— Вон, глядите, лёгок на помине, — показала Фрося рукой в конец коридора, — язвенник наш показался.

По коридору шёл с махровым полотенцем под мышкой — видно, на какую-то процедуру — плечистый здоровяк. Клетчатая рубашка, застёгнутая на все пуговицы, была тесновата ему, воротник впивался в толстую шею.

— Ну и язвенник! — не удержалась Алена.

— Привет, бабоньки, как вы тут без нас? — спросил он с высоты своего мужского превосходства.

— А никак, — ответила за всех Фрося. — Женя, а ты как спал сегодня, бабы не снились?

Он сделал вид, что задумался, и с серьёзным, даже строгим лицом — без тени улыбки — ответил:

— Сон видел. Наполовину правда, наполовину нет. Приснилось, что обнимаюсь с красивой молодой девахой, а проснулся — ты рядом, Фрося.

— Дурень, что это ты мелешь? — разозлилась Фрося и замахнулась на него целлофановой сумкой.

А Женя-язвенник так и не улыбнулся, пошёл дальше, в душевую.

— Трепло! — крикнула сердито вслед ему Фрося. — Хоть бы правда была, что спала с ним, а то…

— Да что злиться, — попробовала успокоить её Алена, — пошутил человек.

— А я хорошею, когда злюсь, — примирительно ответила Фрося. — Вот отобью твоего адвоката, — шепнула она Алене на ухо.

— Давай, отбивай, — улыбнулась Алена и посочувствовала толстухе: это же надо такой груз на себе носить.

У Алены в этот день были приглашения на приём к двум врачам — невропатологу и зубному, хотя она не жаловалась ни на нервы, ни на зубы. Решила сходить пока к невропатологу, а зубного оставить на завтра.

Из бассейна, раскрасневшиеся, с мокрыми волосами вышли Зимин и Цезик. Остановились возле Алены.

«Какой стройный Аркадий Кондратьевич, — подумала Алена, невольно сравнивая его с Цезиком, — хоть и немолодой».

— С лёгким паром, Аркадий Кондратьевич, — пропела Фрося, — как плавалось?

— Хорошо, — ответил тот, — советую и вам поплавать.

— В следующий раз на пару с вами. Поплаваем?

Зимин сделал вид, что не слышит.

«Ага, поплавала? — порадовалась про себя Алена. — Отбивай, отбивай».

Массажистка позвала следующего, очередь была Фросина. Зимин и Цезик пошли в свою комнату, Алена осталась в коридоре ждать вызова. Увидела Семена Ракова, и неприятно заныло сердце. Хоть бы Семён не подошёл, не полез с расспросами про Кривую Ниву, не заставил снова вспоминать то… А его при встречах всегда тянуло на разговоры о её прошлом, и тогда наплывали воспоминания, горькие, тягостные, как ни старалась заглушить их Алена, выступали, как пятна крови сквозь бинты на незажившей ране. Слой в три с лишним десятка лет не приглушил остроты боли и ужаса того давнего времени.

Семён словно почувствовал, что Алена не хочет с ним встречи, и не подошёл к ней, только махнул издалека рукою и стал спускатья вниз по лестнице.

Алена побыла на массаже, съела пену кислородного коктейля, потом посетила невропатолога. Старичок с бородкой клинышком и в пенсне напомнил ей традиционного земского врача в фильмах о дореволюционной России. Старичок постучал молоточком по коленям, чиркнул по груди, приказал, зажмурив глаза и растопырив пальцы, попасть пальцем в палец. Когда Алена все это выполнила, он долго что-то писал, а потом спросил:

— Не было ли у вас травмы или контузии?

Алена рассказала, что в войну её били по голове и расстреливали.

— Вот как… Простите, это, должно быть, страшно. У вас, конечно, бывают головные боли?

— Раньше часто бывали, теперь реже. — Алена разволновалась.

Врач дал ей выпить каких-то капель, начал успокаивать.

— Старайтесь не волноваться, ни в коем случае не курите и не пейте спиртного.

— Этой заразы не употребляю, — повеселела Алена.

— Вот и хорошо, — обрадовался перемене в её настроении доктор. Он расспросил, какие процедуры она принимает, одобрил ванны и прогулки, посоветовал бывать на воздухе как можно больше и отпустил.

