В вагоне поднялся шум, крики, вызвали начальника эшелона. Пришел немецкий гауптман, увидел мертвецов, приказал снять их с поезда - и все. Охрану не сменили.
      Постепенно в вагоне затихли разговоры, брань, слышались только стоны. Больные с высокой температурой в жару очень страдали от жажды. Я сам никогда ранее не думал, что собственный рот, пересохший, в трещинах, может доставлять столько мучений.
      На остановках пленные через щели вагона просили охрану дать воды или хотя бы горсть снегу. Фашисты были молчаливы и мрачны. На пятые сутки поезд подошел к Житомиру.
      Житомирский подкоп
      Последние сутки в эшелоне я был очень плох. Даже не сразу понял, что поезд остановился и путь наш, видимо, окончен.
      На месте остановки мы простояли долго. Люди очнулись, послышались голоса, пошли различные догадки. Спустя два - три часа мы услышали лай собак, а затем скрип дверных засовов. Началась разгрузка.
      Вечерело, когда открылась дверь нашего вагона. Я, как и многие, просто вывалился из дверей теплушки и с наслаждением начал глотать снег. Напился немного, сразу стало легче. И воздух, свежий воздух русской зимы после нашего отравленного трупными миазмами вагона мы тоже не вдыхали, а прямо-таки были готовы кусать.
      Воздух - и лес! Какой желанной, какой близкой казалась его густая темная тень на горизонте. Люди, как по команде, то и дело обращали к нему глаза. Поистине - равнение на лес! Наверняка каждый пленный не раз внутренне подбодрял себя этой неписаной командой.
      Однако и немцы за эти годы успели познать мощь русского леса. За измученными, замызганными пленными следили зорко, как за все еще опасным противником.
      Начался обычный пересчет. В нашем вагоне насчитали 54 человека живых и двоих мертвецов. За дорогу у нас погибло шестеро. А сколько во всем эшелоне? Мы об этом не знали. Насколько я мог понять из отрывочных фраз гитлеровцев, цифра смертности отнюдь не показалась им большой. Скорее они выглядели недовольными, как люди, недовыполнившие норму.
      Житомирский лагерь-лазарет, куда нас пригнали, располагался неподалеку и, конечно же, был тщательно обнесен колючей проволокой.
      До сей поры коробит меня, как подумаю, что чистое слово "лазарет" гитлеровцы лепили к своим фабрикам смерти! В житомирском "лазарете" ждало нас то же, что и везде: тюремные камеры, именуемые палатами, голодная баланда, неизбежно и быстро вызывающая дистрофию, холод, колючая проволока и всюду подкарауливающий тебя черный зрак автомата.
      Надо сказать, что при спешной эвакуации из Днепропетровска и пленные и списки в значительной части перемешались, в лицо нас на новом месте никто не знал, к тому же и умерло за дорогу немало людей, трупы их были сняты в разных пунктах пути. Появилась возможность перемены фамилий.
      Попасть в офицерский лагерь нам, естественно, не хотелось. Всем было известно, что комсостав охраняется немцами особенно тщательно.
      В числе других собирались "переменить звание" и мы трое: Владимир Мукинин, Сергей Ковалев и я.
      Тут же, ночью, быстро посоветовались, как лучше это сделать.
      Мукинин предложил заменить все данные: фамилию, имя, отчество, звание и возраст.
      Житье под чужим именем - вещь далеко не простая, требует не только железной выдержки, но и большого умения.
      Я и посоветовал товарищам не менять все. Пожалуй, заменив все данные, мы, с нервами, вконец измотанными, и полным отсутствием школы, можем сорваться, а это грозит не меньше как избиением и заключением в строгий карцер, а то и хуже.
      Решено было заменить фамилию, звание и год рождения, во что бы то ни стало "постареть". Чем дальше шла война, тем труднее, видно, становилось у немцев в тылу. Если в первых партиях они угоняли в Германию только молодых, то к сорок третьему году "не брезгали" уже и людьми постарше.
