Сердце ангела

— Кажется, у него была подруга из высшего общества, которая занималась предсказаниями?

— Ну да, что-то такое было. Я с этой девицей не встречался. В то время мы с Джонни вращались на разных орбитах.

— В оркестре Спайдера Симпсона были только белые, когда с вами пел Фаворит, не так ли?

— Только. Впрочем, целый год на виброфоне играл один кубинец. — Верной Хайд прикончил пиво. — Сам знаешь, Дюк Эллингтон тоже не нарушал в те времена своей “цветовой гаммы”.

— Верно. — Я записал несколько слов в книжку. — Другое дело, когда сидишь после работы в тесной компании.

При мысли о былых посиделках в дымных комнатах улыбка Хайда стала почти приятной.

— Да, когда в городишко приезжал бэнд Бейси, мы собирались такой вот тесной компанией и развлекались всю ночь напролет.

— А Фаворит участвовал в этих сборищах?

— Нет. Джонни не любил черных. Единственными черными, которых он хотел видеть после работы, были горничные из пентхаусов на Парк-авеню.

— Интересно. Мне казалось. Фаворит был другом Пупса Суита.

— Может, он и просил Пупса почистить ему разок ботинки. Точно тебе говорю, у Джонни было предубеждение против черномазых. Помню, он говорил, что тенор Джорджи Олда лучше Лестера Янга. Можешь себе представить?

Я согласился, что это немыслимо.

— Он думал, будто негры приносят беду.

— Тенор-саксофонисты?

— Все черномазые, без исключения, парень. Для Джонни все они были “черными кошками”.

Я спросил его, не было ли у Джонни Фаворита близких друзей в бэнде.

— Не думаю, что у него вообще были друзья, — ответил Верной Хайд. — Если хочешь, сошлись на меня в статье. Он был сам по себе. Всегда держался замкнуто. Бывало, шутит с тобой и улыбается до ушей, но это ровным счетом ничего не значит. Джонни умел очаровать и пользовался этим, как прикрытием, чтобы не подпустить тебя поближе.

— А что ты можешь сказать о его личной жизни?

— Я его нище не видел, кроме как на эстраде или в автобусе, когда мы мчались куда-нибудь ночью. Лучше всех его знал Спайдер. Вот с ним тебе и нужно поговорить.

— У меня есть номер его телефона на Побережье. Но я пока с ним не связался. Еще пива?

Хайд не возражал, и я повторил заказ. После этого мы целый час обменивались байками о Пятьдесят второй улице и о былых деньках, и больше ни единым словом не помянули Джонни Фаворита.

Глава тринадцатая

Около семи Верной Хайд удалился в неизвестном направлении, а я прошел два квартала на запад, к закусочной Галлахера, где подавали лучшие в городе бифштексы. К девяти часам я прикончил сигару и вторую чашку кофе, заплатил по счету и, поймав такси, проехал восемь кварталов по Бродвею, до своего гаража.

Там я пересел в “шеви” и покатил на север по Шестой авеню, следуя в потоке машин, несущихся через Центральный парк, мимо водоема и озера Гарлем-Меер. Выехав из парка через Уоррис-Гейт на угол Сто десятой и Седьмой, я углубился в мрачные переулки, застроенные доходными домами. В Гарлеме я не был с тех пор, как в прошлом году снесли танцзал “Савой”, но улица совершенно не изменилась. В этом районе Парк-авеню проходила под рельсовыми путями Нью-йоркской железной дороги, поэтому вся жизнь сосредоточилась на Седьмой авеню.

Перекресток Сто двадцать пятой улицы сиял не хуже Бродвея. За ним показались кабачки “Смоллз Парэдайз” и “Каунт Бэйси”; они, судя по всему, процветали. Я приметил себе местечко для парковки напротив “Красного петуха” и остановился, ожидая, когда загорится зеленый свет. От группы бездельников на углу отделился молодой парень кофейного цвета с фазаньим пером в шляпе и спросил, не хочу ли я купить часы. Поддернув рукава своего щегольского пальто, он показал мне с полдюжины часов на каждой руке.

