Генриетта склонила голову.

— Я исполню любое ваше приказание, ваше величество, — ответила она.

Смерть матери все же сказалась на короле, подумала она. Как в свое время сказалась и смерть Мазарини.

Людовик снова взял себя в руки и начал обсуждать балет. Ла Вальер, которая вот-вот должна была родить ребенка, получила роль главной фрейлины королевы. Королевой же должна была стать наглая и пробивная мадам де Монтеспан.

На Генриетту навалились новые заботы. Чарлз вел войну с фламандцами, и отношения между деверем и зятем были крайне напряженными.

Голландцы все медлили выполнить данные Людовику обещания; будучи посвященной в детали, Генриетта знала, что до войны между Англией и Францией рукой подать.

Генриетта-Мария, вернувшаяся во Францию в связи с охватившей Англию эпидемией чумы, как и дочь, была потрясена самой мыслью о возможности столкновения между Францией и Англией.

Королева и ее дочь много часов провели вместе в напряженных обсуждениях создавшегося положения, и, возможно, мучительная тревога этих дней во многом способствовала тому, что у Генриетты произошел выкидыш.

Королева ухаживала за дочерью во время болезни. Сама она быстро старела, страдала от сердечной недостаточности и хронической бессонницы. Она и раньше была далеко не самым веселым собеседником, а сейчас, с бесконечными рассуждениями о старости и воспоминаниями, которые навеяло ей пребывание в Англии, стала вовсе невыносима.

День ото дня приходили все более мрачные вести. Людовик заключил, что Чарлз ему больше не друг, в Голландию для борьбы с союзником Чарлза епископом Мюнстерским Христианом-Бернардом фон Галеном были посланы французские части.

Никогда в жизни Генриетте не было так тяжело.

Ее нежно любимый брат и мужчина ее мечты оказались врагами, и при этом каждый искал в ней сочувствия и поддержки в своих действиях.

— Итак, — сказал Людовик, — вам придется выбирать между нами двумя. Кто же именно, Генриетта?

Она подняла глаза на его красивое лицо.

— Чарлз мой брат, и никто не заставит меня разлюбить его. Но я люблю и вас, и кроме того вы мой король.

Людовика вполне удовлетворил ответ, и он подумал, что Генриетта может принести ему пользу при заключении мира с Англией.

Состояние войны между двумя королевствами сохранялось недолго, и в мае того же года и тот, и другой король уже помышляли о мире. Немалая заслуга в улаживании ссоры принадлежала Генриетте.

— Я буду молиться и верить, — сказала Людовику Генриетта, — что никогда более не увижу вас, воюющих друг с другом.

Людовик поцеловал ей руку.

— Я могу и впредь рассчитывать на твою преданность, Генриетта, не так ли? Ты ведь никогда не забудешь о нашей любви, которая выше всякого земного чувства, существовавшего когда-либо между смертными?

— Да, — сказала она твердо.

Больше всего на свете ей хотелось сейчас вернуться вместе с матерью во дворец Коломб и никогда, никогда не возвращаться к ненавистному Филиппу.

Восседая на помосте в центре зала, изысканно одетая, с бело-рыжим спаниелем Мими на руках Генриетта была центральной фигурой балета муз. Она рассеянно прислушивалась к декламации стихов, — их написал для балета Мольер, — вскользь глядела на танцующих, и, как всегда, взгляд ее оказался прикованным к одному из них, выделявшемуся среди всех своим ростом — к Людовику, одетому в бархатный, блистающий драгоценностями далматик; на своих высоких каблуках он казался особенно величественным, король-солнце, прекрасный, как сам Аполлон.

Оглядевшись, она увидела в толпе мадемуазель Монпансье, с момента рождения у Филиппа наследницы не являвшейся больше мадемуазелью двора. Бедная мадемуазель! В ней заметно поубавилось спеси по сравнению с молодыми годами. Ни один из блестящих браков, которыми она пренебрегла в прошлом, не состоялся. Ныне, если верить слухам, она была страстно влюблена в Лозана, лихого вояку-офицера, но рассчитывать на то, что такой брак будет разрешен, ей не приходилось.