«Заметил, что нездоровая, — грустно подумала Алена. — Ах ты, боже мой, откуда же будет здоровье?»

Захотелось заплакать, но сдержала себя и, чтобы развеяться, немного забыться, поспешила к группе отдыхающих в конце коридора, где балагурил Женя-язвенник.

— У нас два соседа есть, — услышала Алена, — так друг перед другом всю жизнь выставляются. Один что-то купит, и сосед то же самое. Один на своём крыльце поставил бутылку из-под коньяка: вот, гляди, что я пью. А сосед его две такие бутылки выставил на своём.

— Кто это из вас теперь коньяк пьёт, — прозвучал насмешливый Фросин голос, — самогон да «чернила» хлещете. Мой вон завёл брагу на самогон, так я туда соли бухнула, и брага пропала. Свиньям скормила.

— А муж тебе за это не всыпал?

— Мне? Я ещё ему всыплю.

Алена постояла, послушала их болтовню и решила пройтись у озера в надежде встретить там Зимина. С озера дул холодный ветер, гнал белые гребешки пены. Зимина не встретила, повернула в рощу, где ветер дул тише, и вышла к трём усадьбам с красивыми домами. Она знала, что тут живут врачи санатория. Остановилась возле крайнего, самого большого и красивого дома, любуясь замысловатой резьбой на окнах, фронтоне, воротах. Фронтон и карниз старательно и умело украшены деревянными фигурками зверей, а конёк венчал ярко-красный петух-флюгер. От ветра петух шевелился, как живой. Вокруг усадьбы росли старые берёзы, на них уже висели кувшины для берёзового сока. Вся усадьба огорожена — с боков и сзади проволочной сеткой, а с фасада — частоколом. Перед окнами — палисадник с клумбами для цветов. Доски в заборе с острыми концами, не перелезешь, и в каждой отверстие в форме сердца. Алена пригляделась к этим сердечкам, и ей показалось, что они, словно живые, шевелятся — а это качались за забором ветки деревьев и кустов. Конечно, решила Алена, построил и украсил этот дом хозяин, который осел тут основательно, надолго, на временное житьё такие дома не строят. И сад вон какой ухоженный, сучья на деревьях аккуратно обрезаны, места срезов замазаны синей масляной краской. Видимо, не только хороший хозяин, но и хороший человек тут живёт. Между деревьями белело несколько ульев. Пчелы уже проснулись, летали, ползали по бутонам нарциссов, высаженных в палисаднике.

Отворилась калитка, из неё вышел мальчик лет трех-четырех, беленький, в вельветовой курточке и таких же штанишках.

Мальчик внимательно взглянул на Алену и поздоровался:

— Добрый день, тётя.

— Добрый день, сынок.

— Я не сынок, я Кирилл.

— Ох ты, Кирилл! Какое у тебя взрослое имя.

— И ещё я — Кирюша. — Он присел над цветком мать-и-мачехи, наблюдая за пчелой, которая впилась в жёлтый венчик. — Это наша пчёлка. Она нам собирает медок и несёт во-он туда, — показал он на ульи в саду. — В тех пчелиных домиках мёд растёт.

— А кто же у вас пчеловод? — Алену забавлял славный мальчуган. — Ты, наверное?

— Нет, — покачал головой Кирюша. — Дед Валя наших пчёлок пасёт. А ещё он врач, зубы лечит.

— Значит, твой дедушка — наш зубной врач.

— Тётя, а вам он зубы не вырывал?

— Слава богу, нет, здоровы мои зубы.

— Это хорошо. И мои зубы дед не вырывал.

— А кто же тут ещё живёт?

— Дед Валя, баба Лида, мама, папа, я и Ира.

— Сестричка Ира?

— Ага, она ещё говорит не по-нашему: бу-бу-бу, а-а-а…

— А бабушка твоя не работает, отдыхает?

— Не отдыхает, а кашляет: к-ха, к-ха…

Алена засмеялась, подхватила мальчика на руки, покружила.