      Примерно через неделю нас вызвали. Вместе с другими пленными мы подошли к регистрационному столу. Там сидели два немецких унтер-офицера и писарь из русских пленных. На вопрос: "Фамилия, имя, отчество, год рождения?" я ответил: "Карпов Иван Федорович, 1893 года". Подполковники Мукинин и Ковалев записались - Николаев и Сергеев.
      Эту новую фамилию я и носил с февраля по ноябрь 1943 года, вплоть до самого побега из Славутского лагеря. Только в партизанском отряде, когда потребовалось представить списки в штаб, я был снова записан как полковник Хомич Иван Федорович.
      Жить под чужой фамилией очень тяжело, особенно первое время. Бывало кто-нибудь позовет: "Карпов!", а ты молчишь, будто не к тебе обращаются. В обращении между собой нам фамилии не требовались, поэтому даже на людях я, Ковалев и Мукинин, большую часть времени проводившие вместе, могли переговариваться без особого напряжения, а вот с посторонними приходилось очень нелегко.
      Помню, несколько раз я чуть не провалился - ко мне обращаются, я не отвечаю. Пришлось на контузию ссылаться. Из севастопольских боев редко кто вышел без увечий.
      Но как ни напряженно держались мы, в особенности первое время, все-таки опасность попасть в офицерский лагерь отодвинулась, а это в тот момент для нас было главным.
      Смертность от голода и истощения на житомирской "фабрике смерти" была очень высока. Полагалось на человека около четырех граммов жиров, 250 граммов хлеба, состоящего в значительной степени из суррогатов, сахара не полагалось. Удивительно, что даже на нищенских этих нормах немецкие лагерные унтеры и ефрейторы умудрялись наживаться, отправляя еженедельные посылки к себе домой, в Германию.
      А пленные умирали.
      "Старожилы" рассказывали, что в зиму 1941/42 года около первого корпуса лежали штабелями сотни трупов. Больше двух месяцев мертвецов не хоронили, а просто складывали, как поленья. К весне они были зарыты только потому, что фашисты боялись инфекционных заболеваний.
      В конце февраля в наш лазарет привезли двух пленных из рабочего лагеря. Оба были сильно обморожены, один ранен в грудь, другой весь в кровоподтеках.
      Если присмотреться, оба молодые, но на первый взгляд выглядят почти пожилыми, такую печать наложил, плен. Раненых повидал я на своем веку немало, но на свободе никакое физическое страдание не старит так человеческого лица.
      Первые дни раненые были молчаливы и замкнуты. Как знакома была нам эта осторожность даже со своими, даже с людьми, говорящими по-русски, тоже привитая в плену!
      Постепенно парни все-таки освоились. Один из них, тяжело дыша, то и дело отдыхая, однажды стал рассказывать:
      - Нас каждый день гоняли на работу в лес, заготовлять дрова и древесину, которую немцы увозят в Германию. Одежонка и обувка у нас плохая. Фрицев это, конечно, не беспокоило. Знали одно: "Рус - давай, давай!" Чуть зазеваешься, получишь палкой по спине, а то и по башке. И так каждый день. Стояли холода, мы мерзли. Немцы были одеты, и то в лесу охрана целыми днями у костра грелась. Голодный не очень наработаешь, а немец шумит. Да не только шумит, частенько и полоснет наотмашь.
      - Ну, а вы все молчали? - спросил кто-то из наших.
      Раненый внимательно посмотрел на спросившего, на всех нас. В нем все еще боролась настороженность заключенного с привычным доверием к своим, советским, людям.
      - Молчали, да не всегда, - ответил он. - Один раз бросился наш человек с топором на часового. Только не успел. Его тут же прикончили и бросили, как собаку, в лесу, даже не зарыли, и нам запретили к трупу подходить.
      Больные слушали молча. Рассказчику предложили махорки. Он свернул "козью ножку" и продолжал:
      - По лагерю пошел слух, что скоро загремим в Германию. Мы задумали обязательно бежать. Вначале хотели напасть на охрану, обезоружить и податься в лес, но никак это не удавалось, не было подходящего момента, охрана очень зорко следила.
      Парень затягивался жадно, глубоко западала обмороженная кожа на худых щеках.
      - Видать, почуяли, изверги. А может, и донес кто, - сказал он сдержанно.
      - А разве были среди вас предатели? - спросили его.
      - Везде скоты найтись могут, - не глядя, заметил раненый. На эту тему он явно не хотел говорить даже с нами, к которым, конечно, почувствовал доверие. Иначе бы ничего вообще рассказывать не стал.
      - Так вот, - продолжал он. - Вечером стали нас строить, как всегда, в колонну. В лагерь вести. Мы немного отошли, как будто по нужде. В общем тянем. Охрана шумит, торопит. А тут уж темь надвинулась. Немцы зазевались, охрана разбрелась по колонне. Ну мы и дунули в лес. Поднялась пальба, свистки, сейчас же спустили собак. Приятеля моего сразу угробили, пуля в голову попала, меня ранило в грудь, я даже двести метров не успел пробежать. А трое все-таки скрылись. Правда, вот еще земляка приволокли в лагерь вечером. Он залез в болото, но его нашла овчарка.
      Парень повернулся к своему почерневшему от побоев товарищу и спросил:
      - Землячок, ты еще жив? Сильно тебя молотили. Тот насилу разжал губы, а все-таки заговорил:
      - Хвалиться нечем. Вначале сильно били. Хотели пристрелить. Вступился какой-то пожилой немец, заспорили, он отнял. А то бы убили. А двое все-таки ушли в лес!
      Последние слова он выговорил сильно, с торжеством. И замолчал. Глаза закрыл. Видно, устал.
      Уверен, все в знобяще холодной камере-палате думали в этот миг о тех двух, что всё-таки ушли, полураздетые, голодные, и пробираются сейчас в зимнем лесу к своим, свободным людям. Наверно, каждый из нас позавидовал им по-хорошему и от всей души пожелал дойти до тепла, до друзей.
      Потом задумался я и о пожилом немце, отбившем русского пленного от своих озверелых соотечественников. Ему ведь этот поступок чести не прибавит! Мне вспомнились заключенные немцы, которых выводили в днепропетровской тюрьме на прогулку. Похоже, не так уж монолитен и однороден этот прославленный Райх...
      Но самым важным в нашем положении был последний вывод ив рассказа раненного в грудь паренька и его изувеченного товарища - все-таки это плохо, когда из пятерых уходят два, а трое вряд ли встанут на ноги. Надо готовить побег тщательней, чтоб меньше жизней бросить под ноги гитлеровскому зверью.
      Пострадавшие при неудачном побеге пленные протянули первую ниточку связи заключенных с рабочей частью лагеря.
      Вскоре в лазарет как раз по соседству со мной был положен больной с высокой температурой. Однако болезнь его быстро пошла на убыль и через неделю его выписали.
      Уже позднее узнали мы, что в лагере создана группа побега, что готовится подкоп, что "больной" при помощи надежного врача был устроен в лазарет специально для того, чтобы выяснить, подходит ли наша "троица" в группу побега.
      Надо пояснить, что пригодность в данном случае определялась не только политической надежностью, моральной стойкостью. В тех условиях участник группы обязательно должен был обладать и относительно немалым запасом физических сил. Ведь не смогут же тащить его на себе товарищи. Один ослабевший свяжет руки остальным...
      Такое рассуждение может показаться кому-нибудь жестоким, а ведь оно правильное. Война - вообще дело суровое, силы требует.
      Как раз по этому признаку я вызывал большое сомнение. Не то что бежать (а ведь придется!), но и передвигаться я мог с трудом.
