Что касается морального облика мистера Toyда, то о нем можно судить по тому, что, заметив выпадающего из аэроплана Рэта, он радостно отметил про себя: «Ну вот и славненько. Парашют у Рэта есть, ничего с ним не случится. А я теперь абсолютно свободен и могу летать так, как хочу!»
      Впрочем, если говорить начистоту, то вел себя мистер Тоуд еще отвратительнее: секрет в том, что двигатель самолета заглох не сам по себе. Тоуд сам заглушил его, надеясь, что Рэт послушается приказа покинуть борт воздушного судна, если Тоуд пообещает немедленно последовать его примеру. Разумеется, Тоуд не собирался добровольно оставить машину. Выбрасываться с парашютом — это не в его стиле.
      Получилось все, впрочем, не совсем так, как задумывалось. Самолет с выключенным мотором перевернулся в воздухе, и Рэт выскользнул из него без всякого предупреждения. Уцепившись за борта мертвой хваткой, Тоуд чудом удержался в кабине. Когда самолет выровнялся, Тоуд дрожащими лапами запустил двигатель, и мотор в носу самолета снова запел. И тогда в блаженном одиночестве, в безопасности, только тогда Тоуд бросил взгляд вниз, где, по его расчетам, должен был уже разбиться о землю несчастный Рэт. Обнаружив друга, парящего под куполом парашюта в относительной безопасности, Тоуд порадовался, причем не столько за него, сколько за себя: ни у кого не будет повода упрекнуть его в том, что он причинил Рэту телесные повреждения, вплоть до смертельных.
      Все это продолжалось каких-то несколько секунд, после чего Тоуд наконец-то смог полностью наслаждаться полетом и управлением машиной, оказавшейся такой послушной.
      С восторженными криками Тоуд хлебал ртом холодный воздух. Его лапы крепко сжимали штурвал. Настало время покорить эту воздухоплавательную посудину. И вот он уже взмывает вверх, вот он пикирует вниз — пока желудок не подскочит к самому горлу, потом снова вверх, к самым тучам, сквозь них — еще выше…
      — Красота! — вопил Тоуд. — Ох, здорово! Ну мы сейчас им покажем!
      Пронзив тучи, самолет оказался в ярких солнечных лучах. Все вокруг сверкало, искрилось и горело золотым, белоснежным и небесно-голубым огнем. Даже Тоуд, склонный восторгаться только своей персоной, был просто поражен великолепием пространства, доставшегося ему в единоличное пользование.
      Сколько он проболтался-провитал в этом сверкающем мире, точно сказать не мог бы никто, а уж тем более он сам. Свобода, открытое во все стороны пространство, великолепные виды — все это не могло не поглотить целиком гордое и независимое существо, так долго вынужденное смиряться с гнетом приземленных, ограниченных созданий вроде Барсука и ему подобных. Для ликующего Тоуда время перестало существовать.
      Бросая самолет из стороны в сторону, с крыла на крыло, он не переставал нахваливать себя:
      — Я… я Необыкновенный Тоуд! Тоуд Великолепный! Нет мне равных. Кто из жаб, кто из других зверей когда-нибудь демонстрировал такую сноровку, такое мастерство, такое чутье в управлении этой мощной и стремительной машиной? Только я! Только я один могу это! Я — Тоуд! И плевать я хотел на все эти «ваша честь», «ваша светлость» и «глубокоуважаемый сэр»! Я сам себе господин, я — хозяин и повелитель всего, что лежит подо мною!
      С такими и еще более крамольными мыслями, с такими и еще более дерзкими речами носился Тоуд над тучами, прерывая декламацию залихватскими песенками и триумфальными маршами. Полет, ощущение свободы и власти совсем вскружили ему голову. Стыкуя плохо рифмующиеся и совсем не ритмичные фразы, он на лету сочинял и исполнял экспромтом на какой-то безумный мотив Хвалебные Песни самому себе:
 
— Вот я, Тоуд, взлетел, словно птица.
Я далеко, и меня не достать.
Я снова свободен и независим.
Я больше не буду привязан к земле.
Тоуд — великий…
Тоуд — могучий…
 
      И так далее в том же духе.
      Затем, подустав восхвалять себя, он живо вообразил всех остальных: задрав морды к небу и провожая взглядами кружащий в высоте аэроплан, они хором поют ему славу. Получилось что-то вроде:
 
Вот он, Тоуд, взлетел, словно птица.
Он далеко, и его не достать.
Он снова свободен и независим.
А мы все привязаны крепко к земле.
Тоуд — великий,
Тоуд — могучий…
А мы? Мы все так же не можем взлететь.
 
      — Вот так-то! Не можете! — торжествующе крикнул Тоуд своим воображаемым почитателям. — А я — могу! Могу и буду летать! Мой дом теперь — небо! Тоуд — великий, Тоуд — могучий, он далеко, высоко и… и вообще…
      Так он и летал, сочиняя на ходу нескладные песенки, перебивая себя то смехом, то презрительным фырканьем, а то и диким воем.
      То, что всему этому в любой момент может наступить конец, просто не приходило ему в голову. Нисколько не обеспокоился он и тогда, когда мотор, почихав, заглох на несколько секунд, прежде чем снова заработать.
      — Ничто! Ничто не сможет остановить меня! — вопил он. — Я — непобедимый Тоуд!
      Не насторожило Тоуда и то, что самолет стал двигаться чуть медленнее, не так послушно отвечать на движения штурвала, не так резво выходить из виражей. В какой-то момент он даже потерял высоту и опустился в толщу серых, промозглых туч, но затем снова выправился и поднял пилота к сверкающему солнечному миру.
      — Ха! Нас так просто не возьмешь! — Гордый за очередную победу над земным притяжением, Тоуд дружески похлопал самолет по борту кабины.
      Не испугался он и другого, уже более глубокого погружения в слой туч и даже под них. Очутившись в сером и сыром мире, Тоуд огляделся и, несмотря на весьма поверхностные познания в метеорологии, определил, что самолет несется прямо на стену стремительно закручивающихся в тугие пружины воздушных вихрей.
      — А мы от них увернемся, — уверенный в своем пилотском мастерстве, заявил Тоуд. — Увернемся, вывернемся и вернемся туда, где…
      Он собирался сказать: «…туда, где светит солнце, где так хорошо и весело, где я только что был и куда хочу вернуться…» Для этого чудесного возвращения, казалось, достаточно чуть шевельнуть штурвалом, чуть нажать на педали и… и забыть о грозной компании мрачных вихрей, на глазах увеличивающихся в размерах.
      Но заложить вираж, устремить самолет в «горку», — казалось бы, такие простые маневры, однако сделать их Тоуд не смог. Сначала машина закашлялась и зачихала, а через несколько секунд наступила тишина — двигатель заглох. Онемевший еще не от ужаса, но уже от изумления, Тоуд увидел перед носом почти остановившийся пропеллер, вращавшийся теперь лишь под порывами встречного ветра. А самолет тем временем затрясло-заболтало, зашвыряло вверх-вниз с такой силой, что Тоуду стало не по себе.
      Он яростно защелкал выключателями, подергал все ручки, понажимал все кнопки — безрезультатно. Топливо кончилось, и уже ничто не могло завести омертвевший мотор. Тоуд понял, что дело плохо. Самолет несся куда-то вниз, но куда именно и сколько еще оставалось до земли — Тоуд не видел, потому что летные очки запотели изнутри, а снаружи их покрыло что-то вроде легкой изморози. Лишь какие-то неясные тени, лохмотья облаков угадывались сквозь почти непрозрачные стекла. Мир уже не был солнечным и светлым, казалось, он навеки погрузился в холодную, сырую, беспокойно кружащуюся серую мглу.
      — Помогите! — осторожно, словно пробуя на вкус уже почти забытое слово, пропищал Тоуд.
      На всякий случай он оглянулся посмотреть, не занесло ли Рэта каким-то чудом обратно в кабину. Увы, пассажирское сиденье зияло абсолютной пустотой. На помощь Рэта рассчитывать не приходилось.
      Тут машина резко пошла вниз — так резко, что Тоуду показалось, будто облака просто-напросто оттолкнулись от земли и изо всех сил понеслись к небу. Тоуд сжался на сиденье, обхватил лапами голову и стал ждать неизбежного, понимая, что сейчас вряд ли сможет что-нибудь сделать.
      Открыть глаза он решился, только когда вокруг заметно посветлело. Оглядевшись, Тоуд понял, что пролетел слой облаков насквозь и все еще несется к земле, впрочем не так вертикально, как ему показалось. Пропеллер по-прежнему бессильно вертелся на ветру то в одну, то в другую сторону.
      Самолет снова затрясло и зашвыряло из стороны в сторону. Перегнувшись через борт, Тоуд с ужасом разглядел внизу под собой… нет, сбоку от себя… нет, снова где-то под собой… пугающе близкую и слишком уж твердую землю, а на ней — деревья, поля, дороги и чуть в стороне дома.
      — Город! — У Toy да перехватило дыхание. — Мы летим к Городу!
      В общем и целом это было справедливое наблюдение. Но в частности… Попав в самую середину бури, самолет кружился в разных направлениях, описывал круги, взлетал и опускался самым немыслимым образом и под самыми невероятными углами. Тем не менее небесные стихии неумолимо приближали Тоуда к тому единственному месту на земле, куда он действительно не хотел бы показывать носа, где он никак не хотел быть замеченным, — к Городу.
      По мере приближения Город разрастался, и вскоре Тоуд уже мог разглядеть все наводящие тоску и уныние места: городской собор с прилагающимся к нему набором обвинений во всевозможных грехах и требованием жесточайшей за них кары; чуть поодаль — здание полиции, безошибочно узнаваемый мрачный квадрат, в самую середину которого злорадные демоны-смерчи, казалось, несли несчастного Тоуда в его хрупком, неуправляемом летательном аппарате; где-то по соседству мелькнул — как запасная посадочная площадка — дом, в котором помещался городской суд.
      — Нет! — отчаянно взвыл Тоуд. — Нет, только не это!
      Истерично забарабанив по бортам и затопав по полу, он вскочил с места и внимательно оглядел спинку сиденья, словно надеясь, что за ней обнаружится потайная дверца, которая чудесным образом по какому-нибудь забытому секретному ходу выведет его в безопасное место.
      На минуту судьба и ветры словно сжалились над ним. Собор, полиция и суд мелькнули внизу и пропали где-то за хвостом аэроплана. Тоуд уже начал надеяться, что ему удастся более или менее мягко приземлиться где-нибудь в огородах, откуда, при определенном везении, можно будет незаметно исчезнуть и окольными путями пробраться в Тоуд-Холл, с тем чтобы никогда больше не выбираться за пределы родной усадьбы… Но самолет качнуло, и впереди по курсу Тоуд увидел то, что никогда ни за что, ни при каких условиях не согласился бы снова увидеть добровольно.
      Темными и грозными были эти стены, высокая и неприступная возвышалась над ними башня, тяжелые, утыканные ржавыми гвоздями ворота преграждали вход в это кошмарное место, самой кошмарной частью которого была глубокая подземная тюрьма. Итак, Тоуда несло в сторону Замка.
      Замок этот славился как самый высокий, могучий, неприступный и мрачный во всей Англии, его подземелье было самым подземным, темницы — самыми темными, а стража — самой сторожевой. И вот туда-то судьба собиралась забросить Тоуда вместе с его самолетом.
      — Лучше за борт, чем туда! — воскликнул Тоуд, решительно хватаясь за стенку кабины и готовясь выпрыгнуть из самолета. — Не видать им меня больше, не видать! Лучше смерть, чем жизнь в темнице! Я, Тоуд, авиатор и исследователь, готов встретить славную смерть и обрести вечную свободу! Прощайте все!
      В этот момент он действительно готов был выпрыгнуть за борт самолета и разбиться. Все что угодно, даже смерть, лишь бы не то прозябание, которое грозило ему, попадись он в лапы сил правосудия.
      И если бы не предусмотрительный и заботливый Рэт, пристегнувший вытяжную стропу парашюта к борту, Тоуд действительно шагнул бы в пропасть, навстречу печальной участи, которую, как сказал бы кое-кто, он заслужил, по крайней мере частично. Но Рэт поступил так, как только и мог поступить: карабин стропы был накрепко прицеплен к нужному кольцу на стенке фюзеляжа. Перегнувшись через борт и сиганув вниз, Тоуд недолго пребывал в свободном падении. Вскоре резкий рывок и шелест шелка над головой оповестили, что парашют раскрылся и вместо стремительного падения самоубийце-неудачнику предстоит долгий плавный спуск.
      При этом самолет, вознамерившийся было любой ценой доставить Тоуда куда-нибудь поближе к башням и стенам Замка, освободившись от веса пилота и словно почувствовав это, из последних сил взлетел повыше, перевалил через Замок и медленно (к счастью, никому не повредив) упал на пустой в это время года луг.
      Тоуд тем временем осваивался с новой реальностью: погода, судя по всему, не располагала к парашютным прыжкам. Ветер забавлялся с ним, как с игрушкой, швыряя из стороны в сторону, чередуя спуски с подъемами, от чего у Тоуда перехватывало дыхание, кружилась голова, а желудку явно не сиделось на месте. Вот таким — беспорядочным, неравномерным и хаотичным — оказался его путь от борта самолета до земли.
      Как это бывает со всеми баловнями судьбы, он не стал рассыпаться в благодарностях за подаренную жизнь, а сосредоточился на перечислении выгодных для себя сторон случившегося.
      — Итак, начнем с того, что я жив, — сказал он себе. — И остаюсь прежним Toy дом, несравненным и неподражаемым Toy дом, каким я был до попытки благородного самопожертвования. Становится очевидным, что мне не было суждено не только умереть, но и быть пойманным и схваченным. А следовательно, остается ждать, когда парашют мягко опустит меня на ровном месте (как я и мечтал совсем недавно), где я смогу решить, в какую сторону пойти и что предпринять ради будущих свершений. Летать, конечно, дело хорошее. Пока летаешь. Но вот теперь я заявляю, что в возвращении к покинутой земле тоже есть какая-то прелесть. Остается только догадываться, какие новые победы готовит мне судьба, учитывая уже свершенное мною и еще не реализованный потенциал моей гениальности.
      Земля неуклонно приближалась, и это стало беспокоить нашего парашютиста. Дело в том, что вместо ожидаемого поля, огорода, на худой конец — сада или лужайки перед дачным домиком, прямо под ним оказалось поместье, куда большее, чем Тоуд-Холл, с внушительным домом, напоминавшим скорее дворец, с большими флигелями, хозяйственными постройками, оранжереями, конюшнями и всем прочим, что подобает иметь в действительно большой и богатой усадьбе.
      К ужасу Тоуда, он планировал прямо в центр усадьбы. Дергая поочередно за все стропы парашюта, он отчаянно пытался изменить направление полета. Все было напрасно.
      — Ну хоть чуть-чуть, — бормотал Тоуд, отчаянно борясь с очередной стропой. — Мне и нужно-то самую малость…
      Манипуляции с парашютом не дали никакого эффекта, тревога Тоуда неуклонно перерастала в панику, и вот он уже истерически замахал всеми лапами сразу, представляя собой весьма комичное зрелище. Разумеется, толку от этого тоже не было никакого. Судьба сохранила Тоуду жизнь (по крайней мере пока), но явно вознамерилась покарать его за что-то.
      То, на что неотвратимо пикировал Тоуд, было огромной, сверкающей, вымытой до блеска оранжереей, полной ярко-зеленых тропических растений и многокрасочных цветов. Несомненно, буйная зелень должна была бы смягчить приземление, но Тоуд предпочел бы оказаться без такой подушки, учитывая отделявшую его от джунглей прозрачную преграду.
      К тому же скорее всего такая посадка будет сопровождаться страшным звоном и грохотом, на который сбегутся все обитатели поместья, что изрядно осложнит задачу незаметного исчезновения отсюда. Впрочем, пока что Тоуд не видел внизу никого — ни садовников, ни дворников, — кто мог бы стать свидетелем его приземления.
      Сверкающие стекла и ажурные металлические конструкции крыши оранжереи приближались с устрашающей быстротой. Вот они еще далеко — чистенькие, совершенные, элегантные, где-то под ними зелень пальм и лиан, и вдруг — удар! грохот! треск! звон! — и Тоуд…
      …Тоуд оказался…
      …Постепенно приходя в себя, он вынужден был признать, что находится не «над» или «под», а скорее «посреди» или «между», а то и просто «в». Верхняя половина тела, голова и передние лапы торчали с внешней стороны конструкции, в которую он угодил. Острые обломки дерева, металла и осколки стекла со всех сторон вонзились в его летное снаряжение, и только качество и плотность обмундирования спасли Тоуда от более страшного, чем дюжины синяков, ссадин и неглубоких порезов.
      Тем временем нижняя часть тела — от пояса и до пяток — хотя и казалась бесконечно далекой и недосягаемой, но по крайней мере была в приятном тепле. Парашют лег покрывалом на неповрежденную часть крыши и теперь игриво колыхался на ветру.
      Тоуд попытался выбраться из западни. Сначала он решил вылезти на крышу, чтобы, спустившись с нее, дать деру. Не получилось: он не смог вылезти из прочно удерживавших его тело острых обломков крыши.
      Тогда он попытался протолкнуться вниз. Задерживая дыхание, втягивая живот, он отчаянно дрыгал задними лапами, даже доставая пятками до кроны какой-то колючей пальмы. И опять все безрезультатно. Ни вверх, ни вниз. Он застрял.
      — Помогите! — вполголоса позвал Тоуд, еще не распрощавшись окончательно с надеждой выбраться отсюда, не привлекая к себе излишнего внимания.
      «Должен же поблизости ошиваться кто-нибудь из разнорабочих или дворников, — подумал Тоуд, — какой-нибудь добродушный парень, который за небольшое вознаграждение согласится вытащить меня отсюда без лишних вопросов. Впрочем, что до платы, то ему придется поверить мне на слово: денег-то с собой у меня нет».
      С высоты своего наблюдательного пункта он оглядел окрестности в поисках возможного спасителя. Но нигде — ни на ухоженных лужайках, ни в огороде, ни у стен главного дома поместья — нигде не было видно ни единой живой души. Впрочем, эти спокойные наблюдения вскоре сменились все нарастающим ощущением дискомфорта — как сверху, так и снизу.
      Нижняя половина Тоуда оказалась не просто в оранжерее, а заткнула собой дыру в самой верхней части ее купола, где, как известно, собирается самый теплый, почти горячий воздух. Поэтому Тоуд вскоре почувствовал себя так, словно сел в перегретую ванну, рядом с которой не оказалось кувшина с холодной водой, чтобы ее несколько остудить.
      А наверху, там, где находились голова и плечи Тоуда, было весьма прохладно. И, по мнению Тоуда, становилось все холоднее и холоднее.
      — Мне…
      Он замолчал, не в силах подыскать подходящего слова для передачи такого редкого ощущения, когда одна часть тела страдает от перегрева, в то время как другая просто замерзает.
      — Мне… мне следует выбираться отсюда во что бы то ни стало, — заключил он, — если, конечно, я не хочу умереть от пневмонии.
      Его вновь охватила паника. Стекло, которое он так легко пробил, рухнув сверху, оказалось весьма прочным и не хотело разбиваться под ударами лап. К тому же жара, мучившая его нижнюю половину, дополнилась еще одной неприятностью: стоило Тоуду расслабить и выпрямить лапы, как они тотчас же упирались в шипастые ветки и жгучие листья какого-то тропического дерева, над кроной которого завис несчастный парашютист.
      Тоуд живо представил себе худшее: быстро развивающееся воспаление легких. Голова у него уже болела, горло горело и издавало хриплые звуки. Вскоре болезнь полностью поразит его слабое и беззащитное тело. И пока нижняя часть будет вариться в собственном соку, верхняя превратится в ледышку. Смерть будет бесславной и ужасной.
      — Помогите! — отчаянно завопил Тоуд. — На помощь! Я заплачу сколько угодно!
      Никакого ответа не последовало, что немало озадачило Тоуда. Чтобы содержать такое поместье, нужен целый штат самых разных работников. Здесь же не было никого. С таким же успехом Тоуд мог взывать о помощи, прилетев на Луну или на необитаемый остров.
      Где-то вдалеке залаяла собака.
      — Помогите! Никого.
      Потом где-то вне поля зрения Тоуда скрипнула и захлопнулась дверь, послышался мужской смех и шаги по посыпанной гравием дорожке.
      — Помогите! Помогите же мне, безмозглые болваны! — закричал Тоуд, стуча зубами от холода и одновременно дергая задними лапами, словно танцуя на раскаленной сковородке. — На помощь! На помощь! Разве вы не видите меня? Я здесь, наверху. Я…
      Он уже собрался было сообщить, что он — мистер Тоуд из Тоуд-Холла, чтобы произвести впечатление на простых работяг и дворников и тем самым вызвать у них прилив уважения и активные действия по спасению его персоны. Но что-то остановило мистера Toy да. Мистер Тоуд замолчал, вспомнив, что кое-где за пределами окрестностей реки и Тоуд-Холла сам мистер Тоуд был не только персоной нон грата, но и, в глазах определенной части публики, самым заурядным преступником, примечательным лишь тем, что по совместительству оказался еще и беглым каторжником. Поразмыслив, Тоуд решил не представляться незнакомцам.
      — Я… я авиатор, потерпевший аварию, — сообщил он первое, что пришло ему в голову.
      Вновь послышался скрип двери, на этот раз — металлической. Легкая вибрация прошла по всем стальным конструкциям оранжереи, а затем последовали шаги по металлической решетке, которой часто покрывают полы в парниках и оранжереях. Тоуд решил помолчать и выждать: если эти болваны и тупицы, ошивающиеся внизу, покажутся дружелюбными и добродушными, способными за некую мзду вытащить его из ловушки и не болтать лишнего, — что ж, тогда он, пожалуй, обратится к ним за помощью.
      К сожалению, колючие и жгучие части растения, мучившие его снизу, не хотели отставать от него ни на минуту, вынуждая лягаться, дергать ногами и поочередно почесывать их одну о другую.
      Лязг подошв о металл решетки стал громче. Неразборчивый во влажном воздухе, звук голосов приближался и усиливался. Страх пересилил жжение и зуд, и Тоуд замер, надеясь, что снизу его неподвижные лапы сойдут за часть кроны какого-нибудь особо экзотического растения, или за пару редких плодов, или, при определенной доле везения, — за молодые побеги лианы.
      Тоуд надеялся, что те внизу, а их, судя по шагам и неясным теням, едва видным сквозь стекло и пышную зелень, было трое, не станут долго задерживаться прямо под ним. Ведь чем дольше они здесь простоят, тем больше вероятность, что им бросятся в глаза осколки и обломки — результат приземления Toy да на крышу. Это может заставить их повнимательнее присмотреться к тому, что творится над их головами, и тогда… Поэтому Тоуд твердо решил сначала разглядеть тех, кто вошел в оранжерею, и лишь затем обращаться за помощью.
      Наконец он сумел разглядеть головы. Их действительно было три: две лысые, третья седая. Все три остановились. Прямо под ним.
      — Весьма, весьма интересно… — сказала одна из голов.
      — Знаете ли, ваша светлость… — подхватила другая.
      — Ваша светлость, — одними губами повторил Тоуд. Ничего хорошего это не сулило. Постаравшись успокоиться, он стал еще внимательнее слушать разговор внизу.
      — Ваша светлость господин епископ… — продолжила фразу вторая голова.
      Тоуду вроде даже полегчало: какого бы цвета одеяние ни было на плечах епископа, от священника можно было ждать проявления милосердия. Эти рассуждения обнадежили его, и он уже совсем решил обратиться к епископу, обнаружив себя, но в последний момент какое-то предчувствие заставило его закрыть рот.
      — Эти растения, — послышалось снизу, — особенно редкие. Во всей Англии это единственные экземпляры, мы бережно храним их, ухаживаем за ними и оберегаем от злоумышленников, что может подтвердить присутствующий здесь комиссар полиции.
      — Так точно, — сообщил грубый, хриплый голос.
      — Комиссар полиции! — закатил глаза Тоуд. — Этого мне только не хватало! От такого типа дождешься, пожалуй, милосердия, понимания и справедливости.
      Впрочем, то, что он услышал затем, превзошло худшие его ожидания.
      Комиссар весело и жизнерадостно (от этого веселья у Тоуда чуть не остановилось сердце) заявил:
      — Ну что я могу сказать по этому поводу? Доведись какому-нибудь вандалу украсть или повредить любое из этих растений, я не дам за его судьбу ломаного гроша, когда он окажется перед вами в вашемсуде, ваша честь.