— Какой ты хороший, Кирюша, — она чмокнула малы, — ша в щеку и поставила на ноги. — Славный мальчик. — И ей, как всегда, когда приходилось возиться вот так с детьми, стало грустно и обидно, что не родила она себе такого сыночка или дочку и что не останется после неё никого, кто бы продолжил цепочку их родословной. Ни братьев у неё не было, ни сестёр. А мог же и у неё быть такой внучек, говорил бы вот так потешно, радовал бы её.

— Иди, Кирюша, домой, а то вон уже баба Лида беспокоится, — заметила Алена в окне женщину.

— Ага, я пойду и скажу, что гуляю около дома, — охотно согласился он, толкнул спиной калитку и пошёл.

«А что, был бы такой внук, может, и не один, — думала она по дороге в санаторий, — если бы после войны родила сына (почему-то верилось, что родился бы сын), ему было бы почти тридцать». Подумала про внуков, которые могли бы у неё быть, — и представился беленький рассудительный Кирюша. И фамилия их была бы Ровнягины. Если бы… Если б Ровнягина не убило на войне…

Могла бы Алена родить и позже, не от Павла Ровнягина. После войны, в конце сороковых, полюбила она женатого мужчину, отца двоих детей. Все в том человеке она нашла: и любовь, и ласку, и сочувствие, и жалость, которая не унижала, а придавала ей уверенности — есть кому пожалеть, а значит, помочь в жизни. Бросилась она в ту любовь, как в омут, — что будет, то будет. Ничего не могло её удержать, ничего не боялась: ни сплетён, ни стыда, ни пересудов людских, ни суда общественности на профсоюзном собрании льнозавода. Любила она его до самозабвения, и он её так же любил, и было им обоим хорошо и радостно от того, что легко досталось им счастье и что без раздумья бросились они навстречу друг другу. «Это моё счастье, пусть временное, пусть короткое будет, но оно моё», — думала она, заранее отбиваясь от людских нападок. Она понимала, что такое счастье не может быть постоянным, будничным, ведь счастье — это дар божий, взлёт души, которого, бывает, ждут всю жизнь, счастливая развязка чего-то сложного, трудного.

Но чем дальше, тем все более неспокойно чувствовала себя Алена, все чаще задумывалась, что любовь и счастье крадёт она у жены и детей любимого, делая их несчастными. Было уже такое, когда однажды нашла она на улице кошелёк с деньгами. Казалось, нечаянная находка должна была обрадовать, а стало горько, противно, представились слезы того, кто потерял деньги: может, пожилая женщина несла пенсию, а может, ребёнка послали в магазин или долг кому-нибудь отнести? Ребёнка того теперь бьют, ругают родители… Алена не смогла и копейки взять из той находки, отнесла кошелёк в милицию.

Сказала Алена любимому про свои горькие мысли и предложила расстаться. А он, её любимый, готов был семью бросить и уехать с Алёной на край света.

В любой истории всегда найдутся свидетели: не люди, так земля расскажет. А украденную любовь от людей не спрячешь. Люди заметили и рассказали жене.

Жену любимого Алена знала, видела её мельком, такая неприметная серенькая мышка, со смешными тоненькими косичками. Эти бесцветные косички и смешили Алену. И вот однажды вечером она пришла к Алене с двумя маленькими девочками. Словно прикрываясь ими, как щитом, она сначала впихнула в комнату дочек, а потом зашла сама. Сняла туфли и зачем-то стала вытирать босые ноги о половик. Две девочки — одной лет семь, другой меньше, похожие на мать, с такими же смешными косичками — громко поздоровались и стали посреди комнаты. А их мать подошла к Алене, как-то униженно протянула ей руку и стояла, растерянно теребя полу своего жакета и боясь поднять глаза на Алену.

— Простите, — наконец сказала она и запнулась, — простите, что мы пришли. Я бы не пришла, но вот дети… Что будет, если я одна с ними останусь, без мужа? Как мне тогда жить? — Ресницы её заморгали, нос сморщился. — Как же я их прокормлю?

— Тётя Лена, — сказала старшая девочка и погладила её руку, — не забирайте нашего папу. Он хороший, мы его любим. — И оглянулась на мать, ожидая, видимо, подсказки. — Не забирайте.