Мадемуазель несомненно переживала за свою несложившуюся судьбу, но в присутствии других она предпочитала выражать сочувствие Генриетте. По ее словам, она предпочла бы вообще не иметь мужа, чем иметь такого, как Филипп.

Ла Вальер вновь была при дворе. Она только что разрешилась, но не сыном, а дочерью, и поэтому была не вполне счастлива. Она дико ревновала короля к мадам де Монтеспан, и в то же время страшно боялась соперницы. В знак протеста она картинно покинула двор и удалилась в монастырь; на этот раз король послал за ней своих людей, чтобы вернуть ее, но не соизволил сделать это лично. Бедняжка Ла Вальер! Судя по всему, ее век фаворитки короля двигался к концу.

И вновь Генриетта не замечала кружащихся вокруг нее пар. Она думала о Чарлзе и о том ужасном пожаре, который, сразу же вслед за чумой, опустошил столицу островного королевства.

Мир был переполнен горем и бедствиями.

Она почесала за шелковыми ушками Мими. Ми-ми и та страдала! У нее была своя гордость, и она не переносила, когда ее хозяйка обращала свое внимание» на других. Она бы давно убежала, обиженная и неприкаянная, если бы хозяйка не брала ее на руки едва ли не чаще, чем текст либретто.

Очнувшись от раздумий, Генриетта обнаружила, что одна из фрейлин тщетно пытается привлечь ее внимание. Что-то случилось. С трудом дождавшись конца балета, Генриетта бросилась к фрейлине.

— Мадам, маленький герцог да Валуа!.. У него рецидив!

Она спешно оставила бал и сломя голову помчалась в Сен-Клу, где проживали в то время ее дети.

При виде матери глаза мальчугана ожили, но его вид поразил ее. Бросившись к кровати, она взяла мальчика на руки. Она давно не видела его: служба при дворе короля мало способствовала занятиям с детьми.

Было ясно, что у малыша сильный жар.

— Но почему? Зубки у него прорезались совершенно нормально. Мне сказали, что теперь нет причин для беспокойства. Как же все это могло случиться? Почему меня не известили?

— Мадам, лихорадка сразила его совершенно внезапно. Маленький герцог де Валуа изволил вчера играть с сестрой, а затем… Затем — неожиданный приступ лихорадки. Доктора непрерывно пускали ему кровь, и сделано было все, что в наших силах.

Она не слышала ни словечка, а только прижимала к груди драгоценную крошку, меряя шагами комнату.

Я устала от этой жизни, подумала она, хватит с меня этих балов и маскарадов. Хватит быть рабыней Людовика. Я буду жить иначе… в тиши, в уединении. Боже, помоги мне вылечить мальчугана, вернуть ему здоровье, и я буду долгие часы проводить с детьми. Я устала. С каждым днем я чувствую себя все более усталой.

Пока она думала об этом, дыхание ребенка становилось все более прерывистым, он перестал узнавать мать.

Чуть погодя она осознала, как мягкие руки забрали у нее из рук мертвого ребенка.

Одним из последствий смерти ребенка стала необходимость завести нового наследника. Это означало возврат к ненавистной жизни под одной крышей с Филиппом, которого все сильнее прибирал к рукам подлейший из людей, дружок мужа, шевалье де Лоррэн.

Между Генриеттой и Филиппом без конца возникали трения. Филипп, казалось, окончательно преисполнился ненавистью к жене. Новым источником его раздражения и зависти стало то обстоятельство, что Людовик считал нужным обсуждать с ней государственные вопросы, касающиеся отношений с Англией.

То и дело он переходил на крик:

— Ты намерена что-то скрывать от меня? Разве такие отношения должны быть между женой и мужем? Рассказывай, о чем ты говорила с братом!

— Если бы он захотел поставить тебя в известность, он бы сделал это, — отвечала в таких случаях Генриетта. — Почему ты не спросишь у него самого?

