ПРЕДЛОЖЕНИЕ

В ночь накануне первого бала Эсмеральды тот сон вновь явился мне. Уже не в первый раз. За девятнадцать лет жизни он время от времени тревожил мой ночной покой. И было в этой повторяемости что-то неуловимо тревожное, казалось, сновидения эти наполнены неясным пока смыслом, От таких снов я пробуждалась, сотрясаемая дрожью, но никогда не могла осознать причин своего ужаса. Не кошмарные видения пугали меня, а безотчетное ощущение неотвратимости близкого конца.

Я в комнате. Комната эта знакома уже до мелочей, ведь столько раз я ее видела во сне. Самая обычная комната. Каменная кладка камина, выложенные из кирпичей «теплые» места по обе стороны очага, красный ковер и тяжелые красные занавеси. Над камином — картина, изображающая шторм на море. Передо мной — несколько стульев, раздвижной стол с откидной столешницей. Доносятся чьи-то голоса. А я не могу избавиться от чувства, что позади меня прячется… что-то. И от этого меня пронизывает страшное предчувствие гибели, и я в ужасе просыпаюсь. Вот, собственно, и все. Иногда видение это не появлялось год, а то и больше, так что я успевала даже позабыть о нем, но потом возвращалось вновь и вновь. Со временем мне удалось заметить в той комнате кое-какие новые подробности, например, красные шторы были перехвачены тяжелым шнуром, в углу стояло кресло-качалка; но все эти свежие детали только обостряли почти физическое чувство крадущегося ужаса.

Всякий раз, очнувшись и лежа в кровати, я мучила себя, пытаясь истолковать тяжелый сон. Почему эта комната стала просто неотъемлемой частью моего подсознания? И почему я всегда вижу одну и ту же комнату? Почему мне суждено переживать этот вползающий в душу ужас? Комната эта, конечно, плод моего воображения, но зачем из года в год мне выпадает видеть ее в снах? Ни с кем я не делилась своими переживаниями. К тому же днем все это казалось сущим вздором, да и любые, самые яркие и реальные сны кажутся такими только их хозяину, все остальные находят их скучными. Тем не менее в глубине души я была уверена, что сон этот что-то значит, возможно, неведомые, непостижимые уму силы предупреждают меня о какой-то грозящей опасности, с которой в реальной жизни я еще не встречалась.

Я никогда не предавалась безудержным фантазиям. Моя жизнь была слишком суровой и невеселой для этого. А уж с тех пор, как я попала «в милость» к кузине Агате, свое место мне пришлось твердо запомнить. И то, что я сидела за одним столом с ее Дочерью Эсмеральдой, и то, что пользовалась услугами ее же гувернантки, и то, что мне позволялось гулять в парке под присмотром господских нянек, — все это должно было поддерживать меня в состоянии вечной и неописуемой благодарности. Мне ни на секунду не давали забыть о том, что я самое презренное создание на земле, бедная родственница и что единственным оправданием моего пребывания на «чистой» половине дома может быть только моя кровная принадлежность к семейному клану. Кровные узы эти нельзя было назвать тесными, ведь кузина Агата приходилась моей матери лишь троюродной сестрой, а я уж вообще оказалась седьмая вода на киселе.

Кузина Агата была женщиной невиданных габаритов, все в ней было чрезмерным — и ее формы, и ее голос, и ее нрав. Именно она верховодила в семье, состоявшей из ее маленького мужа — впрочем, возможно, он только казался таким в сравнении с супругой — и дочери Эсмеральды. Кузен Уильям, как я его называла, был преуспевающим бизнесменом, чьи интересы простирались довольно широко. И многое было подвластно ему, однако только за порогом своего дома; в родных же стенах он верой и правдой служил жене. Характером он был очень спокоен, а столкнувшись со мной в доме, всегда рассеянно улыбался, будто затруднялся вспомнить, кто же я такая и откуда взялась в его доме. Я думаю, что он был бы неплохим человеком, если бы хватало у него силы воли иногда противостоять своей благоверной. Она же была просто знаменита своими добродетелями. В ее праведной деятельности определенные дни недели посвящались делам попечительской комиссии. Тогда в гостиной собирались знатные дамы, совсем на кузину Агату непохожие, и часто мне приходилось подавать чай с пирожными. Кузина на таких приемах почти ценила мое присутствие.

