Около половины первого ночи я вернулся в Олбани — то была последняя отчаянная попытка спастись. Там, где меня постигла катастрофа, почти ничего не изменилось. На столе по-прежнему валялись фишки для игры в баккара, стояли пустые бокалы и набитые окурками пепельницы. Открытое окно, вместо того чтобы вытягивать дым, впускало туман. Сам Раффлс всего лишь сменил смокинг на один из своих многочисленных блейзеров, однако поднял брови с таким выражением, будто я вытащил его из постели.

— Вы что-нибудь забыли? — спросил он, открыв мне двери.

— Нет, — ответил я, бесцеремонно протискиваясь в переднюю. Я сразу направился в его комнату с нахальством, поразившим меня самого.

— Но ведь вы явились не за реваншем. Для реванша, боюсь, нам понадобятся партнеры. Я и сам пожалел, что остальные…

Мы стояли у камина лицом к лицу, и я его прервал.

— Раффлс, — сказал я, — можете сколько угодно удивляться моему возвращению, да еще в такой поздний час. Я вас почти не знаю и до нынешнего вечера у вас не бывал. Но в школе я был вашим фагом, и вы говорили, что помните меня. Конечно, это меня не оправдывает, но вы можете уделить мне пару минут?

Я так волновался, что сперва с трудом находил слова; однако по мере того, как я говорил, выражение его лица придавало мне надежды. Я не ошибся.

— Разумеется, старина, и не пару, а сколько угодно. Закурите сигарету и усаживайтесь, — ответил он, протянув мне свой серебряный портсигар.

— Нет, — сказал я, совладав наконец с голосом, и помотал головой, — нет, я не буду курить и не буду садиться, спасибо. Да вы и не станете предлагать мне ни то, ни другое, когда я вам все расскажу.

— Вот как? — заметил он, прикурив сигарету и одарив меня своим ясным голубым взглядом. — Интересно, почему?

— Потому что, скорее всего, вы укажете мне на дверь, — вскричал я с горечью, — и будете правы! Но не стоит говорить недомолвками. Вы знаете, что я только что просадил больше двух сотен?

Он кивнул.

— Денег при себе у меня не было.

— Помню.

— Но чековая книжка была, и я каждому из вас выписал по чеку за этим самым столом.

— Ну, и?

— Все эти чеки, Раффлс, не стоят бумаги, на которой написаны. Я уже превысил свой счет в банке.

— Разумеется, временно?

— Нет. У меня ничего не осталось.

— Но мне говорили, что вы так богаты. Я слышал, вам привалило наследство?

— Так и было. Три года тому назад. Оно обернулось для меня проклятьем: я спустил все — до последнего пенса. Конечно, я был идиотом, второго такого дурня свет не видывал… Разве этого для вас недостаточно? Почему вы меня не вышвырнете?

Однако вместо этого он принялся мерить комнату шагами, погрузившись в размышления.

— Не могли бы родные помочь вам? — спросил он наконец.

— Слава богу, — воскликнул я, — у меня нет родных! Я был единственным ребенком — и единственным наследником. Только одно меня утешает — родителей моих нет на свете и они ни о чем не узнают.

Я упал в кресло и спрятал лицо в ладонях. Раффлс продолжал расхаживать по роскошному ковру, гармонирующему с прочим убранством комнаты, ступая все так же мягко и ровно.

— Мальчиком вы, помнится, преуспевали в изящной словесности, — произнес он наконец, — не вы ли в выпускном классе были редактором школьного журнала? Во всяком случае, я хорошо помню, что вы делали за меня задания по стихосложению. В наши дни определенного рода литература пользуется большим спросом; каждый дурак способен на ней заработать.

Я покачал головой:

— Не каждый дурак способен покрыть мои долги.

— Но ведь у вас есть где-то квартира? — продолжал он.

— Да, на Маунт-стрит.

— Почему бы не продать обстановку?

Я рассмеялся горьким смехом:

— Уже несколько месяцев, как по всему городу висят объявления о распродаже с молотка.

