10

В замке воцарилась тяжелая атмосфера. Женевьева выглядела постоянно угрюмой и замкнутой, и я тщетно пыталась понять, о чем она думает. Что касается Клод, она была зла и чувствовала себя униженной оттого, что граф отказался выполнить ее желание. Я постоянно ощущала ее растущую неприязнь ко мне. В том, что он выступил в мою защиту, она увидела определенный смысл, и, надо сказать, я тоже.

Филипп тоже чувствовал себя очень неловко. Однажды он зашел ко мне в галерею, и мне показалось по его смущенному виду, что он не хотел бы, чтобы его здесь увидели. Я подумала, что Филипп боится своей жены точно так же, как боится графа.

– Я слышал, что у вас был некоторый конфликт с... моей женой. Мне очень жаль. Я вовсе не хочу, чтобы вы уезжали, мадемуазель Лоусон. Но в этом доме... – Он пожал плечами. – И как скоро вы... закончите?

– Работы еще достаточно.

– Когда все будет сделано, можете рассчитывать на мою помощь. Но если вдруг захотите уехать раньше, я постараюсь найти для вас работу.

– Благодарю вас.

Он ушел довольно печальный. Вот человек, который хочет, чтобы все было хорошо и спокойно, подумала я. Однако он слишком бесхарактерный, чтобы повлиять на ход событий в замке.

И тем не менее, как это ни странно, между ним и графом прослеживалось что-то общее: его голос был похож на голос графа, чертами лица кузены тоже напоминали друг друга. При этом один явно положительная фигура, а другой – отрицательная. Филипп, должно быть, безбедно жил под крылышком богатых и влиятельных родственников. Возможно, это и сделало его таким, каков он есть, – робко ищущим мира и покоя. Но с самого начала он был добр ко мне, и я не сомневалась, что сейчас он хочет моего отъезда только из-за конфликта между мною и его женой.

Вероятно, он был прав. Мне действительно следовало бы уехать, как только я закончу с картинами. Дальнейшее пребывание в замке не сулило мне ничего хорошего. Чувства, которые пробудил во мне граф, грозили еще больше затянуть меня в бездонный омут.

Я уеду, пообещала я себе. Но поскольку в глубине души была преисполнена решимости не уезжать, то начала поиски настенной живописи, в существовании которой под толстым слоем штукатурки почти не сомневалась. Я могла бы отдаться новой работе и забыть о всех тех бурях, которые бушевали вокруг меня в стенах замка. И в то же время это был самый подходящий предлог, чтобы как можно дольше оставаться рядом с графом.

Меня особенно интересовала маленькая комната, примыкавшая к галерее. Она вся была залита солнечным светом. Из окна открывался прекрасный вид на виноградники, за которыми где-то далеко-далеко находится Париж.

Я вспоминала, как взволнован был мой отец, когда однажды натолкнулся на стену, очень похожую на эту. Он говорил мне тогда, что во многих английских домах под слоями штукатурки скрыты замечательные настенные росписи. Их могли просто замазать или заштукатурить потому, что роспись пришла в плохое состояние или больше не радовала глаз владельцев.

Трудно сказать, но, возможно, это был своего рода инстинкт, который я унаследовала от отца, но с того момента, как увидела эту стену, я пришла в такое волнение, что была готова поклясться, что под штукатуркой непременно что-то есть.

Удаление штукатурки – очень тонкая операция. Я попробовала поскрести ее мастихином, но надо было тщательно следить за тем, чтобы не повредить внутренний слой, так что я могла позволить себе лишь слегка снять его. Одно неосторожное движение было способно разрушить то, что могло оказаться очень ценной живописью.

Я проработала часа полтора. Больше работать было неразумно, поскольку требовалась предельная сосредоточенность, но за это время, к сожалению, я не обнаружила ничего такого, что подтверждало бы мои предположения.

Однако следующий день выдался более удачным. Мне удалось отслоить маленький кусочек штукатурки – не больше квадратного сантиметра – и стало ясно, что на стене есть фреска.

Но эти поиски оказались полезны для меня еще и потому, что помогали отвлечься от нервозного напряжения в замке, которое становилось все более гнетущим.

Я занималась очисткой стены, когда услышала голос Женевьевы:

– Мадемуазель... Мадемуазель, где вы?

– Здесь, – отозвалась я.

Когда она вбежала, я увидела, что девочка чем-то страшно расстроена.

– Я получила известие из Каррефура, мадемуазель. Дедушке совсем плохо. Он зовет меня. Поедемте со мной.

– Но ваш отец...