— Вот видите, дитя вас просит, — смелей заговорила женщина. — Ну зачем вам семейный? Вы же молодая, найдёте холостого. Правда же?

Алена молчала, ей было жаль не девочек, не женщину, она жалела себя, потому что сразу поняла, что её украденное счастье и любовь кончились и никогда она больше с любимым не встретится. Никогда.

А женщина все говорила, все упрашивала отстать от её мужа, обещала даже дать отступного и кошелёк достала. Она была неприятна Алене униженно-жалобным видом.

Ничего не пообещала ей Алена, промолчала, стараясь не встречаться глазами ни с женщиной, ни с её дочками. А та догадалась, почувствовала мысли соперницы, поверила, что цель прихода достигнута, поблагодарила так же униженно и, взяв за руки девочек, поспешно вышла, громко говоря с ними. Дверь за ними скрипнула, заныла, словно всхлипнул ребёнок, стукнула и отрубила и их разговор, и их самих.

Упала тогда Алена на подушку, хотела заголосить, да все в душе будто окаменело — ни слез, ни слов, один стон.

И все. После того вечера ни разу не встретилась она с любимым, как он ни упрашивал, хоть оба мучились от разрыва. В конце концов он забрал семью и уехал из этих мест. А не так давно услыхала Алена, что умер её любимый лет пять назад, дочки его замуж вышли и жена, та жалкая серая мышка, нашла себе неплохого человека…

Алена оглянулась на дом зубного врача и увидела Кирилла — он снова вышел за калитку, и присев на корточки, что-то делал или, может, наблюдал за пчёлами на цветке.

«Глупая я, глупая, — подумалось горько, — могла же иметь ребёнка от любимого человека. И чего испугалась?»

Могла иметь ребёнка и ещё от одного человека, того, первого, да бог миловал, не дал. Будь он проклят, тот первый.

— Будь он миллион раз проклят, будь проклят и он, и его род! Чтоб он в могиле оживал и снова подыхал, гад! — не заметила, как вырвались у неё слова проклятия.

«Что же это за жизнь, до крови бьюсь о воспоминания, спотыкаюсь о них, словно об острые камни босыми ногами. И никогда ничего не забудется». С такими мыслями и болью в сердце вошла Алена в свою комнату, вспугнув не ожидавших её Валерию и Цезика.

После тихого часа Зимин пригласил Алену покататься на лодке, которую он уже заказал и оплатил. Алена с радостью согласилась, весело поинтересовалась, умеет ли он плавать, — на случай, если лодка перевернётся.

— Я Днепр переплываю, — похвалилась.

— А я был чемпионом по плаванию… в своём дворе, — засмеялся он.

Зимин сел на банку, как называют моряки скамейку, всунул весла в уключины, посадил Алену на корму и оттолкнулся от берега. Озеро было тихое, в чёрной воде отражалось небо с редкими белыми, как клочки ваты, облаками. Дна не было видно, и это пугало, словно плыли над пропастью. На берегу маленькой заводи собрались рыбаки. Рыба клевала, то один, то другой выхватывал какую-то небольшую рыбку, и она трепетала, билась в воздухе. Алена каждый раз мысленно желала, чтобы та рыбка сорвалась с крючка в воду.

Аркадий Кондратьевич грёб не спеша, говорил мало, казалось, был занят только греблей. Молчала и Алена, она сняла плащ, закатала рукава платья, чтобы загорали руки.

Когда отплыли от заводи, показался красивый дом с красным петухом на крыше.

— Это зубной врач такой дом построил. Правда, красивый? — сказала Алена.

— Вот и я мечтаю о таком доме… и чтоб вокруг усадьбы берёзы росли.

— А зачем берёзы? — не поняла Алена.

— А для красоты. Вот пойду на пенсию и куплю себе дом в деревне.

— Возле нашего посёлка в деревнях много хат пустует. Покупайте. — Сказала это и подумала, поймёт ли он её намёк: купи дом, и будем жить рядом.

Он понял.

— Неплохо было бы, Алена, виделись бы часто.

Она заглянула ему в глаза, он не отвёл взгляда, и некоторое время они не отрывали глаз друг от друга, словно старались отгадать, в самом ли деле хотят того, о чем говорят.

