Золотой юбилей

Это случилось во время юбилейных торжеств по случаю пятидесятилетия правления королевы Виктории. В судьбе нашей семьи произошел драматический перелом, полностью изменивший ход моей жизни. Мне было тогда всего четырнадцать лет. Несмотря на то, что эти события разворачивались вокруг меня и я сама принимала в них участие, их значение в полной мере дошло до меня значительно позже. Я как будто смотрела сквозь матовое стекло — видела все, но не понимала важности происходящего.

Случайному наблюдателю наша семья показалась бы, вероятно, очень счастливой. Но часто ли кажущееся соответствует действительности? Мы принадлежали, как принято говорить, к зажиточным слоям населения. В Лондоне наш особняк был расположен в одном из фешенебельных кварталов недалеко от Гайд-Парка. За комфортом семьи следили Вилькинсон, дворецкий, и миссис Уинч, экономка, постоянно находившиеся в состоянии вооруженного нейтралитета: каждый из них стремился к превосходству над соперником. В ранние утренние часы, до того как члены семьи покидали свои постели, слуги суетились во всем доме: выгребали с каминных решеток золу, сметали пыль, наводили лоск на мебель и полы, разносили горячую воду… К тому времени, когда мы вставали, все, как по волшебству, было приведено в порядок, и оставалось только ухаживать за нами самими. Слугам было известно, что отец не выносит ни малейшего намека на их присутствие, и вид поспешно скрывающегося чепчика или фартука может стоить места горничной или лакею… Недовольство отца всем внушало страх, даже маме.

Отца звали Роберт Эллис Трессидор. Он был одним из Трессидоров, владельцев ланкарронского поместья Трессидор Мэнор[1] в Корнуолле.

Нашей семье в этих местах принадлежали обширные владения с XVI века, которые еще увеличились после Реставрации. За редкими исключениями, знатные семьи Западной Англии выступали в то время за короля, однако больших роялистов, чем Трессидоры, невозможно было найти.

К несчастью, фамильное поместье ушло из рук отца — оно было аннексировано в пользу кузины Мэри. Говоря о ней, взрослые употребляли именно это слово, и мне пришлось порыться в словаре, чтобы понять, что оно означает: я обладала богатым опытом подслушивания и основную часть своей информации собирала благодаря открытым глазам и ушам. Отец и его сестра Имоджин, всецело ему преданная, всегда произносили имя кузины Мэри с презрением и ненавистью, но, как мне казалось, и с некоторым оттенком зависти.

Я узнала, что у моего дедушки был старший брат, отец Мэри. Она была его единственной наследницей. По праву старшинства, Трессидор Мэнор и примыкавшая к нему земля отошли к ней, а не к моему отцу, хотя, как считалось в нашей семье, это было несправедливо: правда, он был сыном младшего брата, зато принадлежал к тому превосходящему во всех отношениях полу, с которым ни одной женщине не следует соперничать.

Тетя Имоджин — леди Кэри — была в своем роде не менее грозной фигурой, чем отец. Я слышала, как они обсуждали недостойное поведение кузины Мэри, преспокойно вступившей во владение фамильной собственностью, не задумываясь над тем, что она грабит законного наследника. «Эта гарпия!» — говорила тетя Имоджин, и я представляла себе кузину Мэри с женской головой, птичьим телом и крыльями, с длинными когтями, точь в точь, как у чудовищ, что летали вокруг бедного слепого короля Финеса.

Мне трудно было представить себе человека, способного одолеть папу. Кузине Мэри это удалось — видно, она обладает незаурядным могуществом. Когда я с невольным восхищением сказала об этом моей сестре Оливии, она решительно осудила меня как предательницу. Да, папа потерпел поражение в деле о наследовании, но у себя дома он, безусловно, осуществлял верховную власть, и все ему подчинялись. Слуг было очень много — к этому обязывал светский образ жизни родителей и связанные с ним развлечения и приемы. Отец был председателем многих комитетов и организаций, целью которых являлось благо человечества, например, «Труд бедняков на пользу общества» и «Перевоспитание падших женщин». Добрые дела были коньком отца. Имя его часто появлялось на страницах газет. Его называли новым лордом Шафтсбери и намекали, что давно уже следовало бы возвести его в звание пэра.