— Цена просто смехотворная, братишка. Ей-ей, смехотворная.

Я ответил, что часы у меня уже есть, и пересек авеню на зеленый.

Оркестровый пятачок “Красного петуха” был залит светом; вокруг, за столиками, в полумраке зала сидели местные знаменитости, а компанию этим богачам-транжирам составляли роскошные леди, сияющие радужным великолепием вечерних открытых платьев с блестками.

Найдя свободный табурет у стойки бара, я заказал крошечную стопку “Реми Мартин”. На эстраде играло трио Эдисона Суита, но с моего места видна была лишь сутулая спина клавишника. Роялю вторили бас и электрогитара.

Звучал блюз; гитара то вступала в мелодию, то затихала — как пересмешник. Рояль гремел раскатами. Левая рука Пупса Суита, действительно, была на высоте, — Кении Померой не ошибся. Ударников не было, да группа и не нуждалась в них. Пупс дополнял печальный прерывистый басовый ритм сложными каденциями, а потом вдруг запел, и сладкая горечь страдания пронзила полумрак зала.

Буду блюз поселился во мне.

О, это, злой блюз…

Меня преследует Петро Лоа,

Стон зомби я слышу каждую ночь…

Господи, что за ужасный блюз!

Зузу была мамбо, влюбилась в хунгана,

Нет ей дела теперь до Эрзули!

Там-там прозвучал — и рабыня она,

Пляшет Барон Самди на ее могиле.

Вуду блюз поселился в ней,

О, этот злой блюз!..[11]

Отыграв пару номеров, музыканты со смехом перекинулись несколькими фразами, вытирая потные лица большими белыми платками. Затем направились в бар. Я сказал бармену, что хочу поставить группе выпивку. Бармен принес музыкантам бутылку и кивнул в мою сторону.

Двое из джазменов взяли бокалы и, глянув на меня, затерялись в толпе. Пупс Суит оседлал табурет в конце стойки и оперся о стену, чтобы удобней было разглядывать толпу. Я взял свой бокал, подошел к нему и залез на соседний табурет.

— Я просто хотел поблагодарить вас. Вы настоящий артист, мистер Суит.

— Зови меня “Пупс”, сынок. Я не кусаюсь.

— Хорошо, пусть будет “Пупс”.

Лицо у него было широкое, темное и морщинистое, будто брикет выдержанного табака. Густые волосы цветом напоминала сигарный пепел. Синий саржевый костюм едва не трещал по швам на грузном теле пианиста, но его ноги в черно-белых туфлях были маленькими и изящными, как у женщины.

— Мне понравился финальный блюз.

— Я написал его давным-давно, в Хьюстоне, на обратной стороне салфетки, — рассмеялся он. Зубы его оказались ослепительно белыми, и улыбка, наводящая на мысль о луне в первой четверти, словно расколола темное лицо. На одном из передних зубов я заметил золотую коронку. В нижней ее части, сквозь вырез в форме перевернутой пятиконечной звезды поблескивала эмаль. Подобные вещи замечаешь сразу.

— Это ваш родной город?

— Хьюстон? Господи, конечно нет, я был там на гастролях.

— А откуда вы родом?

— Я-то? Я, паренек, из Нового Орлеана. Перед тобой мечта антрополога. Я играл в дешевых борделях Сторивилла, когда мне не было и четырнадцати. Знавал всю шайку: “Банк”, Джелли и “Сатчелмаут”… Потом рванул вверх по реке, в Чикаго, — Пупс расхохотался и хлопнул себя по массивным коленям. В полумраке сверкнули перстни на его толстых пальцах.

— Вы шутите.

— Может и шучу, сынок. Может и шучу… Я улыбнулся и пригубил напиток.

— Как здорово, должно быть, помнить все о прошлых временах…

— Ты пишешь книгу, сынок? Уж я-то распознаю писателя быстро, нюхом чую, как лис курицу.

— Вы почти угадали, старый лис. Я работаю над очерком для “Взгляда”.

— Неужто Пупс появится во “Взгляде”? На равных с Дорис Дэй! Ну и дела!