— А что, возьму и куплю около вашего посёлка, — сказал он, подняв из воды весла. Звонко и весело капала с них вода. Лодка некоторое время шла по инерции. — И посажу берёзы.

Алена опустила руки в воду, словно собиралась притормозить ход лодки. Глянула на Зимина внимательно, надеясь снова встретиться взглядами, но он задумчиво смотрел куда-то вдаль. Впервые ей захотелось рассмотреть не таясь, что в нем её привлекает. Своеобразная мужественная внешность: вдохновенный взгляд, высокий лоб, густая седина, которая, однако, его совсем не старит. И ещё он притягивал к себе открытостью натуры, искренностью. В первый же день, когда Алена познакомилась с Зиминым, она почувствовала, что с ним должно быть легко и просто. Ей и было с ним именно так.

— Алена, — сказал вдруг он, все ещё не опуская весла в воду, — у вас в жизни, видимо, было какое-то горе. В войну, наверное?

— Горе? — переспросила она машинально, и сердце её вздрогнуло. Откуда он может знать? Кто ему сказал? Ответила как можно спокойнее: — А кому война не принесла горя? Всем.

— Всем, и мне тоже.

— Не хочу о войне вспоминать, больно.

— Больно, — согласился он. — Всему живому больно от неё.

— Нет, больно только человеку, у него душа есть. Берёзе и дубу не больно.

— Откуда мы знаем? И растение может кричать, когда жгут, режут. Только мы того крика не слышим. Говорят, что у каждой травинки есть центр, куда поступают все сигналы боли, радости, опасности… Ну да ладно, не будем об этом, простите, — и Зимин начал грести, потихоньку, стараясь не всплескивать вёслами.

Алена не могла успокоиться. Если мутную воду не трогать, осевшая муть лежит на дне тихо и вода совсем прозрачная. Но стоит её всколыхнуть, как муть сразу же всплывает и долго-долго не оседает. Так и с Алёной. Вся её горечь и боль лежала в глубине души, хоть и незабываемая, незажившая, но тихая. А теперь вот всколыхнулась, Зимин своим вопросом напомнил, и Алене вдруг все разом вспомнилось, ослепительно, остро, как вспышка молнии. «Неужто всю жизнь, до последних дней, так и будет мучить?» — спросила она у самой себя.

Зимин почувствовал настроение Алены, понял, что он своим вопросом сделал ей больно, и начал успокаивать:

— Не надо так переживать, Алена, ведь все, что было, уже в прошлом. Гляньте-ка, зелёный туман уже окутал деревья. Скоро почки лопнут, все зазеленеет.

— Зазеленеет, — повторила она и, отгоняя тяжёлые мысли, начала оглядываться вокруг, стараясь зацепиться взглядом за что-нибудь интересное, снова увидела дом зубного врача.

— Вот смотрите, Аркадий Кондратьевич, — нарочито громко и весело сказала она, — отсюда дом как на картине. Подплывём ближе.

Он повернул лодку в том направлении и нажал на весла. За кормой зажурчала струя. Вскоре они приблизились к берегу.

— Петух боком повернулся. А хвост какой пышный, — засмеялась Алена. — Сейчас закукарекает. А какие ставни — словно синие бабочки сели на стены и крылья распустили.

Зимин оглянулся назад, на тот берег, улыбнулся, радуясь её смеху. Берег был уже близко, дно там мелкое, вязкое, и от весел со дна поднималась муть.

— Тут живёт очень забавный Кирюша, — начала рассказывать Алена про мальчика. — Говорит, дед его пчёлок пасёт, и в ульях растёт мёд. Три годика тому Кирюше.

— Самый гениальный возраст.

— Ага, такой умненький мальчик.

Зимин был сегодня какой-то странно-сдержанный, задумчивый, не такой, как вчера или позавчера. Позавчера верёвочку ей с узелками подал и был рад, когда она развязала. В город к себе пригласил и тоже обрадовался её согласию. А теперь вот ни про верёвочку, ни про поездку в город не вспоминает. «Да зачем я ему? Что у него, в городе, женщин нет?» Она глянула на молчаливого Зимина с недоверием и обидой.

— Аркадий Кондратьевич, признайтесь, у вас женщин много?