– Его нет... Они уехали верхом с ней... Пожалуйста, мадемуазель, прошу вас. Иначе мне придется ехать с конюхом.

Я сказала, что пойду переодеться, и велела через десять минут быть около конюшни.

– Только не задерживайтесь, – попросила она.

Всю дорогу до Каррефура Женевьева молчала. Я знала, что она боялась этих визитов и в то же время никогда не могла от них отказаться.

Когда мы добрались до места, мадам Лабисс уже ждала нас на пороге.

– Ах, мадемуазель, – воскликнула она, – я так рада, что вы приехали!

– Он очень плох? – спросила я.

– Еще один удар. Морис нашел его в плачевном состоянии, когда относил завтрак. Доктор уже был, и тогда я послала за мадемуазель.

– Вы хотите сказать, что он... умирает? – спросила Женевьева глухим голосом.

– Трудно сказать, мадемуазель Женевьева. Он еще жив, но очень плох.

– Мы можем сейчас пойти к нему?

– Да, конечно.

– Не оставляйте меня, – взмолилась Женевьева.

Мы вошли. Старик лежал на соломенном тюфяке, и мадам Лабисс постаралась устроить его поудобнее. Она накрыла его пледом, принесла в комнату маленький столик и стулья. На полу даже появился ковер. Но голые стены, единственным украшением которых служило распятие, и скамеечка для молитвы по-прежнему делали комнату похожей на монашескую келью.

Старик лежал, откинувшись на подушки. Жалкое зрелище: глубоко запавшие глаза, резкие морщины с обеих сторон длинного носа. Он был похож на раненую птицу.

– Месье, пришла мадемуазель Женевьева, – прошептала мадам Лабисс.

В его лице что-то изменилось.

– Внучка...

– Да, дедушка, я здесь.

Старик кивнул, и его взгляд остановился на мне. Я не была уверена, что он видел левым глазом, – таким тот казался неподвижным и мертвым, но правый был еще живым.

– Подойди, – попросил старик, и я подвинулась ближе к его ложу. Казалось, он остался этим доволен. – Франсуаза, – начал он.

Тогда я поняла, что он принимает меня за мать Женевьевы.

– Все хорошо. Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказала я.

– Не надо... – бормотал он. – Осторожно. Следить...

– Да, да, – произнесла я как можно ласковее.

– Ты не должна была никогда выходить замуж... за этого человека. Я знал, что это было... ошибкой...

– Все в порядке, – успокаивающе уверяла я его.

Однако лицо старика по-прежнему искажала гримаса страдания.

– Ты должна... Он должен...

– Ох, мадемуазель, – прошептала Женевьева, – я больше не вынесу этого. Он бредит и не понимает, что я здесь. Может, мне лучше выйти?

Я кивнула, и она вышла, оставив меня в этой странной комнате наедине с умирающим человеком. Я увидела, что он не заметил исчезновения внучки и почувствовал от этого облегчение. Казалось, старик делает над собой большое усилие.

– Франсуаза, держись подальше от него. Не позволяй ему...

– Почему? – спросила я. – Почему держаться подальше от него?

– Такой грех... такой грех... – простонал он.

– Вы не должны так истязать себя, – возразила я.

– Возвращайся сюда... Уходи из замка. Там только погибель и несчастье... для тебя.

Такая длинная речь, казалось, совсем истощила его. Он закрыл глаза, а я была напугана и расстроена, ибо поняла, что старик сказал мне нечто очень важное.

Внезапно он открыл глаза.

– Онорина, ты так прекрасна. Наш ребенок... Что с ней будет? О, грех... грех...

Тут силы совсем оставили его. Я подумала, что он умирает, и бросилась к двери позвать Мориса.

– Конец уже близок.

Морис взглянул на меня и кивнул.

– Мадемуазель Женевьева должна быть здесь.

– Я пойду и приведу ее, – сказала я, радуясь возможности покинуть комнату умирающего.

Глубоко опечаленная, я шла по коридору. Да, смерть была совсем близко. Я чувствовала ее. Но меня угнетала одна мысль: как могла бедная Франсуаза быть счастливой в этом мрачном доме, в котором даже смеяться считалось большим грехом. Как она, должно быть, обрадовалась, когда ей представилась возможность сбежать в замок!

Я дошла до какой-то лестницы и, остановившись у нижней ступеньки, стала смотреть наверх.

– Женевьева, – тихо окликнула я.