— Разве это дело, столько времени проводить наедине с братом.

— Если на то воля короля, значит, так должно быть.

— Что там происходит между нами и англичанами? Почему в такие вопросы посвящается жена, а меня даже не ставят в известность.

— Это вопрос не ко мне, а к королю. Филипп, разъяренный, убегал от нее и, разыскав милого дружка Лоррэна, находил утешение в словах о том, как ему, Филиппу, не повезло с женой.

В Сен-Клу обстановка становилась все напряженнее. Осведомившись однажды о причинах долгого отсутствия среди фрейлин мадемуазель де Фьенн, Генриетта услышала в ответ, что та покинула дом.

— Покинула? С чьего же разрешения?

— По приказу месье, — был ответ. — Она не хотела покидать дом, но месье приказал выставить ее вон.

Генриетта направилась в покои мужа. На кровати мужа, растянувшись, лежал шевалье де Лоррэн; сам Филипп сидел на подоконнике и глядел в сад.

Ни тот, ни другой не встали при ее появлении. Лоррэн лениво чистил ногтем великолепный бриллиант на перстне — последний по счету подарок Филиппа.

Генриетта закипела от гнева, но, набравшись храбрости, решила игнорировать присутствие фаворита мужа.

— Почему вы отослали мадемуазель де Фьенн? — спросила она Филиппа. — Я находила присутствие этой дамы крайне полезным для меня.

— Это моих рук дело, — со смехом отозвался Лоррэн.

— Месье де Лоррэн, мне известна ваша бестактность и бесцеремонность, но я бы попросила вас не встревать в мой разговор с мужем.

— Если со мной и дальше так намерены обращаться, я ухожу, — скорчил гримасу Лоррэн.

— Весьма благодарна вам, что с вашей помощью я узнала средство избавиться от вашего присутствия.

— Вы забываете, что это дом месье, а не ваш, мадам.

— Филипп! — воскликнула Генриетта. — Почему ты спокойно сидишь и позволяешь этому чудовищу так вести себя по отношению ко мне?

— Вероятно, ему неприятно твое присутствие, — угрюмо сказал Филипп.

— Можешь и дальше миловаться с этой тварью, я перестану обращать на него внимание. Повторяю свой вопрос: почему ты уволил мадемуазель де Фьенн?

— А я вам отвечу, — крикнул де Лоррэн. — Да, я имею на это право, Филипп! Я был тем, кто не желал ухода этой женщины. Мне она нравилась. Время от времени мне нравятся женщины, а она была на редкость миленькой девицей. Но месье ее отослал, потому что месье не переносил ее. И все потому, что ему показалось, будто я слишком сильно увлекся ею.

Шевалье де Лоррэн захохотал, и Филипп нахмурился.

— Ты полагаешь, я смирюсь с таким обхождением? — спросила Генриетта.

— Ты не имеешь права голоса в этом вопросе, — ответил Филипп. — Теперь моя очередь сказать кое-что тебе: завтра утром мы отбываем в Вийе-Коттерэ.

— Мы?

— Ты, я и месье де Лоррэн.

— Ты собираешься доставить меня туда силой?

— Ты сделаешь это добровольно. Я устал от твоих служанок-шпионок. Гувернантка нашей дочери, видите ли, осмеливается идти к королю и жаловаться на де Лоррэна и меня, что мы смеем обращаться с тобой неподобающим образом.

— Что ж, она, по крайней мере, сказала чистую правду.

— И мой брат посмел требовать от меня, чтобы я исправился! И все это, мадам, благодаря вашим фрейлинам! Вот поэтому-то мы и едем в то место, где за нами никто не сможет шпионить.

— Я больше не намерена слушать ваши речи!

— И все же вам придется выслушать меня. Мы отъезжаем утром!

— Я не еду.

— Мадам, вы едете. Король не желает открытого разрыва между нами. А кроме того, вы что же, забыли о необходимости иметь наследника?

Генриетта развернулась и оставила покои Филиппа. Ворвавшись в свою спальню, она начала мерить ее шагами взад-вперед.

