пожалуйста, мистер Гомос, — сказала миссис Мэйкли. Эта капризная особа не меньше других хотела послушать об Альтрурии, но она принадлежала к числу тех женщин, которые, умирая от жажды — по ее собственному выражению — услышать другого, все же предпочитают всему на свете звук собственного голоса. Альтрурец вежливо замолчал, и она продолжала:

— Я вот думала о том, что нам говорил мистер Кэмп, — что все рабочие, попавшие в черный список, становятся впоследствии бродягами…

— Но я вовсе не говорил этого, миссис Мэйкли, — запротестовал в удивлении молодой человек.

— Но ведь само собой разумеется, что, если все бродяги состояли в прошлом в черных списках…

— И этого я не говорил.

— Не важно! Пытаюсь я выяснить вот что — если рабочий каким-то образом досадил своему хозяину, неужели последний не имеет права наказать его как-то?

— Насколько я знаю, закона, который запрещал бы внесение кого-то в черный список, пока что нет.

— Отлично, но чем же они в таком случае недовольны? Владельцы предприятий, без сомнения, знают, что им делать.

— По их убеждению, они знают и то, что следует делать их рабочим. Они постоянно твердят: свои дела мы будем вести по собственному усмотрению. Но ни один человек, ни одна торговая компания, ворочающая крупными делами, не должны забывать, что у нее нет таких дел, которые не касались бы других людей, хотя бы отчасти. И что бы кто ни говорил, это так.

— Ну, хорошо, но в таком случае, — сказала миссис Мэйкли, вооруженная доводом, показавшимся ей неотразимым, — было бы куда лучше, если бы рабочие предоставляли решение всех вопросов предпринимателям, тогда, по крайней мере, они перестали бы попадать в черный список. Все бы от этого только выиграли.

Признаюсь, хотя я был полностью согласен с миссис Мэйкли относительно того, как следует поступать рабочим, пришла она к этому заключению путем столь странных рассуждений, что мне стало немного стыдно за нее и в то же время смешно. Она же продолжала с видом победительницы:

— Ведь вы же понимаете, что предприниматели ставят на карту неизмеримо больше.

— Рабочий ставит на карту все, что имеет, — свой труд, — ответил молодой человек.

— Но вы же не можете противопоставить это капиталу? — сказала миссис Мэйкли. — Какое тут может быть сравнение?

— Отлично могу, — сказал Кэмп, он стиснул зубы, и глаза его сверкнули.

— Вы, пожалуй, еще скажете, что рабочий должен получать за свой труд столько же, сколько предприниматель за свой капитал. Если вы считаете, что они ставят на карту поровну, значит, по-вашему, им и платить надо поровну?

— Именно это я и думаю, — сказал Кэмп, и миссис Мэйкли рассмеялась, звонко и дружелюбно.

— Но это же абсурд.

— Почему абсурд? — запальчиво спросил он, и ноздри у него вздрогнули.

— Все потому же, — ответила она, не вдаваясь в объяснения, чему я искренне порадовался, хотя полностью разделял ее мнение: выводы ее представлялись мне куда более удачными, чем доводы.

В кухне забили старые деревянные часы, и миссис Мэйкли поспешно вскочила на ноги, подошла и положила на стол у постели миссис Кэмп книги, лежавшие у нее на коленях.

— Ну нам пора! — сказала она, склоняясь к больной и целуя ее в щеку. — У вас, наверное, скоро обед, да и мы — едва-едва поспеем к завтраку, если поедем по окружной дороге, а мне обязательно хочется показать по пути мистеру Гомосу Ведьмин водопад. Я прихватила несколько книг, из тех, что мистер Мэйкли привез мне вчера, — у меня пока что не будет времени их читать, — кроме того, я доставила контрабандой роман мистера Твельфмо — сам он слишком скромен, чтобы лично преподнести его вам.

