Здесь дом Божий и врата небес.

О, сколь возлюбленны скинии твои,

Господи добродетелей! (лат.)]

Позади меня подхватили слова молитвы, и голоса наши слились в единый возглас:

Teribilis est locus iste,

hie Domus Dei est et porta coeli…

Навстречу нам попался горожанин. Спасаясь от огня, он нес на спине ребенка, а впереди бежала его жена с двумя детьми постарше.

Один из детей воскликнул: «Святая Суннива восстала из мертвых!..» Женщина вскрикнула и пала на колени, а муж ее, подбежав к ней, тоже опустился на колени рядом с женой. Святая Суннива воскресла! Остановившись, люди поставили раку на землю, и один из них закричал: «Святая Суннива воскресла!..»

И сразу же раку стало легче нести; люди почти бежали. Святая мученица восстала из мертвых и помогала нам нести раку, чтобы победить огонь. Муж с женой и детьми бежали вслед за нами, возлагая руки на раку. А я снова и снова выкрикивал:

Teribilis est locus iste,

hie Domus Dei est etporta coelii.

Вокруг нас бушевал огонь.

Мы уже достигли Сандбру. Там мы встретили другую процессию, которая несла святое распятие из Каменной церкви. Вдруг в море огня я увидел епископа Мартейна, согнувшегося под крестом, а рядом – монаха Сёрквира! Да, Сёрквир был с нами в ту ночь! И еще я увидел: это было то самое распятие, которое похитили из Киркьюбё до того, как мы со Сверриром переправились через море! Разве оно не сгорело в Лусакаупанге, в Согне? Теперь оно здесь.

Я не отрываясь смотрел на распятие, меня качало из стороны в сторону, но кто-то подхватил меня, а я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание от жажды и пекла. Но кто-то набросил на меня платок: он был мокрый, и прохладные капли воды омыли и напоили меня. Огонь ослепил меня. Но теперь он был мне не страшен. Так мы и встретились у Сандбру: с одной стороны – святая Суннива из церкви Христа, с другой – святое распятие из Каменной церкви. Так хотел конунг. Огонь должен быть зажат между двумя процессиями – и умереть.

И он умер.

Тогда мы запели. Преклонили колени и пели, и кто-то – была ли это Пресвятая Богородица? – да, это была она, и святая Суннива помогала ей, – обе они покрыли нас платком с прохладными каплями. И огонь больше не обжигал нас.

Огонь умер.

Многие лежали без сознания вокруг святой раки. Сёрквир и Мартейн качались под тяжестью распятия. Но когда они упали, то на мгновение распятие застыло в воздухе, никем не поддерживаемое: оно стояло само по себе.

Подбежали другие люди и взяли распятие.

С тех пор я никогда больше не видел его.

Пламя спадало, и возле раки многие все еще лежали без сознания. Но теперь они встали. Ожоги у них были слабые, боли не чувствовалось. И пламя было уже не то, что прежде.

В некоторых местах еще виднелись пожары, но не здесь. Еще летели искры, но ветер утих. Со стороны моря налетела туча, и пошел дождь. Женщины вокруг заплакали.

Пришел конунг. Крепость была спасена.

Сверрир, конунг Норвегии, оставался конунгом и в эту ночь.

Вокруг стелился дым, раздавались крики людей… Он повелел своим воинам вывезти королеву с дочерью из крепости. Да, йомфру Кристин, ты и сама об этом знаешь. Но я хочу еще раз описать тебе ясную мысль и сильную волю твоего отца. Он приказал вывезти вас из города, через горы и фьорд, и доставить на корабль, который, подняв паруса, дожидался в надежном месте. Баглеры выслеживали нас в Вогене. Но им это мало помогло. Ты, йомфру Кристин, и твоя мать-королева сумели ускользнуть от них на север.

После пожара горожане невзлюбили епископа Николаса.

Пять церквей, которые он прозвал публичными домами, сгорели дотла.

Мы покинули город.

Да, мы покинули город.

У нас еще было несколько сотен воинов – обгоревших, в лохмотьях, но с оружием в руках, – и путь нам предстоял долгий. В одном из селений у Бьёргюна к Сверриру подошел старик и сказал, что это его первая встреча с конунгом. Ко мне приходил священник, сказал он, и велел мне проклясть тебя. Но я благословляю тебя. Я могу показать тебе дорогу через горы.