Никакого ответа. На лестничную площадку выходило окно, наполовину закрытое плотными шторами, которые совсем не пропускали свет. Так они, вероятно, всегда и были полуопущены, подумала я. Я приподняла их и посмотрела в окно на совершенно запущенный сад, надеясь увидеть Женевьеву там и подать ей знак возвращаться в дом. Но девочки в саду не оказалось.

Тогда я снова окликнула ее и, когда мне снова никто не ответил, стала подниматься по лестнице.

Со всех сторон на меня наваливалась царившая в доме тишина. Я решила, что Женевьева скорее всего спряталась в одной из комнат, чтобы быть подальше от умирающего, ибо не могла вынести самой мысли о смерти. Она всегда стремилась избегать того, что считала слишком тяжелым. Возможно, в этом и была причина всех ее проблем. Мне придется попытаться убедить ее в том, что если чего-то боишься, то лучше всего заставить себя посмотреть опасности прямо в глаза.

– Женевьева, – позвала я. – Где вы?

Я открыла какую-то дверь и оказалась в спальне с такими же полуспущенными портьерами на окне, какие я уже видела на лестничной площадке. Я закрыла дверь и открыла другую. Этой частью дома не пользовались, наверное, уже многие годы.

Еще один пролет лестницы, и я подумала, что он, должно быть, ведет в детские, которые обычно располагались в верхней части дома. Не думая о том, что в данный момент происходит в комнате внизу, я начала размышлять о детстве Франсуазы, о котором я уже читала в книжечках, которые одну за другой выдавала мне Нуну. Мне вдруг пришло на ум, а не приходилось ли Женевьеве слышать в этом доме рассказы о детстве ее матери? В таком случае, если она захотела спрятаться, то направилась бы в детскую. Я была уверена, что найду ее там, здесь, наверху.

– Женевьева! – позвала я более громким голосом, чем раньше. – Вы здесь?

Никакого ответа. Только слабый отзвук моего собственного голоса разнесся как призрачное эхо. Если она и находилась здесь, то не хотела, чтобы я обнаружила ее.

Я открыла дверь. Передо мной была небольшая комната с высоким потолком. Соломенный тюфяк на полу, стол, стул, скамеечка для молитвы, распятие на стене. Словом, точно такая же обстановка, как в комнате, где сейчас умирал старик. Но было здесь и нечто отличающее ее от кельи на нижнем этаже. Единственное окно, расположенное почти под потолком, было забрано решеткой, поэтому комната скорее напоминала тюремную камеру. Я инстинктивно почувствовала, что это и на самом была деле тюремная камера.

Моим первым порывом было закрыть дверь и поскорее убежать отсюда, однако любопытство взяло верх над испугом. И я вошла в комнату. «Что же это за дом? – спрашивала я себя. – Здесь и впрямь жили, как в монастыре!» Я знала, что дедушка Женевьевы всегда сожалел о том; что не стал монахом. Об этом свидетельствовало его самое драгоценное сокровище – монашеская ряса, хранимая в сундуке. Я знала об этом из первой записной книжечки Франсуазы. А хлыст? Он бичевал им самого себя... или своих жену и дочь?

И кто здесь жил? Кто каждое утро просыпался в этой комнате с зарешеченным окном и смотрел на эти суровые стены, жил в этой аскетичной обстановке?

Я заметила, что на стене, покрытой клеевой краской, было что-то нацарапано. Присмотревшись более внимательно, я прочла: «Онорина – пленница».

Итак, я оказалась права: это была тюрьма. Здесь несчастную женщину держали против воли. Она была такой же, как и те, кто попал в подземную тюрьму замка...

Вдруг я услышала звук приглушенных шагов на лестнице. Но это не были шаги Женевьевы. Затем кто-то остановился по другую сторону двери. Тогда я быстро подошла к ней и рывком распахнула.

Женщина уставилась на меня широко открытыми недоверчивыми глазами.

– Мадемуазель, это вы? – вскричала она.

– Да, я ищу Женевьеву, мадам Лабисс, – ответила я.

– Я услышала, что кто-то ходит наверху, и очень удивилась... Вы нужны внизу. Конец очень близок.

– А Женевьева?

– Она прячется в саду.

– Понятно, – сказала я. – Женевьева не хочет видеть смерть. Я думала, что смогу найти ее в детской.

– Детские находятся этажом ниже.

– А эта... – начала я.

– Это комната бабушки мадемуазель Женевьевы. Я ухаживала за ней до самой ее смерти, – пояснила мадам Лабисс.

– Она была очень больна?