Она лукаво посмотрела на меня, миссис Кэмп произнесла слова благодарности, после чего все присутствующие обменялись любезностями. По ходу этого обмена миссис Мэйкли заметно повеселела, мило распрощалась со всем семейством и отбыла в прекрасном настроении.

— Ну вот, — сказала она альтрурцу, только мы въехали на окружную дорогу, полого уходящую ввысь, — согласитесь, что вы встретились с весьма занятными людьми. Но до чего же коверкает человеческую психику замкнутая жизнь. Вот это действительно отрицательная сторона сельской жизни. Миссис Кэмп искренне считает, что банк причинил ей большой вред, приняв в залог ее ферму, а Рубен успел повидать в мире ровно столько, чтобы получить обо всем превратные впечатления. Но никого добрее и сердечнее, чем они, в мире вы не встретите, и я уверена, вы правильно поймете их. Эта беспощадная деревенская откровенность просто восхитительна — верно ведь? Я люблю раздразнить бедного Рубена и вызвать его на разговор. Он хороший мальчик, несмотря на то, что так упорствует в своих заблуждениях, и исключительно преданный сын и брат. Очень немногие молодые люди согласились бы расточать свою жизнь на старой ферме, как он. Думаю, что, когда его мать умрет, он женится и попробует счастья в каком-нибудь бойко развивающемся районе.

— Вряд ли он успел увидеть в мире что-нибудь столь привлекательное, чтобы решить покинуть отчий дом, — у меня, по крайней мере, такое впечатление, — возразил альтрурец.

— Погодите, вот женится на какой-нибудь разбитной американской девице, тогда посмотрим, что он запоет, — сказала миссис Мэйкли.

После завтрака альтрурец исчез, и я почти не видел его до ужина следующего дня. Тут он мне сказал, что провел все это время в обществе молодого Кэмпа, который познакомил его с фермерским трудом и свел кое с кем из своих соседей. Все это было ему очень интересно, потому что дома у себя он в настоящее время тоже занимается сельским хозяйством и ему любопытно сравнить американские и альтрурские методы. Снова разговор о фермерских делах завязался у нас позднее, когда наша маленькая компания опять собралась вместе, и я рассказал им о похождениях альтрурца. Оказалось, что доктора неожиданно вызвали в город, но священник был тут, а также адвокат, профессор, банкир и фабрикант. Первым отозвался на мой рассказ банкир, который, по всей видимости, был, как и в прошлую субботу, открыт и насмешлив.

— Да, — сказал он, — жизнь у них нелегкая; чтобы справляться со своими нуждами, они должны вертеться, как белка в колесе. Не хотел бы я заниматься этим делом при их возможностях.

— А рассказывали ли вам ваши друзья-землепашцы о том, как они понемножку приторговывают голосами во время выборов? Это дает им некоторый побочный доход, помогающий сводить концы с концами.

— Не понимаю, как это, — сказал альтрурец.

— А вот так, голоса наших добродетельных поселян продаются по цене от двух долларов и выше во время обычных выборов. Если же партийные страсти накалены и решаются животрепещущие вопросы, голоса стоят дороже.

Альтрурец обвел нас всех взглядом, он, по-видимому, был ошеломлен:

— Вы хотите сказать, что американцы покупают голоса?

Профессор снова улыбнулся:

— Упаси Бог! Я только хочу сказать, что они их продают. Меня нисколько не удивляет, что люди предпочитают закрывать глаза на этот факт, но, тем не менее, это факт, и притом общеизвестный.

— Боже мой! — вскричал альтрурец. — И чем же они оправдывают подобное предательство? Я говорю не о тех, кто продает, — ознакомившись немного с их скудной и тяжелой жизнью, я прекрасно представляю себе, что нужда может довести до того, что они с радостью схватятся за возможность получить таким путем несколько долларов, но что могут сказать в свое оправдание те, кто покупает их?

— Видите ли, — сказал профессор, — о сделках подобного рода обычно не распространяются, — ни те ни другие.