— Женщин? В каком смысле?

— Ну, которые вам нравятся и которым вы нравитесь.

Он хмыкнул:

— Которые б мне нравились? Нет.

— Как же это? Такой большой город, столько женщин.

— Народу в нашем городе миллион, — сказал он, — а я один. Вот как.

— Так нельзя. Это нам, бабам, трудно найти пару. А вы же такой мужчина…

— А я нашёл. — Зимин опустил весла, бросил их, сложил руки на груди. — Это та, что развязала мне узелки. — Он подвинулся сначала к одному борту, лодка качнулась, пересел к другому, похлопал ладонью по скамеечке. — Алена, сюда, смелее.

— Аркадий Кондратьевич, я не перейду, упаду в воду, — растерялась она от такого неожиданного признания. — Лодка качается. — Однако встала и, расставив руки, пошла к нему. Он тоже подался ей навстречу, взял обе её руки в свои и посадил рядом, обняв и прижав к себе.

— Ну вот, и не упала. Вот так и посидим.

— А лодка сама плывёт.

— И пусть плывёт, а мы будем так сидеть и сидеть.

Все влюблённые — и юные, и взрослые — в минуты счастливого признания одинаково волнуются, говорят много, не всегда логично и умно. Такими же были и они — Зимин и Алена, так же волновались и говорили, говорили… Наконец Алена поверила в то, что Зимин и вправду влюблён в неё, и думала: что же он будет делать дальше? Поцелует? Или ей первой поцеловать его? А то словно зеленые птенцы. Она прижалась щекой к его щеке и, обхватив седую голову, поцеловала.

— Браво! Брависсимо! Ура! — донеслось в этот миг с берега, и из-за кустов вышли Валерия и Цезик, захлопали в ладоши. — Браво! Горько!

— Нам сладко, — ответил, совсем не смутившись, Зимин. — Правда, Алена?

— Сладко! Сладко! — крикнула Алена, и они теперь уже демонстративно поцеловались дважды.

— Удалой молодец девицу голубит, — пропел Цезик. — Возьмите нас в лодку.

— И правда, возьмите, — попросилась и Валерия.

Зимин направил лодку к берегу и посадил Валерию на нос, а Цезика на корму.

— Вот и сидите отдельно, — посмеялся он, — а мы с Алёной будем целоваться.

На ужин они опоздали.

Вечером, лёжа в постели, Алена говорила Валерии:

— Мне так хорошо. Аркадий Кондратьевич меня любит. Это правда. Он не может обманывать. Он человек добрый, а добрые не обманывают. Я верю. Боже, как мне повезло, что приехала именно в этот санаторий и именно теперь. Где бы я его встретила? Так и жила бы одна в своём посёлке. Так и жила бы…

Валерия слушала её молча, кивала головой с накрученными на бигуди волосами, соглашаясь, что Зимин в самом деле хороший человек.

— А если он любит меня, то что? — Алена сбросила с себя одеяло, села. — Что должен сделать?

— Повести в загс и жениться, — серьёзно, без тени улыбки ответила Валерия.

— В загс? — Алена насторожённо смотрела на Валерию. — Сразу туда? А он мне об этом не говорил.

— Так скажи сама ему.

— А узелки на верёвочке я все развязала, — улыбнулась Алена и снова легла.

Валерия не поняла, о каких узелках и верёвочке идёт речь, и не стала переспрашивать. Только предупредила:

— На курорте, бывает, вспыхивают такие страсти-мордасти, что… Вспомни чеховскую «Даму с собачкой».

— Я кино видела. Но ведь там любовь несчастная. Он и она — семейные. А мы с Аркадием Кондратьевичем оба одинокие.

— Ну так и радуйся. И дай бог тебе счастья. Женой ты будешь примерной, верной. Можешь ещё и ребёнка ему подарить.

— Ребёнка? Нет уж, поздно.

— По годам не поздно. Сорок шесть только. Можешь.

— Если бы… — с тоской в голосе промолвила Алена.

Валерия не заметила её тоски, сказала о своём:

— А Цезика, этого пузанка, надо водить, как телёнка на верёвочке. Послушный телёнок. Твой ровесник, а… — Валерия покачала головой, затряслась от смеха, — будто все впервые.

— Как впервые? — не поняла Алена. — Он же был женат.

— И теперь считается женатым, жена поехала без развода и два года голоса не подаёт.

— Он любит вас?

— Пусть только попробует не любить, — смеясь, погрозила она пальцем.

— Так вы, может, и поженитесь?

— Ой, Алена, наивная ты, — сразу посерьёзнела Валерия. — Во-первых, я старше его, и намного. Для женщины это большая преграда. Да и любовь наша курортная. Налюбимся, разъедемся. И все. Это у вас серьёзно.

В дверь постучали. Валерия и Алена натянули повыше одеяла, крикнули, чтобы заходили. Вошёл Семён Раков, в майке, спортивных брюках, в шлёпанцах на босую ногу. Принёс Алене туфли, которые брал в ремонт.

— Готово, землячка, — поставил он туфли на тумбочку возле Алены. — Я вот подмётки прибил. Правда, одна из двух кусков составлена, целой не оказалось. Но ручаюсь, надолго хватит.

Алена взяла туфли, оглядела — работа аккуратная. Поблагодарила и потянулась за кошельком, спрашивая, сколько должна за работу.

— Что ты, что ты, землячка, спасибо, что работу мне дала, а то ведь нечем заняться. Не надо мне денег. Я, если б захотел заработать, давно бы все стены в хате червонцами оклеил. Я же ещё и столяр, и печник.

— Семён, а говорят, ты неженатый, — спросила Валерия. — Что ж так? В деревнях женщин хватает.

— Ага, баба у меня есть, а жены нет.

— Как это понять?

— Ну, живёт у меня одна, помогает по хозяйству, а в сельсовете я с ней не расписан.

— Почему же не распишешься?

— Нельзя, не распишут. Она, — постучал себя по виску Семён, — не в своём уме.

— Больная?

— Больная. Тихая, никому зла не делает. Молчит целыми днями, только изредка словечко какое скажет. И живёт у меня с войны. Молоденькая была, совсем дитя, когда её снасильничали, а потом расстреляли каратели. А она ожила, выползла из сарая, пришла в себя. Из детдома она была. Мать моя приютила её в своей хате. Вот и живёт с тех пор. А красавица была… Да и теперь красивая.

— Замолчи! — вдруг вскрикнула Алена, зажав руками уши. — Уходи отсюда! Уходи!

— Алена, что с тобой? — испугалась Валерия и, не стесняясь Семена, в одной сорочке подбежала к ней, присела на край кровати. — Успокойся, ну не надо. — Она трясла всхлипывающую Алену за плечи, гладила её по голове. — Я дам тебе сейчас валерьянки. — Накапала в стакан капель, добавила воды и заставила Алену выпить. — Ты снова что-то вспомнила. Не надо вспоминать, не думай о прошлом.

Семён, растерянный и испуганный, засуетился, замахал руками, словно отмахивался от того, что рассказал, и, шлёпая задниками тапок, поспешно вышел из комнаты.

— Ну, вот и хорошо, вот и легче тебе, — успокаивала Алену Валерия. — Ты о весёлом подумай, смешное что-нибудь припомни.

Алена уже не плакала, лежала, уставившись невидящими глазами в потолок, только губы её ещё изредка подёргивались.

— И со мной ведь было такое же. Было…

— Не надо об этом, — прервала её Валерия. — Не будем на ночь глядя… Ах ты, проклятая война, никак не оставит нас в покое, травит души смрадным чадом. Все не развеется её пепел. Проклятая… Спи, Алена. Давай спать, и пусть нам приснятся хорошие сны. — Накапала себе валерьянки и тоже выпила.

Потушив свет, они долго лежали молча. Никак не удавалось заснуть. А когда наконец заснули, сон у обеих был неглубокий, беспокойный, и каждой снилось что-то тревожное.

Как и обещал Зимин, в следующее воскресенье, сразу после завтрака, он повёз Алену в город. Перед тем как пойти на квартиру, он поводил её по улицам, показал памятники, скверы. Особенно ей понравился сквер, в котором стоял памятник поэту и был фонтан с красивыми девушками, опускающими на воду венки. Алена с тайным восхищением смотрела на юных красавиц, по-женски стесняясь их обнажённых тел. Посидели в кафе, съели мороженое. Алена призналась, что ела его очень давно — в их посёлке такого лакомства не бывает.

