Глава 5

Экипаж королевы-матери Франции свернул к Пале-Рояль, где ее нетерпеливо ждала Генриетта-Мария.

Присутствие золовки всегда возбуждало вдову Карла I, но она принуждала себя быть сдержанной, потому что от этой слабохарактерной, вялой женщины, от ее доброй воли зависело исполнение самого страстного желания Генриетты-Марии.

Анна Австрийская стремительно вошла в огромную гостиную в сопровождении двух служанок. Бедняжки, подумала о них Генриетта-Мария, у них такой измотанный вид — еще бы, слушать ее болтовню, подстраиваться под ее капризы, это было почти подвигом, а ведь среди них немало хорошо образованных женщин. Какое облегчение они, должно быть, испытывают вечером, уложив королеву, непринужденно прощебетав с ней до того момента, пока она заснет, какую радость от ощущения свободы и независимости они должны были испытывать!

Это была великая честь, то, что золовка соизволила посетить ее на дому. Сердце Генриетты-Марии часто застучало в предвкушении того, что ее мечта может осуществиться.

Они обнялись — королева-мать Франции и английская королева-изгнанница. Дежурные слезы выступили на глазах Генриетты-Марии.

— Какая честь… какая честь! — бормотала она. — Драгоценное мое высочество, вы заставляете меня забыть, что я изгнанница и целиком завишу от вашего добросердечия!

Анна улыбнулась. Великодушная по натуре, она любила проявлять щедрость по мелочам, когда это не требовало особых хлопот. Все утро она пролежала в постели, а после этого молилась несколько часов в своей часовне: быть в одиночестве, когда мысль перетекает от одного предмета к другому, ей особенно нравилось. Она размышляла о новых сплетнях при дворе, что сегодня приготовили для нее повара, какие новые развлечения ждут ее? Что в этот момент делает ее милый? Она может попросить его прийти повидаться с ней. Но попросить сейчас — значит никогда больше не командовать. Командовать любимцем отныне непозволительно. Под прикрытием святости своей молельни она могла думать о его многочисленных достоинствах. Она никогда не уставала думать о своем красивом, невероятно красивом сыне. Его очарование неизменно приковывало ее взгляд. Любая королева мира могла бы позавидовать ей, имевшей такого сына. Любая королева, произведя такого ребенка на свет, могла бы оправдать свое собственное существование, проводя остаток дней в праздности, азартных играх, сплетнях…

Она могла быть вдвойне довольна собой, поскольку произвела на свет не только Людовика, но и Филиппа. Она то и дело посмеивалась, вспоминая покойного мужа, больше уже не досаждающего ей. Не то чтобы она часто вспоминала о нем; он все-таки умер без малого десять лет тому назад. Она была не из тех, кто вечно копается в прошлом. Она вспоминала вскользь замужество, отвращение Людовика XIII к ней, настоятельную потребность в ребенке, на что постоянно указывал кардинал Ришелье, пытавшийся тем самым примирить супругов и удержать их под своим влиянием; и, о чудо! — рождение Людовика — Людовика Богоданного, — а позже и Филиппа.

Но к чему думать о другом Людовике, бывшем супруге, холодном, безобразном женоненавистнике, который после первой радости отцовства приходил в бешенство от непоседливости и раскованности своего наследника. Анна невольно улыбалась при воспоминании о том отвращении, которое испытал маленький принц, впервые увидев отца в ночном колпаке. Ребенок так отчетливо выказал свою неприязнь, что разъяренный король обрушился на жену, обвиняя ее в том, что она настраивает сына против отца, и даже попытался отстранить жену от воспитания ребенка.

Но с этим у него ничего не получилось. Он был стар, бессилен, и дни его, вне всякого сомнения, были сочтены.

Пророческим оказался случай во время крестин двухлетнего Людовика, когда по окончании церемонии отец усадил его на колени и на вопрос: «Как тебя зовут, дитя?» мальчик уверенно ответил: «Людовик Четырнадцатый, отец». Последовала гримаса короля, глазки его сузились, и слабая улыбка пробежала по болезненному лицу. «Пока еще не Людовик XIV, — сказал он. — Людовик XIII еще не умер. А впрочем, ты, вполне возможно, не так уж сильно и поспешил».