Мадам Лабисс сдержанно кивнула. По ее мнению, я была слишком любопытной, чтобы мне рассказывать что-нибудь еще. Она не выдавала секретов, ибо ей за это хорошо заплатили, и не собиралась рисковать своим будущим благополучием.

Женевьева действительно оказалась в саду. И только после того, как старик умер, решилась вернуться в дом.

Вся семья отправилась на похороны в Каррефур, которые, как я слышала, были организованы с подобающей такому событию пышностью. Я осталась в замке. Нуну не пошла тоже – у нее, как она заявила, случился очередной приступ мигрени, во время которого единственное, на что она была способна, так это лежать в постели. Я подумала, что участие в похоронах могло бы пробудить в ней слишком болезненные воспоминания.

Женевьева уехала в карете вместе со своим отцом, Филиппом и Клод. И, как только они отбыли, я пошла навестить Нуну.

Как я и ожидала, старушка не думала ложиться в постель. Я спросила, могу ли остаться и немного поболтать с ней.

Она ответила, что будет рада моему обществу, сварила кофе, и мы уселись друг против друга.

– Не думаю, что Женевьеве хотелось идти на похороны, – заметила я.

Нуну молча кивнула.

– Но ей положено. Она ведь растет, не нужно считать ее ребенком. Не кажется ли вам, что девочка стала более сдержанной? Менее подверженной этим странным срывам?

– Она всегда была достаточно спокойной, – солгала Нуну.

Я грустно посмотрела на нее, и она ответила мне столь же печальным взглядом. Сказать ей, что теперь мы могли бы отбросить притворство? Мне очень хотелось, чтобы мы перестали лицемерить друг перед другом.

– Когда я была последний раз в Каррефуре, я видела комнату ее бабушки. Она очень странно выглядит, – скорее напоминает тюрьму, и Онорина тоже так считала.

– Откуда вы знаете? – воскликнула Нуну.

– Бедняжка сама так считала.

Ее глаза округлились от ужаса.

– Она... сама сказала вам? Но как?..

– Нет-нет, Онорина не воскресла из мертвых. Просто нацарапала на стене: «Онорина – пленница». Она действительно была пленницей? Вы должны это знать. Вы же там жили.

– Она тяжело болела и должна была всегда находиться в своей комнате.

– Странная комната для больного человека... прямо под самой крышей. Это наверняка создавало массу неудобств для слуг...

– Вы очень практичны, мадемуазель, раз думаете о таких вещах.

– Я думаю, что слуги тоже думали об этом. Но почему она считала себя пленницей? Разве ей не разрешалось выходить?

– Она была больна.

– Но инвалиды не пленные. Нуну, расскажите мне правду. Я уверена, что это очень важно... для Женевьевы.

– Каким образом? К чему вы клоните, мадемуазель?

– Если я пойму, это даст мне возможность помочь Женевьеве, сделать ее счастливой. У девочки было не совсем обычное детство. Дом, где жила ее мать, потом замок, где выросла она сама, и, наконец, трагедия, случившаяся с Франсуазой. Вы же понимаете, как все это могло отразиться на ребенке, тем более таком впечатлительном.

– Я на все готова ради Женевьевы.

– Тогда, пожалуйста, расскажите мне то, что знаете.

– Но я ничего не знаю, ничего...

– Ведь Франсуаза писала об этом в своих книжечках. Вы дали мне прочесть их все?

– Она не рассчитывала, что кто-то будет читать их.

– Нуну, есть другие книжечки, в которых рассказано гораздо больше...

Она вздохнула и, взяв ключ из висевшей на поясе связки, подошла к буфету и открыла его. Затем достала одну книжечку и протянула мне. Я заметила, откуда она ее вынула. Там оставалась еще одна, последняя в стопке, и я надеялась, что получу и эту тоже, но напрасно.

– Когда прочитаете, сразу принесите мне, – предупредила Нуну. – И обещайте никому ее не показывать.

Я пообещала.

Эта записная книжечка была совсем иной: ее писала женщина, охваченная глубоким страхом. Она боялась своего мужа. Когда я читала, то никак не могла отделаться от чувства, что тайно проникаю в ум и сердце уже умершей женщины. И граф, несомненно, имел какое-то отношение к ее смерти... Что бы он обо мне подумал, если бы знал, чем я занимаюсь?

И все-таки я должна была прочитать до конца. С каждым днем моего пребывания в замке необходимость выяснить правду становилась для меня все более настоятельной.