Тут Раффлс остановился, удивленно поднял брови и уставился на меня пронзительным взглядом, который мне было теперь легче переносить — ведь он узнал самое худшее; затем, пожав плечами, он возобновил хождение, и несколько минут мы оба молчали. Но на его невозмутимом красивом лице я читал свою судьбу и смертный приговор; с каждым вздохом я клял собственную глупость и трусость, погнавшие меня к нему за помощью. В школе, когда он был капитаном нашей крикетной команды, а я — его фагом, он хорошо ко мне относился, вот почему я сейчас посмел рассчитывать на его доброту; я был разорен, а он — достаточно состоятелен, чтобы позволить себе играть в крикет летом и ничего не делать весь остальной год; вот почему я набрался глупости искать у него сострадания, участия и помощи! Да, при всей моей внешней робости и покорности в глубине сердца я на него полагался — и получил по заслугам. В этом изгибе ноздрей, в этой жесткой челюсти, в этом холодном голубом взгляде, который избегал на мне останавливаться, сострадания было так же мало, как и участия. Я схватил шляпу и, шатаясь, поднялся из кресла. Я бы ушел без единого слова, когда б Раффлс не заступил мне дороги к дверям.

— Куда вы идете? — спросил он.

— Вас это не касается, — ответил я. — Я не стану более вам докучать.

— Как же в таком случае прикажете вам помочь?

— Я не просил вашей помощи.

— Зачем в таком случае вы пришли ко мне?

— И верно — зачем! — повторил я. — Вы позволите мне пройти?

— Не раньше, чем услышу от вас, куда вы направляетесь и что намерены делать.

— Так ли уж трудно догадаться? — воскликнул я.

С минуту мы стояли, глядя друг другу в глаза.

— Достанет ли у вас мужества? — прервал он молчание, причем в тоне его было столько цинизма, что кровь во мне закипела.

— Сами убедитесь, — сказал я, отступив и выхватив револьвер из кармана пальто. — Или вы меня выпустите, или я сделаю это у вас на глазах.

Я прижал дуло к виску и положил палец на спуск. Я был вне себя от возбуждения, разорен, обесчещен, я бесповоротно решил положить конец своей впустую растраченной жизни. Одного я не понимаю по сей день — почему тогда же не привел этого в исполнение? Мерзкий соблазн — припутать другое лицо к моему самоуничтожению — жалким образом щекотал мое гнусное себялюбие, и когда б на лице собеседника я уловил страх или отвращение, жутко подумать, но я бы мог погибнуть, содрогаясь от сатанинской радости и унося с собой выражение его лица как последнее нечистое утешение. Но именно оно, это выражение, и остановило мой палец: не страх и не отвращение, но удивление, восхищение и восторженное предвкушение, столь явное что оно-то и заставило меня в конце концов с проклятием сунуть револьвер в карман.

— Вы, дьявол! — воскликнул я. — А ведь вы и в самом деле хотели, чтобы я это сделал!

— Не совсем, — ответил он, слегка вздрогнув и с запозданием переменившись в лице. — Хотя, по правде сказаться подумал было, что вы это сделаете; в жизни ничему так не удивлялся. Мне и не снилось, Кролик, что вы на такое способны. Нет, пусть меня повесят, но теперь я не дам вам уйти. И больше не играйте со мной в эти игры, потому что в другой раз вы меня так врасплох не застанете. Мы должны обдумать, как выпутаться из этого положения. Я и не подозревал, что вы за человек. А ну, дайте-ка сюда револьвер.

Одной рукою он дружески обнял меня за плечи, другую запустил в карман моего пальто, и я не пикнув позволил ему изъять оружие. Не только потому, что Раффлс, когда хотел, мог навязать другому свою волю. Я в жизни не встречал более властного человека, тут ему не было равных; однако мою уступчивость нельзя было объяснить только одним подчинением слабой натуры сильной. Робкая надежда, что привела меня в Олбани, как по волшебству превратилась в почти непереносимое чувство уверенности. Раффлс в конце концов меня выручит! А. Дж. Раффлс станет моим другом! Словно весь мир вдруг оказался на моей стороне; поэтому я не только не воспротивился, но, напротив, поймал его руку и пожал ее с горячностью столь же неудержимой, как обуревавшее меня перед тем дикое отчаяние.

— Да благословит вас господь! — вскричал я. — Простите меня за все. Я расскажу вам всю правду. Я действительно считал, что вы могли бы помочь мне в безвыходном положении, хотя прекрасно понимал, что не имею на то никаких оснований. И все же — ради памяти о школьных днях, памяти о прошлом — я надеялся, что, может быть, вы предоставите мне еще один шанс. Если бы вы отказались, я собирался разнести себе голову — и разнесу, если вы передумаете.

Я и в самом деле опасался, что он передумает, наблюдая, как меняется его выражение, пока я говорю, — и это несмотря на его дружеский тон и еще более дружеское упоминание моего старого школьного прозвища. Однако его ответ показал, что я ошибаюсь.