Богушевич выбежал следом за ними. Так они втроём и стояли на крыльце, глядя, как жандармы поворачивают с улицы к воротам, как вахмистр просовывает руку в дырку и отодвигает засов и, распахнув створки, быстро отступает в сторону, пропуская начальство.

— Серёжа! — схватила Нонна Соколовского за плечо. — Они за тобой, боже… — Голос её оборвался всхлипом, она покачнулась, как бы теряя сознание.

— За мной, — прошептал Соколовский, и лицо его залила бледность.

Бываленко, шедший первым, не сводил глаз с Соколовского и Нонны, торжественно нарядных, одетых к венцу. Однако на лице его — не удивление, что застал их в таком убранстве и при таких обстоятельствах, а профессиональная насторожённость и бдительность. И ещё радость: вовремя пришли, не упустили, застали. Он чуть замедлил шаг, давая вахмистру опередить себя, и когда тот приблизился к крыльцу и стал рядом с Соколовским, Бываленко козырнул, остановился. Брант подошёл, держа руку в кармане синего бархатного сюртука, кивнул головой, приподнял пуховую шляпу.

— Тю! — удивлённо и радостно развёл руками Потапенко. — Венчаться собрались? Чего ж молчали? Ай-яй-яй, Сергей Миронович, тишком хотел! Не выйдет, принимай и нас… — И осёкся, заметив окаменелые лица жениха и невесты. — Что с вами?

— Вы — господин Соколовский? — спросил Бываленко тихо, с показным безразличием, которое ему, однако, не давалось. — Эконом в имении вдовы Глинской-Потапенко?

Тот не ответил, только ещё крепче сжал побелевшие губы.

— Прошу вас персонально, господин Соколовский, пойти с нами для выяснения некоторых обстоятельств.

— Я иду венчаться, — сказал наконец Соколовский принуждённо. — После венчанья.

— Нет, — на этот раз решительнее потребовал Бываленко. — Сперва зайдём к нам.

Снова нависла напряжённая тишина, гнетущая, наэлектризованная, как перед убийством или каким-нибудь другим бедствием.

Вскрикнул Потапенко:

— Скажите, что тут происходит? Дмитрий Павлович, зачем вам Сергей Миронович? — обратился он к Бываленко. — Вы же его знаете. А вы, — повернулся он к Бранту, — говорили, что Соколовский ваш друг, просили проводить вас к нему. Ничего не понимаю.

Он действительно ничего не понимал и ни о чем не догадывался.

— В церковь — потом, — сказал Бываленко.

— Потом в церковь, — эхом откликнулся вахмистр и хлопнул себя по голенищу ножнами сабли. Бронзовая медаль блеснула на солнце. — Надо идти, коль приказано.

— Мы идём венчаться, — упрямо повторил Соколовский, взял под руку Нонну и сошёл на две ступеньки вниз.

— Не велено, — загородил им дорогу вахмистр. — Начальство же вам говорит.

— Господин Соколовский, стойте, — приказал Бываленко. — Ваше неподчинение будет считаться сопротивлением властям, мы будем вынуждены применить силу.

— Пусть обвенчаются, — не выдержал Богушевич, — потом все выясните.

— А вам, господин следователь, — отозвался Брант, — думаю, находиться тут… нежелательно.

Богушевич молча сошёл с крыльца, поставил портфель на лавку, поправил его, причём делал это нарочно медленно, тянул время, чтобы успокоиться и придумать, что сказать. Потом стал перед Брантом, загородив собой Соколовского и Нонну.

— Господин Брант, — сказал он. — Перед тем, как предлагать мне покинуть этот двор, надо было спросить, что я тут делаю. А я нахожусь здесь при исполнении служебных обязанностей, и господин Соколовский нужен мне как свидетель. Я пришёл сюда допросить его. И должен это сделать немедленно.

— Допросите после, наше дело к нему важнее, — ответил Брант.

Богушевич продолжал спорить, не веря, однако, что жандармы ему уступят. Он не видел никакого выхода для Соколовского, никакой возможности ему помочь. Жандармы его теперь из рук не выпустят и в церковь, понятно, пойти не дадут.

Все стояли неподвижно, только Потапенко все ещё растерянно разводил руками.

— Да кончайте вы, — сказал он Бываленко, — честное слово. Какая разница, кто из вас первый его допросит? Франц Казимирович, пусть они первые своё выясняют… В церковь же собрались.

И тогда Нонна крепче прижалась к Сергею и, потянув его за собой, ступенька за ступенькой стала сходить с крыльца. А когда вахмистр, выпятив грудь, стал перед ней, она тихо, но решительно, с ненавистью сказала:

— Прочь с дороги!

И вахмистр, привыкший подчиняться, машинально, как по команде в строю, отступил в сторону, пристукнув каблуками.

Они пошли по двору, как и следует идти жениху и невесте, высоко подняв головы, освещённые утренним солнцем, красивые, чистые, и, казалось, их теперь никто не остановит, да и грешно останавливать такую счастливую пару. И Потапенко с Богушевичем как шаферы пошли следом за ними. До раскрытых ворот оставалось шагов пять.

— Стой! — с угрозой крикнул Брант. Он и Бываленко обежали их и стали у ворот. Бываленко расстегнул кобуру револьвера, Брант по-прежнему держал руку в кармане. — Господин Силаев, стойте, — уже тихо, язвительно приказал Брант, — и успокойтесь. Прошу без эксцессов. Вас и правда трудно узнать. А я узнал. Мы ж знакомы по Владимиру.

Силаев, стоявший с Нонной у самых ворот — дальше его не пускал Бываленко, — повернулся к Бранту. Глаза прищурились, губы скривились.

— Вас, жандармов, много там было. Не узнаю.

— А я узнал. Я — коллега Слукина. Помните такого? — С этими словами Брант левой рукой взялся за верею ворот, перегородив, как шлагбаумом, выход на улицу; правую он так и не вынул из кармана. — Узнал, хотя вы сильно изменились, Силаев.

— Хоть убей, ничего не понимаю, — снова развёл руками Потапенко. — Кто Силаев? Какой Силаев?

Нонна отпустила Сергея, отступила чуть в сторону, повернулась спиной к Бранту и неожиданно обеими руками изо всех сил толкнула Силаева в ворота, крикнула:

— Серёжа, беги!

Силаев ребром ладони ударил Бранта по руке, сбил её с вереи, рванулся на улицу. За ним кинулась и Нонна. Силаев бежал вдоль плетня под навесом вишенника, следом — Нонна. Сзади с револьвером в руке тяжело топал Бываленко, кричал, что будет стрелять, и выстрелил в воздух. Брант выбежал со двора последним, так как сразу за Бываленко кинулся в ворота Богушевич, задержался там нарочно, зацепился портфелем за двери. А за Богушевичем одновременно сунулись в узкий проем Потапенко и Брант, столкнулись там.

Богушевич видел, как бежит Силаев и все время оглядывается на Нонну — та не отставала от него, — как старается укрываться за тополями, росшими на улице вдоль хат. Богушевич сперва удивился, почему убегает Нонна, и наконец понял, что она прикрывает собой Силаева — своим телом, а может быть, и жизнью — не станут же стрелять в неё. Силаев бежал, не очень вырываясь вперёд. Улица была прямая, со сплошными плетнями и заборами, свернуть было некуда.

— Барышня, с дороги! — кричал Бываленко. — С дороги!

Бываленко обогнали Брант и вахмистр. Топот ног, лязг шпор приближался к Нонне, она слышала это и оглядывалась. Бываленко отставал, вскидывал вперёд револьвер, целился, но не стрелял. Раза два прицеливался и Брант, но, видно, тоже боялся попасть в Нонну, да и прохожих на улице было немало, — не стрелял, а может, просто не выдалось подходящего случая взять на мушку Силаева.