— Не буду вам пудрить мозги: очерк будет о Джонни Фаворите.

— Кто это?

— Певец. Выступал со свинг-бэндом Спайдера Симпсона в начале сороковых.

— Ага. Спайдера помню. Ух и барабанил он, мать его, — что твой отбойный молоток.

— А что вы думаете о Джонни Фаворите? Темное лицо Эдисона Суита стало невинным, как у студента на экзамене, не знающего ответа на вопрос по алгебре.

— Ничего не помню. Ну, разве что он, кажется, сменил имя и стал Франком Синатрой. А по уик-эндам — Виком Дамонэ.

— Может, у меня неверная информация, — вздохнул я, — до мне казалось, что вы с ним дружили.

— Сынок, когда-то он записал одну из моих песен, и я благодарен ему за тот давно потраченный гонорар, но это не делает нас друзьями.

— В “Лайф” я видел фото, на котором вы поете вместе.

— Ага, помню тот вечер. Это было в баре Дики Уэллса. Я встречал Джонни разок-другой, но он никогда не навещал меня на окраине, где я работал.

— А кого он там навещал?

Пупс Суит насмешливо закатил глаза.

— Это тайна, сынок.

— После стольких-то лет? — возразил я. — Так значит, он навещал какую-то леди?

— Да, и та леди была на все сто, это точно.

— Как ее звали, вы можете сказать?

— Это не секрет. Любой, кто входил в нашу компанию, знал, что Эванджелина Праудфут всерьез уцепилась за Джонни Фаворита.

— А центральная пресса ничего об этом не знала.

— Сынок, если в те дни кто-то нарушал приличия, то он не трезвонил об этом по всему миру.

— Что же это за птичка — Эванджелина Праудфут?

— Прекрасная, сильная женщина. С островов, — улыбнулся Пупс. — Она была лет на десять-пятнадцать старше Джонни, но выглядела такой красоткой, что он рядом с нею и вовсе терялся.

— Не знаете, как мне ее найти?

— Много лет ее не встречал. Она болела. Ее магазин все еще там, на окраине, да и она, наверное, там же.

— Магазин? — переспросил я, изо все сил стараясь сгладить полицейскую назойливость вопроса.

— У Эванджелины был магазин лекарственных трав на Ленокс-авеню. Он работал до полуночи, ежедневно, кроме воскресенья. — Пупс подмигнул мне. — Нам пора на сцену. Посидишь еще отделение, сынок?

— К концу я вернусь.

Глава четырнадцатая

Аптека Праудфут находилась на северо-западном углу Ленокс-авеню и Сто двадцать третьей улицы. В витрине висела вывеска, выполненная из шестидюймовых неоновых букв синего цвета. Я оставил машину за полквартала и подошел поближе. На витрине, в прозрачном синем свете, лежали пыльные образцы. Маленькие круглые полки по обеим сторонам витрины заставлены выцветшими коробочками с гомеопатическими лекарствами. На задней стенке — прикрепленная кнопками многоцветная анатомическая схема человеческого тела; живот был вскрыт и можно было увидеть кишечную “набивку”. Каждая картонная полка соединялась с соответствующим внутренним органом провисшими атласными лентами. На лекарстве, соединенном с сердцем, значилось: “Благотворный экстракт из белладонны Праудфут”.

За задней стенкой витрины виднелась часть магазина. С жестяного потолка свисали лампы дневного света; старомодные застекленные стеллажи из дерева тянулись вдоль дальней стены. Единственным движущимся предметом был маятник настенных часов.

Я вошел внутрь. В воздухе витал едкий запах благовоний. Когда я закрыл дверь, над моей головой звякнул колокольчик. Я быстро огляделся. На вращающейся металлической подставке возле входа располагалась коллекция сонников и брошюр по любовным проблемам, соперничающих друг с другом в борьбе за покупателя своими яркими многоцветными обложками. Кроме того, пирамидальная горка демонстрировала “порошки удачи”, расфасованные в высокие цилиндрические коробки из картона. “Утром насыпь немного порошка себе на костюм и номер, взятый наугад из сонника, обеспечит тебе на сегодня солидный куш”.

