Наконец, они пришли. Я была признана виновной и приговорена к смерти.

Я сижу в моей комнате и пишу. Осталось сказать совсем немного.

Во-первых, я должна написать Елизавете. Я думаю о том, что сказал ей мой сын, и, зная ее целомудренный образ мыслей, понимаю, как она была потрясена. Я должна объяснить ей, как к этому относиться.

Я взяла ручку.

«Это тебе, сестра моя, пишу я в последний раз. Меня только что приговорили не к позорной смерти — она позорна лишь для преступников, — а к возможности соединиться с вашим братом. Невиновная, как и он, я надеюсь проявить ту же твердость духа, какую он проявил в свои последние мгновения. Я спокойна, как бывают спокойны люди, когда совесть их ни в чем не упрекает. Мне глубоко жаль покидать моих бедных детей. Вы знаете, что я жила только для них и для вас, моя дорогая сестра. В каком положении я оставляю вас, пожертвовавшей всем, чтобы быть с нами…»

Я написала и моей дорогой дочери, которая, как я слышала, была разлучена с ней. Я хотела, чтобы она помогла своему брату, если это окажется возможным… И я должна была также написать Елизавете о моем сыне. Я должна была заставить ее понять.

«…Мне надо сказать вам об одной тяжелой для моего сердца вещи. Я знаю, сколько неприятностей мог причинить вам мой ребенок. Простите его, моя дорогая сестра. Помните о его возрасте и о том, как легко внушить ребенку все, что вы хотите, даже то, чего он не понимает. Надеюсь, настанет день, когда он сможет понять всю величину вашей ласки и нежности…»

Слезы застилали мне глаза, и я больше не могла писать, но позже я возьму ручку и закончу.

Время меня подстегивает.

Скоро за мной приедет телега. Мне отрежут волосы, свяжут руки за спиной и повезут меня по улицам хорошо знакомым маршрутом, которым ездили мои друзья в былые дни… А Людовик ехал передо мной по тем самым улицам, где когда-то я проезжала в карете, в которую были впряжены белые лошади, где господин де Бриссак говорил мне, что в меня влюблены двести тысяч французов… по улице Сан-Оноре, где меня может увидеть мадам Бертен, к площади Революции и затем — на чудовищную гильотину.

Толпы будут громко выкрикивать оскорбления в мой адрес, как делали много раз прежде, а пока меня везут, я буду думать о своей жизни. Я не замечу улиц с кричащими, жестикулирующими толпами, жаждущими моей крови. Я буду думать о Людовике, ушедшем передо мной, об Акселе, сожалея иногда… О, но не нужно печалиться слишком горько, моя любовь, для меня кончатся все беды. Я буду думать о своем мальчике и молиться, чтобы его не слишком долго мучили угрызения совести. Мой дорогой, все это пустяки. Я прощаю тебя… ты не знал, что говоришь.

Итак, я сейчас вся в ожидании и молюсь, чтобы во время этой последней поездки я оказалась подлинной дочерью своей матери. Я встречу смерть с храбростью, которую она мне пожелала бы.

Нет больше времени писать. Они идут.

На меня снизошло полное спокойствие. Лишь в одном теперь я была уверена — самое худшее позади, я все это выстрадала. Остается только последний удар, который приведет к избавлению.

Я готова. И я не боюсь. Ведь это жизнь требует храбрости, а не смерть.

Примечания