Конунг обрадовался, и горечь, накопившаяся на душе, излилась слезами благодарности. В тот день мы брели по непроходимым местам. Впереди шли старик и конунг. О чем они говорили между собой, никто не знает, и я в том числе. За ними шли мы, – длинная, длинная вереница людей. Баглерам не очень-то посчастливилось в жаркую ночку в Бьёргюне. И они не преследовали нас.

Была осень, в горах стоял туман. Мы дошли до Босса. Здесь мы когда-то сражались; с тех пор минуло двадцать лет. Тогда у меня еще были темные кудри, а сейчас в них седина. У нас было мало еды, но конунг не хотел, чтобы мы грабили бондов. Однако не хотел он и видеть нас изможденными. В селениях у большой горы на востоке нам удалось разжиться пищей, прежде чем начать переход через горы. Конунг спросил у старика, не может ли он попросить у бондов еды для нас. «Но серебра в поясе у меня больше нет, » – прибавил конунг. Старик взял с собой нескольких наших людей и ушел, а потом они вернулись с едой на все войско. Конунг сел вкусить пищу вместе со стариком.

Мы не знали, кто он. Прошел слух, что сама святая Суннива будто бы пришла к нему в ту ночь, когда горел Бьёргюн, и вывела его из огня живым и невредимым. Но никто не знал этого в точности. И никто не спрашивал об этом. Но я верю, – только молчи об этом, ибо не подобает распространяться о вере другого человека, пока тот не увидит воочию истины, – я верю, что это был ангел, посланник Божий, в образе старика, который провел нас через горы.

Он знал каждую тропку. Но когда мы, осмелев, спросили, откуда он знает все эти долины, реки и ручьи, если сам он живет под Бьёргюном, – он лишь улыбнулся в ответ. И промолчал. Походка его была легкой. Небольшая бородка, ухоженная, белоснежная, и говор, который не походил ни на западные, ни на восточные наречия страны.

В горах был туман. Мы все поднимались и поднимались к вершинам. Люди осунулись, устали, но никто не падал. Позади всех брел Свиной Стефан: он был хёвдингом над жестокими воинами конунга Сверрира. Однажды вечером, остановившись на ночлег, мы уже укладывались спать и развели костер, чтобы не замерзнуть. Тогда старик подошел к Свиному Стефану и без всякого спросу вытащил меч у него из ножен. И возвратил меч ему. В том пути меч больше не послужил Свиному Стефану оружием убийства.

Тяжел был переход через горы. С нами была Халльгейр Знахарка. Она вышла замуж за Хагбарда Монетчика, но баглеры спалили их дом в Нидаросе, и сам Хагбард сгорел живьем. А она доплыла на шхуне с севера до Бьёргюна, и ее нежные руки и снадобья служили теперь нам большим утешением и опорой. Она шла вместе с нами через горы: старая женщина в мужской одежде, выносливее многих молодых парней. Вечерами они выстраивались к ней в длинную цепочку: люди с ожогами, рублеными ранами, страдающие недугами. Она доставала из тяжелой сумы, которую носил за ней мальчик, мази, отвары и снадобья, мазала нас, читала над нами – и мы жили.

Когда туман сгущался, конунг перекликался с нами. Хёвдинги каждого отряда отвечали друг другу по цепочке. Сперва слышался голос конунга – сильный, красивый, проникающий всюду, до последнего воина. Потом начинали перекликаться остальные: голоса их были грубые, хриплые, усталые, тонкие, слабые. И между нами росло согласие, подобного которому я не припомню.

Начинался дождь. Последним в цепочке шел Свиной Стефан.

Мы все шли и шли, шаг за шагом, и горы казались нам вечными, йомфру Кристин, как мечты юноши о любви! Холм за холмом, час за часом, день за днем. И крутые вершины, которые угадывались в тумане. Так было в горах.

Оклик конунга. Ему отвечают другие. Мы идем и идем вперед.

Мы спускаемся в долину и приходим в Упплёнд.