— Эллен, дочь моей троюродной сестры, — говорила она проникновенно, — такая, знаете ли, трагедия. Нам пришлось взять это дитя в свой дом.

Иногда за чаем мне помогала хлопотать Эсмеральда. Бедная Эсмеральда! Никто не принимал ее за хозяйскую дочку. В ее руках чай из чашек обычно проливался, а однажды она буквально окатила чаем одну из дам-активисток благотворительного общества.

Кузина Агата страшно раздражалась, когда кто-то осмеливался принять Эсмеральду за ту самую бедную родственницу, а меня — за дочку госпожи. И вообще, я думаю, что удел Эсмеральды был ненамного слаще, чем мой. Постоянно слышалось: «Выпрями спину, Эсмеральда. Не сутулься так» или «Ради всего святого, говори четко! Не бубни». А тут еще ее роскошное имя, которое несчастной Эсмеральде ни на вот столечко не подходило! Ее блекло-голубые глаза то и дело наполнялись слезами (разрыдаться она всегда была готова), тонкие легкие волосики непослушно топорщились на голове. Задачки решала за нее я, как, впрочем, и сочинения писала. Она же была ко мне очень привязана.

Кузину Агату очень огорчало то, что у нее только одна дочь. Ей бы хотелось иметь целый выводок сыновей и дочерей, которыми она могла бы командовать, передвигая своих потомков по жизни, как фигуры по шахматной доске. А наличие у нее только одной хрупкой дочки было полностью возложено на совесть супруга. Так уж повелось в их доме, что все хорошее в жизнь привносила только кузина Агата, вое неприятное и ненужное возникало страданиями и усердием других.

Слава о добродетелях кузины Агаты докатилась до самой королевы, благотворительная деятельность получила должный отзыв. Кузина организовывала клубы, в которых простые бедные люди могли сочетать приятное с полезным, она создала целую мастерскую по пошиву сорочек и белья. Она была столь неугомонна, что в конце концов почти скрылась в тумане своих добрых благородных дел.

Неудивительно, что одновременно и муж, и дочь были внакладе. И странно, что мне удалось оказаться в лучшем положении. Правда, я давно пришла к выводу, что вся деятельность кузины Агаты больше всего пользы и удовольствия приносит ей самой, нежели кому-нибудь еще, и я была уверена, что, как только изменится эта ситуация, прекратятся и добрые дела. Кузина в свою очередь чувствовала во мне недостаток благоговения по отношению к ней, и это задевало ее. Меня она вообще недолюбливала. В сущности, никем она не была так увлечена и заинтересована, как собственной персоной. При этом в глубине души она сознавала, что благополучной своей жизнью она обязана деньгам мужа. А что касается Эсмеральды, то раз уж она единственная ее дочь, придется принимать во внимание и ее.

Я же, хоть и была вне игры, забывать о себе не позволяла. Кузина не могла не заметить улыбку, которую скрыть мне не удавалось, когда начинались бесконечные обсуждения «добродетельных» проектов для бедных людей. Несомненно, она ощущала мое нежелание плясать под ее дудку. И конечно, она убеждала себя, что все это — от неблагородных кровей, которые достались мне со стороны отца. Кстати, никаких подробностей о его родственниках она не знала. Наши с ней отношения определились уже в первые годы моего пребывания в доме. Мне было лет десять, когда я была вызвана для серьезного разговора.

— Эллен, — начала она, — я считаю, подошло время нам с тобой поговорить всерьез.

Я стояла перед ней — крепкая десятилетняя девочка с копной темных, почти черных волос, с глазами глубокого синего цвета, с коротким носиком и упрямым острым подбородком.