— Мне кажется, — вступил в разговор банкир, — что все это несколько преувеличено, но проблема, безусловно, существует, и по-моему, это зло, которое еще только набирает силу у нас в стране. Наверное, все дело в недопонимании его. Без сомнения, не последнюю роль играет тут и бедность. Мужчина отдает свой голос — так же как женщина отдает свое тело — за деньги, лишь убедившись, что на добродетели далеко не уедешь. Люди чувствуют, что должны жить, и пусть даже доктор Джонсон говорит им, что он в этом большой необходимости не видит, никто из них с ним не согласится. Я бы на их месте тоже не согласился. Цивилизация, подобная нашей, несет не только блага, но и зло, и я никогда не назову зло ничем иным, как злом.

— Кое-кто, может, любит это делать, но я не из их числа. В любом случае, мне кажется, покупатель хуже продавца — несравненно хуже. Думаю, вам не приходится сталкиваться с подобными проблемами в Альтрурии?

— О нет! — сказал альтрурец с непередаваемым ужасом. — Это было бы просто немыслимо.

— Но ведь и вы не святые, — выразил предположение банкир, — и вам, наверное, иногда душой приходится покривить.

— Я не стану утверждать, что мы свободны от ошибок, но ошибок такого рода, как вы только что описали, у нас не бывает. Они невозможны.

В голосе альтрурца презрения не проскальзывало, а только печаль и снисхождение, да еще горестное удивление, подобное тому, что мог бы испытать ангел небесный, если ему открылись бы вдруг постыдные тайные деяния преисподней.

— Что ж, — сказал банкир, — единственно, что нам остается, это подойти к данному вопросу по-деловому и занять в нем среднюю позицию.

— Говоря о деловом подходе, — сказал профессор, поворачиваясь к фабриканту, который все это время молча курил, — почему бы вам, капиталистам, не взять в свои руки сельское хозяйство здесь, на Востоке, и не добиться, чтобы оно приносило доход, — как это делается на Западе?

— Покорно благодарю, — ответил тот. — Если вы имеете в виду меня, то мне что-то не хочется вкладывать в это деньги, — он немного помолчал, а потом, поскольку мысль, очевидно, чем-то его заинтересовала, продолжал: — Впрочем, по всей вероятности, тем дело и кончится, и скорее всего это произойдет при посредстве железных дорог. Для них будет проще простого скупить все доходные фермы вдоль полотна дороги, посадить там своих людей и эксплуатировать к своей выгоде. Право, это вовсе не дурной план. При теперешнем методе ведения хозяйства потери фермеров огромны, и я просто не вижу причины, почему бы железным дорогам не прибрать к рукам их земли, вроде того как они поступают сейчас с копями. Они безусловно могли бы вести хозяйство несравненно лучше, чем мелкие фермеры. Странно, что эта мысль не пришла в голову какому-нибудь ловкому дельцу среди железнодорожных магнатов.

Мы все посмеялись, понимая, что говорится это скорее в шутку, но альтрурец, по всей видимости, принял слова фабриканта всерьез:

— Но ведь в этом случае число людей, потерявших работу, будет очень велико. И что станет с ними?

— Ну, что-то за свои фермы они получат, и это даст им возможность начать жизнь на новом месте. И потом судьба людей, потерявших работу в процессе перестройки, не может заботить капитал. Время от времени мы устанавливаем у себя на фабрике новые машины, которые вытесняют десяток, а то и сотню рабочих, но не останавливаться же из-за этого.

— И вы не интересовались их судьбой?

— Бывало, интересовались. Чаще нет. Мы полагали, что они так или иначе выкрутятся.

— А государство… народ… правительство… ничего не делают для них?

— Если они доходят до ручки, то существуют работные дома.

— Или тюрьмы, — вставил адвокат.