Среди его друзей было много особ самого высокого ранга, включая премьер-министра лорда Солсбери. Отец был членом парламента, но в кабинет министров так никогда и не вошел, хотя, казалось, для этого ему стоило только протянуть руку. Дело заключалось в том, что от Вестминстера его отвлекали самые разнообразные интересы. Он считал, что таким образом может лучше служить своей стране, чем полностью отдаваясь политической деятельности.

Отец был банкиром и членом правления нескольких компаний. Каждое утро к парадному крыльцу подавали карету. Экипаж должен был сверкать, а ливрея кучера находиться в идеальном порядке. Даже маленькому груму, стоявшему за запятках во время езды и соскакивавшему на землю, чтобы открывать дверцы, полагалось выглядеть безупречно.

Отец обладал главными качествами джентльмена: он был богат и отличался высокими принципами.

Мисс Белл, наша гувернантка, очень его почитала.

— Никогда не забывайте, — говорила она нам, — что ваш отец является источником всего вашего благополучия.

Я не преминула заметить, что, по моим наблюдениям, окружающие не всегда чувствовали себя свободно в его присутствии, так что, возможно, из этого источника изливалось не одно благополучие.

Милая мисс Белл часто приходила от меня в отчаяние — она так близко принимала к сердцу миссию, возложенную на нее Господом Богом и великим мистером Трессидором. Она была чрезвычайно почтительна, благоговела перед высокими качествами своего работодателя, не ставила под вопрос его собственную оценку своих достоинств (эта оценка, впрочем, была всеобщей) и всегда помнила, что как бы исполнительна она ни была, как бы хорошо ни справлялась со своими обязанностями, она принадлежала всего лишь к неполноценному женскому полу.

Думаю, что я была неприятным ребенком, потому что никогда не соглашалась беспрекословно с тем, что мне говорилось, и не пыталась этого скрыть.

— Почему, — как-то спросила Оливия, — ты любишь все толковать по-своему и извращать сказанное?

— Потому, наверно, — ответила я, — что люди не всегда бывают правдивы. Часто они говорят то, что, по их мнению, нам следует думать.

— Гораздо проще верить им на слово, — заметила Оливия.

Это была ее типичная позиция, благодаря которой все называли сестру хорошим ребенком. Я же считалась бунтаркой. Как странно, часто думала я, что мы сестры. Мы так непохожи друг на друга.

По утрам мама никогда не вставала до десяти часов. Эвертон, ее горничная, приносила ей в это время чашку горячего шоколада. Мама была очень красива, ее часто упоминали в светской хронике. Мисс Белл иногда показывала нам эти газеты. «Красавица миссис Трессидор» на скачках… на светском рауте… на благотворительном балу. Ее так всегда и называли: «красавица миссис Трессидор». Ее красота и высокие моральные качества отца внушали нам благоговейный трепет. Порой мне приходило в голову, что именно поэтому жизнь в нашем доме была совсем нелегкой. Иногда мама была очень ласкова с нами, но иногда будто нас не замечала. Случалось, что она горячо нас обнимала и целовала — особенно меня. Я не понимала почему и надеялась, что Оливия не обращает на это внимания. У мамы были сверкающие карие глаза и густые каштановые волосы. Рози Ранделл, одна из наших горничных, сообщила мне по секрету, что Эвертон прилагает огромные усилия, чтобы сохранить цвет этих прекрасных волос при помощи каких-то таинственных притираний. Поддержание маминой красоты было, по-видимому, всепоглощающим занятием. Эвертон превосходно с этим справлялась и держала всех домочадцев в страхе Божьем, требуя абсолютной тишины, когда мама отдыхала с ледяными примочками на веках или когда ловкие руки этой преданной горничной осторожно массировали ей лицо. Они вели бесконечные разговоры о последних веяниях моды.