Чем, спрашивала она себя, чем я заслужила самого плохого мужа на свете?

Одиночество стало ее счастливейшим состоянием в Вийе-Коттерэ. По ночам она горько и подолгу плакала.

Будь у нее сын, она сумела бы добиться разрыва с Филиппом: по крайней мере, жить с таким человеком у нее не было больше сил. Вновь и вновь она оплакивала печальный жребий своего маленького сына.

К ее великому счастью, Филипп и Лоррэн вскоре устали от уединенной жизни в Вийе-Коттерэ и вернулись ко двору.

Был канун торжества и, как всегда, планировался ряд празднеств, но помимо них она нашла новое утешение в жизни: в один из дней к ней пожаловал высокий красивый молодой человек и принес сопроводительное письмо от Чарлза. В письме говорилось:

«Полагаю, ты без труда заметишь о некотором моем отношении к появлению на свет подателя сего письма по имени Джеймс, по этой причине я и вверяю его в твои руки, дабы ты направляла его во всем, и прошу использовать свой авторитет тетки во благо ему во имя твоей любви ко мне…»

Генриетта взглянула в карие, совсем как у Чарлза, глаза и обняла юношу.

Джеймс, герцог Монмутширский, был отправлен Чарлзом с визитом к ней. Король гордился сыном; и если бы Люси Уотер имела возможность увидеть сына сейчас, она, без сомнения, тоже испытывала бы гордость.

Генриетте известно, что Чарлз уже допустил юношу к лондонскому двору, дал ему герцогство, и что он нежно любит сына, но впервые ей довелось увидеть юношу своими глазами.

Она вновь повеселела; это был прекрасный повод забыть о днях унижения в Вийе-Коттерэ, да и как не быть веселой рядом с сыном Чарлза.

Отдельными проявлениями характера он напоминал ей самого Чарлза, но ему недоставало житейской мудрости брата, его беспечного цинизма и, пожалуй, той скрытой нежности, которая была так дорога Генриетте. Да и разве могло быть иначе? Ведь Чарлз один на всем свете!

— Джеймс! — воскликнула она. — Расскажи мне о брате. Ты должен сообщить мне о нем все, до самых мельчайших подробностей: когда он встает, как проводит день… и прочие тривиальные вещи, те относящиеся к государственным делам, но важные для меня. Я хочу знать все о моем любимом брате.

И Джеймс рассказывал, а Генриетта то и дело отводила его в сторонку, послушать эти рассказы.

Она требовала, чтобы он показал ей танцы, которые танцуют там, эти странные народные танцы, такие необычные здесь, во Франции. А потом вновь требовала рассказать о Чарлзе.

Лоррэн, однако, сумел лишить ее даже этой радости.

— Они говорят исключительно по-английски, — заметил он Филиппу. — Она прямо-таки влюблена в этого своего племянника.

— Вздор! — сказал Филипп. — Он же сын ее горячо любимого брата.

— Слишком горячо любимого, по мнению некоторых. Теперь она за отсутствием брата любит его сына. Это совершенно в духе Стюартов, как всем известно…

После этого разговора Филипп не давал прохода жене своими упреками и колкостями, и жизнь с ним стала еще более невыносимой.

В июне Мария-Тереза разрешилась сыном. По всей стране прокатилась волна всеобщего ликования. Дофин оказался болезненным и хилым мальчиком, но несмотря ни на что страна имела наследника.

Генриетта ожидала ребенка примерно через два месяца.

Она молила Бога даровать ей сына. В случае появления мальчика она решила во что бы то ни стало разойтись с Филиппом: поговорить с королем и объяснить всепонимающему Людовику, что ни одна женщина, равная ей по происхождению, не сумела бы перенести такого обращения с собой.

Ее сильно беспокоила мать, состарившаяся на глазах после возвращения из Англии. В дни неурядиц между Англией и Францией та заболела, и по ночам мучилась бессонницей и тревожными мыслями о будущем отношений между сыном и племянником.