Я разглядывал ароматизированные цветные свечи, гарантирующие удачу при длительном пользовании, когда из задней комнаты вышла симпатичная смуглокожая девушка девятнадцати-двадцати лет в белом халате. Волнистые волосы до плеч напоминали полированное красное дерево. На изящной кисти позвякивало несколько тонких серебряных браслетов.

— Чем могу помочь? — спросила она и, несмотря на тщательно поставленную дикцию, в голосе ее слышалось мелодичное “калипсо”[12] Карибского моря.

Я сказал первое, что пришло в голову:

— У вас есть корень “Джон-Завоеватель”?

— В порошке?

— Мне нужен целый корень. Разве действие амулета не зависит от его формы?

— Мы не продаем амулеты, сэр. У нас гомеопатическая аптека.

— А как назвать эти штуки на витрине? Патентованными лекарствами?

— У нас есть кой-какие новинки, но немного.

— Я пошутил, извините. Не хотел вас обидеть.

— Ничего страшного. Скажите, сколько “Джона-Завоевателя” вам нужно, я взвешу.

— Нет ли поблизости мисс Праудфут?

— Я — мисс Праудфут.

— Мисс Эванджелина Праудфут?

— Я Эпифани. Эванджелина была моей матерью.

— Вы сказали “была”?

— Мама умерла в прошлом году.

— Мне очень жаль.

— Может, оно и к лучшему. Она долго болела. Лежала пластом несколько лет.

— Она оставила вам милое имя, Эпифани, — сказал я. — Оно вам идет.

Ее лицо цвета кофе с молоком порозовело.

— Она оставила мне гораздо больше. Эта аптека дает прибыль уже сорок лет. Значит, у вас дело к маме?

— Нет, мы никогда не встречались. Я надеялся, что она ответит на некоторые вопросы.

Топазовые глаза Эпифани потемнели.

— Вы что, легавый?

Я улыбнулся. На моих медовых устах уже отпечаталась было визитная карточка журналиста из “Взгляда”, но я предположил, что девушка слишком умна, чтоб попасться на эту байку, и поэтому сказал:

— Частная лицензия. Могу показать фотокопию.

— Спрячьте вашу грошовую фотокопию. О чем вы хотели поговорить с мамой?

— Я ищу человека по имени Джонни Фаворит. Она напряглась. Словно кто-то прикоснулся к ее затылку ледяным кубиком.

— Он умер, — сказала она.

— Нет, он жив, хотя многие думают, что умер.

— Для меня разница невелика.

— Вы знали его?

— Никогда не встречались.

— Эдисон Суит сказал, что Джонни — друг вашей матери.

— Это было до моего рождения.

— А ваша мать говорила когда-нибудь о нем?

— Послушайте, мистер… как-вас-там, даже если мать мне что-нибудь говорила — с чего вы взяли, что я буду болтать об этом? Я пропустил ее реплику мимо ушей.

— Меня интересуют последние пятнадцать лет. Вы, или ваша мать, не встречали его?

— Повторяю, мы никогда не встречались, а меня, кстати, знакомили со всеми друзьями матери.

Я вытащил бумажник — тот, в котором носил наличные, — дал ей карточку своей конторы “Кроссроудс” и вздохнул:

— Ну ладно. На особую удачу я и не рассчитывал. Там, на визитке, номер телефона моего агентства. Я хочу, чтобы вы позвонили, если что-нибудь вспомните или услышите о ком-то, кто встречал недавно Джонни Фаворита.

Она улыбнулась, но весьма прохладно.

— Зачем вы его преследуете?

— Вовсе не преследую: просто хочу узнать, где он находится. Она сунула мою карточку в стакан, стоявший на кассовом аппарате.

— А если он умер?

— Мне заплатят в любом случае.

На этот раз на лице ее заиграла настоящая улыбка.

— Надеюсь, вы отыщете его под шестью футами земли.

— Меня это не опечалит. Пожалуйста, не выбрасывайте мою визитку. Никогда не знаешь, как повернутся обстоятельства.

— Это верно.

— Спасибо. Извините, что отнял у вас столько времени.

— Так вы не захватите с собой “Джонни-Завоевателя”?

Я расправил плечи.

— Неужели похоже, будто я в нем нуждаюсь?

— Мистер Кроссроудс… — начала она и рассмеялась от всей души, — вы похожи на человека, которому всегда нужна помощь, — чья угодно.

Глава пятнадцатая

Когда я вернулся в “Красный петух”, оказалось, что музыканты уже отыграли отделение и Пупс сидит на том же табурете. У его локтя пенился бокал с шампанским. Протискиваясь через толпу, я закурил сигарету.

— Нашел, что искал? — равнодушно спросил Пупс.

— Эванджелина Праудфут умерла.

— Умерла? Вот жалость-то. Она была настоящей леди.

— Зато я поговорил с ее дочерью. Хотя она ничем не смогла мне помочь.

— Может, тебе выбрать для своего очерка кого-то другого?

— Не думаю. Это дело интересует меня все больше. Пепел с сигареты упал мне на галстук, оставив пятно рядом с суповым, когда я стряхнул его.

— Кажется, вы довольно хорошо знали Эванджедлину Праудфут. Не могли бы вы рассказать подробнее о ее романе с Джонни Фаворитом?

Пупс Суит грузно слез с табурета и встал на свои маленькие ножки.

— Ничего не могу рассказать тебе, сынок. Я слишком пузатый, чтобы прятаться под кроватями. Да и работенка уже подоспела.

Он блеснул своей “звездной” улыбкой и направился к оркестровому пятачку. Я затрусил рядом, словно преданная ищейка.

— Может быть, вы помните кого-то из ее старых друзей? Тех, кто знал Джонни и Эви, когда они были вместе?

Пупс уселся за рояль и оглядел комнату, отыскивая взглядом своих припозднившихся музыкантов. Обегая глазами столики, он процедил:

— Пожалуй, потешу себя музыкой. Глядишь, и вспомню что-нибудь.

— Я не спешу. Могу слушать вашу игру хоть всю ночь.

— Посиди хотя бы отделение, сынок. — Пупс поднял резную крышку кабинетного рояля. На клавишах лежала куриная нога. Он резко захлопнул крышку и заорал:

— Не стой над душой! Сядь где-нибудь. Мне пора играть.

— Что это было?

— Ничего особенного. Забудь.

Забыть? Это была нога курицы, покрывающая целую октаву, — от острого желтого когтя на чешуйчатом пальце до окровавленного обрубка над суставом. Под пучком белых перьев находилась завязанная бантиком черная лента. Вот так “ничего особенного”!

— Что происходит, Пупс?

Гитарист сел на свое место и включил усилитель. Глянув на Пупса, он покрутил ручку громкости. У него было скверно с фоном.

— Ничего такого, о чем тебе следует знать, — прошипел Пупс. — Я с тобой не разговариваю. И после отделения тоже. Никогда!

— Кто вас преследует. Пупс?

— Проваливай!

— При чем тут Джонни Фаворит? Пупс заговорил — медленно, чеканя слова, не обращая внимания на появившегося за его спиной басиста.

— Если ты не уберешься отсюда к чертям собачьим, то пожалеешь, что твоя беленькая, нежная задница родилась на свет!

Я встретился с беспощадным взглядом басиста и огляделся. Кругом полно народу. Я вдруг понял, как чувствовал себя Кастер на холме у Литтл Бигхорна.[13]

— Мне стоит только послать словечко…

— Можешь не утруждать себя телеграммами, Пупс.

Я бросил окурок на пол танцплощадки, придавил его кабду ком и пошел к выходу.

Моя машина по-прежнему стояла напротив Седьмой и, до, ждавшись зеленого света, я направился к ней. Компания на углу уже исчезла, и их место заняла тощая смуглая женщина в потасканной лисьей горжетке. Она покачивалась взад-вперед на высоких каблуках, жадно к чему-то принюхиваясь словно заядлая наркоманка после трехдневной непрерывной подзарядки.

— Эй, мистер? — окликнула она меня. — Составь компанию!..

— Не сегодня, — я прошел мимо.

Сев за руль, я закурил очередную сигарету. Тощая следила за мной еще пару минут, а затем, пошатываясь, пошла по улице. Было около одиннадцати.

К полуночи у меня кончилось курево. Я прикинул, что Пупс сорвется из клуба не раньше, чем отработает. Времени навалом. Я прошел полтора квартала вверх по Седьмой до лавки спиртного и купил две пачки “Лаки” и пинту “Эрли Таймс”. На обратном пути на минуту задержался у “Красного петуха”. Внутри гремело пупсовское попурри из дешевой салунной музыки и Бетховена.

Ночь была холодной, и я то и дело заводил мотор, прогоняя озноб. Я не хотел нагревать салон. Слишком легко заснуть. Без четверти четыре, когда кончилось последнее отделение, пепельница на приборной доске была полна, а бутылка “Эрли Таймс” пуста. Я чувствовал себя прекрасно.

Пупс вышел из клуба минут за пять до закрытия. Застегивая тяжелое пальто, он перекидывался шутками с гитаристом. Проходящее мимо такси резко затормозило на его пронзительный, в два пальца, свист. Я включил зажигание и завел “шеви”.

Движение было редким, и я решил дать им квартала два форы. Их такси развернулось на Сто тридцать восьмой улице и пошло назад по Седьмой, мимо меня. Я пропустил их вперед — до лавки спиртного, затем включил фары и отъехал от тротуара.

Я следовал за ними до Сто пятьдесят второй, такси свернуло влево и остановилось примерно посреди квартала у одного из домов. Я проехал дальше до Мэйком-плейс, свернул к центру и, обогнув квартал, вырулил обратно на Седьмую. Такси стояло почти на углу, у открытой двери, с погашенным индикатором на крыше. На заднем сиденье никого не было. Пупс взбегал вверх по лестнице, спеша избавиться от своей куриной лапы. Я выключил передний свет и встал бок о бок рядом с припаркованной у тротуара машины так, чтобы видеть такси. Вернулся он довольно быстро, с красной клетчатой сумкой в руках — обычной сумкой для кегельбанных шаров.

У Мэйком-плейс такси свернуло налево и продолжало двигаться к центру по Восьмой авеню. Я держался в трех кварталах позади, не упуская его из виду всю дорогу до перекрестка Фредерик Дуглас-серкл, где машина свернула на восток по Сто десятой и пошла вдоль северной стены Центрального парка до развилки Сент-Николас и Ленокс-авеню. Проезжая мимо, я увидел Пупса, держащего в руках бумажник в ожидании сдачи.

Резко свернув влево, я бросил машину на углу Сент-Николас и побежал назад, до Сто десятой. Я успел как раз вовремя: такси отъезжало, а Пуле Суит, подождан немного, скользнул в мрачное чрево молчаливого парка.

Глава шестнадцатая

Он держался дорожки вдоль западного края Гарлем-Меер, то появляясь, то исчезая в конусах света, отбрасываемого уличными фонарями, — как в сцене прощания Джимми Дюранте[14] с миссис Калабаш. Я шел за ним, прячась в тени, но Пупс ни разу не оглянулся. Он торопливо шагал вдоль водоема и, наконец, исчез в пролете Хаддлстонского моста. На Ист-драйв, у нас над головами, проносились редкие машины.

За мостом находился Лох, самый глухой район Центрального парка. Извилистая тропинка сбегала вниз, в глубокий овраг, где деревья и кусты росли так густо, что, казалось, даже солнечный луч не мог бы туда проникнуть. Было темно и ужасно тихо. На миг мне показалось, что я потерял Пупса, — как вдруг услышал барабаны.

Мелькающие огоньки напоминали светлячков в подлеске. Я осторожно пробрался между деревьями к поляне и скрючился за большим камнем. Четыре свечи мигали в блюдцах, поставленных на землю. В их тусклом свете я насчитал пятнадцать человек. Там было трое барабанщиков, с барабанами разной величины. Самый большой из них напоминал конгу[15]. По нему колотил рукой и деревянным молотком тощий седовласый человек.