— Говоря о работных домах, — сказал профессор, — рассказывали ли вам ваши непогрешимые сельские друзья о том, как, пристраивая своих бедняков, они норовят сунуть их туда, где берут подешевле — прикарманивая, естественно, разницу, — иногда по пять долларов в месяц за стол и кров. Представляете, что это за житье!

— Да, молодой Кэмп говорил мне об этом. Он считает, что это возмутительно.

— Да ну? Что ж, я рад слышать такое о молодом мистере Кэмпе. Из того, что мне о нем рассказывали прежде, получается, что он приберегает свое возмущение, чтобы затем обрушить его на капиталистов. И как же он предполагает бороться с этим?

— Насколько я понимаю, он полагает, что государство должно находить им работу.

— Ах, значит, так: вы — отцы, мы ваши дети. Думаю, государство этим заниматься не станет.

— И он так думает.

— Какая горькая судьба! — сказал священник. — Неужели же людям, изнуренным болезнями или непосильным трудом, закон ничего лучшего не может предложить, кроме как поставить их на одну доску с кретинами или умалишенными, иными словами, обеспечить им жизнь настолько унизительную, что, право, она не лучше смерти.

— А как, скажите на милость, можно еще поощрять независимость и индивидуальность, — возразил профессор. — Без сомнения, тут есть своя темная сторона. Но любой другой вариант был бы сентиментальным, не деловым и, если уж на то пошло, не американским.

— Сказать с уверенностью, что он был бы и не христианским, я не берусь, — отважился вставить слово священник, робевший в присутствии столь высокого авторитета в вопросах политической экономии.

— Этот вопрос, на мой взгляд, относится скорей к компетенции нашего высокочтимого духовенства, — сказал профессор.

Воцарилось короткое, но весьма неприятное молчание. Оно было нарушено адвокатом, который составил вместе ступни ног, внимательно посмотрел на них и заговорил:

— Сегодня у меня произошел весьма интересный разговор с несколькими молодыми людьми у нас в гостинице. Большинство из них, как вы знаете, только что закончили колледжи и сейчас наслаждаются дополнительным летним отдыхом, перед тем как кинуться осенью в битву за жизнь. Они говорили о других молодых людях, своих однокашниках, которым не так повезло и которым пришлось включиться в эту битву сразу же. Как выяснилось, мои собеседники собираются поступать в высшие учебные заведения, чтобы стать врачами, юристами, инженерами, педагогами или богословами; все они жалели своих не столь удачливых товарищей не только потому, что те остались без дополнительных каникул, но еще и потому, что они предполагают заняться коммерцией. Это показалось мне несколько странным, и я попытался выяснить, в чем дело? Дело же оказалось в том, что большинство молодых людей, окончивших колледж, ни за что не хотят быть коммерсантами, если у них есть другие возможности. По-видимому, они ощущают некое несоответствие между полученным образованием и коммерцией. Они жалели своих приятелей, которым предстояло пойти по этому пути, и, насколько я понял, те тоже жалели себя. Разговор завязался по поводу письма, полученного одним из них от какого-то бедного то ли Джека, то ли Джима, которому пришлось пойти работать в торговое предприятие своего отца и который горько сетовал на свою участь. Мальчики, готовящие себя для почтенных профессий, не могли нарадоваться, сравнивая свои перспективы и его, и отпускали непочтительные шуточки насчет коммерции. Несколько лет тому назад мы бы с такими настроениями быстро справились, к тому же некоторые газеты, по-моему, все еще сомневаются относительно целесообразности обучения в колледже для лиц, которым впоследствии придется прокладывать себе дорогу в жизни. А что вы думаете по этому поводу?

Адвокат обратил свой вопрос к фабриканту, который со спокойной уверенностью ответил, что, по его мнению, вряд ли молодым людям, вступающим в деловую жизнь, помешают когда-нибудь их знания.

— Но они напирали на то, что огромные состояния в Америке были нажиты людьми, не имевшими преимущества в виде образования и, по-видимому, считали, что интеллектуальный багаж джентльмена — непозволительная роскошь для тех, кто хочет делать деньги.