Под ногами у меня расстилался персидский ковер. А находились мы в комнате, именуемой ее кабинетом. Именно здесь трудился ее личный секретарь, составлял для хозяйки бесконечные письма и, в сущности, ведал всей знаменитой благотворительной деятельностью, за которую кузина снискала уважение ее величества.

— Итак, Эллен, — произнесла она, — нам надо объясниться. Тебе стоит уяснить свое положение в вашем доме, не так ли?

Ответа она не захотела дождаться и продолжала:

— Думаю, ты не можешь остаться неблагодарной ко мне… и к кузену Уильяму Лорингу (ее мужу) за содержание и заботу. Мы, конечно, могли после кончины твоей матери определить тебя в приют, но все же ты нам родня, и хотя близкой ее не назовешь, мы тогда решили взять тебя под свою опеку. Твоя мать, как ты знаешь, была замужем за Чарльзом Келлевэем. В результате этого брака родилась ты.

В этот момент ее огромный нос чуть скривился, что свидетельствовало о презрении к обоим моим родителям и, соответственно, к их отпрыску, то есть ко мне.

— Прямо скажем, неудачное было замужество. Совершенно они не подходили друг другу…

— Они, должно быть, женились по любви, — почти дословно повторила я мнение няньки Грейндж, чья тетка когда-то возилась еще с самой кузиной Агатой и была осведомлена обо всех семейных делах.

— Изволь не прерывать меня, — провозгласила кузина, — речь идет об очень серьезных вещах. Твоя мать, наперекор семье, выскочила замуж за человека родом из неведомых краев, о которых мы не слышали никогда. — Она сурово взглянула на меня. — И уже меньше, чем через год появилась на свет ты. И совсем скоро после этого твоя матушка оставила супружеский кров и явилась снова в родные стены, только уже с ребенком на руках.

— Мне тогда было три года, — продолжала я цитировать няньку Грейндж.

Брови кузины взметнулись.

— Повторяю, изволь не перебивать. Она тогда ничего… не объяснила, ничего не сказала, просто села на шею твоей бабке, да еще и ребенка посадила. Но два года спустя твоя мать скончалась.

Да, тогда мне было пять лет. Я смутно ее помню: крепкие материнские объятия, которые я так любила, и необъяснимое чувство покоя и уверенности, о существовании которого я не подозревала, пока не лишилась мамы. В памяти мелькают нечеткие образы — вот мы сидим на прохладной траве, рядом мама, в руках у нее альбом для эскизов. Рисовала она постоянно, при этом всегда прятала свой альбомчик от бабушки. Конечно, даже я, такая маленькая, ощущала, что маме несладко жить в немилости, и для меня было счастьем чувствовать себя ее опорой и защитницей.

— Ты ведь любишь меня, правда, Эллен? — говорила она обычно. — Несмотря ни на что — любишь?

Эти слова до сих пор звенели в ушах, стоило мне только о ней вспомнить, и какая же досада разбирала меня, что тогда я, пятилетняя малышка, не в состоянии была осознать, что же происходит с ней…

— Твоя бабушка была уже в том возрасте, когда нет сил растить маленького ребенка, — продолжала тем временем кузина Агата.

Да уж, мрачно подумала я.

Мне бабушка казалась невероятно старой — с ее поджатыми губами, холодным взглядом и неизменным белым чепцом, без которого, по-моему, ни разу я ее не видела. Да, эта грозная старуха внушала мне ужас, особенно, когда я поняла, что осталась одна на свете, что лишилась навсегда любви и опоры, что отныне мне предстоит самостоятельно выпутываться из бесконечных несчастий, которые, я считала, будут постоянно преследовать меня. К счастью, я обладала большим запасом душевных сил, чтобы развить в себе стойкость характера и спокойно переживать упреки и вздохи о моем будущем. Смерть бабки не опечалила меня нисколько, да я и не пыталась даже притвориться скорбящей.