Здесь он покидает нас, старик с запада. Кто он был и куда исчез, я не знаю; никто не знает. Но я продолжаю верить теперь, как и тогда. И все верили, как я.

В один прекрасный день мы вновь оказались в Нидаросе.

В ту зиму в Нидарос пришло известие о том, что папа в Ромаборге велел зачитать свой интердикт о короле Сверрире с алтаря главного собора. И архиепископ Эйрик, слепой душею, сделал то же самое в Лундском соборе. Интердикт означал, как ты знаешь, йомфру, что не только воины конунга Сверрира, но и каждый, кто не выйдет на конунга с оружием в руках, – попадут в ад.

Тогда конунг приказал людям из Нидароса и окрестных селений собраться в церкви Христа. Было солнечно в то воскресенье, и стоял сильный мороз. Дыхание людей поднималось белыми клубами к церковным сводам, но вскоре люди согрелись и перестали притаптывать ногами. Вошел конунг.

Вошел он молча, просто одетым. Волосы были подстрижены и расчесаны, одежда на нем была серого цвета. Никакого меча у пояса, никаких охранников. Те немногие священники, которые еще оставались в Нидаросе, были приглашены в церковь. Но конунг прошел мимо священников. Он не смотрел на них.

Он взошел к алтарю, где стояла рака с мощами святого конунга Олава. Пал на колени и помолился. Затем поднялся и оглядел собравшихся.

Так он стоял некоторое время – крепкий, приземистый человек. Плечи его еще не согнулись. И голова все так же гордо сидела на плечах. Волосы поседели, а глаза по-прежнему ясные, и если в них и таилась скорбь, то сегодня она была незаметна. Потом конунг медленно снял с себя одежду. Он тихо произнес:

– Нагим вышел я из утробы матери. Нагим хочу возвратиться в землю. Но знайте, – продолжал он, возвысив голос, – что рожден я был сыном конунга и умру конунгом. Это мое последнее слово. И в нем – моя истина. Здесь, перед алтарем, перед мощами святого Олава и пред лицом Всемогущего Господа я взываю: Убейте меня! Убейте на месте, если я солгал в храме Божьем! Покарайте меня на глазах у людей, лишите жизни! Или даруйте жизнь, если я говорю правду!

Папа в Ромаборге зачитывает теперь свой интердикт и проклинает меня и моих людей. Оставьте меня, если хотите! Повернитесь ко мне спиной! Мои воины получили приказ отпустить вас с миром. Но останьтесь, если верите моему слову! Я вновь взываю к тебе, Олав, конунг Норвегии: убей меня! Взываю к Деве Марии: ты, Богородица, все видишь и сострадаешь страждущим! Видишь ли ты мои страдания? Видишь, как я истекаю кровью вместе с ранеными и голодаю вместе с голодными? Но, как конунг, я должен идти дорогой конунга. Принеси мою мольбу, Богородица, Господу Всемогущему и скажи: «Он лжет! Убей его!» Или оставь мне жизнь, если я говорю правду.

О Боже, Тебе ведомо все. Ты знаешь, что наш святой отец в Ромаборге был введен в заблуждение злыми людьми. Они замышляют против нас недоброе. Просвети его, пусть мы будем жить по слову Твоему, а не папы. Убей меня, если язык мой говорит неправду! Или даруй мне жизнь.

Он сделал легкий жест рукой, и все вышли.

Последним вышел из церкви конунг. Он велел своим воинам окружить Нидарос и проверить свое оружие.

Ранней весной пришли баглеры.

Битва продолжалась шесть часов. Мы одолели их.

Мы задержались в Нидаросе на несколько дней, прежде чем следовать на юг, вдоль берега, нагоняя обратившихся в бегство баглеров. Вечером накануне отплытия конунг попросил меня пойти с ним в церковь Христа. Совершив короткую молитву, мы вышли наружу, и он сказал:

– Я вижу Нидарос в последний раз.

В этот миг к нам подошла женщина и попросила конунга принять от нее в дар вещицу. Это была красивая резная ложечка для воска. С другого конца она представляла собой зубочистку.

– Мой отец вырезал ее и желал преподнести в подарок конунгу, – сказала она. – Но он был человек скромный и не осмелился сделать это. Потом он умер. Примешь ли ты этот дар, государь?

Конунг ласково поблагодарил женщину и попросил поминать его в молитвах.

Женщина протянула мне луковицу.

На этом мы расстались.

Когда я вышел сегодня ночью на двор, йомфру Кристин, чтобы полюбоваться звездами в небе Господа Всемогущего, то в ветре над Рафнабергом я ощутил дыхание весны. И тогда я вспомнил, что скоро надо нам будет покинуть это место и отправиться в Бьёргюн – по суше, или, если удача будет нам сопутствовать, по морю на корабле. Ибо я понимал, что когда сойдет снег и дороги будут доступны, – баглеры снова будут преследовать нас.

Но есть еще в запасе ночи, и мы сможем мирно сидеть у огня в Рафнаберге. и жив еще наш добрый Гаут: он спит, положив обрубки рук поверх овчины, и лицо его повернуто к очагу. Взгляни на него! Не рассказать ли тебе сегодня, йомфру Кристин, сагу о влюбленных? После той крови, которую я тебе описал, пролитой в сражениях твоего отца, нас может успокоить и развлечь история о женской прелести и мужском желании.

Так слушай же! Она была уже немолода. Но в моей памяти она навсегда останется юной. Я знавал ее когда-то. Она была светлая, с гордой осанкой, и ноги ее ступали столь бережно по тропинкам и мягкой траве. Плотная юбка защищала ее девственное лоно от жадных взглядов воинов. Никто из мужчин еще не познал ее. Но один из них жил в ее сердце.

Он все не приходил. Он хотел прийти, но никак не мог выбрать между нею и мечом. У него не хватало сил отложить меч в сторону. Но этого требовала она. И того же требовал ее отец. У него была борода пророка, спадающая ему на грудь, и даже в сильный мороз он ходил с непокрытой головой. Никогда я не видел на нем и рукавиц. Я ничего не знал о том, кто была его жена. Он очень любил свою дочь, и однажды склонился над ней в раздумье, когда она спала. Тот воин, о котором я говорил, в это время пришел к ним. Отец ее молвил: «Ты любишь мою дочь, и я вижу, что человек ты хороший. Хочешь, я откину одеяло? Но прежде откажись от меча.»

Но воин этого не сделал.

В один прекрасный день к ней пришел другой и бросил все к ее маленьким ножкам. Владел он немногим. Он скитался по стране И прощал всех, сострадая каждой из сторон в этой проклятой войне, – войне между братьями. Он обещал ей, что они будут жить в Боге. Оба они чтили Бога. Но она его не любила.

И потому она разлучилась с ним и жила по-прежнему девственницей. Потом умер отец. Она с плачем бежала за гробом, – четыре монаха несли его, а затем опустили в землю. Одиноко стояла она у могилы отца.

Он вернулся назад: тот человек, который всех прощал.

А воин не приходил. Настал его желанный час, но он не пришел. С мечом или без меча, воин конунга или нет, но ему не надо было бросаться к ее ногам. Он бы поднял ее, словно знамя, сорвал бы платье, обнажив ее белую грудь. Но он не пришел. Он был далеко, в горах. И пришел другой. Взгляни на него.

Как никто другой, он любил Сына Божьего. Но женщину он никогда не любил. Мне говорили, что ночью, когда ему не спалось и он проводил время в молитве, он падал на колени и рыдал, но не из страха перед адом и гневом Божиим. Он падал на землю, бился о стены головой и рыдал. Почему он рыдал? Кого звал? Ведь он прощал всех людей! Что-то другое томило его: мужское желание, голод любви. Тогда они встретились.

Встретились раз, и больше никогда.

Когда у нее родился сын, она не пожелала видеть отца ее ребенка. Он приходил. Но она прогнала его прочь. Он снова пришел: ползал на коленях и кричал, что прощает ее, но и она должна простить его. Она прогнала его прочь. Она любила ребенка, возненавидев его отца. А потом она тронулась в путь.