У Генриетты приближались роды, ей уже не разрешалось вставать, и мать сама приехала к ней в Сен-Клу. Они не стали говорить о трениях между двумя королевствами или о личной жизни — слишком печальным выглядело и то и другое, поскольку Генриетта-Мария, как и весь двор, знала о повадках мужа Генриетты. Поэтому они говорили о будущем ребенке, о надеждах на рождение мальчика, а потом речь зашла о болезни королевы.

— Я не понимаю причины моего недомогания, — сказала Генриетта-Мария. — Впрочем, мне всегда казалось, что объяснять болезнь — занятие бестолковое, и мне никогда не хотелось уподобляться дамам, которые плачутся на весь свет из-за порезанного пальца или приступа головной боли. Но как бы мне хотелось суметь уснуть! Пока я лежу и бодрствую, я без конца переживаю прошлое. Оно словно проходит передо мной. Мне начинает казаться, что твой отец разговаривает со мной и заклинает меня обуздать легкомысленность Чарлза.

— Чарлз пользуется всеобщей любовью, мама. Вот уж о нем-то я беспокоюсь меньше всего! Может быть, его подданные просто обожают веселых королей, и выходки Чарлза им по сердцу. Они так устали от суровых кромвелевских порядков.

— Но женщины его двора! Дело не в любовнице… или в двух. Но это же не двор, а настоящий сераль!

— Мама, Чарлз будет Чарлзом, что бы ни говорили о нем.

— И при этом — не иметь наследника! Кроме одного только Джеймса Крофтса… или Монмута… как его там теперь?

— Очаровательный мальчик, — сказала Генриетта.

— И кажется, в будущем — такой же распутник, как его отец и мать.

— Люси Уотер, — задумчиво сказала Генриетта. — Мне довелось ее однажды видеть. Красивая женщина… но бесхарактерная, как мне показалось. Впрочем, Чарлз любил ее и сдержал обещания относительно сына, и о дочери позаботился, хотя, если верить языкам, он ей вовсе не отец.

— Он готов поднять руки перед любой девкой, которая придет к нему и скажет, что он отец ее ребенка.

— Милый Чарлз! Он всегда отличался излишним добродушием. Мама, только не надо беспокоиться. Я пришлю к тебе своего врача, пусть пропишет тебе что-нибудь от бессонницы:

— Дитя мое, да сохранят тебя все святые. Да проведут они тебя через горести к счастью! Да будет твоя жизнь счастливее моей.

— Я все время думаю, что у тебя был добрый, славный муж, который был тебе верен, мама. Ведь это такое счастье!

— Ах, иметь такого, как он… и потерять его, потерять навсегда!..

Мать и дочь погрузились в молчание, и немного погодя Генриетта-Мария отбыла в Коломб.

Через четыре дня у Генриетты родилась дочь. Мать не пришла взглянуть на внучку: к тому времени она была уже слишком больна, чтобы покидать Коломб.

Генриетта-Мария лежала в постели, врачи, присланные дочерью, столпились вокруг.

— Вашему величеству необходим сон, — сказал месье Вало. — Отдохнув, вы сможете восстановить силы. Мы дадим вам средство, которое поможет прекратить вашу боль и уснуть.

Уловив, что врачи говорят о каких-то гранулах, Генриетта-Мария приподнялась на локте.

— Месье Вало, — сказала она, — мой лондонский врач доктор Майерн говорил мне, чтобы я ни при каких обстоятельствах не принимала опиум. Вы только что говорили о гранулах. Это гранулы опиума?

— Ваше величество, — разъяснил Вало, — вам нужно во что бы то ни стало уснуть. Эти гранулы гарантируют вам сон. Все присутствующие здесь коллеги согласны, что вам необходимо принять это снотворное, ибо без сна вы не поправитесь.

— Но меня строго предостерегали от употребления опиума из-за моего слабого сердца.

— Эта доза очень и очень мала, и мы просим ваше величество прислушаться к нашему общему мнению.