Из кафе к своему дому Зимин вёл Алену под руку. В витринах Алена видела своё отражение, пара была немного смешная — он высокий, она чуть до плеча ему достаёт, хоть и обула туфли на высоких каблуках, те самые, которые подремонтировал Семён Раков. Иногда встречались знакомые Зимина, на ходу здоровались, заинтересованно разглядывая Алену. От их внимания ей было немного неловко. А Зимин всю дорогу от кафе до дома почти не говорил, держал её за локоть властно, крепко, изредка сжимая руку мягкими пальцами. Она понимала смысл и этих пожатий, и коротких взволнованных взглядов на неё, знала и цель приезда на его квартиру, куда они шли теперь по многолюдной шумной улице. Все знала, все понимала и думала, что обо всем догадываются и люди, идущие им навстречу. Поэтому она избегала смотреть им прямо в лицо.

— Сюда, — показал Зимин на подъезд-арку красного дома и повернул туда.

Она глянула на этот высокий, хотя и пятиэтажный дом, заметила, что в нем есть женская парикмахерская и гастроном, и почему-то обрадовалась за тех, кто живёт тут.

Квартира Зимина была на втором этаже, как раз над парикмахерской. Алене показалось, что она слышит запах парфюмерии.

Хорошая была квартира у Зимина: три комнаты, просторные, с высокими потолками, большая кухня. Алена впервые попала в такую квартиру. Рябило в глазах от ковров — ими был застелен пол во всех комнатах, висели они и на стенах над диванами; от люстр, зеркал, длинных, на всю стену, стеллажей с книгами под стеклом… Сняв в передней туфли, ходила Алена из комнаты в комнату по мягким коврам, радостно удивлялась.

Зимин говорил ей:

— Нравится? Это твоё, и это твоё. Все здесь твоё и моё.

Она не отвечала — не знала, как отвечать.

— Ты слышишь, все твоё и моё. Ты тут хозяйка.

— Хозяйка, — машинально повторила она. «Он хочет ввести меня сюда хозяйкой», — дошло до неё, и радость сладко шевельнулась в груди. Она глянула на зеленую вазу, стоявшую перед ней на столике, увидела в ней своё отражение, какое-то расплывчатое, круглое, противное, и отвернулась, отступила дальше, чтобы Зимин не заметил этого.

— А это спальня, — ввёл он её в меньшую комнату с двумя широкими кроватями. — Слышишь, наша спальня, — повторил он каким-то упавшим прерывистым голосом, дыхание его участилось. Он взял её за плечи, притянул к себе. Она замерла, прижавшись лицом к его груди.

…Только вечером, часов в девять, вышли они из квартиры Зимина, чтобы успеть доехать на такси до отбоя. На пороге, перед тем как закрыть дверь, Алена сказала Зимину:

— Милый ты мой Аркадий Кондратьевич, я ничего не понимаю. У меня в душе и в голове такое творится… Неужто и ко мне пришло счастье? И так нежданно… Боюсь, просто не верится.

— Ну почему же не верится? Ты заслуживаешь настоящего счастья, — сказал он с нежностью.

…Физики утверждают, что будто бы существуют в материальной вселенной так называемые чёрные дыры: это когда целая планета может сжаться в маленький камешек, а то и песчинку, и та песчинка будет таить в себе огромную неразгаданную силу. Так же могут сгуститься, сжаться события в жизни какого-нибудь человека. И тогда не расслабить этот сжатый комок и не освободиться от его силы. Так всю жизнь потом и находится человек в плену тех событий и той силы, которые держат его, как магнит железные опилки.

Сгустились, запутались и события санаторной жизни Алены, да так, что показалось ей — и выхода нет. Это было продолжение давних трагических событий, отзвук их. Судьба бывает незаслуженно жестока к некоторым людям, она снова и снова возвращает их к тем событиям, от которых человек старается убежать, забыться. И снова все сжимается в трагический комок, который не разбить, и не откинуть от себя, и не сбежать от него никуда.