— Перед кончиной твоя бабушка обратилась ко мне, — продолжала кузина Агата свою речь, — с просьбой позаботиться о тебе, и я дала ей торжественное обещание у ее смертного одра. Теперь я намерена выполнить свое обещание. И тебе следует понимать, что только благодаря этому ты не попала в приют, не была отдана в учение к горничным или мастеровым, в крайнем случае, если бы ты проявила способности к обучению, тебя могла ждать судьба гувернантки. Но так или иначе, ты здесь, в моем доме, ты учишься и живешь наравне с моей дочерью Эсмеральдой, совсем как настоящий член семьи. Потрудись не забывать об этом. Я не требую от тебя благодарности, но все жду ее. И не воображай, что тебя в будущем ожидают блага и преимущества, положенные моей родной дочери. Тебе с твоим характером вряд ли это пошло бы на пользу. Когда ты повзрослеешь, скорее всего тебе придется самостоятельно обеспечивать себя. И я всерьез советую тебе по возможности больше почерпнуть знаний и навыков сейчас, пока судьба к тебе благоволит… нашими стараниями. С тобой станет заниматься гувернантка, учителя, так что по достижении восемнадцатилетия ты будешь неплохо образованной молодой женщиной. Предстоит также усвоить правила этикета, хорошие манеры, основы ведения домашнего хозяйства. И тебе, Эллен, надлежит заниматься этим со всей серьезностью. Учись как можно большему и ни на минуту не забывай, что только моей душевной щедрости ты обязана этим возможностям в жизни. Все!

Предполагалось, что аудиенция закончена, и я должна была отправиться восвояси, предаваться размышлениям по поводу этой речи, умиляться невиданному счастью и самоуничижаться, что, по всей видимости, должно было стать критерием моей нравственности. Но как раз именно этих чувств мне, увы, заметно не хватало. На мгновение показалось, что кузина Агата смотрит на меня теплым, довольным взглядом, однако впечатление это быстро рассеялось, как только я поняла, что удовлетворена она вовсе не мною, а исключительно собою и очередным содеянным добром: взять дитя в дом, «довести до ума», выпустить в жизнь… на все четыре стороны. А если что и устраивало ее во мне лично, так это досадные недостатки, которых было предостаточно, и я понимала, что это тешит ее даже больше сознания собственной доброты по отношению к такой обузе, как я.

Наверное, всем очевидно, что у меня не было теплых чувств к кузине Агате. По характеру мы были диаметрально противоположными людьми. Я выяснила, что являюсь единственной из всех домочадцев, кто смеет перечить ей. В раннем детстве я ужасно боялась, что меня могут отправить все-таки в приют; однако скоро я поняла, что это мне не грозит, ибо кузина Агата никогда бы не позволила себе так опуститься в глазах знакомых: решительное избавление от меня выглядело бы позором. Мой дурной характер был для нее чем-то вроде источника удовольствий. По-моему, обо мне со своими друзьями она говорила гораздо больше, нежели об Эсмеральде. Ведь ничего примечательного ее родная дочь собой не представляла. Едва ли такое можно было сказать обо мне. Часто, покидая комнату кузины, я слышала обрывки фраз: «…Естественно, при такой матери…» или «…трудно поверить, что несчастная Френсис была урожденной Эмдон». Несчастная Френсис — это моя мама, а Эмдоны — благородное семейство, из которого происходили и мама, и кузина Агата.

Естественно, я росла непростым ребенком; «хитрая, как целый вагон обезьян», отзывалась обо мне нянька Грейндж. «Мисс Эллен способна на любые проделки. А мисс Эсме тянется за своей проказливой сестрицей, вот так-то». В каком-то смысле в доме я была фигурой не менее значительной и заметной, чем сама кузина Агата.