— Нелегкое это дело быть красавицей, — сказала я однажды Оливии.

Бывшая при этом Рози Ранделл согласилась со мной.

— Еще бы! — подтвердила она.

Высокого роста, интересная, Рози Ранделл выделялась среди горничных. Как правило, прислуживающих за столом девушек выбирают за их внешность. Они принадлежат к категории слуг, которых видят посетители, а некрасивые могут создать плохое впечатление о доме. Я часто думала, что в лице Рози мы обладаем настоящим сокровищем.

При гостях Рози вела себя очень сдержанно. Ее замечали. На нее оборачивались. Она сознавала это и принимала молчаливые знаки внимания с таким же молчаливым достоинством. Но с Оливией и со мной (а она ухитрялась часто видеться с нами) Рози становилась совсем другим человеком.

Мы обе были очень к ней привязаны. Совсем немногие вызывали у нас подобные чувства. Наш отец был слишком добродетельным, наша мать — слишком красивой. А мисс Белл, при всех ее достоинствах и хорошем к нам отношении, ласковой нельзя было назвать.

Рози обладала добрым сердцем и никого не боялась. Оливия как-то пролила соус на чистый фартук. Рози, подмигнув нам, сразу унесла его, постирала и погладила так быстро, что никто и заметить не успел. А когда мне случилось разбить севрскую вазу, стоявшую на этажерке в гостиной, Рози так переставила там безделушки, что это не бросалось в глаза.

— Пыль-то стирать с нее буду я, — усмехнулась она. — Вот никто ничего и не узнает. То, чего глаз не видит, и сердце не беспокоит.

Мне тогда пришло в голову, что, шагая по жизни, Рози спасает многие сердца от беспокойства.

Раз в неделю, в свой выходной вечер (Рози настаивала на предоставлении ей свободных вечеров, и миссис Уинч, радуясь возможности заполучить такую красивую девушку, не устояла), Рози одевалась очень нарядно. Без чепца и передничка, в которых мы привыкли ее видеть, в шелковом платье и шляпе с элегантным пером, в перчатках и с зонтиком она выглядела как настоящая леди.

Я спросила ее, куда она уходит по вечерам. В ответ она слегка подтолкнула меня локтем и сказала:

— Ну, это долгая история! Вот когда вам исполнится двадцать пять лет, тогда и скажу.

Это вообще было одним из ее любимых присловий. Она говорила: «Узнаете как-нибудь на днях, когда вам исполнится двадцать пять…»

Я всегда с любопытством разглядывала важных господ, приходивших в дом. Из холла наверх вела красивая лестница, которая делала множество поворотов, пока не достигала самой крыши. Внутри находилась глубокая лестничная клетка, так что с площадки верхнего этажа, где были расположены помещения для слуг, детская и классная комната, можно было смотреть вниз и видеть, что происходит в холле. Голоса оттуда отчетливо доносились, и часто мне случалось услышать совершенно неожиданные вещи. Ужасно бывало обидно, если разговор прерывался на самом интересном месте, а беседовавшие удалялись, предоставляя мне теряться в догадках о дальнейшем. Я обожала эту игру, хотя Оливия считала, что такое поведение неприлично.

— Тот, кто подслушивает, — цитировала она взрослых, — никогда ничего хорошего о себе не услышит.

— Дорогая сестричка, — возражала я, — а часто ли нам случается слышать о себе что бы то ни было — хорошее или дурное?

— Никогда нельзя знать заранее.

— Вот это верно. Поэтому подслушивать так интересно.

А правда заключалась в том, что это занятие доставляло мне огромное удовольствие. От нас столько всего скрывали, считая, по-видимому, некоторые вещи неподходящими для наших ушей, что я испытывала прямо-таки непреодолимое желание узнать о них.