— Что ж, вы врачи, — сказала Генриетта-Мария.

— Тогда в вашем присутствии, я даю указание этой прислужнице дать вам лекарство в одиннадцать вечера.

В этот день и без лекарства Генриетта-Мария почувствовала себя лучше. Она сумела немного поесть, а вскоре после ужина служанки помогли ей лечь в постель.

— Я чувствую себя очень усталой, — сказала она. — Не сомневаюсь, что снотворное поможет мне сегодня наконец-то уснуть.

— Однако еще два часа до приема лекарства, ваше величество, — сказала служанка.

— Тогда я прилягу и подожду.

Служанки покинули ее, и через два часа одна из них принесла лекарство. Королева в это время мирно спала.

— Мадам, — сказала женщина, — вам следует проснуться и выпить это. Доктор велел, чтобы я напомнила вам об этом.

Все еще полусонная, Генриетта-Мария приподнялась и выпила лекарство, не подумав даже о том, насколько абсурдно будить спящего человека, чтобы дать ему снотворное.

Когда утром прислуга пришла разбудить ее, она была мертва.

Генриетта держала на руках ребенка. Итак, еще одна ночь. Выходит, ей вновь придется возобновить мучительные отношения с Филиппом? Это было чересчур, требовать от нее такого! Она не способна на это, она слишком ненавидит Филиппа!

Пришли фрейлины и сообщили о том, что мадемуазель де Монпансье просит принять ее.

Когда мадемуазель вошла, на ее лице были видны следы слез. Обняв Генриетту, она зашлась в рыданьях.

— Я приехала прямо из Коломба, — сказала она.

Генриетта тщетно пыталась выдавить из себя хоть слово. «Мама тяжело больна? — подумала она. — Но она давно уже тяжело болеет. Мама мертва? Мама… ушла от меня?»

— Она умерла во сне, — сказала мадемуазель. — Это была мирная кончина. Она никак не могла уснуть, и доктора дали ей лекарство от бессонницы, которое оказалось настолько сильным, что она уже больше никогда не проснется.

Генриетта молчала: она по-прежнему не могла сказать ни слова.

В Сен-Клу приехал Людовик. Он был полон нежности, как всегда в тех случаях, когда любимые им люди оказывались в беде.

— Это жестокий удар, дорогая, — сказал он. — Мне понятны твои страдания. Кроме того, поведение моего брата просто чудовищно. Я его увещевал, но он на каплю не изменил своего поведения.

— Ваше величество добры ко мне.

— У меня такое ощущение, что я никогда не смогу быть достаточно добр к тебе, Генриетта. Ты знаешь, как я тебя люблю. Всякий раз при виде тебя я ощущаю величайшее сожаление. У меня есть жена… и другие, но ты, Генриетта, стоишь особняком среди них всех.

— Мое сердце согревается от таких слов.

— Ты и я связаны, дорогая… теснее, чем любые другие двое на этом свете.

Он ласково обнял ее: вид у нее был более хрупкий и истонченный, чем когда-либо прежде.

— Знаю, ты любишь меня, — сказал король и, помолчав, добавил:

— Твой брат попросил, чтобы тебе было разрешено посетить его.

Она невольно улыбнулась, и застарелая ревность пронзила сердце Людовика, пронзила остро и холодно — как удар кинжала.

— Он пишет, что давно не видел тебя, что вам в вашем общем горе необходимо побыть вместе.

— Если бы я могла поехать!..

— Я уже говорил с Филиппом. Он против поездки.

— А вы, сир?

— Филипп твой муж. Его согласие обязательное условие поездки. Но можно заставить его дать такое согласие. Генриетта, я хотел бы поговорить с тобой на очень секретную тему. Я знаю, тебе можно поручить это дело… Оно очень важно для меня — именно для меня!

— Я твоя подданная, Людовик.

— Но ты и англичанка.

— Не вполне. Моя страна — Франция. Я здесь прожила всю свою жизнь. И ты — мой король.

— И не только король?

— Да, Людовик. Ты — мой король и ты — моя любовь.

Он вздохнул.

— Я хочу заключить договор с твоим братом. Сверхсекретный договор. Но, вероятно, его сначала потребуется убедить в необходимости заключения такого соглашения.

Сердце Генриетты заколотилось.

— Нет никого, кто смог бы его убедить… как ты, — продолжал Людовик.

— Что это за соглашение, Людовик?

— Я это скажу только уверившись, что ты до конца моя. О его содержании знают очень и очень немногие, и я хотел бы верить тебе, Генриетта. Верить от начала и до конца.

Он пристально глядел ей в глаза. Генриетта уже знала это сверкание его взора — таким взглядом он смотрел на своих будущих любовниц. Но сейчас речь шла о соблазне иного рода — он подвигал ее на духовную измену. Это была ревность любовника к брату любимой, требование полной капитуляции, превращение ее — нет, не в любовницу, но в рабыню — агента при чужом дворе.

И любовь к этому человеку, затаенная многолетняя любовь, вырвалась из глубин души, захлестнула и раздавила ее.

Ей было ясно, что, сказав «нет», она потеряет его навсегда, а подчинившись ему полностью и бесповоротно, навеки свяжет себя с ним, ибо, питая к ней чувства не меньшие, чем к любовницам, он видел в ней человека, способного на то, что недоступно другим. У нее было то, что кроме нее никто не мог ему предложить: влияние на царственного брата. Но прежде всего он решил во что бы то ни стало распознать меру ее любви в сравнении с любовью к брату.

Она почувствовала, что еще секунда — и она потеряет сознание, и откуда-то со стороны услышала свой голос:

— Людовик… Я твоя… целиком и полностью.

В Сен-Клу разгорелась очередная ссора. Филипп был в гневе на жену.

Король арестовал шевалье де Лоррэна и посадил его в Бастилию. Тот неоднократно оскорблял мадам, и это, по мнению короля, было достаточным основанием для наказания.

Мадам стала фавориткой короля. Все было теперь как в былые дни: где Людовик, там и Генриетта. Они вновь прогуливались по рощам и аллеям Фонтенбло и Версаля под руку друг с другом, они вдвоем долгие часы проводили с тем или иным министром короля, ибо мадам стала не просто сердечным другом короля, но и его политическим советником.

Филипп однажды застал их, задумчиво склонившихся над какой-то бумагой, которую они при его появлении немедленно спрятали. Ярость его по этому поводу была беспредельной.

— О чем беседовал с тобой король? — спрашивал он настойчиво. — Отвечай мне! Отвечай немедленно! Я не позволю так обращаться со мной, я, в конце концов, брат короля.

Она холодно парировала:

— Обо всем этом тебе следует поинтересоваться у короля. Он сам скажет тебе то, что считает нужным.

— Пресвятая Богородица! Тогда вот что: ты у нас сейчас, можно сказать, министр, так что давай-ка позаботься о том, чтобы король освободил де Лоррэна.

— Я не собираюсь ничего подобного делать.

— Нет, ты это сделаешь, сделаешь! Небось радовалась, заточив моего друга в тюрьму. Так вот, единственный способ для вас, мадам, продолжить совместную жизнь со мной — выпустить Лоррэна и жить с ним под одной крышей. Мы должны сноса быть вместе, нас снова должно стать трое, и если даже это неугодно тебе, тебе придется смириться.

— Я не собираюсь этого терпеть. И кроме того, король пока что еще не освободил его и, кажется, не собирается.

— Если ты его не освободишь, я не пущу тебя в Англию.

— Король желает, чтобы я поехала в Англию.

— В любом случае, ты не сможешь там задержаться надолго.

Она отвернулась и пожала плечами.

— Я разведусь с тобой! — крикнул он.

— Это самые приятные слова, которые я слышала от тебя за долгое время.

— Тогда я не разведусь с тобой. Я сделаю твою жизнь адом!..

— Ты уже сделал это, и ничего хуже того, что было, ты не сумеешь сделать.

— Ты душевнобольная! И скоро все смогут в этом убедиться. Ты всего лишь жалкий мешок из кожи и костей!

— Где уж мне сравниться с твоими дружками месье де Марсаном и шевалье де Бевроном.

— Да, где уж сравниться!

— Надеюсь, они станут для тебя утешением за потерю твоего несравненного Лоррэна.

Филипп буквально вылетел из комнаты. Он готов был взорваться от ярости. Всегда, всегда так: он проигравший, а Людовик — победитель! Так было в детстве, так осталось сейчас!

Как ему хотелось, чтобы брак с Генриеттой оказался всего лишь сном!

Генриетта никак не могла уснуть.

Теперь она знала условия договора: ради Людовика и его любви она должна склонить брата к поступку, который, и она отдавала в этом себе отчет, пойдет ему во вред.

Иногда ей хотелось прошептать себе: я не могу! Ей вспоминался ужасный финал жизни отца, который пошел против воли своего народа. Не того ли самого требовал Людовик от Чарлза?

Она повторяла про себя текст документа пункт за пунктом. Чарлз должен был присоединиться к Людовику для вторжения в Голландию. Французы не пользовались в Англии особой любовью, и это было нелегким и по-своему опасным шагом, но не эта статья договора вызывала в ней наибольшую тревогу.

Чарлзу надлежало сделать публичное заявление об обращении в римско-католическую веру. Людовик обещал в случае подписания договора выплатить ему кругленькую сумму и предоставить войска и снаряжение на случай столкновения с подданными, если тем не понравится решение короля.

Людовик сказал в ответ на ее сомнения:

— Мне представляется, что только в лице католической Англии мы можем иметь надежного союзника.

— Но если англичане не воспримут короля-католика?

— Поживем — увидим.

— Но для Англии это может обернуться трагедией?

— Дорогая моя, предмет нашей заботы — Франция. Между прочим, твой брат по складу характера и воспитанию скорее француз, чем англичанин. Для того, кто и так наполовину француз, было бы совершенно естественно принять нашу веру. До меня доходили слухи о том, что он и его брат Джеймс были бы не против такого шага.

— Но народ Англии…

— Я уже сказал: сначала Франция, затем все остальное. Твой брат придумает, как лучше все это обставить. Мы же не требуем от него немедленного заявления о переходе в католичество. Он сможет сделать это, когда сочтет нужным. О сроках публичного оглашения решать ему. С нашей стороны это и без того очень серьезная льгота.

Но опять ночь, и опять она не может уснуть.

— Я люблю их обоих, — шептала она. — Я люблю Людовика, я люблю Чарлза, я люблю Францию и я люблю Англию.

Но ей не надо было объяснять, что она ставила на карту безопасность и благополучие Англии, потому что ей предстояло уговорить любимого ею Чарлза подвергнуть риску свою корону во имя интересов любимого ею еще больше Людовика.

Ее прибытие в Дувр было обставлено с большой помпой. В ее свите помимо прочих оказалась молоденькая девушка, можно сказать, еще девочка, красота и свежесть которой очень импонировали Генриетте. Она приблизила ее к себе, поскольку ей доставляло удовольствие на приемах и церемониях наблюдать ее искренний полудетский восторг и восхищение. Ее новая фрейлина была дочерью бедного бретонского дворянина и звали ее Луиза де Керуаль.

Это было чудесное мгновение, когда Чарлз и Монмут поднялись на палубу, приветствуя ее на земле Англии.

Она тут же попала в крепкие объятия Чарлза и увидела слезы на его глазах.

— Минетта! Столько времени прошло! А какая ты хрупкая, милая моя, бесценная моя!

После церемониального приветствия был устроен званый обед в ее честь, а затем они остались наедине. Он сказал, что ему больно видеть ее в таком болезненном состоянии. Ему известно о ее страданиях, о браке, который оказался истинной пыткой, об истории с Лоррэном. Еще он добавил, что много бы отдал за то, чтобы этот джентльмен оказался у него в руках.