«Таких, как он, множество», — сказала Рози, а Рози знала мужчин.

Ну, а Джереми? Никогда не забуду, как я открыла то письмо и поняла, что до сих пор жила в мире иллюзий.

Но с этим кончено. Нужно все начинать заново.

Я ехала по французской деревне, мимо ферм, домов, полей, рек, холмов… По крайней мере, мама захотела меня видеть. Я подумала о капитане Кармайкле. Он, должно быть, с ней. Эта мысль радовала меня. Ребенком я была им очарована, а теперь ничего не имела против такого отца.

Путешествие длилось долго. Мисс Белл сказала бы: «Франция большая страна, ее площадь превышает нашу». Я усмехнулась. Мисс Белл знала бы и точное соотношение между ними.

Все это было так давно — в прошлом. Нужно повернуться спиной к той жизни, совсем перестать о ней думать, потому что мысли мои неизменно возвращались к двум лицемерам: Джереми Брендону и Роберту Трессидору.

Поезд остановился, я вышла. Меня уже ждала рессорная двуколка.

Мадам Трессидор ждет меня, сказал возница, а ехать нам не очень далеко.

Я свободно владею французским — это очень меня выручало во время поездки. Мой новый знакомый — кучер — тоже был доволен, узнав, что я говорю на его языке. Он указал мне на горную гряду вдали и сообщил, что за ней море.

Мы остановились перед небольшим домом, выкрашенным в белый цвет. Два передних окна выходили на балконы. Пурпурные пятна бугенвиллии ярко выделялись на фоне стен.

Когда я спустилась с двуколки, из дома вышла женщина.

— Эвертон! — закричала я.

— Добро пожаловать, мисс Кэролайн, — улыбнулась она.

Я взяла ее за руку и в своем возбуждении поцеловала бы ее, но Эвертон отстранилась — она никогда не забывала, какое место занимает в доме.

— Мадам рада вашему приезду, — сказала она. — Она не очень хорошо чувствует себя сегодня, но выразила желание видеть вас, как только вы приедете.

— О, — вздохнула я, немного разочарованная.

Я надеялась, что мама или капитан Кармайкл выйдут мне навстречу, хотя, конечно, рада была и встрече со своей старой знакомой Эвертон.

— Входите, мисс Кэролайн. А вот и ваш багаж. — Кучер внес мои вещи в выложенный плиткой холл.

Я поблагодарила, дала ему немного мелочи, а он приложил руку к фуражке. Стоя в стороне, Эвертон наблюдала за мной.

На столике в холле стояла ваза с цветами. Их пряный аромат наполнял воздух.

— У нас здесь все очень скромно, — пояснила Эвертон. — Только одна служанка, да еще садовник, приходящий два раза в неделю. Вы сами увидите, как все здесь не похоже на…

— Понимаю. Можно сейчас пройти к маме?

— Да, пойдемте.

Я поднялась вслед за ней по лестнице и вошла в комнату с закрытыми ставнями, где царил полумрак.

— Мисс Кэролайн приехала, — объявила Эвертон. — Если позволите, я немного приоткрою ставни.

— О да. Ты в самом деле здесь? О, Кэролайн!

— Мама! — воскликнула я, подбежала к постели и бросилась к ней на шею.

— Мое дорогое дитя, как замечательно снова тебя видеть. Но ты найдешь большую разницу…

— Вы здесь, и я здесь. Такая разница мне по вкусу.

— Как чудесно, что ты приехала!

Эвертон прошла к двери. Оглянувшись на меня, она попросила:

— Не утомляйте ее, пожалуйста. — И удалилась.

— Мама, — спросила я, — вы болеете?

— Милочка моя, не будем говорить о неприятных вещах. Ты здесь и на какое-то время останешься со мной. Ты не можешь себе представить, как мне хотелось тебя видеть.

Я подумала: «Почему же, в таком случае, вы не постарались увидеться со мной?» Но ничего не сказала.