Девушка в белом платье и тюрбане кружилась в танце между свечами. На ходу она полными пригоршнями разбрасывала муку, подобно индейцам-рисовалыдикам и? племени Хопи. пользующихся для этой цели песком. Девушка танцевала вокруг ямы, выкопанной в утоптанной земле. Вот она повернулась, в ее лицо наконец осветилось пламенем свечи. Это была Эпифани Праудфут.

Зрители покачивались из стороны в сторону, распевая и хлопая в такт барабану. Несколько мужчин потряхивали погремушками из долбленых тыкв, а одна женщина извлекала яростное стаккато из пары железных трещоток. Пупс Суит взмахивал маракасами[16] словно Ксавьер Кугат, управляющий своим румба-бэндом. Пустая клетчатая сумка из-под кегельбанных шаров валялась у его ног.

Несмотря на холод, Эпифани была босиком и все плясала и плясала под пульсирующий ритм барабанов, не жалея муки. Когда все фигуры танца были завершены, она отпрыгнула назад, подняв призрачно-белые руки над головой и напоминая вершащего судьбу пророка. Ее танец — похожий на эпилептический припадок — завел всю толпу.

Тени гротескно метались в неровном пламени свеч. Демонический бой барабанов поймал танцующих в свои пульсирующие сети. Глаза их закатывались, заклинания с пеной рвались из глоток. Мужчины и женщины стонали, прижимаясь друг к другу, их бедра извивались в экстазе, белки глаз блестели на потных лицах подобно опалам.

Я тихонько пробрался поближе, чтобы лучше видеть. Кто-то дул в детский свисток, и его пронзительные звуки, казалось, протыкали ночь, перекрывая даже диссонирующий звон железных трещоток. Барабаны ворчали, ревели, изнемогали в жарком настойчивом ритме, вовлекая тела в лихорадочный транс. Одна из женщин рухнула на землю и стала извиваться, как змея, — сходство усилилось, когда язык затрепетал у нее на губах, то появлялась, то исчезая во рту.

Белое платье Эпифани прилипло к телу. Она потянулась к плетеной корзине и вытащила петуха со связанными ногами. Птица гордо подняла голову, и гребень ее был кроваво-красен в отблесках пламени. Танцуя, Эпифани водила белым оперением по своей груди. Кружась среди толпы, она ласкала птицей каждого, по очереди. Пронзительный петушиный крик заставил замолчать барабаны.

Грациозно приблизившись к круглой ямке, Эпифани наклонилась и, взмахнув бритвой, перерезала петуху яремную вену. Кровь хлынула в яму. Вызывающий петушиный крик перешел в захлебывающийся вопль. Бешено забились крылья умирающей птицы. Танцоры застонали.

Эпифани положила обескровленного петуха рядом с ямкой; какое-то время он еще дергался, подрагивая связанными ногами, потом крылья его вдруг расправились в последнем судорожном рывке и медленно сложились. Танцоры стали подходить по одному, бросая свои приношения в яму. Пригоршни монет, сушеных зерен, всевозможное печенье, конфеты и фрукты. Одна из женщин вылила на мертвую птицу бутылку кока-колы.

После этого Эпифани взяла безжизненную птицу и подвесила ее вверх ногами на ближайшее дерево. Ритуальное действо завершалось. Несколько членов “конгрегации” стояло около петуха, взявшись за руки, со склоненными головами, — они шептали молитвы; другие в это время упаковывали свои инструменты. Спустя несколько минут все растворились в темноте, пожав напоследок друг другу руки — правую, затем левую — по кругу. Пупс, Эпифани и еще человека три отправились по тропинке к Гарлем-Меер. Никто не произнес ни слова.

Я следовал за ними, не выходя на тропинку и держась в тени деревьев. У водоема тропа разделилась. Пупс свернул влево, Эпифани и остальные пошли по правой дорожке. Мысленно я подбросил монетку, и она выпала на Пупса. Он направился к выходу на Седьмую авеню. Судя по всему он шел домой, и вряд ли это займет у него много времени. Я решил добраться туда раньше.

Пригибаясь, я пробрался через кустарник, взял штурмом стену и рванул через Сто десятую улицу. На углу Сент-Николас я оглянулся и увидел Эпифани в белом платье у входа в парк. Она была одна.

Я подавил желание переиграть свой план и побежал к “шеви”. Улицы были почти пустыми, и я несся к центру по Сент-Николас, через Седьмую и Восьмую авеню, не обращая внимания на светофоры. Повернув на Эджкомб, я поехал по Бродхерст вдоль кромки Колониального парка до Сто пятьдесят первой улицы.

Оставив машину на углу близ Мэйком-плейс, я прошел остаток пути пешком. Это был гарлемский район “риверхаусов”: симпатичные четырехэтажные здания, располагавшиеся вокруг открытых двориков и торговых рядов. Хотя они строились во времена Депрессии, в них чувствовался более человечный подход к жилищному строительству, чем в тех гигантских монолитах, которым отдают предпочтение муниципалитеты в наше время. Я. нашел здание, куда заходил Пупс, и отыскал номер его квартиры в ряду латунных почтовых ящиков, вмонтированных в кирпичную стену. Входная дверь не представляла проблемы. Я открыл ее лезвием перочинного ножа менее, чем за минуту. Пупс жил на третьем этаже. Я поднялся по лестнице и осмотрел его замок: без моего “дипломата” здесь было не обойтись. Я сел на ступеньки и стал ждать.

Глава семнадцатая

Ждать пришлось недолго. Я услышал, как он, пыхтя, поднимается по лестнице, и загасил окурок о подошву ботинка. Не заметив меня, он поставил сумку из-под шаров на пол и полез в карман за ключами. Когда дверь открылась, настало время действовать.

Он наклонился за своей клетчатой сумкой, и я набросился на него сзади, схватив одной рукой за воротник, а другой втолкнув его в прихожую. Пошатнувшись, он упал на колени, и сумка загремела в темноте, словно мешок с гремучими змеями. Я включил свет и закрыл за собой дверь.

Дыша будто загнанный пес, Пупс поднялся на ноги. Его правая рука исчезла в кармане пальто и вынырнула оттуда с опасной бритвой. Я слегка напрягся.

— Я не собираюсь бить тебя, старина.

Он пробормотал что-то и неуклюже бросился вперед, размахивая бритвой. Поймав его руку своей левой, я быстро шагнул к нему и резко ударил коленом в самое уязвимое место. Пупс с тихим стоном осел на пол. Я слегка крутанул ему кисть, бритва упала на коврик.

— Глупо, Пупс. — Я поднял бритву, сложил ее и спрятал в карман.

Пупс сел, держась за живот обеими руками, словно боялся, как бы что-нибудь не отвалилось.

— Что тебе от меня нужно? — простонал он. — Ты не писатель.

— Попал в точку. Так что не трать время на болтовню и расскажи все, что знаешь о Джонни Фаворите.

— Я ранен. У меня внутри все отбито.

— Поправишься. Хочешь присесть?

Он кивнул. Я подтащил красно-черную сафьяновую оттоманку и помог ему поднять с пола его тушу. Пупс мычал, все еще держась за живот.

— Послушай, Пупс. Я видел вашу маленькую вечеринку в парке. Номер Эпифани с петухом. Что это было?

— Обеа, — простонал он. — Буду. Не все же черные — баптисты…

— А причем тут эта девушка, Праудфут?

— Она мамбо, как раньше была ее мать. Сильные духи вещают через это дитя. Она ходит на собрания хумфо с десяти лет. В тринадцать стала жрицей.

— После того, как заболела Эванджелина Праудфут?

— Ага. Кажется, так.

Я предложил Пупсу сигарету, но он покачал головой.

— Джонни Фаворит увлекался вуду?

— Он путался с мамбо, понимаешь?

— Джонни посещал собрания?

— Само собой. Почти всегда. Он был хунси-босал.