А на улице разодетые по-праздничному люди шли на ярмарку и в церковь — эта улица вела как раз к ней. Прохожие торопливо бросались в стороны, прижимались к заборам. Какая-то женщина в пенсне, решив, должно быть, что стреляли в Нонну, крикнула Бываленко, махая на него раскрытым зонтом:

— Что вы делаете? Опомнитесь!

Начали выбегать люди из домов, одни что-то кричали, другие стояли молча, любопытно глазели.

Наконец Силаев улучил момент и свернул в какой-то переулок, следом за ним — Нонна.

Брант выстрелил. Богушевич бежал почти рядом с ним, и хорошо все видел. Он видел, как Нонна сперва приостановилась, откинулась всем телом назад, точно налетела на невидимую проволоку, натянутую поперёк дороги, обернулась и так, глядя назад, стала сгибаться и оседать на землю. Брант только глянул на неё и побежал дальше. Остановился Бываленко. Когда подбежал Богушевич, ещё не зная точно, но уже догадываясь, что случилось, Нонна сидела на земле, зажимая правой рукой рану на плече. По рукаву свадебного платья текла кровь… Богушевич подхватил её под мышки, стараясь поднять на ноги, но сразу опустил.

— Доктора, доктора! — закричал он начавшим сбегаться людям.

Нонну подняли, подвели к лавочке, посадили. Врача среди присутствующих не оказалось, нечем было и перевязать рану, и Нонна по-прежнему зажимала её рукой. Рука была в крови, в крови было и обручальное кольцо.

Бранта и вахмистра не было видно — побежали за Силаевым. Один Бываленко, красный, потный, запыхавшийся, стоят тут, кричал, чтобы кто-нибудь дал платок перевязать раненую. Нонну тесно обступили, женщины ойкали, крестились, возбуждённо переговаривались. Протиснулась сюда и та женщина в пенсне, накинулась на Бываленко:

— Убийца! В кого стрелял? В женщину!

— Тихо, тихо! Спокойно! — старался перекричать всех ротмистр. — Её ранили не умышленно. Сама кинулась под пулю. Ловили государственного преступника. Тихо!

Из соседнего дома принесли чистое полотняное полотенце, кто-то уже рвал его на полосы, женщина в пенсне стала перевязывать Нонне плечо. А она все вытягивала шею туда, куда побежал Сергей, все озиралась — хотела узнать, успел ли спастись.

Весть о происшествии уже долетела до соседних улиц, и оттуда бежали люди, а впереди всех — дети. Богушевич, оттеснённый любопытными от Нонны, стоял у плетня, словно оглушённый.

«На моих глазах, на моих глазах все случилось, — терзался он. — Хоть бы Силаеву удалось убежать».

И он решил, что удалось, когда увидел Бранта и вахмистра, которые спешили сюда, к толпе. Бываленко пошёл им навстречу, догадавшись, что они не поймали Силаева.

— Убежал! — крикнул кто-то в толпе. Нонна, услышав это, встала, перекрестилась, воскликнула:

— Слава тебе господи.

Брант говорил что-то Бываленко, тряся перед ним рукой, говорил быстро и сердито. Ротмистр растерянно переступал с ноги на ногу, изредка что-то отвечал. Потом Брант так же быстро и сердито выговаривал вахмистру, махал перед ним кулаком. Вахмистр, как автомат, покорно кивал головой, потом козырнул, повернулся назад, чтобы отправиться туда, куда было велено, и остановился, замер на месте.

И внезапно в толпе стихли говор и шум, люди повернулись в ту сторону, куда глядел вахмистр. А оттуда, со двора, торопливо шёл Силаев. И чем ближе он подходил к толпе, тем тише становилось кругом, люди расступались, освобождали ему дорогу. А он все ускорял шаг, увидев на лавочке Нонну, которую уже перевязали, рванулся к ней, присел перед ней на корточки, что-то сказал, тихо, неслышно. Богушевич заметил, как перекосился у Нонны рот, как гневно блеснули глаза, услышал пронзительный крик:

— Чего вернулся? Зачем прибежал?

— С тобой же беда, Нонна! Я думал, убили тебя. Кричали люди, что убили, — ответил он. Дрожь перехватывала дыхание, мешала говорить.

— Зачем вернулся? — ещё громче крикнула Нонна, оттолкнула его протянутые к ней руки. — Зачем?.. — Её всю передёрнуло, и она затряслась от рыданий.

Вахмистр, Брант, урядник Носик, тоже оказавшийся тут, обступили Силаева, насторожённо, пристально следили за каждым его движением. А Бываленко ходил в толпе, размахивал руками, рявкал:

— А ну, разойдись! Идите, куда шли! Чего столпились? Марш отсюда! — а потом подошёл к Силаеву, сказал ему тихо и сочувственно. — Зачем вы убегали? Вы же виноваты в этой крови. Сами виноваты… Разумно сделали, что вернулись…

В той церкви, куда так и не попали Силаев и Нонна, ударили колокола, созывали прихожан. Люди стали креститься, мало-помалу толпа разошлась. Перекрестились и Брант, и Бываленко, и вахмистр.

К Богушевичу подошёл возбуждённый Потапенко.

— Вот так драма! Что теперь будет? — спросил он. — Не ждал такого спектакля.

Когда Силаев поднялся с корточек, вахмистр схватил его за рукав.

А потом Нонну посадили в коляску и повезли в больницу. Силаева повели серединой мостовой под конвоем трех жандармов. Он шёл, привычно заложив руки за спину, с низко опущенной головой.

Богушевич и Потапенко брели какое-то время следом за Силаевым и жандармами, потом отстали, повернули к площади. Ярмарка была в самом разгаре. Торговля шла бойко. Горожане выводили с площади коров, волов, несли гусей и уток, тащили поросят в мешках, в корзинах — сало, яйца, яблоки… Их окликали с возов, расхваливали товар, приглашали выпить, подбегали с лотками мальчишки — разносчики всякой мелочи, уговаривали купить что-нибудь. Богушевич шагал быстро, бессмысленно глядя перед собой. Встречаясь со знакомыми, делал вид, что не заметил их, не узнал, не отвечал на приветствия — только бы не остановили, не завели разговор. Толстенький Потапенко едва за ним поспевал. Когда пересекли площадь, Богушевич остановился возле трактира Фрума, глянул на Потапенко, сказал:

— Хочу в шинок.

— Можно. Я тоже ещё не ел.

— Напиться хочу, напиться до чёртиков.

— Так у меня денег… — Потапенко достал кошелёк, заглянул в него. — У меня денег маловато, не разгуляемся.

— У меня свои есть, пойдём, — попросил его Богушевич и вошёл в распахнутые настежь двери трактира.

…Никогда ещё он так не пил, как в то утро. Водка была тёплая, неприятная на вкус, а он тянул её наравне с Потапенко. Тот чувствовал настроение Богушевича и не лез с расспросами, не чокался, пили молча, как на поминках. Но сколько ни пил Богушевич, он, как ни странно, не пьянел, только голова тяжелела, перед глазами плыла муть и грудь наливалась каким-то ледяным мраком, сжимавшим сердце так, что, казалось, оно вот-вот хрустнет, как орех в щипцах. Потом, когда они уже все прикончили и просто сидели, Потапенко похвалил Богушевича:

— Ну ты, Франц, молодец сегодня, настоящий мужчина, пьёшь по-гусарски. Правильно делаешь, один раз живём…

Как несколько дней назад, когда они втроём — третьим был Соколовский, — ужинали тут, за этим самым столом, сегодня тоже играли три скрипки и сидела с бубном на коленях цыганка, ждала, не попросят ли сплясать. Никто не просил, и она отдыхала. Богушевич, уронив подбородок на сложенные на столе руки, смотрел на скрипачей. Усы его, мокрые от водки и кваса, которым они запивали каждую рюмку, обвисли, растрепавшиеся волосы падали на лоб. Сидел, кивал головой в такт музыке. «Кепельмейстер», старый еврей с седыми пейсами, заметил это, не переставая играть, подошёл к столику, спросил:

— Что пан желает послушать? Может, заказать что-нибудь хотите?

— Попросите сюда цыганку. Как её зовут?

— Глаша! — кликнул старик. — Поди сюда, пан тебе сказать что-то хочет.

Глаша подошла, поклонилась.

— Глаша, — сказал ей Богушевич, — когда-то давно в таборе молодая цыганочка спасла мне жизнь своею пляской и песней… Спляшите и вы и спойте. Вот, деньги возьмите, — и подал ей пятёрку.

Она ещё раз поклонилась, сунула ассигнацию под кофточку, вышла на середину зала.

Заиграли скрипки, и Глаша начала чуть слышно потряхивать бубном, потом медленно пошла по кругу, выгибая стан, поводя плечами. Перегнулась назад, вправо, влево и, будто её хлестнули, заколотила кулаком о бубён, застучала каблучками, потом стала бить бубном по коленям, вскрикивала:

— Ай да-да! Ай да-да!

Притихла, замедлила пляс, жалобно и тягуче запела:

Прошла молча мимо стола, ударила бубном об локоть, запела снова:

«Голубок, голубка? Про что это она? Ранили белую голубку? Какую голубку?.. Нонну!» — ужаснулся он; перед глазами вновь встала раненая Нонна в окровавленном подвенечном платье. Поразили слова песни, точно Глаша специально сложила её для этого случая.

Сидел, прикрыв ладонями лицо. Надрывный плач без слез, крик без голоса душили его, скручивали, как огонь бересту, били смертной болью каждую частицу его души и тела. А память, чтобы болело ещё сильней, все подсовывала ему самое горькое и тяжкое, что было у него в жизни и что видел в жизни других людей…

Богушевич поднял голову, пробуждённый тишиной, воцарившейся в зале. Скрипачи отдыхали, положив скрипки на стол, Глаша сидела, обмахивая лицо рукой, Фрум молча и неподвижно стоял за стойкой. Люди в зале тоже сидели молча, не ели, не пили.

«Чего это они?» — испугался этой тишины Богушевич и спросил у Потапенко:

— В чем дело?

— Да вон же, — толкнул тот Богушевича локтем. — Кабанов и исправник Ладанка зашли.

Товарищ прокурора — в белой с манишкой рубашке. Исправник — как и положено — в форме. Они собрались уже было сесть за незанятый стол, но Кабанов заметил Богушевича и Потапенко и направился к ним. Широкое багровое лицо Кабанова было благодушным — видно, исправник будет его угощать. Он отодвинул стул для Ладанки, сел сам, протянул руку сначала Богушевичу, затем Потапенко. Исправник поздоровался с ними в том же порядке.

— Ну, как ваша поездка? Покончили с пожаром? — спросил Кабанов у Богушевича.

Богушевич не ответил, сидел, прикрыв лицо рукой.

— Надеюсь, больше не придётся туда ехать… А сроки следствия нас поджимают, приставы новые материалы прислали, значит, новые дела ждут. Готовьтесь.

Богушевич поглядел на Кабанова тяжёлым взглядом, не скрывая своей неприязни, процедил сквозь зубы:

— Иван Федосович, сегодня воскресенье, я свободен от службы. И прошу меня не трогать.

— Да, да, Иван Федосович, — сказал Потапенко, — Франц Казимирович плохо себя чувствует. Он болен. Будьте добры, пересядьте за другой столик. Пожалуйста. Человек болен…

И они послушно пересели.

Потом Богушевич ещё раз дал Глаше пять целковых, она опять плясала, била в бубён, пела какую-то тоскливую, мрачную песню, от которой хотелось кричать в голос. И горькая боль на душе не развеялась, не исчезла.

«…Ах, жизнь, жизнь, сколько же в тебе горечи и боли и своей, и чужой. А чужая боль — это и моя боль…» — так запишет он годы спустя.

Примечания