Зимы мы проводили в огромном высоком особняке вблизи Гайд-парка. Как же мне нравились деревья, подернутые то позолотой, то бронзой в дни, когда после лета, проведенного за городом, мы возвращались в Лондон. Мы с Эсме забирались на верхний этаж дома и из окон, выходящих на разные стороны, с восторгом находили знакомые лондонские силуэты. Из северного окна открывался вид на Гайд-парк, из восточного — на здания Парламента, Биг Бен и Бромптонскую Ораторию. Часто мы с ней, услышав колокольчик булочника, наблюдали за горничными в белых наколках, которые с подносами бежали к нему за его вкусным товаром. Нянька Грейндж всегда покупала у него что-нибудь, и потом мы обычно подрумянивали сдобу или булочки у няни в комнате и буквально вгрызались в душистую сливочно-пышную мякоть. Приходилось нам видеть и бродячих трубочистов — босых пареньков, чей облик неизменно огорчал нас, такими они казались бедными. Расстраивались почти до слез мы и при появлении носильщика с ручной тележкой, который спешил к Паддингтонскому вокзалу в надежде выручить несколько центов за перевозку чьего-нибудь багажа.

Моя фантазия сразу рождала душераздирающую историю о его нищете и лишениях, так что Эсмеральда немедленно принималась всхлипывать. Она была столь ранима и впечатлительна, что подчас мне приходилось придумывать счастливый конец к своим рассказам, как бы это сделала кузина Агата. «Он» (герой моего повествования) происходил из благородной семьи, но промотал наследство в трактирах и пивных. Жену он бил, дети его боялись. Бедное незамысловатое создание, Эсмеральда, так легко попадала под влияние моего воображения!

Днем после занятий мы с нянькой Грейндж отправлялись гулять в Кенсингтонский парк. Она усаживалась на скамейку среди клумб, мы же возились поблизости.

— Только чтобы я вас все время видела, — в основном ко мне обращалась няня, — а то нам с тобой, мисс Эллен, придется потолковать по-иному.

Впрочем, зря она беспокоилась на сей счет, потому что больше всего мне нравилось околачиваться около нее и слушать ее болтовню с другими няньками.

— Мамаша Эсме… Да она просто мегера, вот что я скажу. Я бы ни за что здесь не осталась, но раз уж моя тетушка нянчила ее, я останусь верной нашей традиции. А сама мисс Эллен, та просто настоящая маленькая хозяйка. Видит Бог, ее-то и принимают за господскую дочку, но уж никак не за бедную сиротку. Вот помяните мои слова, она еще приберет к рукам весь дом.

Другие няньки тоже говорили о своих подопечных и хозяевах; я всегда умоляла Эсмеральду посидеть тихо, пока идут эти разговоры. Сверстники наши кричали, играли в мяч, вертелись волчком, нянчили кукол, я же с равнодушным видом сидела на травке позади скамейки и бессовестно подслушивала.

Дело в том, что я была одержима идеей узнать побольше о своей матери.

— Тетка моя говорила, что она была необыкновенно хорошенькой. Небось, наша девочка — ее живой портрет. Так что, если бед от нее мы натерпимся, я не удивлюсь. Это все передается. Та тоже тогда явилась в дом. Тетка моя в то время у них служила. И что-то сразу не заладилось — тетка так и не узнала, в чем дело было, но, в общем, та с ребенком на руках вернулась к матери. Боже, что, говорят, началось — будто масла в огонь налили. Я слышала, ей так и не простили ни замужества, ни ухода из дома, ни ребенка. А уж бабка мисс Эллен была сродни этой Агате. За всякими юродивыми следила, чтобы у тех бьш и стол, и кров, и рубаха, а жизнь родной дочери превратила в несчастье… я уж не говорю о малютке. Так вот, мисс Фрэнсис как пришла обратно, так и умерла вскоре, и осталась наша мисс Эллен одна, да ее еще не забывают попрекать сиротством, обуза, говорят. Я ведь что имею в виду? Да то, что такая дама, как миссис Эмдон, и очаровательная девчоночка ну никак не совпадают! Но именно она взяла ее, когда мать скончалась. Впрочем, что еще оставалось? Только вот все время она напоминает девчонке о том, как много сделала для нее.

Вот так, совсем в юном возрасте, я и познакомилась с собственной биографией. Все эти сведения ужасно интересовали меня. Хотелось узнать и про отца, но никогда ни слова я о нем не слышала. Пристальнее вглядываясь в прошлое, я поняла, что никогда не была дорога кому-нибудь по-настоящему. Может быть, только кузина Агата по-своему ценила меня, но исключительно как одно из достижений своей благотворительности.

Мрачное самокопание не было свойственно мне. По понятным невеселым причинам я обладала твердой уверенностью в себе и большим жизнелюбием. Я готова была бороться за место под солнцем. Кстати, Эсмеральда по крайней мере была очень довольна, имея меня в качестве сестры. Еще бы, оставаясь одна, она сразу терялась и замыкалась. Мне почти никогда не удавалось побыть в одиночестве, Эсмеральда обязательно начинала разыскивать меня. Иметь своих, отдельных друзей ей, наверное, и в голову не приходило. Она боялась матери, она боялась темноты, она боялась вообще. А жалость и сочувствие к Эсмеральде только придавали мне уверенности в себе.

Летом мы отправлялись в загородную резиденцию кузена Уильяма Лоринга. Для семьи это было целое событие. Сбор вещей начинался задолго до отъезда, и за это время мы, составляя «планы мероприятий на лето», возбуждались необыкновенно. Путешествие начиналось в карете — от дома до вокзала, где в страшной суете мы усаживались в вагон, долго споря при этом, сесть ли спиной по ходу движения или наоборот. Все это уже само по себе было для нас приключением. Нас, конечно, неизменно сопровождала гувернантка, которая бдительно следила, чтобы мы не разваливались на плюшевых сиденьях и чтобы я не орала так громко, призывая Эсмеральду обратить внимание на мелькавшие за окнами деревеньки. Какая-то часть прислуги отправлялась в загородный особняк заблаговременно, кто-то приезжал позднее. Сама кузина Агата прибывала туда примерно через неделю, давая нам вожделенную передышку. Все благотворительные дела на лето послушно перемещались за город вслед за хозяйкой.

Загородное владение кузена было в Сассексе. Относительная близость его к Лондону позволяла Уильяму Лорингу без труда наведываться в столицу, когда того требовали неотложные дела; так что кузену удавалось совмещать свои необычайной широты функции бизнесмена и домашние обязанности на свежем деревенском воздухе.

Мы с Эсмеральдой брали уроки верховой езды, навещали бедных, помогали устраивать церковные праздники, в общем, пользовались всеми преимуществами дачников из Лондона.

В загородном поместье развлечений устраивали не меньше, чем в городе. Нас с Эсмеральдой пока еще это не касалось, однако я проявляла ко всем домашним мероприятиям недюжинный интерес. Все время я рисовала платья, наряды, костюмы гостей, представляла и себя в самых умопомрачительных туалетах, я подбивала Эсмеральду прятаться за лестницей, чтобы оттуда наблюдать за прибытием гостей, восхищенно смотреть, как они входят в роскошный зал, где их встречают величественная кузина Агата и совсем незаметный с ней рядом кузен Уильям Лоринг.

Я нещадно вытаскивала Эсмеральду из постели, почти силой загоняла ее на балюстраду, откуда сквозь перила можно было наблюдать за пестрой и шумной толпой гостей; иногда мы даже выскакивали на самый верх лестницы, да так, что стоило бы кому-нибудь глянуть туда, мы бы засияли как на ладони. Эсмеральда всегда трепетала от страха, а я подшучивала над ней, зная, что все равно в приют кузина Агата не посмеет отправить меня, ибо больше всего на свете она кичилась своим добрым сердцем. В спальне я устраивала настоящий бедлам, заставляя Эсмеральду танцевать со мной.

Пребывая за городом, я услышала о величии и значимости Каррингтонов. Даже сама кузина Агата имя это произносила с благоговением. Каррингтоны обитали в поместье Трентхэм Тауэре. Их роскошный дом — просто дворец — стоял на горе. Мистер Джо-сайя Каррингтон, сквайр, был в этих краях в своем королевстве король. Как и у кузена Уильяма Лоринга, все его деловые интересы были сосредоточены в городе, и, само собой разумеется, был у них и лондонский особняк — на Парк-Лейн, если вдаваться в подробности. Нянька Грейндж несколько раз указывала нам на него со словами: «Это городское владение Каррингтонов», причем произносилось все это полушепотом, будто перед нами были врата рая, не меньше.

Семейству этому принадлежало большинство деревенек и ферм в Сассексе. А супругой Джосайи Каррингтона была леди Эмили, что говорило о ее принадлежности к графскому роду. Амбиции кузины Агаты всегда склоняли ее к стремлению быть с Кар-рингтонами на дружеской ноге, а поскольку она была из тех, кто, только пожелав чего-нибудь, добивался этого, то так или иначе близкие отношения со знатным семейством были завязаны.

Сассекский особняк кузена Уильяма радовал поклонников георгианского стиля и отличался элегантным порталом и изысканными очертаниями.

Парадный зал располагался на первом этаже и был так просторен и величествен, что как нельзя лучше подходил для развлечений и праздников. Здесь кузина Агата, находясь «дома», то есть за городом, каждый четверг «принимала», по ее выражению, и все обеды, балы, которые она устраивала, посещались очень активно. И, конечно, она бывала просто разбита, если вдруг по каким-нибудь причинам не являлись Каррингтоны.

Кузина Агата очень благоволила к леди Эмили и ко всем ее делам проявляла живейший интерес, в то время как кузен Уильям и мистер Джосайя с большим воодушевлением говорили о сбыте, спросе и продаже.

Был в той семье и сын, Филипп Каррингтон, где-то на год старше меня и, соответственно, на два старше Эсмеральды. Кузина Агата просто помешалась на том, что он и Эсмеральда должны крепко подружиться. Помню нашу с ним первую встречу в начале лета, почти сразу после переезда за город. Эсмеральду церемонно представили ему в парадной гостиной. Меня не приглашали. После этого кузина Агата велела дочери повести Филиппа к конюшням, чтобы продемонстрировать ему ее пони. По пути я перехватила эту парочку и без разрешения присоединилась к ним.

Филипп был белобрысый, с веснушками на носу и очень светлоглазый. Роста мы с ним были примерно одного, но я для своих лет казалась довольно высокой.

Мое появление заинтересовало его, и было уже ясно, что Эсмеральду он твердо вознамерился презирать и был вне себя уже хотя бы потому, что его «поставили в пару» с девчонкой, да еще с такой невзрачной.

— Так я и думал, что вы на пони катаетесь, — пренебрежительно буркнул он.

— Да? А на чем же ты выезжаешь? — поинтересовалась я.

— На лошади, конечно.

— Нам тоже потом разрешат пересесть на лошадей, — вмешалась Эсмеральда.

Он проигнорировал ее.

— Мы и на лошадях можем ездить не хуже, — продолжала я, — от пони они ничем не отличаются.

— Да что ты понимаешь в этом?

Перебранка продолжалась до самой конюшни.

Филипп высмеял наших пони, что просто взбесило меня, потому что я была страстно привязана к своему любимцу Брауни, но надо признать все-таки, что с тех пор отношение к этому славному созданию изменилось. Филипп указал нам лошадь, на которой он ездил.

— Да она маленькая, — поддела я его.

— Спорим, что ты и на такой не удержишься.

— Спорим, что удержусь.

Вызов был брошен. Эсмеральда задрожала, приговаривая: «Нет, Эллен, не надо», но я уже взобралась на лошадь без седла и с независимо важным видом сделала несколько кругов по выгону. Сознаюсь, было страшновато, но уступать в споре я ему не собиралась, к тому же мне надо было «отомстить» за обиду, нанесенную мальчишкой моему милому Брауни.

После меня на лошадь сел Филипп и продемонстрировал нам несколько фигур и нехитрых трюков. Воображал он ужасно. Мы с ним цапались постоянно, однако это нам обоим нравилось. А вот Эсмеральда обычно горевала, думая, что мы просто ненавидим друг друга.

— Маме это не понравится, — предупреждала она, — помни, он все-таки Каррингтон.

— Что же, а я — Келлевэй, — отвечала я, — и это ничуть не хуже, чем Каррингтон.

Филиппа в то лето сопровождал гувернер, виделись мы довольно часто. Именно тогда я впервые услышала о Ролло.

— Глупое какое-то имя, — бросила я, отчего Филипп просто побагровел от ярости.

Его брат Ролло был на десять лет старше. Филипп, которому было двенадцать, говорил о нем с гордостью. Ведь двадцатидвухлетний Ролло, студент Оксфорда, по мнению Филиппа, был велик и недосягаем.

— Жаль только, что нельзя ему сменить имя, — повторила я как-то, лишь бы досадить приятелю.

— Эх ты, невежда, да это величайшее из имен. Его носили викинги.

— Викинги — те же пираты, — съязвила я опять.

— Они властвовали над всеми морями. Все земли им покорялись. Викинг Ролло был один из их повелителей. Когда он явился во Францию, король так перепугался, что сразу отдал ему часть своих владений. Теперь это называется Нормандией. Мы сами — норманны. — Он свысока глянул на нас. — Мы явились сюда и завоевали вас.

— Ничего подобного, — завопила я, — мы тоже норманны, так ведь, Эсмеральда?

Эсмеральда не знала, что ответить. Я подтолкнула ее. Она совершенно терялась в присутствии Филиппа. Хотя все равно вряд ли мы оба приняли бы во внимание какие-нибудь ее суждения.

— Наша норманнская кровь знатнее вашей, — продолжал хвастаться Филипп, — мы были княжеского рода, а вы — простые смертные.

— Ну нет, не было этого…

Споры шли бесконечно.

— Мама будет возмущаться, если узнает, как ты ссоришься с Филиппом. Ты все время забываешь, что он Каррингтон.

Вспоминаю приезд Ролло из Оксфорда. Первый раз в жизни я увидела его верхом, они с Филиппом ехали по тропе. У Ролло была лошадь белой масти, и когда он проехал мимо, я сказала Эсмеральде, что ему явно не хватало шлема с рожками, тогда уж сходство с викингом было бы безупречным. Говорить с ним мы не говорили. Филипп небрежно поприветствовал нас, всем своим видом давая понять, что на каких-то девчонок он не собирается тратить время, имея такого потрясающего спутника. Сам Ролло едва ли нас заметил.

Безусловно, старший сын Каррингтонов получил приглашение от кузины Агаты. Суета в нашем доме поднялась неописуемая. Кузина просто в лепешку перед ним разбилась. Нянька Грейндж сказала потом, что разве только самого Господа Бога так приняли бы, но Мадам уже вонзила в него зубищи, чтобы придержать для Эсмеральды. «Он ведь унаследует все их миллионы, скорее всего, — говорила она, — а вот юному мистеру Филиппу достанутся лишь крохи».

Возвратившись в Лондон, я еще несколько раз сталкивалась с Ролло. Как-то во время его каникул у нас был прием. Каррингтоны прибыли с сыном. Мне так всегда нравились торжественные приемы и балы, когда улицу запруживали экипажи, направлявшиеся к нашему подъезду, украшенному красно-белым шатром-навесом, чтобы оградить гостей от непогоды. Любопытные выстраивались вдоль улицы и наблюдали за прибытием приглашенных избранников. За всем этим я обожала наблюдать из окон детской.

То были славные дни. Каждое утро я встречала с восторгом. Прислуга всегда много обсуждала хозяйских гостей, особенно Каррингтонов. Иногда кузина Агата и кузен Уильям Лоринг отправлялись в особняк на Парк-Лейн. Провожая их, мы отчаянно жалели, что прием не у нас.

Как я уже упоминала, немалую часть своей жизни я проводила на служебной половине и при любой возможности старалась забиться в какой-нибудь угол на кухне, чтобы послушать разговоры слуг. При Эсмеральде они всегда были начеку, а вот моего присутствия подчас просто не замечали, возможно, потому что знали, какая меня ждет судьба: не подняться мне высоко, полагали они.