«Я легла спать вчера вечером, молясь о том, чтобы он не пришел ко мне. В какой-то момент мне показалось, что я слышу его шаги, но это оказалась Нуну. Она знает, в каком я состоянии. Она все время рядом со мной... и молится за меня, я это тоже знаю. Я боюсь его. И он об этом догадывается, но не может понять почему. Другие женщины просто без ума от него. И только одна я боюсь его...

Сегодня я виделась с папой. Он посмотрел на меня так, будто пытался проникнуть в мой мозг, чтобы знать буквально о каждом мгновении моей жизни, но особенно об этом. «Как поживает твой муж?» – спросил он. А я заикалась и краснела, потому что знала, что он имел в виду. «Я слышал, у него есть другие женщины», – сказал он. Но я не ответила. Казалось, он остался доволен моим молчанием. «Пусть о нем позаботится дьявол, ибо Бог его не приемлет», – пробурчал он. И тем не менее папа был очень доволен тем, что у мужа есть другие женщины, и я знала почему...

Нуну тоже не спится. Она очень напугана. Я страшусь ночей. Мне так трудно бывает заснуть. А еще я часто просыпаюсь от страха, и мне кажется, что в комнате кто-то есть. Это какой-то ненормальный брак. Лучше бы я осталась маленькой девочкой, играющей в детской. Какое это было прекрасное время, пока папа не показал мне свое хранящееся в сундуке сокровище незадолго до маминой смерти. Лучше бы я никогда не стала взрослой. Но тогда у меня не было бы Женевьевы...

Сегодня Женевьева просто разбушевалась. И все потому, что Нуну не позволила ей гулять из-за легкой простуды. Тогда Женевьева заперла Нуну в ее комнате, и бедняжка терпеливо ждала, пока я не выпустила ее. Нуну не захотела выдавать Женевьеву. А потом мы обе отругали Женевьеву, но она все равно вела себя ужасно, была необузданна и капризна. Я сказала, что она напоминает мне ее бабушку, а Нуну была очень расстроена ее непослушанием...

Нуну сказала: «Франсуаза, дорогая, никогда больше не говори таких слов. Никогда, никогда!» Я поняла, что это относится к моим словам о том, что Женевьева напоминает мне ее бабушку...

Этой ночью я опять проснулась от страха. Мне показалось, что в комнату вошел Лотэр. Накануне я виделась с папой. И он запугал меня в тот день больше, чем обычно. Но это мне просто приснилось: Лотэра в комнате не было. Да и зачем бы он вдруг пришел? Он прекрасно знает, как я ненавижу его приходы. Он уже больше не пытается заставить меня смотреть на жизнь его глазами. Это потому, что я ему безразлична. Он рад возможности не иметь со мной контактов. Я в этом уверена. Но мне приснился ужасный кошмар, что он все-таки пришел ко мне, и я очень боялась, что он будет груб со мной. Но это оказался всего лишь сон.

Потом пришла Нуну. Она призналась, что все равно не спала, а просто лежала и прислушивалась. «Я не могу уснуть, Нуну. Мне страшно», – сказала я, и она дала мне выпить несколько капель лауданума. Она принимала настой опия во время приступов мигрени. Нуну пояснила, что лауданум снимает боль и помогает ей засыпать. Я уснула, а утром постаралась забыть дурной сон. Лотэр больше никогда не станет навязывать мне себя. Ему это совсем не нужно – у него есть другие...

Сегодня мне пришла в голову неожиданная мысль. Вдруг это случится... Я ужасно боюсь и пока никому не скажу... Во всяком случае, только не папе: он будет просто в ужасе. Не скажу далее Лотэру... пока это не станет неизбежным. Я не скажу даже Нуну. Во всяком случае, не сейчас. Но рано или поздно она все равно узнает. Надо подождать и посмотреть, что будет дальше. Мне это могло просто показаться...

Сегодня утром Женевьева пришла ко мне чуть позже обычного. Она проспала. Я уже подумала, что с ней что-то случилось. Когда она вошла, то сразу же подбежала ко мне со слезами на глазах. Мы долго обнимали друг друга, и я никак не могла ее успокоить. Дорогая Женевьева, мне так хотелось бы сказать ей, но не сейчас, о, только не сейчас...»

На этом записи обрывались, и я так и не узнала того, что хотела узнать. И все-таки кое-что мне стало ясно: самой важной была та последняя записная книжечка, которая лежала в самом низу стопки. Интересно, почему Нуну не дала мне ее?

Я снова отправилась к ней. Старушка лежала на кушетке с закрытыми глазами.

– Нуну, – спросила я, – так в чем же заключается тайна? Что все это значит? Чего так боялась Франсуаза?

Она простонала в ответ: