Ипполит, мечтавший о кардинальской мантии и сопутствующих ей привилегиях, не переставал говорить о своем желании доставить невесту в их дом. Кроме того, он немало слышал о ней и находил, что женщина с таким скандальным прошлым может быть интересна сама по себе.
      Ферранте заявлял, что ему уже давно не терпится посмотреть на нее. Кровосмесительница и убийца! Наконец-то в Ферраре будет не так скучно, как прежде!
      Сигизмунд торопливо крестился и говорил, что им следует упасть на колени и молить Бога о том, чтобы это супружество не обернулось несчастьем для их семьи.
      Альфонсо сначала смеялся над ними, потом перестал обращать внимание.
      – Хватит болтать, – в конце концов не выдержал он. – Эта женщина – такая же, как тысячи других.
      – Ошибаешься, брат, – сказал Ферранте. – Она обольстительница, и говорят, что ее брат, Чезаре Борджа, убил второго брата, а затем и супруга Лукреции, потому что сам желал обладать ею.
      Альфонсо сплюнул через плечо.
      – Я бы мог найти дюжину таких, как она, – в любой вечер, в любом феррарском борделе.
      Он зевнул. Затем повернулся и пошел в свою литейную мастерскую.
      Сигизмунд вздохнул.
      – Наш отец не торопится посылать нас в Рим, – сказал он. – Думаю, он поступает правильно.
 
      Чезаре застал сестру, окруженной служанками, посреди рулонов атласа и бархата. Лукреция была поглощена своим любимым занятием – кройкой платьев собственного фасона.
      Отрез кремового с голубоватым оттенком бархата выпал из ее рук, и она застыла на месте, глядя на брата широко раскрытыми глазами, цепенея от страха и восторга перед ним. В целом мире не было человека, подобного ему. Больше никто не имел такой власти над ней – причинять невыносимую боль и переполнять нежностью.
      – Чезаре… – наконец выдохнула она.
      Он усмехнулся и кивнул на рулоны материи.
      – Стало быть, готовишься к свадьбе.
      – Ах, впереди еще много дел.
      Она махнула служанкам, и те с готовностью удалились.
      – Брат мой, – сказала она, – я счастлива снова видеть тебя в Риме.
      Он засмеялся. Затем коснулся ее лица своими пальцами – такими же красивыми и тонкими, как у его отца.
      – Причина моего возвращения – не из приятных.
      – Ты очень страдаешь. Надеюсь, лечение подействует?
      – Говорят – да, но иногда мне кажется, что я уже никогда не избавлюсь от этой мерзости. Эх, знать бы, кто наградил меня ею на сей раз…
      Его глаза сверкнули, и она вздрогнула. Ей уже рассказывали о тех варварских жестокостях, которыми он прославился в Неаполе.
      – Кажется, сестра, – сказал Чезаре, – ты все-таки не очень рада меня видеть.
      – Ах, ошибаешься!.. Вот только жаль, что ты выглядишь не так хорошо, как мне хотелось бы.
      Он взял ее за руку, и она постаралась не показать, что его пожатие причинило ей боль.
      – Твой будущий супруг слывет грубияном, – сказал он. – Я кое-что слышал о нем. Едва ли он будет похож на твоего прежнего Альфонсо… к которому ты питала такие нежные чувства.
      Она не смела взглянуть на него.
      – Мы не выбираем тех, за кого выходим замуж, – прошептала она. – Такова наша судьба – мы должны покоряться ей.
      – Моя Лукреция! – воскликнул он. – Неужели Богу угодно…
      Она знала, что он собирался сказать, и поэтому перебила его:
      – Мы будем встречаться. Ты постараешься почаще приезжать ко мне в Феррару. А я – к тебе в Романью.
      – Да, – сказал он. – Да! Ничто не должно разлучить нас.
      Затем наклонился к ее лицу и прошептал:
      – Лукреция… ты дрожишь. Точно боишься меня. Во имя всех святых, почему? Почему?
      – Чезаре, – ответила она. – Скоро ты уедешь из Рима. А я… я выйду замуж.
      – И ты боишься… своего брата, который так любит тебя! Лукреция, я этого не допущу. Я заставлю тебя радоваться мне… любить меня так же, как я – тебя!
      – Да, Чезаре.
      – Лукреция, ты для меня важнее всех на свете. С кем бы я ни был, я люблю только тебя. Все остальные… они быстро надоедают мне. Они – не Борджа. Лукреция… Лукреция… я бы отдал тебе все, что у меня есть… всю свою жизнь, если бы только…
      – Нет, – твердо сказала она. – Нет!
      – А я говорю – да, – властным тоном произнес он.
      Его рука легла на ее затылок. В это мгновение она подумала, что он готов убить ее, потому что сейчас наверняка представил свою сестру вместе с супругом, а для него не было ничего более невыносимого, чем такая картина.
      Затем он неожиданно выпустил ее – и горько рассмеялся.
      – В тебе течет кровь Борджа, а ты как будто и не знаешь об этом. Хочешь быть, как все остальные. Любить супруга, растить детей… Но ты все равно не спрячешь того, что есть в тебе! Никуда не денешься от своей натуры. Сегодня ты придешь в мои покои. Я устраиваю небольшую вечеринку. Будут наш отец и кое-кто еще. Думаю, ты хорошо проведешь время.
      – С великим удовольствием приду к тебе, – согласилась она.
      – Да, Лукреция, – сказал он. – Ты придешь.
 
      В тот вечер в покоях Чезаре состоялась оргия – одна из тех, что позже стали упоминаться чуть ли не в каждом разговоре, касающемся семьи Борджа.
      Эта затея принадлежала самому Чезаре. Были зажжены свечи в канделябрах, у одной стены стоял папский трон, искусно убранный в шелк и парчу. На троне сидел Папа. Лукрецию посадили между ним и его сыном.
      Все сопровождалось неумеренными возлияниями, непристойными разговорами. Тон задавал Чезаре. Это было то, что он называл порядочной компанией, и ему, видимо, хотелось перейти от непристойных разговоров к такому же непристойному поведению.
      По его распоряжению сюда привели пятьсот самых известных римских куртизанок, готовых делать все, что от них потребуют, и больше всего на свете боявшихся не угодить Чезаре Борджа.
      Они танцевали. Музыка становилась все громче, танцы – все разнузданней. Тема была одна: обольщение и торжество обольстителя. Чезаре пристально следил за сценой. На небольшом столике перед ним лежала коллекция платьев из тончайшего шелка, чудесная кожаная обувь и шляпы; это были награды, которые Лукреция должна была вручить лучшим исполнительницам, – вот почему он потребовал, чтобы она внимательно следила за каждой парой и замечала все их достоинства и недостатки.
      Когда танцовщицы начали в такт музыке раздевать друг друга, Папа захлопал в ладоши.
      Лукреция сидела неподвижно, стараясь не смотреть на отца и брата. Она пыталась улыбаться, но улыбка была неестественной.
      Не вид обнаженных женщин смущал ее – выросшая в Риме, она привыкла к подобным зрелищам. Лукреция понимала символическое значение этого зрелища. Посредством него Чезаре говорил ей, что она – одна из них; что она принадлежит им; что даже в добропорядочной семье Эсте она не сможет забыть этого вечера.
      – А теперь, – сказал Чезаре, – начинается состязание.
      – Очень любопытно, – засмеялся Папа, не отрывавший взгляда от пухлой брюнетки, которая освободилась от последней части своего туалета.
      Чезаре хлопнул в ладоши, и ему принесли большую чашу жареных каштанов.
      – Мы будем их разбрасывать, а дамы – собирать, – объяснил он. – И каждая будет держать зажженный подсвечник. Полагаю, это несколько усложнит их задачу, но тем интересней будет наблюдать за ними.
      – Ваше вино оказалось слишком крепким. Заявляю – я не буду ползать по полу и бороться за вашу приманку, – сказал Папа.
      Он взял горсть каштанов и бросил их в пухлую брюнетку.
      Все кроме Лукреции тотчас разразились громким хохотом. Куртизанки отталкивали друг дружку, боролись, обжигались о горящие подсвечники и визжали во весь голос. Иных сбивали с ног – они падали и продолжали собирать каштаны, ползая на четвереньках.
      Это и было условным сигналом для слуг, стоявших в углу комнаты. Возбужденные видом обнаженных женщин, они кинулись на сцену.
      Папа смеялся до слез, показывая то на одну пару, то на другую.
      Чезаре положил руку на плечо сестры.
      – Хорошенько примечай, – сказал он. – Тебе предстоит раздавать награды тем, кто умеет демонстрировать свое ремесло.
      Она не смела пошевелиться. Щеки у нее горели, но в глазах застыл ужас.
      Все это было затеяно с одной целью – опорочить ее и навсегда заклеймить этим пороком.
      – Никуда ты не денешься от нас! – хохотал Чезаре. – Ты наша – кровь от крови, плоть от плоти. Ты не смоешь с себя клеймо Борджа! Не смоешь, потому что оно – часть тебя!
      Наконец все закончилось. Ее тошнило от ужаса и отвращения. И все-таки она сделала то, что от нее требовали, – выбрала победительниц и раздала награды.
      Она знала, что всегда будет исполнять желания своего брата. Выход оставался только один – побег.
      В ее покоях долго горел свет.
      – Пресвятая Богородица, – молилась она, – сделай так, чтобы я поскорей очутилась в Ферраре. Пусть за мной приедут… Поскорей, пока еще не слишком поздно.
 
      Она ждала, а они все не ехали. Папа не скрывал досады.
      – Ну, что на сей раз? – вопрошал он. – Что еще нужно этому неуемному Эркюлю? Выгодное назначение для его ублюдка Юлия? Какое-нибудь тепленькое местечко, синекуру, не требующую больших хлопот, но гарантирующую приличный доход? Пусть и не мечтает! Кардинальскую мантию для его приятеля Джиана Лука Кастеллини да Понтремоли? Этого он тоже не добьется. Тогда что? Чего он ждет? Погода-то скоро совсем испортится!
      Лукреция не находила места от отчаяния. Чезаре болел, но скоро должен был поправиться. Ей становилось страшно – паутина опутывала ее все плотнее.
      Она написала своему будущему свекру – унижалась, просила ускорить приезд его сыновей.
      Ответное письмо было очень любезным, даже доброжелательным, но положение дел ничуть не изменилось.
      Что делать? – спрашивала она себя. Что если они вообще никогда не приедут?
      Дни тянулись медленно, но октябрь промелькнул незаметно.
      Папа переживал за свою дочь – пытался подбадривать, пробовал как-нибудь развеселить. Однажды, когда на конюшенный двор впустили двух разохотившихся кобыл и четверых жеребцов, он настоял на том, чтобы она подошла к окну Апостольского дворца и взглянула на творившееся внизу.
      Посмотреть на это зрелище собралось довольно много людей, и они видели Лукрецию, стоявшую рядом с ее отцом; разговоры облетели весь город, и Лукреция не сомневалась в том, что часть их достигла ушей тех, кто хотел бы ославить ее в глазах герцога Феррарского.
      Неужели я никогда не вырвусь отсюда? – думала она.
      Ей хотелось доставить какое-нибудь удовольствие своим новым родственникам – приглянуться настолько, чтобы они не закрывали путь к бегству из родной семьи.
      Маленький Родриго доставлял уйму переживаний старому герцогу Эркюлю – тот не желал нести расходов, связанных с воспитанием ребенка от предыдущего брака Лукреции. Тогда она публично поручила сына заботам своего пожилого кузена Франческо Борджа, который теперь стал кардиналом Козенцким и в самом деле мог избавить дом Эсте от ненужной им траты денег.
      Но они все равно не ехали.
      В минуту отчаяния Лукреция объявила: «Если свадьбы не будет, я уйду в монастырь».
 
      Кортеж из Феррары прибыл только в декабре.
      Сразу начались торжества, предшествовавшие свадьбе. Брак должен был заключаться по доверенности.
      На мосту Сант-Анджело весь день палили пушки. Во всех храмах звенели колокола. Папа показывал принцам Эсте свое могущество и радовался, как ребенок, когда они осматривали его владения. Ему хотелось преподать им урок – научить наслаждаться роскошью, ценить богатство.
      Он то и дело обращал их внимание на красоту Лукреции.
      – Ну не очаровательна ли? Безупречная красавица, ни одного изъяна. Само совершенство, это я вам говорю – само совершенство!
      Затем стал расспрашивать о герцоге и женихе.
      – Какого роста ваш отец? Выше, чем я?
      – Высокого роста, – сказал Ипполит. – Но мне кажется, Ваше Святейшество имеет некоторое преимущество перед ним.
      Такой ответ Папе пришелся по душе.
      – А мой сын, герцог Романский, – он выше, чем ваш брат Альфонсо? Говорите, я хочу знать.
      – Ваше Святейшество, рост нашего брата довольно велик, но и герцог Романский – не из низкорослых мужчин. Трудно сказать, но, пожалуй, герцог выше их обоих.
      Папа снова остался доволен. Он радовался браку своей дочери, вступавшей в самый древний и самый аристократический род Италии, но в то же время хотел, чтобы никто не забывал о его могуществе, позволявшем ему не оставаться в долгу перед герцогом Феррарским.
      Он шепнул Ипполиту:
      – Мне не терпится увидеть драгоценности Эсте, которые вы преподнесете моей дочери.
      Ипполит смутился. Отец предупредил его, что фамильные драгоценности рода Эсте не предназначены для вручения Лукреции в качестве подарка невесте. Она может надеть их на свадебную церемонию, но не должна думать, будто они перейдут в ее владение. Эти драгоценности стоят несметных денег, и герцог Эркюль не намерен расставаться с ними.
      Ипполит со всей тактичностью, на какую только был способен, объяснил Папе положение дел. Александр разочарованно улыбнулся, но всерьез не огорчился. Он был достаточно богат, чтобы не моргнув глазом выложить семьдесят тысяч дукатов – сумму, в которую оценивались фамильные драгоценности семьи Эсте. Важнее всего было замужество Лукреции, а раз уж объявились послы жениха, то и до свадьбы оставалось недолго ждать.
 
      Брак заключили в конце декабря. Дон Ферранте и дон Сигизмунд торжественно провели Лукрецию но площади Святого Петра. Величавой поступью шли гости и придворные, все в пышных нарядах, с подарками в руках. Двадцать пажей несли штандарты семьи Эсте и гербы с изображением Пасущегося Быка.
      Лукреция, в своем малиновом бархатном платье и в золотой парчовой накидке с горностаевым шлейфом, была удивительно красива, и толпы собравшихся горожан вздыхали от восхищения, сопровождая ее на всем пути в Ватикан. Церемонию назначили в резиденции Папы, но не в его личных апартаментах, а в серебряной зале дворца. Об этом Папу попросила Лукреция – ей не хотелось, чтобы нынешний брак по доверенности заключался там же, где она стояла на коленях и произносила торжественные обеты вместе с другим, прежним Альфонсо.
      Александр, Чезаре и тринадцать кардиналов уже ждали ее, и церемония началась сразу.
      Лукреция заметила, что в зале не было Санчи. Они обе не могли забыть Альфонсо Бишельи, а потому отсутствие Санчи немного улучшило ее настроение.
      После долгой и довольно утомительной проповеди, которую прочитал епископ Адрийский, Ферранте надел ей на палец кольцо.
      – От имени и по поручению моего брата Альфонсо, – провозгласил он.
      Затем внесли шкатулку с драгоценностями и церемонно передали ее Лукреции. Папа снисходительно улыбнулся, услышав напыщенную речь Ипполита. Тому и в самом деле пришлось проявить немало изобретательности и такта – эти драгоценности едва ли можно было посчитать свадебным подарком от семьи Эсте. Но в конце концов не в них заключалось то, что хотели получить Борджа, – при желании они могли приобрести куда более сказочные сокровища.
      Лукреция с благодарным видом приняла драгоценности.
      – А теперь – все на торжества и пиршества! – воскликнул Папа.
      Итак, Лукреция в третий раз вышла замуж.
 
      Торжества продолжались.
      Лукреция, так долго мечтавшая о побеге из семьи, теперь понимала, что дни ее пребывания в Ватикане сочтены, и с тоской думала о чужой, незнакомой Ферраре.
      Разговаривая со служанками о нарядах и украшениях, которые ей предстояло носить, она притворялась веселой, но в душе опасалась за свое будущее; просыпаясь по утрам, вспоминала о том, что приближался день отъезда, а следовательно и встреча с супругом, которого совсем не знала, и с жизнью в семье, враждебность которой чувствовала несмотря на всю обходительность своих деверей.
      Почти все время рядом с Лукрецией находилась ее юная кузина, пятнадцатилетняя Анджела Борджа. Та с нетерпением ждала путешествия в Феррару, куда им предстояло ехать вместе.
      Беззаботная и жизнерадостная, Анджела упивалась своей молодостью и, казалось, была исполнена решимости получить от жизни все мыслимые и немыслимые наслаждения. Кипучей натурой и полнейшим презрением к этикету она напоминала Санчу. Сейчас Анджела приложила к себе одно из платьев Лукреции – ее собственного фасона – и кружилась по комнате, изображая невесту на свадебном балу.
      Служанки смеялись до слез, глядя на нее. Даже Лукреция не могла удержаться от улыбки.
      – Хватит баловаться, дитя мое, – сказала она. – Лучше помоги мне с застежками.
      Ее наряжали в платье из малинового бархата с золотыми лентами, и Анджела тут же воскликнула:
      – Ах!… Что бы я только ни отдала за такой наряд! Двадцать лет жизни… и свою честь впридачу…
      – Не понимаю, о чем ты говоришь, – сказала Лукреция.
      – Вы не понимаете, как оно вам к лицу! Если бы у меня было такое платье, я бы выглядела не хуже!
      Лукреция снова улыбнулась.
      – У тебя тоже превосходные наряды.
      – Но не такие роскошные. Лукреция, помните ваше платье из голубой парчи… то, с разрезными рукавами и золотым кружевом? Оно бы мне очень пошло.
      – Не сомневаюсь, – сказала Лукреция.
      – Кузина, вы придумываете наряды для себя, а могли бы и обо мне позаботиться.
      Лукреция рассмеялась.
      – Это платье ты хочешь надеть сегодня вечером? Анджела обвила руками ее шею.
      – А можно, дорогая кузина? Можно?
      – Ну, пожалуй, – сказала Лукреция.
      – Вы – самая лучшая кузина в мире! Я бы умерла от тоски, если бы мне не разрешили сопровождать вас в Феррару.
      – Полагаю, смерть от тоски тебе не грозит. Возьми голубое платье, и мы посмотрим, как оно сидит на тебе.
      – Чудесно сидит! Я уже меряла.
      Ей помогли одеть платье, и она стала расхаживать по комнате, изображая Лукрецию то в одном, то в другом настроении: Лукрецию на свадьбе; Лукрецию на консистории с кардиналами во время ее регентства; Лукрецию, танцующую с Ипполитом, с Ферранте и с Чезаре.
      Она была жизнерадостна и беззаботна. Лукреция любовалась, на какое-то время забыв о своих волнениях.
      Ипполит стоял в углу залы и безучастными глазами смотрел на танцующих. Ему предстояло о многом сообщить домой. Как и его братья, он уже отослал несколько писем – отцу, Альфонсо и Изабелле, – в которых расписывал красоту, обаяние и добродетели их новой родственницы. Ипполит усмехнулся. Изабелла будет вне себя от ревности – она считает себя самой привлекательной и неотразимой женщиной Италии. Как, впрочем, и самой образованной, может, она и права. А вот в отношении своего первенства в моде, в элегантности, в умении изысканно и со вкусом одеваться – явно заблуждается. Едва ли ее наряды смогут соперничать с коллекцией платьев, которые привезет с собой Лукреция. Он знал, что Ферранте писал о Лукреции, захлебываясь от восторга. Так же, как и Сигизмунд, – а ведь понимал, с какими чувствами его отзывы воспримет Изабелла! На самом деле Сигизмунд не хотел расстраивать сестру, но был слишком благочестив, чтобы скрывать правду. Вот почему его письма могли уязвить Изабеллу гораздо больше, чем известия от Ипполита, которого она подозревала в злонамеренности, или от Ферранте, который был чересчур впечатлительным юношей.
      Его размышления прервал высокий, стройный мужчина, вышедший из толпы и направившийся к нему. Лицо мужчины было скрыто под маской, но по осанке и по манере держать себя он сразу узнал Чезаре.
      Ипполита многое объединяло с Чезаре. Первый с неохотой носил кардинальскую мантию – и с еще большей неохотой ее в свое время носил второй; оба были тщеславны, хотя и в разной степени; оба выделялись в любом обществе – правда, и тут по-разному. И каждый чем-то привлекал другого.
      – Веселый карнавал, мой господин, – сказал Ипполит.
      – Бывали и повеселей.
      – Что-то невеселое слышится в смехе Его Святейшества.
      – Он помнит, что моя сестра скоро уедет отсюда. Ипполит пытливо взглянул на Чезаре.
      – Вас это тоже огорчает?
      Чезаре не ответил; было видно, что под маской он нахмурился. Ипполит тотчас добавил:
      – Расскажите, как вам удалось избавиться от мантии. Чезаре рассмеялся.
      – На это ушли целые годы.
      – Сомневаюсь, что я вообще когда-нибудь смогу это сделать.
      – Мой дорогой Ипполит, вы – не сын Папы.
      – Увы! Мой отец не поможет мне сбежать от судьбы, на которую меня обрекли.
      – Друг мой, не позволяйте подавлять ваши естественные потребности. Когда я был членом Священной Коллегии, я не позволял ей ограничивать меня. У меня было множество самых разнообразных похождений – таких же захватывающих, как и мои сегодняшние.
      – Понимаю.
      – А вы? Вы придерживаетесь суровых законов церкви?
      – Каюсь, до сих пор мне это не удавалось. Вот и сейчас я чувствую склонность к любовной интриге.
      Чезаре оглядел залу.
      – Вон то чудесное создание в голубом платье, – сказал Ипполит.
      – А! – засмеялся Чезаре. – Моя юная кузина Анджела. Только недавно из пеленок, но уже со своим шармом.
      – Очаровательное существо, – согласился Ипполит.
      – В таком случае, мой друг, я советую вам поторопиться. Через несколько дней Анджела покинет Рим вместе с моей сестрой, и, хотя вы будете сопровождать их, у вас останется не очень много шансов, поскольку вы должны будете вернуться – как заложник добрых намерений вашей семьи по отношению к Лукреции.
      – Знаю, – сказал Ипполит. – Но она так молода… и при всей своей обольстительности, совершенно невинна… кажется.
      – Тем лучше, – заметил Чезаре. – Торопитесь, мой друг. Время не ждет.
      – А вы? Вы кого-нибудь выбрали на этот вечер?
      Чезаре не ответил. Он явно не слышал вопроса – проследив за его взглядом, Ипполит увидел, что тот смотрел на свою сестру.
 
      Ипполит повел Анджелу на танец. Она была обворожительна, такая юная и уже склонная к флирту с этим миловидным кардиналом. Он сказал ей, что она прекрасна; она ответила, что находит его внешность вполне сносной.
      Тогда он сказал, что не сводит с нее глаз с той минуты, как она вошла в залу. Анджела снова кокетничала. Очевидно, думал Ипполит, я буду первым ее любовником – возможно, первым из многих, но все-таки первым.
      Эта мысль доставила ему удовольствие.
      Он прошептал:
      – Не лучше ли нам пойти куда-нибудь, где мы могли бы побыть вдвоем… где я мог бы поговорить с вами?
      – Лукреция заметит и пошлет кого-нибудь приглядывать за мной.
      – Лукреция – ваша дуэнья?
      – В каком-то смысле. Она будет опекать меня до тех пор, пока я не вернусь из Феррары.
      Он сжал ее руку; она вспыхнула.
      – Вы меня интригуете, – сказал он.
      – А вы меня удивляете, – съязвила она. – Вы… кардинал!
      – Пусть мой наряд не смущает вас.
      – Разумеется, не смутит! Я достаточно хорошо знакома с духовными лицами, и знаю, что для кардинала он так же обременителен, как и для любого другого мужчины.
      – Видимо, вы хорошо осведомлены в делах церкви.
      – Ровно настолько, чтобы не поддаваться на легкомысленные слова… даже если их говорит кардинал.
      Ипполит приуныл. Бесспорно, она была очаровательна. Но не так нежна и наивна, как он предполагал. Тут требовались долгие ухаживания. Очень жаль – у него и так не хватало времени.
      Она воскликнула:
      – Лукреция делает мне знаки! Кажется, ей не по душе доверять меня какому-то беспутному кардиналу.
      Он едва слушал – в эту минуту в залу вошла женщина такой красоты, что у него захватило дух. Пышноволосая, с яркими синими глазами. Он слышал о неотразимых чарах Санчи Арагонской, но не ожидал, что они так властно подействуют на него. Она ничуть не походила на девочку, приглянувшуюся ему своей молодостью. Санча дышала страстью. За ней не нужно было долго ухаживать. Она бы тотчас поняла, привлекает ли ее какой-нибудь мужчина, и если да, то все остальное последовало бы без промедления.
      Он сказал:
      – Раз ваша кузина зовет вас, мы должны подчиниться.
      – Мы можем притвориться, будто не замечаем ее, – предложила Анджела.
      – Не стоит проявлять такое неуважение к супруге моего брата, – строго произнес он.
      И, с решительным видом взяв ее под локоть, повел к Лукреции.
      Он прикоснулся губами к руке своей невестки и заговорил с ней о завтрашних увеселениях. Затем к ним подошел Ферранте, и он попросил Ферранте потанцевать с Анджелой. Еще позже к нему и Лукреции присоединился Чезаре. Тогда Ипполит поклонился им обоим и направился к Санчи Арагонской.
 
      Чезаре сказал:
      – Лукреция, мы с тобой будем танцевать.
      Они вышли в центр залы, она – в малиновом бархатном платье с ослепительно яркими золотыми кружевами, с коралловой нитью в волосах, он – в элегантном золотом наряде, стройный, как некое античное божество, ненадолго спустившееся на землю.
      – Нет, эти танцы мне не по душе! – воскликнул Чезаре. – Давай танцевать, как в детстве. Что-нибудь испанское, зажигательное! В Ферраре тебе такой случай уже не представится. Я слышал, они там слишком чопорные. Давай танцевать хотэ… или болеро.
      Он крепко держал ее за руку, и все-таки она чувствовала, что имеет определенную власть над ним. Ей отчетливо вспомнились дни, проведенные в детской, и его ревность к их брату Джованни.
      – Лукреция… Лукреция… – прошептал он. – Ты уезжаешь… очень далеко. Как мы будем жить без тебя… наш отец и я?
      – Мы будем видеться, – тихо сказала она. – Постараемся почаще навещать друг друга.
      – Ты уедешь от нас… станешь членом семьи, непохожей на нас.
      – Я всегда буду членом нашей семьи.
      – Никогда не забывай об этом, – сказал он. – Никогда! Папа, любовавшийся своими детьми, не захотел, чтобы вместе с ними танцевал кто-то еще. Он хлопнул в ладоши и подал всем знак оставить их вдвоем. Затем махнул скрипачам и флейтистам. Те поняли его желание и заиграли испанскую музыку.
      Они танцевали одни во всем зале. Как когда-то Лукреция – на другой своей свадьбе, с другим своим братом. Музыка звучала неистовей, становилась все более страстной и всех завораживала грациозность и выразительность их движений.
      Многие не сводили с них глаз, и вскоре по танцевальной зале пронесся слушок, что разговоры, ходившие вокруг этой пары, могли оказаться правдой.
      В числе нескольких людей, не наблюдавших за ними, была Анджела Борджа. Она смотрела на Ипполита, который обменивался пылкими взглядами с Санчей Арагонской. Анджела понимала, что он уже забыл девочку, забавлявшую его одно-два мгновения. Первая примерка роскошного платья Лукреции оказалась неудачной. В конце концов она повернулась и медленно пошла к выходу из залы.
      Папа привлекал внимание гостей к красоте и изяществу танцоров.
      – Какая великолепная грация! – восклицал он. – Какой порыв, сколько чувства! Где вы видели, чтобы кто-то еще так танцевал?
      Он громко аплодировал, смеялся, хохотал; но стоявшие поблизости различали в его голосе какую-то истерическую нотку. Кое-кто предсказывал, что после отъезда дочери он постарается использовать любой предлог, чтобы вернуть ее.
 
      Настало время расставаться.
      Перед самым отъездом Лукреция побывала в загородном доме у своей матери.
      Ваноцца радовалась за нее. Еще бы, ведь эта златоволосая красавица теперь была герцогиней – и не просто герцогиней, а герцогиней Феррарской, представителем самого древнего рода Италии, – она стала настоящей аристократкой! Успех дочери умилял стареющую Ваноццу.
      – Я приеду проводить тебя, – сказала она. – Буду стоять на улице, вместе с горожанами.
      – Спасибо, мама.
      – Я горжусь тобой… очень горжусь.
      Лукреция поцеловала мать. Она знала, что Ваноцца гораздо больше переживала из-за частых разлук с Чезаре.
      В детской расставание было иным. Здесь ее сердце разрывалось от боли. Маленький Джованни за несколько недель своего пребывания в Ватикане успел привязаться к своей матери. Он уже забыл свой прошлый дом и освоился с роскошной обстановкой, которая теперь окружала его.
      Узнав об отъезде Лукреции, он расплакался.
      К счастью, маленький Родриго был еще слишком мал, чтобы хоть что-то понимать.
      Наконец предстояло самое мучительное расставание. Александр принял ее в своих личных апартаментах и отпустил прислугу.
      Папа заключил дочь в свои объятия. У обоих по щекам текли слезы.
      – Я не отпущу тебя, – тихо произнес он. – Не отпущу.
      – О отец мой, – ответила она, – дорогой, святейший и самый любящий отец, как мы сможем жить друг без друга?
      – Не знаю. Не знаю.
      – Но вы ведь приедете в Феррару?
      Александр задумался. Для пожилого человека такая поездка слишком утомительна, но он все равно предпримет ее. Ему не пристало равняться на остальных стариков. Он не такой, как они.
      – Да, – сказал он, – мы встретимся… и не один раз. Как же иначе? Да, и почаще пиши мне, дорогая.
      – Обязательно, отец. Каждый день по письму.
      – Мое милое дитя, я желаю знать все подробности. Комплименты, которые тебе будут говорить… платья, которые будешь носить, все о твоих друзьях, о приятелях… а если кто-нибудь станет досаждать тебе, то об этом я тоже хочу своевременно получить известие, потому что – клянусь тебе, Лукреция, – никому не будет дано безнаказанно обидеть тебя… и горе тому человеку, из-за которого поседеет хоть один твой золотистый волос!
      – Когда еще у женщины был такой же любящий отец, как у меня?
      – Никогда, дочь моя. Никогда.
      Под окнами уже стоял кортеж, лошади фыркали и нетерпеливо били копытами о мерзлую землю. Солдаты и слуги переминались с ноги на ногу и дышали в кулаки, отогревая их на холодном январском воздухе.
      Открылась дверь, и вошел Чезаре. Вид у него был подавленный.
      – Ах, ты чувствуешь то же, что и я, сын мой, – вздохнул Папа.
      Чезаре обнял сестру.
      – Отец, она уезжает от нас, но мы не прощаемся. Очень скоро вы снова увидите ее в Риме. Феррара не так уж далека от нас.
      – Спасибо, сын мой. Мне нужны утешения.
      Они заговорили по-испански, на валенсийском диалекте. Родной язык позволял им лучше ощущать близость друг другу, а порой и защищал от чужих ушей.