Прошло немного времени, и мальчик действительно стал Людовиком XIV, и в руках Анны, ставшей регентшей, оказывается новая власть. Не то чтобы она жаждала изменить свою жизнь, политика вызывала у нее только скуку, и для этой цели у нее был милый Мазарини, взявший на себя те задачи, которые в прежнем царствовании решал Ришелье. Ее же гораздо больше занимала обыденная жизнь со всеми ее банальными проблемами.

— Удалите присутствующих, — сказала она сейчас Генриетте-Марии. — Поговорим по-сестрински.

— Это большая честь и радость для меня, — сказала Генриетта-Мария.

— Ax, — сказала Анна, когда они остались одни. — До чего же хорошо снова оказаться в Париже и знать, что все невзгоды позади.

— А мне не меньшей радостью было вновь увидеть вашего сына, его величество короля, — сказала Генриетта-Мария. — Он стал просто красавцем, хотя еще недавно казалось, что стать более привлекательным невозможно, и тем не менее это так — Людовик сегодняшний еще красивее, чем Людовик вчерашний.

Если и было для Анны что-то более приятное, чем нежиться в постели, или расчесывать волосы, выставляя для всеобщего восхищения свои прекрасные руки, или пробовать деликатесы, специально приготовленные для нее, то это была возможность слушать, как превозносят ее сына.

— Это правда, — сказала она. — Он не перестает удивлять меня своими достоинствами. — И снисходительно добавила:

— Но и твоя маленькая дочь не лишена очарования.

— Моя маленькая Генриетта! Я сделала все, что могла. Это было нелегко. Такие ужасные годы… Я много времени посвятила ее воспитанию. Она умна. Еще она много читает и делает успехи в музыке. Она хорошо поет, играет на клавикордах, а кроме того на гитаре. Король, ее брат, обожает ее и заявлял не раз, что предпочитает ее общество обществу многих других леди, известных своей красотой и умом.

— Он хороший брат для маленькой Генриетты. Бедное дитя! У нее была тяжелая жизнь. Когда я думаю о ее судьбе и сравниваю с судьбой моих детей…

— Фортуна улыбнулась тебе, сестра. А вот некоторым из нас… — Слезы послушно хлынули из глаз Генриетты-Марии.

Анна, не переносившая в своем присутствии переживаний, поспешно сказала:

— Ну, ребенок теперь с родными, и сейчас, когда у нас в стране мир и порядок, при дворе произойдут изменения. Именно об этом я и собиралась поговорить с тобой. Мои сыновья получают огромное удовольствие от праздников, игры в мяч и особенно от балета. Они преуспели в танцах. Почему бы их маленькой кузине не присоединиться к их играм и развлечениям? Мадемуазель… — Безвольный рот Анны на секунду окаменел, — на некоторое время отъезжает в провинцию.

Генриетта-Мария не смогла скрыть своего удовлетворения.

— Она была очень изобретательна по части увеселений, — продолжала Анна, — но поскольку ее не будет здесь, ваша дочь, возможно, могла бы ее заменить.

— Для меня это величайшая радость. Генриетта будет в восторге.

— Она может приехать в Лувр и помочь моим сыновьям в осуществлении планов увеселений, которые они задумали устроить. Не сомневаюсь, она будет им очень полезна.

Генриетта-Мария едва не забыла о благоразумии: ей так хотелось подсесть поближе к королеве-матери Франции, поболтать как мать с матерью о достоинствах и достижениях их отпрысков, помечтать с ней о счастливом браке ее дочери и Людовика. Но на помощь пришло честолюбие, и она взяла себя в руки.

Она сидела, слушая, как Анна рассказывает о Людовике: в семь лет Людовик получил выговор за богохульство, в восемь — щеголял в розовом сатиновом костюме с золотыми кружевами и розовой лентой, отменно танцуя и блистая грацией и красотой; а вот Людовик, болеющий лихорадкой; мать четырнадцать дней только и делала что молилась, плакала и молилась; а ребенок даже в болезни был такой сладкий и терпеливый; вот он приглашает мальчика-слугу присоединиться к его игре, вот он выбирает для игры девочку-прислужницу, влюбляется в нее и хочет сделать королевой, чтобы самому прислуживать ей, а вот ссора с братом, где он утверждает, что Филипп во всем должен подчиняться Людовику. И так далее, и тому подобное, пока она не встала, чтобы уйти.

После ее ухода Генриетта-Мария немедленно послала за дочерью, а когда та пришла, горячо обняла ее.

— Мама, мама, что произошло, отчего ты такая счастливая? Новости от Чарлза?

— Всегда и везде на первом месте Чарлз. Существуют и другие люди, с которыми тебе придется соприкасаться отныне. Тебе следует нанести визит королю и его брату; завтра утром ты отправляешься в Лувр, чтобы помочь организовать им балет для нашего общего увеселения.

— Я?.. Мама!.. — Генриетта отпрянула.

— Боже, Боже! — застонала королева. — Не будь гусыней!

Она ущипнула дочь за щеку.

— Помни о том, что я сказала. Хотя ты всегда должна помнить, что являешься дочерью короля, пренебрегать оказанной тебе милостью не стоит. Доченька моя, это великая новость! Мадемуазель, сама мечтающая выйти замуж за Людовика, оказалась в опале и выслана в провинцию, и тебе, девочка моя, предстоит занять ее место в играх и развлечениях Людовика и его брата. Соглашайся со всем, что скажет Людовик, принимай его сторону в ссорах с братом. И помни все, что я тебе говорила.

— Да, мама, — прошептала Генриетта. Ей хотелось, чтобы Чарлз оказался в Париже и она могла рассказать, как тяжело у нее на душе. Он бы понял и утешил. А без Чарлза было так одиноко и совсем не с кем поделиться.

Два мальчугана ожидали свою кузину. Людовик был в нетерпении.

— Маленькая девочка, — повторял он. — Теперь нам придется играть с маленькой девочкой. Почему это я должен играть с маленькой девочкой?

— Потому что ее брат король Англии, — ворчливо ответил Филипп.

— Король Англии. У англичан и без того должно хватать дел.

— Как недавно у французов, брат… Еще не так давно.

Людовик в раздражении покачал головой. Филипп постоянно пикировался с братом, поскольку был на два года моложе и носил всего лишь титул «месье», герцог Орлеанский вместо королевского.

Людовик злился недолго. Он был отходчив, хотя нередко и высокомерен — естественное в его положении качество. Изо дня в день ему приходилось слышать, что он наиважнейшая персона в мире. Совсем недавно его домашний учитель сказал ему, что Господь одарил его тем, чем не обладал даже его прославленный дед — Генрих IV, — симпатичной внешностью, почти неземной в своем совершенстве, прекрасной фигурой, располагающим к себе обаянием. И так было всю жизнь. Наставники никогда не заставляли его учиться, позволяя плыть по воле собственных влечений, и было просто чудом, что он вообще приобрел какие-то знания при всей своей страстной любви к развлечениям. Но с физическими достоинствами пришло желание делать то, что необходимо, и изредка это стремление становилось преобладающим. Так, на время в нем проснулось усердие к учебе, но потом страсть к игре в солдатики — его любимая из игр — захватила его целиком, и он начал устраивать сражения между молоденькими мальчиками, собранными в армии. Увы, год назад его Доблестная Рота была разогнана, поскольку ее подвиги приняли настолько ощутимый характер, что мать начала всерьез беспокоиться о сохранности сына, и Мазарини решился пойти против короля и положил конец опасным играм. После этого Людовик вернулся к танцам, и в частности, к балету.

Он преуспел и здесь, никогда, впрочем, не забывая, что похвала, полученная от кого-то из его окружения, не может быть полностью искренней, поскольку от своего гувернера месье Вийеруа ни разу не слышал отрицательного отзыва; если Людовик о чем-то просил, де Вийеруа неизменно отвечал:

«Да, конечно!» даже если не знал, о чем его собираются просить. Гораздо больше Людовик любил своего камердинера Ла Порта, который часто перечил ему и временами даже запрещал что-то. Самое большее, что мог сказать месье де Вийеруа, когда Ла Порт возражал против чего-либо, было: «Ла Порт прав, сир». Однако по сути гувернер никогда всерьез не ругал его и ничего не запрещал, даже если король проделывал сальто в постели и в конце концов падал и набивал здоровенные шишки на голове.

Людовику давно стало ясно, что в окружении таких подхалимов ему в его четырнадцать лет необходимо быть особенно бдительным.

— Те, кто снисходителен к вашим недостаткам, — сказал ему однажды Ла Порт, — заботятся не о вашем, а о собственном благополучии, и цель их заключается в том, чтобы, расположив вас к себе, воспользоваться монаршьим благоволением и разбогатеть.

Людовик никогда не забывал это предостережение. Он очень полюбил Ла Порта, ему нравилось, когда тот читал ему книги перед сном в постели. История Франции звучала в изложении Ла Порта так интересно, и Людовик с особенным вниманием прислушивался к критическим замечаниям в адрес прежних королей Франции.

Но в этот день он не желал примиряться с тем, что ему и Филиппу, придумывавшим очередной балет, посылали в помощь маленькую девочку то ли восьми, то ли девяти лет.

Она появилась и преклонила колени: высокая для своего возраста, тонкая и очень тихая. Людовик нашел ее скорее даже безобразной, ибо уже начал разбираться во внешности женщин.

Он рос, окруженный красивыми женщинами, но среди камеристок его матери была одна, которая вызывала в нем необычные чувства при взгляде на нее. Это было странное ощущение, поскольку она была одноглазой и далеко не миловидна, плюс к этому — значительно старше его. Ей было, как он предполагал, лет уже около двадцати, она была замужем, очень дородна, но ему, он сам не понимал почему, все время хотелось смотреть ей вслед.

— Итак, вы приехали к нам, чтобы помочь поставить балет, кузина? — спросил Людовик.

— Да, сир. По приказу наших матерей.

— Тогда поднимитесь с колен, и мы расскажем вам о наших планах. Это будет грандиозный балет, и называться он будет «Свадьба Фетиды и Пелея».

Генриетта продолжала его слушать, Филипп тем временем откровенно заскучал и, отойдя в сторону, стал разглядывать себя в большом венецианском зеркале. Думая о своей привлекательной внешности, он начал взбивать кудри так, чтобы они падали только с одной стороны. Ему хотелось, чтобы вместо этой маленькой тихой девочки к ним прислали нескольких веселых молодых людей. При этой мысли Филипп улыбнулся: де Гиш был такой симпатичный и такой всепонимающий!

Он повернулся к брату, нахмурившемуся оттого, что его оставили одного объясняться с маленькой девочкой, ничего, конечно же, не понимающей в балете и прочих развлечениях: при взгляде на нее складывалось впечатление, что она только что покинула детскую.

Но лицо Генриетты по мере рассказа короля все более оживлялось, она заразилась его энтузиазмом.

— Вам, ваше величество, необходимо появиться в костюме Аполлона, — отважилась она высказать свое мнение.

— Аполлона? — воскликнул король с интересом.

— Да, сир. Бога солнца. Это будет самая эффектная роль в балете. Вы будете одеты в золотое платье, вокруг вашей головы будет сияющий нимб, чьи лучи ослепят каждого, кто посмотрит на вас, так что всем сразу станет ясно — перед ними бог солнца.

— Бог солнца! — прошептал король. — Ты умнее, чем я предполагал, кузина.

— Я жила так тихо и смирно, сир. Все время у меня уходило на учебу.

— Вот почему ты такая тонкая, — сказал Людовик. — Тебе нужно больше времени проводить на воздухе, тогда ты станешь гораздо здоровее. Хотя, допускаю, что при организации балета от тебя не будет особого проку.

К ним подошел Филипп.

— А какая роль будет для меня? — спросил он. — Мне бы хотелось играть женскую роль. Мне нравится носить женское платье, драгоценности в ушах, красить лицо…

Сказано это было в жеманно-девичьей манере, и король тут же засмеялся. Генриетте немедленно передалось настроение Людовика, и она тоже рассмеялась.

— Из вас получится очень миленькая пастушка, кузен, — сказала она.

— Пастушка?! Тогда как брат мой будет богом солнца?

— Но ведь пастушка будет в серебристой ткани с лентами розового цвета… возможно, благоухающих духами, а также в шляпе из черного и белого бархата с развевающимися перьями — голубыми, как небо в теплый майский день. Вы можете держать в руках позолоченный жезл.

— Костюм мне нравится, но быть пастушкой — это чересчур, кузина.

— Тогда вы будете богиней, богиней любви.

— А у нее есть идеи, у нашей кузины, — сказал Филипп.

— Да, — подтвердил Людовик. — Это верно. Он казался несколько озадаченным. Пока он и его брат предавались праздному безделью, она получила образование под руководством старых монахинь из Шайо. Эта маленькая девочка, которая была на шесть лет моложе его и на четыре — брата, все эти годы жила уединенно, избегая торжественных церемоний, но в свои восемь прочла уже больше, чем они с Филиппом вместе взятые.

— Кузина, вы умеете танцевать? — спросил Людовик.

— Немного, сир.

— Тогда покажите нам. Филипп, танцуй. Тот надменно отвернулся.

— У меня нет настроения танцевать сегодня, Людовик, — сказал он. — Почему бы тебе самому не потанцевать с кузиной, чтобы лучше проверить ее таланты?

Людовик нетерпеливо закачал головой. Он не хотел унижаться, танцуя с этой маленькой девочкой-худышкой.

Его глаза сощурились, встретившись со взглядом Филиппа, и Филипп почувствовал, как внутри него поднимается волна негодования. Он родился всего на два года позже, но королем стал его брат, и из-за этих двух лет разницы он должен подчиняться Людовику даже в играх. Так сказала мать, то же самое говорил Мазарини.

Пару секунд братья стояли, смотря друг другу в глаза. Филипп вспомнил о ссорах, которые имели место между ними. Ссорились они нечасто, но когда это происходило, ему приходилось брать вину на себя. Он вспомнил случай во время переезда двора, когда Людовик настоял, чтобы их поместили в одну спальню. Это была маленькая комнатка по сравнению с теми, к которым они привыкли, и поутру, когда они проснулись и король увидел кровать брата, вплотную придвинутую к его ложу, Людовик плюнул на нее. Филипп, всегда готовый защищаться, немедленно ответил тем же, чем привел Людовика в ярость. Король плюнул в лицо брату, Филипп прыгнул в кровать брата и вылил в нее воду. Разумеется, король то же самое проделал с кроватью Филиппа. Вскоре их перепалка переросла в настоящее сражение: братья кидали друг в друга подушки, пытались придушить друг друга простынями. Бедный де Вийеруа тщетно пытался остановить их. Это удалось только Ла Порту, который растащил их и пристыдил, указав, в каких дикарей они превратились. Филиппа тогда обуял гнев, и он готов был драться до последнего, но через несколько часов он уже забыл об инциденте. Но не так обстояло дело с Людовиком. Тот не мог ни на минуту отключиться от происшедшего, обвинял самого себя и мучился угрызениями совести от того, что вел себя недостойно титула короля Франции.

Он не таил обиды на Филиппа, поскольку помнил, что сам начал ссору, плюнув на кровать брата. В течение недели он все время путешествия ехал в отдалении от Филиппа, державшегося позади, предаваясь меланхолии, и в конце концов написал записку Филиппу, начинавшуюся новостями о себе и напоминанием, что он остается его нежно любящим маленьким папой Людовиком.

Но та ссора в спальне не кончилась на этом, и вовсе не Людовик ранил самолюбие Филиппа. Это сделали мать и кардинал, обвинившие младшего брата во всем происшедшем; они долго доказывали ему, что он не смеет никогда впредь ставить в унизительные ситуации своего царственного брата; если даже Людовик плюнул на его постель, он должен помнить, что это королевская слюна, и не обратить на это внимания.

Филипп помрачнел, но, разумеется, ни в чем Людовика не обвинял, а только стал еще больше завидовать ему.

Вот и сейчас, вспомнив все это, он покорно взял маленькую девочку за руку, пока Людовик отправился на поиски музыкантов, чтобы его брат и кузина могли потанцевать.

Малышка Генриетта танцевала с грацией и изяществом. И Людовик наблюдал за ней со скрытым удовольствием. «Бог солнца!»— подумал он и улыбнулся возникшей в воображении картине. Балет продемонстрирует все его блестящие стороны, и по его окончанию все будут восхищаться юным монархом и говорить, что он нечеловечески совершенен и просто божествен.

Но он, Людовик, вспомнит слова Ла Порта и постарается не слишком восхищаться собою. Филипп и Генриетта закончили танец.

— Прекрасно! — сказал Людовик. — Ты примешь участие в балете, кузина.

Филипп томно опустил руку кузины и сказал:

— Людовик, давай позовем остальных. Де ла Шатра, Кослэенов, дю Плесси-Праслэна… и де Гиша.

— Хорошо, — сказал Людовик. — Я их уже пригласил. Мы придумаем балет про бога солнца, и, кузина, я вам обещаю в нем роль.

— Спасибо, сир, — робко ответила Генриетта. Друзья короля собрались в его покоях. Людовик сказал:

— Я придумал балет. Я там буду богом солнца. Филипп увлек де Гиша в угол, где они занялись укладкой волос и хихиканьем. Поклонники Людовика сгрудились вокруг него.

Генриетта стояла в сторонке. Что могло быть интересного в этой худенькой девочке?

Генриетта-Мария приехала навестить дочь. Та немного встревожилась: зная мать, она полагала, что ей будет дано какое-то новое неприятное поручение.

— У меня для тебя хорошая новость, милая. Твой брат приезжает во Францию.

— Чарлз!..

— Нет, нет, нет! Всегда и везде один Чарлз! У тебя есть и другие братья. Я имею в виду Генри.

— Генри — младший из моих братьев. Я его ни разу не видела.

— Теперь это будет в прошлом. Ты увидишь его сразу по приезду в Париж.

— О, я так рада, мама.

— Еще один ребенок отныне будет рядом со мной. Какая же это радость для сердца матери! Ему сейчас тринадцать лет, а я как сейчас помню тот день, когда он появился на свет. Это было в Отлендском дворце и твой отец…

— Мама, умоляю тебя, не говори об этих днях. Они только расстраивают тебя, а сейчас ты должна быть счастлива, ведь к нам приезжает Генри.

— Да, и ради Генри нам нужно кое-что предпринять — тебе и мне.

— Что именно, мама?

— Ты, между прочим, везучая девочка, не знаю, понимаешь ли ты это. Ты приехала во Францию, когда тебе едва исполнилось два года и ересь не успела коснуться тебя. Твой брат оказался менее счастливым, и я боюсь, что его бессмертная душа в опасности. Мы должны спасти его, Генриетта, и я прошу тебя помочь в этом. Ты должна объяснить ему, что отец Сиприен научил тебя только хорошему. Общими усилиями мы, быть может, и сумеем спасти его душу.

И вот приехал Генри — застенчивый и робкий мальчик тринадцати лет, беспредельно счастливый от того, что наконец-то может соединиться со своей семьей. Мать громко и шумно выражала свою радость: ее любимый сын снова с ней, этот день один из счастливейших в ее жизни. И тут же она разразилась бурными рыданиями, потому что с ней не было ее Элизабет.

Генри заплакал вместе с ней, но маленькая сестра взяла его за руку и попросила не плакать.

— Ты с нами, Генри, — сказала она, — и это большая радость. Давай думать об этом и ни о чем больше.

Генри с удовольствием подчинился: он и без того перенес слишком много горя.

Когда они остались вдвоем с Генриеттой, она начала искать пути осуществления просьбы матери, и для начала попросила рассказать о его жизни с Джеймсом и Элизабет, и о том, как Джеймс исчез из дворца во время игры в прятки. Потом он рассказал о том, как они жили в Сайон Хаусе, умолчав о дне, когда его и сестру отвезли в Уайтхолл на встречу с отцом. Рассказал он и об одиночестве в Кэрисбрукском замке, о том, как добр был к нему мистер Лавл, как он стал товарищем для него после смерти Элизабет. Он рассказал сестре и о своем стремлении оказаться рядом с матерью.

— Брат, — сказала Генриетта, — ты другой веры, чем мы с мамой.

— Я одной веры с моим отцом.

— Генри, мама хотела бы, чтобы ты обратился в нашу веру. Пойдем завтра со мной, и ты послушаешь, о чем будет говорить отец Сиприен.

Рот мальчика неумолимо сжался.

— Прости меня, Генриетта, но не проси, пожалуйста, об этом. Я не сказал тебе, но когда мы жили в Сайон Хаусе, нас однажды отвезли в Уайтхолл. День был холодный, и река замерзла. Это был самый грустный день в моей жизни, Генриетта, но я еще не знал об этом. Мы приехали навестить отца, и это было за день до его смерти.

— Не надо об этом. Генри, — резко сказала Генриетта. — Умоляю тебя, не надо об этом.

— Мне нужно сказать об этом, чтобы все объяснить. Отец посадил меня на колени и сказал, чтобы я оставался в вере, в которой был крещен.

— Это не наша с мамой вера.

— Да. Это вера моей страны и моего отца.

— Я поняла, Генри.

— О, Генриетта, не говори никому об этом, но мистер Лавл сказал мне, что если бы мама была одной веры с папой и не пыталась обратить его и Англию в католичество, наш милый папа был бы еще и сегодня жив.

— А так ли это, Генри? Действительно ли это так?

— Но мне об этом говорили… И не один мистер Лавл, но и многие другие. Я никогда не обращусь в веру, из-за которой погиб наш отец.

— Но это мамина вера, Генри.

— Я останусь в прежней и никогда не поменяю ее на какую-либо другую. Я обещал это отцу, Генриетта. О, ты никогда его не видела. Это было так давно, но я не могу думать о нем без слез, Генриетта. Я не могу… не могу!

Генриетта вытерла глаза брата своим платком.

— Братец, милый, никогда, никогда я не буду просить тебя сменить веру. Я сама… боюсь. Я боюсь веры, которая погубила нашего отца.

— Возможно, я и не прав, Генриетта, возможно, вера здесь ни при чем… Не от религии щемит сердце и приливает к вискам кровь, а тогда, когда люди говорят: «Я думаю именно так и убью каждого, кто считает иначе». Такая религия не может быть справедливой, Генриетта. Это гордыня… самоуверенность и, возможно, неверие. Не знаю. Но в любом случае не проси меня изменить моей вере.

— Не буду, — с чувством сказала Генриетта. — Обещаю, что никогда больше не буду.

Генриетте минуло десять лет. Ее жизнь стала веселой как никогда раньше. Король и его брат обнаружили, что несмотря на малолетство, их кузина отлично танцует, отменно играет на лютне и блестяще исполняет роли в театрализованных представлениях.

Во время балетов, где король появлялся не только как бог солнца Аполлон, но и как Марс, не пренебрегая, однако, и малыми ролями — дриад, фурий, придворных, двор начинал проявлять беспокойство, не видя своего монарха на переднем плане.