— Я часто говорила Эвертон: если бы только со мной были мои девочки… особенно Кэролайн. Ты видишь, конечно, что сейчас я живу… в нужде.

— Дом мне показался очень приятным. А цветы так красивы.

— Я очень бедна, Кэролайн, и так и не сумела приспособиться к бедности. Знаешь ли ты, что у нас только одна служанка и один садовник… и то не все время.

— Знаю, Эвертон сказала мне. Но Эвертон осталась с вами.

— Как бы я могла обойтись без нее?

— Но вам и не пришлось. Она, кажется, такая же преданная, как всегда.

— Она чуточку тиранка. Это часто случается с хорошими слугами. Она обращается со мной как с младенцем. Конечно, на мою долю выпало немало страданий. Мне столького не хватает. Здесь не Лондон, Кэролайн.

— Это очевидно.

— Когда я вспоминаю, как жила раньше…

— Мама, — спросила я, — а что с капитаном Кармайклом?

— О, Джок… бедный Джок. Он не смог этого вынести. Вначале это была настоящая идиллия. На бедность мы, казалось, не обращали внимания. Хотя ни он, ни я к ней не привыкли.

— Но вы ведь были влюблены друг в друга. Вы были вместе.

— О да. Мы были влюблены. Но здесь совершенно нечем было заняться. Для меня… ничего. Для него тоже. Здесь не бывает скачек. Он любил скачки. Потом, конечно, дело было в его карьере… в армии.

— Он от всего отказался… ради вас.

— Да. Это было необыкновенно с его стороны. Некоторое время все шло замечательно… даже здесь. Твой отец… я хочу сказать, мой муж… оказался таким мстительным. Ты теперь, должно быть, обо всем этом знаешь от мистера Чевиота. Это настоящий друг, он заботится обо всем, регулярно высылает мне деньги. Не знаю, чтобы я делала без этого. Доход, оставленный мне отцом, совсем крохотный. У Джока тоже было немного, кроме его жалованья, а это, как ты знаешь, не Бог весть что. У него всегда были долги. Быть офицером в войсках ее величества невозможно, не имея хорошего дохода.

— Но что же произошло? Где он сейчас?

Она достала кружевной платочек из-под подушки и приложила к глазам.

— Его больше нет. Он умер. Это случилось в Индии. Он подхватил там какую-то ужасную болезнь. Ему ведь пришлось уволиться из армии из-за того скандала. Вот он и вступил в торговое дело, организованное его знакомыми. Он надеялся хорошо заработать и вернуться ко мне. Однако интересовала его только служба в армии. Из поколения в поколение Кармайклы были солдатами. Он был так воспитан. Тем не менее он говорил, что очень счастлив… вначале.

— Так он умер! — Невозможно было представить себе, что этого веселого, обаятельного человека не стало. — Ведь все это было так недавно. Всего четыре года… золотой юбилей, помните? Но с тех пор столько всего случилось, что кажется, будто прошла целая вечность.

— Четыре года… Неужели только четыре? Четыре года назад я была в Лондоне. Там у меня всегда было чем заняться. Поверишь ли, с тех пор, как я здесь, у меня не появилось почти ни одного нового платья. Для этого нужно ехать в Париж, а это такое дальнее путешествие. Конечно, Эвертон очень умелая, но что мы здесь знаем о моде?

— Стоит ли об этом заботиться?

— Мы приехали сюда, были вынуждены покинуть Англию. Это было одним из условий, поставленных Робертом. Он категорически возражал против того, чтобы мы там оставались. Он назначил мне небольшое содержание и потребовал, чтобы я не видела вас, моих девочек. У меня сердце разрывалось. Главным образом из-за тебя, Кэролайн. Оливия была его дочерью. Я ненавидела его. Мне совсем не хотелось выходить за него замуж. В том сезоне он был самым завидным женихом… или одним из них. У него было огромное состояние, и он уже начал создавать себе имя в деловых кругах. Увидев меня в первый раз, он сразу решил жениться на мне и уже не отступал. Мне пришлось стать его женой, хотя я и предпочла бы кого-нибудь другого. От меня этого ждали, все говорили, какая я счастливая. О, Кэролайн, ты не можешь себе представить, как я ненавидела его. Вся эта его добродетель была для меня невыносима. Раньше чем лечь, он становился на колени у постели и молил Бога благословить наш союз, а потом… потом… Но ты не поймешь, Кэролайн.

Я подумала о мужчине, посещавшем заведение миссис Кроули, о том, как он лежал в постели обнаженный, поджидая Рози, и сказала:

— Кажется, понимаю, мама.

— Благослови тебя Господь, радость моя. Ну вот, теперь ты со мной. Жить здесь для меня невыносимо. Такая тоска, с тех пор как Джок уехал… и даже.до того. Совершенно нечего делать. Если бы только я могла вернуться в Лондон. Если бы только у меня были деньги… Когда я думаю о том, как богат был Роберт, то начинаю сознавать всю нелепость своего поведения. Ведь я долгие годы все это терпела… можно было потерпеть еще четыре года. И я была бы там… где так хотела бы быть.

— Здесь так красиво, — сказала я. — Проезжая, я видела пейзажи, от которых просто захватывает дух.

— На меня пейзажи наводят скуку, дорогая. Горы, деревья, цветы… На все это можно только смотреть.

— А что с вашим здоровьем, мама?

— Какая печальная тема, дорогая! Мне приходится отдыхать каждый день. Я не встаю до десяти, потом сижу в саду до ленча, а после отдыхаю.

— А по вечерам?

— Скука! Скука!

— Живут же поблизости люди? Или вы совсем ни с кем не встречаетесь?

— Конечно, здесь живут люди, но они тоже скучные. Я не очень хорошо понимаю их утомительный язык. Заметила ты замок, когда вы ехали от станции?

— Нет. Так здесь есть замок?

— Есть. Он принадлежит Дюбюсонам. Сперва я подумала, что это может быть интересно, но они очень уж старые. Мадам на вид можно дать все девяносто. У них есть женатый сын, но жена его не очень приветливая. Дом страшно запущен. Они, кажется, совсем бедные, живут, как фермеры, но, вместе с тем, очень гостеприимные. Я иногда навещаю их, и они у меня бывают. В окрестностях живут еще две-три семьи. Некоторые здесь занимаются выращиванием цветов и производством духов. Городок находится отсюда на расстоянии полутора миль.

— Оливия тоже хотела приехать со мной.

— Бедная Оливия! Как она поживает?

— В основном, как обычно.

— Увы! Она никогда не была привлекательной. Я часто удивлялась, как у меня могла родиться такая дочь. Пошла в отца, это ясно.

— О нет! Оливия замечательный человек.

— Так говорили и об ее отце.

Мне трудно было сдержаться и промолчать. Я начинала яснее понимать ситуацию, видела свою мать так отчетливо, как никогда раньше. В детстве она была одной из богинь, населявших мой мир. Теперь иллюзии были отброшены, я уже не смотрела на жизнь сквозь розовые очки и с каждой минутой чувствовала себя более подавленной.

Через некоторое время пришла Эвертон — она опасалась, что мама утомилась — и отвела меня в мою комнату — белую, оштукатуренную, с высоким потолком; ее окна выходили на балкон с кованой железной решеткой. Я вышла и прямо ахнула — так прекрасен был открывшийся оттуда вид. При раннем вечернем освещении далекие горы казались окрашенными в синие тона. В саду росла масса цветов — красных, лиловых, синих. Воздух был напоен их ароматом.

Я подумала, как здесь красиво, и представила себе маму и капитана Кармайкла, приехавших сюда, чтобы осуществить свою мечту, и увидевших, что действительность не совсем отвечает их надежам.

Их любовь не выдержала испытания. Старая как мир история… Но он, по крайней мере, от всего отказался ради нее, хотя потом сожалел об этом и уехал.

То, что и мама испытывала сожаления, сомнений не вызывало.

Я распаковала чемоданы, развесила свои платья. Потом переоделась и спустилась в столовую.

К обеду мама встала и надела поверх своего ночного костюма розовый шелковый халатик. С распущенными каштановыми волосами она выглядела очень романтично. Правда, оттенок у них был не совсем такой, как раньше — может быть, Эвертон не удавалось достать здесь необходимые ополаскиватели?

В доме был уютный внутренний дворик с кустами бугенвиллии вдоль стен. Там стоял стол, и я поняла, что мама обычно обедает во дворе.

Дворик был очаровательный, но мама этого не замечала. Все ее мысли витали вокруг веселой светской жизни, которой она была здесь лишёна.

Вечером, ложась спать, я чувствовала себя растерянной, подавленной.

С тоской подумала я о Трессидор Мэноре и о том, что все сложилось бы совсем иначе, прими я предложение кузины Мэри.

Меня всегда удивляло, как быстро можно привыкнуть к новому образу жизни. Окружающая меня обстановка была такой мирной, такой живописной, что она принесла некоторое умиротворение моему измученному духу. Я сидела в саду и читала, немного шила, потому что Эвертон постоянно трудилась над мамиными туалетами и была благодарна за помощь. Мне было очень жаль, что Оливия не приехала со мной — как приятно было бы беседовать с ней. Однако я не смогла бы передать ей свой разговор с Рози. В конце концов, ведь он был ее отцом. Не смогла бы говорить и о Джереми Брендоне, Мне хотелось никогда больше о нем не вспоминать. Но мы были бы вместе, а Оливия принадлежала к тем немногим людям, кто еще внушал мне уважение.

Я стала циничной.

Мама обратила на это внимание.

— Ты очень повзрослела, Кэролайн, — сказала она как-то вечером, когда мы ужинали на воздухе. — Ты привлекательна, но как-то необычно. Наверное, тут дело в твоих зеленых глазах. Они никогда еще не были такими яркими. Кажется, будто ты видишь в темноте.

— Может быть, им видны темные людские тайны.

Мама пожала плечами. Ей самой никогда не хотелось заглядывать в чужие мысли — она была поглощена своими собственными.

— Я думаю, что тебе пошли бы изумруды… серьги… кулоны… От них цвет твоих глаз стал бы еще более интенсивным. И, конечно, тебе следует почаще ходить в зеленом. Эвертон сказала, что ей хотелось бы заняться твоим гардеробом. Это правильно, что ты носишь высокую прическу: она подходит к твоему лбу. Эвертон никогда бы не подумала, что высокий лоб может так украшать человека. Ты из-за него кажешься старше, но, с другой стороны, он придает тебе особую прелесть. Тебя нельзя назвать хорошенькой, но ты выглядишь… интересной.

— Спасибо. Приятно, что я все же не полное ничтожество.

— О тебе этого никогда нельзя было сказать. Не то что бедняжка Оливия. Значит, девочке не сделали еще ни одного предложения. Кто знает, может быть, и вообще не сделают. А ты привлекла внимание даже и не выезжая!

— Это мое предполагаемое наследство привлекло внимание, мама, а не я.

Она кивнула.

— Знаешь, я не осуждаю молодых людей, не располагающих средствами. Жить всем хочется.

— На их месте я предпочла бы жить за счет собственного труда.

— Но ты не на их месте, а во многих отношениях ты прямо не от мира сего. Слава Богу, у тебя есть хоть этот маленький доход, но в действительности это просто жалкие гроши. Роберт Трессидор оказался очень скупым.

Как ни странно, я встала на его защиту.

— Вам, однако, он назначил содержание.

— Такое же мизерное, как твой доход! Мог бы дать и побольше! На его состоянии это никак не отразилось бы. Он так опасался, что Джок воспользуется его деньгами, что назначил мне сумму, едва достаточную для выживания… И сделал это только из боязни утратить свою репутацию благородного человека.

— Это было давно. Постараемся забыть обо всем этом. Здесь так красиво.

— Такая тоска, — простонала она и впала в меланхолию, вспомнив о прежнем светском водовороте.

Время от времени садовник Жак ездил на своей двуколке в соседний городок, и я иногда отправлялась с ним. Я бродила по улицам, пока он занимался своими делами, а в назначенный час возвращалась к тому месту, где он оставлял двуколку. Мне нравилось заходить в местные лавочки и разговаривать с людьми; садиться прямо на улице за один из столиков, стоящих перед кафе среди горшков с цветущими растениями, и выпивать чашечку кофе или аперитив.

Все это доставило бы мне большое удовольствие в прежние времена, предшествовавшие моему «пробуждению», как я это называла.

Мне кажется, я стала более проницательной. Маму я видела теперь без прикрас, понимала, что она эгоистична и находит прибежище в воображаемой болезни, которая помогает ей справиться со скукой, порождаемой поверхностным умом.

Я размышляла над силой ее привязанности к Джоку Кармайклу. Мне хотелось бы лучше знать его: я чувствовала, что мы могли бы что-то значить друг для друга. Я прекрасно понимала его сожаления, его потребность уехать. Он во всяком случае пожертвовал карьерой ради своей любви, и это его выгодно отличало от Джереми Брендона.

Я много гуляла по живописным окрестностям, часто добиралась до городка. Владельцы магазинов начали уже меня узнавать, и это мне было приятно. Они окликали меня, втягивали в разговор. Несмотря на хорошее знание французского языка, мне случалось насмешить их неправильным употреблением грамматических форм. Я познакомилась со многими: с женщиной, приходившей из своей деревни по средам продавать овощи на лотке; с девушками, работавшими в кафе; с булочником, который вытаскивал лопатой длинные хрустящие булки из печки в пекарне и тут же продавал их еще горячими своим постоянным клиентам; с модисткой, выставлявшей по примеру своих парижских коллег только одну шляпку в витрине; с портнихой, чье окно, наоборот, ломилось от созданных ею нарядов; даже с продавцом скобяных товаров, в лавку к которому я как-то зашла с нашей служанкой, чтобы купить кастрюлю.

Живя бок о бок с другими обитателями небольшого дома, я сблизилась с ними. В Лондоне у меня никогда не было таких отношений со слугами. За исключением Рози, конечно. Я представляла себе, как неодобрительно отнеслись бы к моему поведению миссис Уинч или Вилькинсон, если бы я там подолгу просиживала на кухне, болтая с горничными, как я делала это здесь с Мари, нашей служанкой, или с Жаком в саду.

Но я видела в этих людях друзей и хотела узнать о них как можно больше.

Мари потерпела любовную неудачу, и я разделяла ее огорчение. «Он» был дерзким молодым солдатом, пробывшим со своим полком несколько месяцев в их городке. Он обещал жениться на ней, а потом уехал. После рассказов о нем, оставшись одна на кухне, Мари обычно затягивала скорбную мелодию с такими словами: «Куда ушел ты, солдатик мой? В мундире новом, штык за спиной. Ты на чужбине, где льется кровь. Тебя мне, видно, не встретить вновь».

Через некоторое время она забывала о нем и распевала другие песни, потому что по своей природе не была склонна к меланхолии.

Я так и не узнала, когда развернулась эта романтическая история, так как во время моего пребывания во Франции Мари уже было под сорок и привлекательной ее трудно было назвать: у нее были заметные усики, к тому же ей недоставало нескольких зубов. Но она была работящей, добродушной и очень сентиментальной женщиной. Я по-настоящему привязалась к ней.

С Жаком у меня тоже установились дружеские отношения. Он овдовел три года назад и был отцом шестерых детей. Некоторые из них поддерживали его материально. Почти все они жили неподалеку. В настоящее время Жак ухаживал за одной вдовой, представлявшей собой выгодную партию по местным масштабам: она унаследовала от покойного мужа десять гектаров прекрасной плодородной земли.

Каждый раз, встречая его, я спрашивала, как продвигается его сватовство. Помолчав немного и взвесив свой ответ, он обычно говорил, покачивая головой:

— Вдовы, мадемуазель, странные существа. Никогда не знаешь, как с ними разговаривать.

— Вы правы, Жак, — замечала я.

Я знала, что мое пребывание радует Жака и Мари. Никогда ни мама, ни Эвертон не проявляли к ним ни малейшего интереса. Они ограничивались тем, что отдавали распоряжения. Когда я заговорила с мамой о неверном женихе Мари и о вдовушке Жака, она сперва не поняла, а потом сказала:

— Странная ты, Кэролайн. Как это может тебя интересовать?

— Но это же люди, мама. У них своя жизнь, как у всех. В Лондоне слуги были так далеки от нас, а в этом маленьком хозяйстве мы все ближе. В каком-то смысле так лучше. Это заставляет нас ощущать их присутствие.

Неудачное замечание.

— Ах, Лондон, — вздохнула мама. — Совсем другая жизнь.

И она грустно предалась воспоминаниям.

Вскоре я познакомилась с некоторыми из наших соседей, бывала у садоводов, выращивающих цветы, видела, как из них добывают эссенцию, и узнала, что ее продают парфюмерам. Это было очень интересно. Я увидела целые поля, засаженные цветами, и поразилась, узнав, как много их нужно, чтобы получить флакон духов.

Жасмин издавал восхитительный аромат. Его собирали, как мне говорили, в июле и августе, но в октябре он зацветал вторично и тогда давал самую лучшую эссенцию.

Розы, из которых добывали розовое масло, были необыкновенно хороши.

На цветочной плантации Клэрмонов работало несколько человек из города. Они приезжали на велосипедах рано утром, и я часто видела, как после рабочего дня они отправляются по домам.

Состоялось и мое знакомство с Дюбюсонами. Они оказались очаровательными людьми. Их замок был в самом деле довольно обветшалым. По одному из его дворов бродили куры, как на какой-нибудь ферме. Правда, башенки в форме перечниц придавали ему достойный вид, и Дюбюсоны гордились им не меньше, чем Лэндоверы своим домом, а Трессидоры своим.

Я сидела с месье и мадам Дюбюсон в большой гостиной, пила вино и слушала их рассказы о былом величии. С ними жил их сын с женой, и оба работали с утра до вечера. Время от времени вся семья навещала нас и приглашала к себе. В этих случаях мама надевала одно из своих прелестных платьев, Эвертон долго причесывала ее, и обе делали вид, что готовятся к одному из тех приемов, которые мама так часто посещала в прежние дни.

Стол у Дюбюсонов был превосходный. Месье был не прочь сыграть партию-другую в карты. Особенно, как и мама, он любил пикет, но в эту игру можно играть только вдвоем, поэтому на вечерах у Дюбюсонов чаще всего играли в вист. Я иногда заходила к ним днем, и тогда мы с месье Дюбюсоном играли в пикет или в шахматы, которые он любил еще больше, чем карты. Я познакомилась с этой игрой, когда училась во Франции, и ему нравилось приобщать меня к ее тонкостям.

Несмотря на то, что занятий у меня было достаточно, меня начинало томить беспокойство. Все чаще думала я о Корнуолле; мне очень хотелось знать о судьбе Лэндоверов, о том, как им живется на их скромной ферме. Я написала кузине Мэри, что хотела бы навестить ее. Она ответила радостным письмом: «Когда ты собираешься приехать?»

Я провела с мамой уже три месяца. Наступила осень, моя ностальгия по Корнуоллу все увеличивалась. Я написала кузине Мэри, что приеду в начале октября.

Но когда я сообщила маме о своих планах, то была удивлена ее реакцией.

— Ты хочешь уехать! — воскликнула она. — О, Кэролайн, мне будет тебя недоставать.

— Поверьте, мама, — возразила я, — вы прекрасно без меня обойдетесь.

— Так тебе понравилось у кузины Мэри? — спросила она. — Мне всегда говорили, что она настоящая людоедка.

— Она бывает немного резкой, но когда лучше ее узнаешь, то начинаешь понимать, что она за человек. Я очень к ней привязалась.

— Роберт терпеть ее не мог.

— Это потому, что ей достался тот дом… ее законная собственность.

Т— вое пребывание здесь было для меня такой радостью. — Я промолчала. Посмотрев на маму, я увидела, что у нее по щекам текут слезы.

Эвертон сказала мне:

— Ваша мать совсем затоскует без вас. После вашего приезда ей стало гораздо лучше.

— А до этого была она очень плоха?

— С вами она стала удивительно бодрой.

— Ведь у нее нет настоящей болезни, правда, Эвертон?

— Бывают заболевания духа, мисс Кэролайн. Она тоскует по прежней жизни. Боюсь, что это навсегда.

— Разве та жизнь ее действительно удовлетворяла?

— Она ей нравилась… столько людей вокруг… преклонение мужчин… Это было для нее самое главное.

— Однако она все это оставила.

— Ради капитана. Это было большой ошибкой. Но она не уехала бы, если бы ее не заставили.

На меня снова нахлынуло чувство старой вины: ведь это я по своей беспечности предала ее. Если бы я не встретила на лестнице Роберта Трессидора и не выболтала, что видела, как понесла лошадь, мама продолжала бы жить в Лондоне и до сих пор была бы богатой женщиной. Капитан Кармайкл остался бы в живых и сделал карьеру в армии.

— Но ведь я ничем не могу ей помочь, Эвертон, — вздохнула я, — я только напоминаю о прошлом.

— После вашего приезда, — настаивала Эвертон, — ей стало значительно лучше.

Как и мама, она старалась уговорить меня не уезжать.

— Я говорю Эвертон, что молодежь должна жить собственной жизнью, — сказала мне мама. — От нее не следует ждать жертв. Вот что я все время твержу ей.

Но они надеялись, что я останусь, и мне уже начинало казаться, что в этом и заключается мой долг.

В тиши своей спальни я пыталась себя урезонить. Будь же благоразумна. Здесь ты ничего не можешь сделать. Все зависит от нее самой. Если бы она перестала тосковать по светскому блеску и заинтересовалась той жизнью, которая протекает вокруг, то почувствовала бы себя так же хорошо, как и раньше.

Нет, не буду делать глупостей. Кузина Мэри ждет меня, и я поеду в Корнуолл.

Я послала Оливии несколько писем, описала окружающих меня людей. Она отвечала с неизменной нежностью, говорила, что с нетерпением ждет новых сообщений.

Мари и Жак позабавили ее, а читать о Дюбюсонах и производителях духов ей было очень интересно.

Я упомянула, что собираюсь в Корнуолл к кузине Мэри и на обратном пути из Франции остановлюсь в Лондоне. Может быть, смогу тогда провести несколько дней с ней.

Оливия ответила, что была бы счастлива повидаться со мной.

День моего отъезда приближался, и атмосфера в доме становилась все более тягостной. Мама много времени проводила в постели, и я часто заставала ее в слезах. Все это было очень неприятно.

Мои чемоданы были уложены. Я попрощалась с ближайшими соседями и через два дня должна была отправиться в путь.

Маме я обещала скоро вернуться.

В тот день я прошлась пешком до города и попрощалась со всеми своими новыми друзьями. Вернувшись домой, я умылась и переодевалась к обеду, когда в мою комнату вбежала Мари.

— Мадам нехорошо, — кричала она. — Мадемуазель Эвертон просит вас сразу пройти к ней.

Я поспешила в мамину спальню. Она лежала в постели, глаза ее были закрыты, в лице ни кровинки. Такой я никогда ее не видела.

— Эвертон, что с мамой? — Она обратилась к Мари:

— Попросите Жака немедленно съездить за врачом. — Мы присели у кровати. Мама открыла глаза и увидела меня.

— Кэролайн, — проговорила она слабым голосом. — Ты еще здесь. Слава Богу.

— Да, я здесь, мама. Конечно, я здесь.

— Не… покидай меня.

Эвертон неотрывно смотрела на меня. Мама опять закрыла глаза.

— Как долго она в таком состоянии? — прошептала я.

— Я зашла, чтобы помочь ей одеться к обеду, и застала ее в постели…

— Что это может быть?

— Надеюсь, доктор поторопится, — сказала Эвертон.

Прошло немного времени, и я услышала стук колес на дороге. Вошел невысокий мужчина — типичный сельский врач. Я как-то видела его у Дюбюсонов.

Он осмотрел маму, послушал ее пульс и покачал головой.

— Может быть, она перенесла какое-нибудь потрясение? — спросил он.

Он показался мне слишком осведомленным после такого краткого осмотра, и я усомнилась в его компетентности.

Вместе с Эвертон я вышла вслед за ним из комнаты.

— Она нуждается в отдыхе, — сказал доктор. — В отдыхе и покое. Ей нельзя волноваться, понимаете? Так вы уверены, что ничто не могло ее встревожить?

По правде сказать, — ответила Эвертон, — мисс Трессидор расстроилась из-за того, что мисс Кэролайн собирается нас покинуть.

— А, — с глубокомысленным видом произнес доктор, — вот, значит, как.

— Я приехала навестить маму, — пояснила я, — и мое пребывание подходит к концу.

Он кивнул.

— Она нуждается в уходе, — серьезно сказал доктор. — Я заеду завтра.

Мы проводили его до экипажа.

Эвертон с надеждой посмотрела на меня.

— Не могли бы вы задержаться еще ненадолго? — спросила она. — Пока миссис Трессидор не поправится.

Я не ответила и вернулась к маме. Она была по-прежнему бледна и казалась осунувшейся, но обратила внимание на мое присутствие.

— Кэролайн, — произнесла она слабым голосом.

— Я здесь, мама.

— Останься… останься со мной.

Я мало спала в ту ночь, вспоминая, как мама, совершенно непохожая на себя, лежит на постели. Мне пришло в голову, что она притворилась больной, и эта мысль не покидала меня. И все же уверенности у меня не было. Ее и не могло быть.

Что, если я уеду, а она в самом деле больна и умрет? Может человек умереть от тоски? Дело не в том, что она нуждается во мне — ведь большую часть своей жизни она прекрасно обходилась без меня. Она никогда не проявляла по отношению к Оливии и ко мне той страстной привязанности, которую некоторые матери испыгывают к своим детям. Но с моим приездом ее существование в какой-то мере оживилось, это я понимала. Иногда мы коротали вечера, играя в пикет, а главное, со мной она вела бесконечные разговоры о прошлом.

Меня одолевали сомнения. Ведь это из-за меня муж выгнал ее из дому. Могла я взять на себя ответственность еще и за ее жизнь?

Я так и не заснула до рассвета, потом ненадолго забылась, а когда проснулась, мое решение было принято.

Мне нельзя было уезжать… пока.

Я написала кузине Мэри и Оливии, рассказала им о внезапном заболевании мамы и о том, что мне придется еще некоторое время остаться с ней.

Когда я сказала Эвертон о своем решении, она просто расцвела. Я испытывала облегчение — с колебаниями было покончено.

Я пошла к маме. Эвертон была уже у нее и успела сообщить радостную новость.

— Она теперь быстро поправится, — уверенно провозгласила Эвертон.

— Кэролайн, дорогая моя! — воскликнула мама. — Так… так ты не оставишь меня?

Я сидела у ее постели, держа ее за руку, и чувствовала, будто за мной захлопнулась дверца ловушки.

Мама медленно поправлялась, но некоторое время чувствовала себя очень плохо — хуже, чем когда бы то ни было. Доктор Легран часто навещал ее. Он выглядел на редкость самодовольно. Видно, был убежден, что совершил чудесное исцеление.