      Нужно было во что бы то ни стало укрепить здоровье тренировкой. Украдкой, но надо было ходить. Вот и принялся я весь в поту от слабости отсчитывать шагами сотни, а потом и тысячи метров. Разумеется, это надо было делать осторожно, чтоб не возбудить подозрения лагерного начальства.
      Одним из главных руководителей подкопа и готовящегося побега оказался бородатый лагерный кочегар с умными голубыми глазами по фамилии Мельник.
      До плена Мельник служил в авиации. В лагере ему удалось скрыть свою принадлежность к этому роду войск, которым немцы всегда особо интересовались. Мельник устроился кочегаром. Работа давала ему возможность свободно ходить по всему лагерь-лазарету и - что очень важно - встречаться с рабочими, которые выходили за проволоку. Немцы не выделяли лошадей для подвоза продуктов, пленные впрягались в повозку и на себе подвозили дрова и продукты в лагерь-лазарет. Появилась возможность связи.
      Для маскировки Мельник отпустил большую рыжую бороду, изменил походку, почти идеально замаскировал свой облик и возраст.
      Можно было смело принять его за старика, по записи в лагере он числился рождения 1896 года, хотя на самом деле ему было всего 37 или 38 лет. Шинель на нем вечно внакидку, без хлястика, на голове - старая облезлая ушанка с распущенными наушниками, солдатская фуфайка, ватные стеганые брюки, рваные кирзовые сапоги. Трудно было заподозрить в этом простоватом старике молодого, сильного подполковника авиации.
      Мельник готовил подкоп, довольно широко привлекая людей. Он считал, что мероприятие с подкопом имеет двоякое значение - и для тех, кто сможет бежать, и для тех, кто узнает потом о побеге. Действительно, подкоп многих пленных как-то встряхнул, пробудил от отупляющей безнадежности, утроил их силы в борьбе со смертоносным режимом плена.
      Практически я не мог принимать участия в работах, потому что был болен. Но все последние недели я буквально ощущал, как растет наш маленький тоннель, будто из него шел ко мне свежий воздух.
      С Мельником мы встречались несколько раз, он выслушал внимательно мои соображения о том как придется нам пробираться к линии фронта. Строя планы побега, я, конечно, опирался на слухи, но все же подготовка строевого командира и старого пограничника помогала.
      Общее направление движения мы определили, а дальше сама обстановка в лесу должна была подсказать, что делать.
      В первой половине апреля 1943 года подкоп был почти закончен. Намечено было вывести большую группу пленных.
      Однако стояли холода, близилась распутица, пленные были одеты плохо, у многих - рваная обувь. При таком положении выводить людей в лес было рискованно: раздетые и истощенные, они могли погибнуть.
      В середине апреля потеплело, солнце светило уже по-весеннему. Мы решили выждать еще несколько дней, пока обогреется земля, и - тронуться.
      Выждали. Теперь - на одну только ночь - нам нужна была плохая погода, с темнотой, с ветром. Ночи же как на грех стояли тихие и лунные.
      И вот нежданно-негаданно, когда уже лесом, можно оказать, на нас повеяло, произошел провал.
      Знать в подробностях, как произошло это ужасное событие, тогда я, конечно, не мог. Внешне все выглядело примерно так.
      Однажды под вечер немцы забеспокоились, в лагере появились овчарки. Тем же вечером нашей группе - Мукинину, Ковалеву, мне и еще нескольким человекам было сообщено, что два предателя, случайно подслушавшие разговор, сообщили о подкопе немцам. Их даже называли: один - Корбут или Карабут из Нальчика, другой - Белов, до войны работал где-то продавцом.
      Подкоп провалился... Одно это известие могло лишить остатков спокойствия. Но ведь надо еще было ждать, насколько осведомленными о составе групп окажутся немцы. За попытку к побегу полагалась виселица.
      Вечером немцы ничего не нашли. К ночи они усилили охрану. Включены были прожекторы, вокруг лагеря до утра горел свет. Все больные были по тревоге выведены во двор, где и простояли до утра. Немцы ходили, присматривались к лицам, то и дело пересчитывали нас. Утром всех под усиленной охраной отвели в корпус на старые места.
      Позднее я узнал, что только нескольким счастливцам, которых начало тревоги застало непосредственно у подкопа, удалось все-таки бежать. Среди них оказался и Мельник.
      На немцев подкоп и побег даже этих одиночек произвели гнетущее впечатление. По лагерю разнесся слух, что первое сообщение о побеге в Житомире немецким начальством было расценено следующим образом: дескать, на лагерь напали партизаны, освобождают пленных, после чего, соединившись, те и другие нападут на город.
      Начальство немедля отдало приказ: поднять по тревоге житомирский гарнизон, приступить к окапыванию и организации обороны. Только спустя некоторое время храброе начальство, не слыша нигде стрельбы, не видя и признаков нападения на гарнизон, приободрилось. Тогда-то нас в последний раз пересчитали, чтоб выяснить, наконец, сколько же народу ушло в лес.
      Утром приехали офицеры СС, подкоп был найден. Пришли рабочие, всё в тот же день забили и засыпали выход за проволоку. С тех пор в лагерь ежедневно приезжали все новые и новые группы гитлеровских офицеров. Все внимательно осматривали место, откуда проложен был наш ход на волю, и подолгу между собой разговаривали.
      Немецкий унтер-офицер медицинской службы рассказал нашим врачам, что за всю войну это был второй случай, когда пленные построили выход из лагеря под землей. Впервые французы сделали двадцатиметровый выход за проволоку. Житомирское "метро" имело 60 метров. В шутку немецкий унтер сказал:
      - Русские на триста процентов превзошли французов.
      Раньше Днепропетровск, теперь уже и Житомир показался гитлеровцам ненадежным тылом. Спустя несколько дней они начали эвакуировать лазарет, в котором размещалось около трех тысяч раненых и больных пленных.
      Этих "фабрика смерти" еще не успела перемолоть.
      Операция с массовым выходом в лес сорвалась. Однако каждый пленный сделал для себя вывод, что все-таки можно уйти из плена, несмотря на колючую проволоку в несколько рядов, охрану, внутреннюю полицию и овчарок - этих вечных спутников фашистских тюремщиков.
      Основной недостаток подготовки - как решили мы с товарищами после всестороннего обдумывания - заключался в отсутствии серьезной конспирации. Все-таки без должной строгости подбирались люди, умеющие хранить тайну.
      Не все люди одинаковы, даже за колючей проволокой в плену у врага, где, казалось бы, всех должно объединить одно стремление - домой, на свободу. Возможность столкновения с подлецами тоже надо было предвидеть.
      Характерно, что историю с подкопом немцы всячески замалчивали. Репрессий особых не было. Видно, состав собиравшейся бежать группы предателям известен не был.
      Житомирский лагерь-лазарет гитлеровцы ликвидировали, пленных развезли по другим лагерям. А с этими пленными приходила в другие лагеря и слава нашего подкопа.
      В Славуте
      Утром шестого мая наш эшелон подошел к военному городку. Виднелись почерневшие, закопченные корпуса. Здание обшарпаны, всюду следы войны и разрушений.
      Издали кажется - лагерь мертв и пуст. Только охрана на сторожевых вышках да фигуры гитлеровцев, медленно прохаживающихся вдоль колючих заборов, напоминают о том, что здесь тюрьма.
      Дрогнули, остановились вагоны. Как обычно - в который уже раз! - сначала послышался резкий говор приближающихся немцев и лай собак. После проверки пломб на дверях началась разгрузка. Вагоны разгружали, пересчитывали пленных и выстраивали всех в одну колонну. Многие сами двигаться не могли - каждый переезд в ужасающих антисанитарных условиях свое дело делал, - таких клали на носилки, санитары из числа пленных же молча уносили умирающих в лазарет. После окончания разгрузки в вагонах, как всегда, остались трупы.
      Ходячие тронулись. Высоко над колонной поднялась пыль, по бокам шел усиленный конвой, лаяли откормленные собаки. Беспрерывно слышалась команда: "Шнель! Шнель!" Гулко раздавались удары палок по спинам и головам.
      А кругом шумел сосновый лес, виднелись и березки, и мощные дубы. Мы узнавали деревья с болью и радостью, как друзей, насильственно отторгнутых от нас...
      Распределение по корпусам продолжалось недолго, медицинские показатели мало кого интересовали. Оно и понятно, всерьез гитлеровцы не собирались, конечно, никого лечить.
      Слявутский лазарет носил название "Большого" не потому, что был хорошо с точки зрения медицинской оснащен, а только лишь по той причине, что в шести его корпусах содержались более 10000 пленных.
      Из лекарств, кроме йода и марганцовки, не было почти ничего, умирали люди ежедневно. Трупы гитлеровцы зарывали за колючей проволокой, в длинных траншеях.
      К весне 1943 года в этих общих могилах было зарыто около 100000 тел. Таков результат работы этого "медицинского учреждения" за два года!
      О питании нечего и говорить. Если кто-нибудь из пленных видел, как на кухню везли дохлую лошадь, по корпусам шел слух:
      - Сегодня баланда праздничная, мясная!
      В первые же дни после прибытия нашего эшелона весть о Житомирском подкопе распространилась среди пленных. Весь славутский лазарет заговорил о нем. Вполне естественно, что от мыслей о житомирском подкопе люди переходили к размышлениям о том, нельзя ли опыт "житомирцев" использовать в Славуте. К тому же кругом, так близко, кажется, лес шумит, зовет, манит на свободу...
      "Гросс-лазарет" и рабочий лагерь размещались в зданиях бывшего военного городка. Городок строился в наше, советское, время, все здесь было оборудовано по последнему слову техники: в свое время действовали паровое отопление, канализация, существовали хорошая библиотека, спортивная площадка. Теперь, конечно, все это было разрушено. Наши люди стали думать, нельзя ли использовать для. выхода в лес большое подземное хозяйство городка.
      Удалось несколько раз облазить подземелье, однако выхода наружу не нашли. Все корпуса были опоясаны многорядным высоким забором из колючей проволоки. За проволокой несли охрану "власовцы" - попросту предатели, которые пошли на службу к немцам. На сторожевых вышках стояли парные посты гитлеровцев, вооруженных пулеметами и автоматами. Двор каждого корпуса отгорожен от другого колючей проволокой. В заборе сделаны калитки для внутреннего общения. У калитки стоит внутри лагерная полиция из прохвостов, которая разрешает проход из корпуса в корпус только медперсоналу и администрации. Пленных пропускали через эти калитки лишь в том случае, если они направлялись с запиской от врача. На ночь гитлеровцы из лагеря уходили, оставалась только внутренняя полиция и охрана за колючей проволокой. Каждый день в лагерь-лазарет являлось немецкое начальство, все осматривало, проверяло, а вечером уезжало. Перед закрытием корпусов на ночь унтеры и ефрейторы проходили по двору с овчарками и снова все осматривали и проверяли.
      При таком положении уйти в лес было трудно.
      Вое мы ломали головы, раздумывая, как же выбраться на волю?
      Вначале многие пробовали подходить к забору и заговаривать с охранниками, попытались как-то достучаться: до их совести. В принципе эта затея мало сулила успеха, но гибнувшие люди хватались и за соломинку. "Гросс-лазарет" свое дело делал. Каждый день две пароконные повозки вывозили мертвецов. Никто не знал, когда придет его очередь.
      Разговор с охраной обычно начинался с поисков земляков. Гитлеровцы быстро учли чувства землячества и дали предателям приманку.
      За каждого пленного, убитого у проволоки, охранник получил: благодарность по службе, 50 карбованцев оккупационных украинских денег, одну пачку махорки и буханку черного хлеба. Вот и вся цена жизни пленного!
      Находились негодяи, стреляли.
      Каждый по-разному переносил эту гнетущую обстановку. Но подавляющее большинство людей держалось все-таки удивительно достойно. Иногда доходило и до казусов.
      Сергей Ковалев (после замены фамилии - Сергеев), например, и в плену отличался аккуратностью, его кирзовые сапоги блестели, он всегда носил за голенищем сапога лоскуток шинельного сукна и помногу paз в день Чистил и тер им сапоги. Обмундировацие на нем сидело хорошо, костюм ему чудом удалось сохранить еще тот, который он носил в Севастополе, когда командовал 142-й стрелковой бригадой.
      В тюрьме Сережа числился подполковником, его одежда, обувь никому не бросались в глаза. Здесь же в Славуте он стал рядовым, носил чужую фамилию, некоторый лоск и подчеркнуто подтянутый вид Сергеева могли привлечь внимание разных шпиков. Как правило, все пленные были одеты плохо, все хорошее было давно снято с них и заменено рванью. Об этом мы с Мукининым-Николаевым не раз говорили Сергею, урезонивали его, устрашали, наконец. Однако ничто не действовало. Сергей только злился и говорил, что своим опрятным видом он, кажется, никому не мешает. Обычно после такого разговора он молча пристраивался где-нибудь в укромном месте, доставал суконку и до блеска тер свою кирзу.
      В "Гросс-лазарете" Славута нашу "троицу" - Карпова, Сергеева и Николаева разместили в третьем корпусе на втором этаже. Ходили упорные слухи, что учетчиком в этом блоке служит немецкий прихвостень, который Обо всем доносит гитлеровцам. Такие гаденькие людишки были очень опасны, они жили среди пленных, выведывали настроения и обо всем доносили фашистам за "плату" в виде лишнего котелка баланды или дополнительного куска хлеба.
      Но вскоре произошла и чрезвычайно радостная встреча. Прошло несколько дней нашего житья на новом месте, и Сергея Ковалева случайно узнал молодой врач из его бригады, тоже попавший в плен... Врач очень обрадовался и с риском навлечь на себя подозрения немцев стал оказывать своему бывшему комбригу всяческое внимание и заботу.
      Долю этой заботы чувствовали и мы с Мукининым - врач иногда ухитрялся принести нам котелок "улучшенной", для обслуживающего персонала, баланды.
      Плен есть плен, и здесь более чем где-либо приходится относиться к людям с разумной осторожностью. Мы тщательно разузнавали, как ведет себя этот врач.
      Все без исключения пленные отзывались о нем хорошо. Человек этот и в плену остался настоящим патриотом и сделал советским людям много добра.
      Монотонно, тоскливо тянулись голодные дни в "Гросс-лазарете". Близость леса, теплые дни, слухи об успешных операциях наших войск на фронтах и действиях партизан в немецком тылу - все это возбуждало, заставляло усиленно раздумывать над вопросом - как уйти?
      Бывало целые ночи лежишь на нapax и придумываешь различные варианты побега. Потом наступит утро, проверишь ночные мысли и придешь к заключению, что лучше надо думать, и снова: думы, терзания, бессонница. Часто в голову приходила мысль: а что, если прямо и открыто напасть на охрану?
      Весь день бывало присматриваешься во дворе лагерь-лазарета к охране, к конвоированию пленных на работы, прикидываешь, как завладеть оружием, как обезоружить конвой.
      Из лагеря ежедневно уводили пленных за проволоку копать траншеи для мертвецов. Мы занялись было изучением этого вопроса. Предполагалось попасть в рабочую команду, на месте досконально продумать возможность нападения на конвой и совершить побег.
      Однако события развернулись неожиданно. Под вечер всех нас троих вызвали в канцелярию. Я высказал предположение, что учетчик-прихвостень решил лично перезнакомиться с вновь прибывшими, чтоб запомнить наши лица. А поскольку нам знакомство это ни к чему, то лучше сегодня от встречи как-нибудь увильнуть, а завтра перебраться в другой корпус. По различным медицинским показателям больных переводят, врач знакомый есть, может помочь.
      Однако товарищи с моим пожеланием не согласились, решив остаться в третьем блоке именно потому, что здесь - знакомый врач.
      Подумав, мы договорились побыть пока в разных блоках, разумеется поддерживая связь. На другой день меня с другими одиннадцатью пленными утром увели в шестой блок, Сергей и Владимир остались на старом месте, в третьем.
      Когда нашу группу переводили из блока в блок, пленные шли медленно, еле волоча ноги. Мало кто храбрился, стараясь идти нормальным шагом.
      Мы уже миновали двор четвертого блока, когда вдруг услышали громкий голос и возмущенные слова одного из пленных. Ни к кому не обращаясь, он ругался:
      -- Вот сукины сыны, просто свиньи! Сколько и им рассказывал о своих делах, а немцы-гады смеются. Не верят, что ли? Морят меня голодом, гоняют из блока в блок, как и всех!
      Слева шел сопровождавший нас санитар. Он пристально поглядел на говорившего и сказал:
      - Подумаешь, какая цаца! А что ты за птица? Почему это тебя должны выделять, нянчиться с тобой?
      Изъявлявший недовольство пленный был худой, небольшого роста, средних лет. Он сказал в сердцах:
      - Я делал такое, что тебе и во сне не снилось! Жил в станице - сжег амбар с хлебом, а когда стали искать виновных да присматриваться ко мне, я подался в город на тракторный - рабочим. Там стал учиться на токаря, а когда выучился, стал портить сложные станки.
      Санитар развел руками и сказал серьезно:
      - Ну, по твоим рассказам ты просто - штандарт фюрер!
      Я подумал: "Мало к тебе, черту, присматривались". Подымаясь по лестнице, я услышал:
      - Как только земля носит таких людей!
      В шестом блоке нас разместили на верхнем этаже. Света не было. По вечерам люди долго не спали, сидели на подоконниках, смотрели в лес, своих вспоминали, семью, жену, детей...
      Так прошло дня два или три. Вечером, как и всегда, мы сидели на подоконниках. На верхнем этаже блока решеток не было, летом всю ночь окна не закрывались. На дворе темно, на небе ни единой звездочки. Один раненный в грудь навылет, у которого все зажило, жаловался вполголоса, боялся, чтоб его не "выписали" и не отправили в Германию.
      Он говорил:
      - Пожалуй, угонят... А там шахты, рудники. Вот бы сейчас да затрещали пулеметы с леса! Охрана стала бы прятаться, а мы - в лес.
      Только он это смазал, как в соседнем окне раздался страшный крик. И сразу все смолкло. Только слышно было, как что-то тяжелое шмякнулось во дворе.
      Высунулись, посмотрели в сторону соседнего окна, никого не видно, все тихо. Ну и у нас молчком-молчком все разошлись.
      Утром санитары вытащили труп вредителя в подвал - морг.
      Пришел полицай блока и стал выяснять, как это случилось. Ясного ответа на вопрос он не получил. Фельдшер сказал:
      - Наверно, сдурел. Не станет нормальный человек прыгать из окна ночью. Кто-то отозвался:
      - А может, он и не прыгал, почем звать? Тут заговорили другие:
      - Не святой дух спустил его на землю.
      Полицай стоял, моргал, моргал своими бычьими глазами, да наконец и испугался. По лицу было видно. Понял главное, что ночью не следует ходить туда, где окна открыты.
      В лагере много и с любовью говорили о том, что в славутских лесах, хоть и не очень велики их массивы, славно действуют наши партизаны.
      Мне вспомнилось, с какими предосторожностями везли нас сюда гитлеровцы.