Смотреть сверху вниз на прибывающих гостей было для меня неиссякаемым источником наслаждения. Как приятно бывало видеть нашу красавицу-мать, стоявшую на площадке второго этажа, где находились большая гостиная и салон, в котором часто выступали перед гостями известные артисты — пианисты, скрипачи, певцы.

Бедная Оливия сидела рядом со мной скорчившись и дрожа от страха, что нас увидят. Она была очень нервная. Я же всегда выступала в роли заводилы, когда речь шла о рискованных предприятиях, несмотря на то, что она была на два года старше меня.

Нередко мисс Белл говорила ей:

— Да выскажитесь же, наконец, Оливия. Не позволяйте Кэролайн все время задавать тон.

Однако Оливия всегда стушевывалась. Она была совсем недурна, но принадлежала к тем людям, которых обычно не замечают. К тому времени я была уже выше ее ростом. Все в ее внешности было милым, но не выходило за рамки привычного. Бледное маленькое личико, мелкие черты… Только ее карие глаза были большими. «У тебя глaза, как у газели», — говорила я ей, а она не знала — радоваться ей или обижаться, что было для нее характерно. Ее красивые глаза были близоруки, и это придавало ей какой-то беспомощный вид. Волосы у нее были прямые и очень тонкие. Как их ни приглаживали, из ее прически всегда выбивались прядки, и это приводило мисс Белл в отчаяние. Мне иногда казалось, что я должна защищать Оливию, но гораздо чаще я вовлекала ее в безрассудные проделки.

Внешне я сильно отличалась от нее, да и характером тоже. Мисс Белл говорила, что если бы не видела нас собственными глазами, то никогда бы не поверила в возможность такого различия между сестрами. Мои волосы были более темными, почти черными, а глаза имели зеленый оттенок, который я старалась подчеркнуть, повязывая волосы зеленой лентой: я была очень тщеславна и прекрасно знала, какое впечатление производят мои глаза в сочетании с темными волосами. Не то, чтобы я считала себя хорошенькой — так далеко я не заходила, — но понимала, что привлекаю внимание. Мой слегка вздернутый нос, довольно большой рот и высокий лоб — в век, когда считалось, что низкие лбы соответствуют классическим канонам — не позволяли мне претендовать на красоту, но что-то во мне — живость, я полагаю — заставляло людей не ограничиваться одним взглядом, а оборачиваться.

Так обстояло дело и с капитаном Кармайклом. Думая о нем, я всегда испытывала какой-то радостный трепет. В своем алом с золотом мундире он был великолепен; но и в костюме для верховой езды или во фраке он выглядел не менее красивым. Это был самый элегантный и обаятельный джентльмен, какого мне приходилось видеть. Было у капитана Кармайкла еще одно качество, которое делало его для меня неотразимым: он особенно выделял меня, оказывал мне исключительное внимание. Он всегда мне улыбался и, если это было возможно, заговаривал, обращаясь со мной, как с важной молодой леди, а не с маленькой девочкой, еще не покинувшей классную комнату. Поэтому, когда я смотрела сверху в холл, то всегда старалась отыскать капитана Кармайкла.

У нас с ним был секрет, в котором участвовала и мама. Секрет был связан с золотым медальоном, самым красивым украшением, которое у меня было. Нам, конечно, не разрешали носить драгоценности, и надевать этот медальон было очень смело с моей стороны. Правда, видеть его никто не мог: он всегда находился у меня под корсажем, застегнутым на все пуговицы. Но я чувствовала его прикосновение к своей коже, и это делало меня счастливой. Кроме того, меня приятно возбуждала мысль, что окружающие не подозревают о существовании медальона.

Мне его подарили, когда мы были в деревне. Наш загородный дом находился в двадцати милях от Лондона. Это было довольно внушительное строение эпохи королевы Анны, окруженное большим парком. «Здесь очень мило, — говаривал с горечью отец, — но это не Трессидор Мэнор».

Как бы то ни было, мы, дети, проводили там много времени. Нас всегда сопровождал целый сонм слуг, а также мисс Люси Белл, которую я называла матриархом детской. Мы считали ее старой, но в то время все, кому было за двадцать, казались нам древними ископаемыми. Думаю, что четыре года назад, когда она появилась у нас, ей было лет тридцать. Она очень старалась выполнять свои обязанности как следует, не только потому, что ей нужно было зарабатывать себе на хлеб, но и по другой, совершенно бескорыстной причине: я уверена, что на свой лад она нас любила.

В деревне наша детская — большая, уютная, полная света комната — находилась на верхнем этаже, откуда открывался чудесный вид на леса и поля. У нас были пони, и мы увлекались верховой ездой. Когда мы жили в Лондоне, то катались в Гайд-парке, и это было по-своему интересно из-за людей, раскланивавшихся с мамой в тех случаях, когда она ездила с нами. Но наслаждение скакать по упругому дерну было возможно только в деревне.

Приблизительно за месяц до того, как мы должны были вернуться в Лондон, в деревню неожиданно приехала мама. Ее сопровождала Эвертон с массой шляпных коробок, чемоданов и всего того, без чего мама не могла обходиться. В деревню она наезжала редко, поэтому суета охватила весь дом.

Она поднялась в классную комнату и горячо обняла нас. Мы глаз не могли оторвать от нее, потрясенные ее красотой, ароматом ее духов и элегантным нарядом: она была в легкой серой юбке и розовой блузке в сборках и рюшах.

— Дорогие мои девочки! — воскликнула она. — Как чудесно снова вас видеть! Мне хотелось побыть некоторое время одной с моими девочками.

Оливия покраснела от удовольствия. Я тоже была очень рада, но все же чуточку усомнилась в маминой искренности, недоумевая, почему мы ей так внезапно понадобились: ведь она столько раз упускала эту возможность без видимого сожаления.

Вот тогда мне впервые пришло в голову, что маму, пожалуй, еще труднее понять, чем отца. Отец был всемогущ и вездесущ; из всех знакомых нам людей он, после Бога, обладал самой большой властью, да и то разница была совсем незначительной. Мама же была дамой с секретами. Я тогда не получила еще в подарок медальона, поэтому своих секретов у меня не было, во всяком случае, важных. Однако что-то в маминых глазах навело меня на эти мысли.

Она весело смеялась вместе с нами, посмотрела наши рисунки и сочинения.

— У Оливии настоящий талант, — сообщила мисс Белл.

— Да, да. Я верю, милая моя девочка, что ты станешь великим художником!

— Ну, это вряд ли, — возразила мисс Белл.

Она всегда боялась, что слишком горячие похвалы могут повредить детям.

Оливия была на верху блаженства. Очаровательно наивная, она верила всему, что ей говорили, если ей это было приятно. Со временем я пришла к выводу, что для спокойной жизни это истинный дар.

— А Кэролайн совсем неплохо пишет.

Мама удивленно посмотрела на протянутую ей неряшливую страничку и пробормотала:

— Очень мило.

— Я не ее почерк имела в виду, — пояснила мисс Белл, — а построение предложений и выбор слов. Она обладает воображением и свободно выражает свои мысли.

— Но это замечательно!

За неопределенным выражением красивых глаз, устремленных на листок бумаги, скрывалось какое-то ожидание.

Причина маминого приезда в деревню выяснилась на следующий день. Это было одно из тех важных событий, значения которых я не сумела вовремя распознать.

Нас посетил капитан Кармайкл.

Мы находились тогда вместе с мамой в розовом саду. Мама сидела в кресле с книжкой в руках, а мы устроились на траве у ее ног. Прелестная картинка! Она не читала нам вслух, но легко можно было предположить, что она занимается именно этим.

Слуга проводил капитана Кармайкла к нам.

— Капитан Кармайкл! — вскричала мама. — Какой сюрприз.

— Я направлялся в Солсбери, и мне вдруг пришло в голову, что поместье Трессидора совсем рядом. Роберт никогда бы мне не простил, если бы, находясь поблизости, я не заехал к нему. И вот… я подумал, что загляну сюда.

— Увы, Роберта с нами нет. Но все равно это замечательный сюрприз.

Мама встала и всплеснула руками как ребенок, для которого только что сняли ангелочка с верхушки елки.

— Останьтесь и выпейте с нами чашечку чая, — предложила она. — Пойди, Оливия, скажи, чтобы подали чай. И ты пойди с сестрой, Кэролайн.

Мы ушли, оставив их вдвоем.

Как приятно провели мы время за чайным столом! Это было в первых числах мая, и погода стояла чудесная. На деревьях распускались белые и розовые цветы, воздух был напоен ароматом срезанной травы, слышалось пение птиц, а ласковое, не слишком жаркое солнце сияло будто специально для нас. Все казалось необыкновенным.

Капитан Кармайкл беседовал с нами. Он спросил, каковы наши успехи в верховой езде. Оливия больше молчала, но я разговорилась, и мне казалось, что он слушает меня с удовольствием. Он все посматривал на маму, и их взгляды как будто включали и меня. Это наполняло меня счастьем. Если нам с Оливией чего-то недоставало, так это любви. О наших материальных потребностях хорошо заботились, но когда ребенок вырастает и начинает познавать мир, он больше всего нуждается в настоящей привязанности, в любви. В тот день, кажется, у нас была и любовь.

Мне хотелось, чтобы так было всегда. Я подумала: как изменилась бы наша жизнь, будь нашим отцом человек, подобный капитану Кармайклу.

С ним было необыкновенно интересно. Он успел везде побывать: в Судане с генералом Гордоном, в Хартуме во время осады. Обо всем этом он нам рассказал. Говорил он очень живо, описывал трудности, страх, решимость людей… Думаю, впрочем, что он немного смягчал правду, так как находил ее слишком страшной для наших юных ушей.

Когда мы выпили чай, он встал, а мама сказала:

— Вы не должны так сразу уезжать, капитан. Почему бы вам не переночевать у нас? Могли бы уехать завтра рано утром.

Он поколебался с минуту. Глаза его искрились, как мне показалось, от затаенного смеха.

— Ну что ж… Может быть, я и мог бы прогулять.

— Вот и прекрасно Это просто замечательно. Детки, скажите слугам, чтобы для капитана Кармайкла приготовили комнату… Впрочем, лучше я сама распоряжусь. Пойдемте со мной, капитан. Я рада, что вы приехали.

Мы с Оливией остались в саду, совершенно очарованные нашим обаятельным гостем.

На следующее утро мы все четверо поехали верхом, и нам было очень весело. Капитан ехал рядом со мной. Он сказал, что я держусь в седле, как настоящая наездница.

— Но ведь каждый, кто едет на лошади, является наездником, — немедленно возразила я, оставаясь как всегда спорщицей, несмотря на переполнявшую меня радость.

— Однако некоторые напоминают мешок с картофелем, других же можно сравнить с кентаврами.

Мне его слова показались невероятно смешными, и я расхохоталась.

— Вы, кажется, имеете успех у Кэролайн, капитан, — сказала мама.

— Мои шутки вызывают у нее смех. Говорят, это лучший путь к мужскому сердцу.

— А я-то думала, что он проходит через желудок.

— Признание нашего остроумия все же на первом месте. Давай поскачем к лесу, Кэролайн, посмотрим, кто скорее.

Ветер дул нам в лицо, мы ехали бок о бок, это было чудесно. Он все время поглядывал на меня, улыбаясь. Казалось, я ему очень нравлюсь.

Потом мы вернулись к выгулу у конюшни — он сказал, что хочет посмотреть, как мы перепрыгиваем через препятствия. Мы продемонстрировали все, чему наш инструктор по верховой езде научил нас в последнее время. Я знала, что мне это удается гораздо лучше, чем Оливии: она всегда нервничала и один раз чуть не свалилась.

Капитан Кармайкл и мама аплодировали нам. Оба смотрели на меня.

— Надеюсь, вы погостите у нас подольше, — сказала я капитану.

— Увы! Увы! — вздохнул он и, глядя на маму, пожал плечами.

— Может быть, останетесь еще на одну ночь? — предложила она.

Он пробыл у нас два дня. Перед самым его отъездом мама послала за мной. Она сидела с капитаном Кармайклом в маленькой гостиной.

— Я скоро уезжаю, Кэролайн, — проговорил он, — и хотел бы попрощаться с тобой.

Положив руки мне на плечи, он некоторое время внимательно смотрел на меня. Потом прижал к себе и поцеловал в голову.

— Я хочу кое-что подарить тебе, Кэролайн, — продолжал он, — чтобы ты помнила обо мне.

— О, я и так вас не забуду.

— Знаю, но все же маленький сувенир не помешает, как ты считаешь? — И он протянул мне медальон на длинной золотой цепочке. — Открой его.

Мне это удалось не сразу, тогда он взял медальон у меня из рук и открыл. Внутри была восхитительная миниатюра, совсем крохотная, но так мастерски сделанная, что черты капитана Кармайкла были отчетливо видны и невозможно было его не узнать.

— Как красиво! — воскликнула я, переводя глаза с него на маму.

Оба с каким-то волнением посмотрели на меня, потом друг на друга.

— На твоем месте, — посоветовала мама, — я бы никому этот медальон не показывала… даже Оливии.

О, подумала я, значит, Оливия подарка не получит. Они полагают, что она может обидеться.

— Я спрятала бы его, — посоветовала мама, — пока ты не станешь старше.

Я кивнула.

— Спасибо, — пробормотала я, — огромное спасибо.

Капитан обнял меня и поцеловал.

В тот же день мы с ним простились.

— Я вернусь к юбилею, — сказал он маме.

Так я получила медальон. Он мне очень нравился, и я часто заглядывала внутрь. Однако я не решилась его спрятать, и чувство опасности обостряло мое удовольствие.

Весь день я носила его под корсажем, а ночью клала под подушку. Я любила его не только за то, что он такой красивый, но еще и потому, что это был секрет, известный, кроме меня, только маме и капитану Кармайклу.

Мы вернулись в Лондон 15 июня, ровно за неделю до великого дня юбилея. Возвращение в Лондон из деревни всегда было для нас большим событием. Мы въезжали с восточной стороны, и лондонский Тауэр представлялся мне бастионом, защищающим город. Мрачное, грозное строение, хранящее память о былых трагедиях, оно всегда заставляло меня думать о тех, кто был в нем заключен много лет назад.

Потом мы ехали по городу, мимо сравнительно нового здания парламента, построенного мистером Барри и выглядевшего так величественно рядом с рекой.

Благодаря искусству архитектора, оно казалось столь же древним, как и сам великий Тауэр.

Мне всегда трудно было решить, где лучше: в Лондоне или в деревне. Сельской местности был присущ какой-то особый уют и порядок; там царили мир и безмятежность, недостающие городу. Конечно, отец редко бывал в деревне, и приходится признать, что, когда он там появлялся, мира и безмятежности как не бывало. Приезжали гости, развлечения следовали одно за другим, и нам с Оливией не следовало путаться под ногами. Так что, возможно, все дело было в том, где находился отец.

Независимо от этого, возвращаясь в город, я всегда испытывала волнение, а уезжая в деревню, радовалась.

Однако возвращение, о котором я пишу сейчас, было совсем особым: не успели мы добраться до города, как заметили охватившее его возбуждение, которое мисс Белл охарактеризовала, как «юбилейную лихорадку».

Шумная толпа заполняла улицы. Я с восторгом наблюдала за уличными торговцами: раньше они редко проникали в нашу часть Лондона, а теперь свободно там расхаживали. Прямо на мостовой сидел мастер, чинивший плетеные стулья; разносчик мяса для кошек толкал перед собой ручную тележку с отвратительной на вид кониной; лудильщик громко предлагал свои услуги; тут же чинили зонтики, а девушка в большой бумажной шляпе держала в руках корзинку, полную искусственных цветов — в летние месяцы, когда камины не топились, этими цветами было принято украшать очаг… Уличные музыканты исполняли популярные мелодии мюзик-холлов. Но больше всего было продавцов юбилейных сувениров: кружек, шляп, украшений с надписью: «Боже, благослови королеву» или «Пятьдесят славных лет».

Зрелище было воодушевляющее, и я радовалась тому, что мы уехали из деревни и могли все это увидеть.

Возбуждение царило и у нас дома. Мисс Белл все повторяла, какое счастье быть подданным такой королевы. Мы должны, говорила она, запомнить этот великий юбилей на всю жизнь.

Рози Ранделл показала нам свое новое платье, сшитое специально по случаю торжеств. Оно было из белой кисеи с мелкими лиловыми цветочками. В тон платья была и бледно-лиловая соломенная шляпка.

— Ожидается такое веселье, — сказала она, — что дым будет стоять коромыслом. Думаю, Рози Ранделл повеселится не меньше, чем наша милостивая государыня, а пожалуй, и больше.

Мама, как мне показалось, изменилась с того памятного дня, когда капитан Кармайкл подарил мне медальон. Она была очень рада, по ее словам, снова нас видеть. Обняв нас, она сообщила, что мы вместе с ней посмотрим на юбилейное шествие. Разве не восхитительно?

Мы согласились, что это так.

— Значит, мы увидим королеву? — спросила Оливия.

— Ну, конечно, дорогая. Какое это было бы празднование без нее?

Мы заразились общим возбуждением.

— Ваш отец, — сказала мисс Белл, — примет в этот день определенное участие в руководстве празднествами. Он будет при дворе, конечно.

— Он поедет вместе с королевой?! — воскликнула Оливия.

Я расхохоталась.

— Даже он недостаточно для этого значительная фигура, — насмешливо ответила я.

Когда мы утром занимались с мисс Белл, в классную вошли наши родитеди. Это было так неожиданно, что все мы потеряли дар речи, даже мисс Белл. Она встала, слегка покраснела и пробормотала:

— Доброе утро, сэр. Доброе утро, сударыня.

Мы с Оливией тоже встали и стояли неподвижно, как статуи, пытаясь понять, что может означать это посещение.

У отца был немного недоуменный вид, будто он спрашивал себя, как мог человек с его достоинствами произвести на свет таких ничтожных отпрысков. Мой корсаж был испачкан чернилами. Когда я писала сочинение, то всегда так увлекалась, что забывала следить за своей опрятностью. Я откинула голову назад. На моем лице появилось, вероятно, то вызывающее выражение, которое, по словам мисс Белл, было мне свойственно, если я опасалась критики. Я посмотрела на Оливию. Она побледнела и явно нервничала.

Я рассердилась. Никто не имеет права так действовать на окружающих. Не позволю отцу запугивать себя, вот и все.

— Вы что, онемели? — произнес он.

— Доброе утро, папа, — ответили мы хором, — доброе утро, мама.

Мама засмеялась.

— Я возьму их с собой, чтобы смотреть на шествие. — Он кивнул. По-видимому, это означало одобрение. Мама продолжала:

— Нас пригласили в два места: к Клэр Понсонби и к Делии Сэнсон. Шествие пройдет мимо их окон, и все будет прекрасно видно.

— Да, в самом деле.

Отец посмотрел на мисс Белл. Как и я, она старалась не проявлять нервозности в его присутствии. В конце концов ведь она была дочерью викария; такие семьи считались очень респектабельными, и принадлежащим к ним девушкам всегда оказывали предпочтение в роли гувернанток и воспитательниц. Кроме того, она не была лишена мужества и не позволила бы себя унизить при ученицах.