— Ну они могут утешаться мыслью, — ответил фабрикант, — что занятие коммерцией необязательно приносит состояние, оно даже прожиточный минимум приносит не всегда.

— Кое-кто из них, очевидно, уяснил себе и это, и жалели они Джека или Джима отчасти и за то, что шансов на удачу у него маловато. Однако, главным образом, жалели они его за то, что в будущем ему совсем не пригодятся знания, которые он получил в колледже, так что лучше было бы ему совсем туда не поступать. Они говорили, что проку от образования ему никакого не будет, и, вспоминая потраченные годы, он всегда будет испытывать горькое сожаление.

Фабрикант ничего не ответил, профессор хмыкнул, но тоже промолчал. Слово взял банкир:

— Если говорить о коммерции, они правы. Смешно притворяться, будто между высшим образованием и коммерцией существует какая-то связь. Ни один деловой человек — если он достаточно искренен — не станет отрицать, что чаще всего они просто несовместимы. Я знаю, что на банкетах, которые время от времени устраивают финансовые и торговые организации, принято говорить о наших крупных коммерсантах или замечательных банкирах как о гениях, как о благодетелях, положивших начало благоденствию человечества, которое без их великих планов так и продолжало бы прозябать. Что ж, очень может быть, но нужно признаться, что получается это у них непреднамеренно. А сознательно стремятся они к наживе, и только к ней. Если в итоге начинается общее процветание — прекрасно! Они вполне готовы поставить его в заслугу себе. Но, как я уже сказал, для коммерции как таковой «интеллектуальный багаж джентльмена» совершенно непригоден. Такого рода образование вечно выдвигает старый цицероновский вопрос: должен ли человек, привезший в голодный город зерно, сообщить горожанам, прежде чем оберет их до последней нитки, что за ним по пятам идут еще телеги с зерном, или не должен. Как джентльмен, он должен был бы сообщить им это, потому что не может же он воспользоваться их безвыходным положением; однако, как коммерсант, он решил бы, что дела так не делают, что это не по-коммерчески. Принцип этот распространяется на все. Я настаиваю — дело есть дело — и не стану прикидываться, что, по моему убеждению, когда-нибудь оно будет вестись по-другому. В наших коммерческих баталиях мы не снимаем шляп перед противником и не произносим: «Господа офицеры французской гвардии, стреляйте, сделайте одолжение!» Может, так и воюют, но не торгуют. Мы используем любой благоприятный момент; очень не многие из нас пойдут на прямой обман, но если кто-то что-то вбил себе в голову, а мы знаем, что он заблуждается, мы не попытаемся ценой своих потерь вывести его из заблуждения. Это было бы не по-деловому. Вам, наверное, кажется это ужасным? — с улыбкой обратился он к священнику.

— Я был бы рад… рад… — кротко сказал священник, — если бы все было по-другому.

— И я тоже, — сказал банкир. — Однако дело обстоит именно так. Правильно я говорю или неправильно? — спросил он фабриканта, который в ответ рассмеялся.

— Я не руковожу дискуссией. И с трибуны вытеснять вас не стану.

— То, что вы говорите, — решился я вступить в разговор, — напоминает мне случай с одним моим приятелем и собратом по перу. Он написал роман, где банкротство некоего коммерсанта обусловливалось приблизительно теми же обстоятельствами, что и в приведенном вами примере. Человек мог выпутаться из беды, введя кое-кого в заблуждение, но совесть заставила его удержаться от этого. Случай этот много обсуждался — вероятно, в силу своей вымышленности, — и критики мой приятель наслушался самой разнообразной. Целая группа священников осудила его за то, что он превозносит обыкновенную честность, как нечто небывалое; люди деловые пришли к заключению, что тему он разработал отлично, но что конец притянут за уши — никогда бы герой не стал об этом рассказывать. По их мнению, это было бы не по-деловому.