Каждый год проходили воины через город конунга Сверрира, и за ними тянулся кровавый шлейф. Без отца ребенка, без собственного отца, она теперь стала женщиной, которая должна была, как считали люди, держать свой дом открытым для каждого прохожего с серебром в поясе. Но на юге у нее жил брат. Он удачно женился и владел теперь двором в Боргарсюсселе. Однажды, ранним летним утром, она посадила ребенка на спину и тронулась в путь. Пристала к толпе паломников, возвращавшихся от мощей святого Олава. А по ночам, когда остальные спали, она покидала постоялый двор и бежала к ближайшим соседям, расспрашивая: «Видел ли кто-нибудь воинов конунга Сверрира?»

Так она узнала, что конунга Сверрира и его людей не особенно жалуют в этих краях. У нее в Трёндалёге люди радовались конунгу и по его слову брались за оружие. Здесь же было иначе. Долгими вечерами она говорила об этом с братом. Как женщина, она обесчестила свое имя: кто она – грешница без мужа, с ребенком на руках? Она знала, что ей предстоит ползти на коленях к храму и каяться. Так она и сделала. Но на обратном пути она заявила брату: «Я – на стороне конунга Сверрира!»

Брат обещал приютить ее в своем доме. К югу лежал Хорнесфьорд. Брат сказал ей: «Здесь – краткий путь в страну данов. И там вооружаются баглеры! Там же, каждое воскресенье, в Лундском соборе, произносят анафему конунгу Сверриру!» Она ответила: «Ложь!» Но брат возразил ей: «Нет, правда!» И он засмеялся, а она разрыдалась. Сын же ее улыбался во сне.

Да, сын улыбался во сне: слабенький, несмышленый и радующийся всему. И тогда она вдруг подумала, что если тронется в путь сейчас, в сентябре, и будет идти без пищи и отдыха, то успеет прийти в Нидарос, пока не наступит зима. А там – конунг и его люди.

Последняя зима рядом с ним? Она – женщина, он – мужчина.

Она вся пылала, спеша на север; тоскуя по сыну, но зная, что жена брата лучше сумеет позаботиться о нем. Если бы только успеть сообщить конунгу: «Твои враги копят силы на юге, у данов, об этом я знаю от брата!.. Но он солгал мне, сказав, что ты проклят!» Когда она будет стоять перед конунгом, рядом окажется он, ее возлюбленный. И он узнает ее…

Сбросит ли она перед ним одежду? Нет, нет! Возможно, конунг захочет послать своих людей на юг, когда наступит весна, и она будет с ними и сможет забрать ребенка домой… А он будет ждать ее…

Ее тянуло назад, к сыну, но властная рука толкала ее на север, к мужчине. По колено в снегу пробиралась она через Доврские горы.

Один раз ей пришлось заночевать в подвале. Там хранились запасы лука.

По пути в Нидарос ей вдруг вздумалось повернуть назад, броситься на юг, к сыну. И тут она повстречала Гаута.

Она отвернулась он него.

В ту зиму конунга Сверрира и его воинов в Нидаросе на оказалось.

О том годе, когда мы горели в Боргарсюсселе, я помню вот что.

Мы сошли на сушу в Хорнес-фьорде, и конунг сказал, что если бонды не покорятся ему, они пожалеют об этом. Конунг нуждался в запасах еды, и люди его пошли по дворам. Но бонды не отозвались. Некоторые пришли. Из самых бедных, и с собой привели овцу. Но конунг сказал: «Возвращайтесь назад со своей овцой! Мы не хотим разорять неимущих». А богатые бонды не шли.

Тогда конунг сказал, что мы должны запастись едой: я не могу, сказал он, отказывать в пище войску. И я не могу править страной, не держа бондов под страхом наказания. Но они все не шли.

Тогда он собрал свое войско и разбил его на отряды. Одни должны будут охранять корабли, другие, где хёвдингом был его сын Хакон, должны обойти селение с запада и поджечь его. Сам же конунг собрался идти со своими людьми с востока и совершить то же самое.

Мы шли не спеша. У бондов еще было время, и конунг сказал, что помилует их. Но скот куда-то девался, да и людей не было видно. Дома стояли пустые, без лавок, столов, утвари. Мы подожгли их.

Мы шли не спеша, как я уже говорил вам, и к северу от деревни нам встретился Хакон и его люди. За спиной у нас стелился дым, небо было ясное, но вскоре покрылось тучами. Мы вышли к Большой Долине. В ней жил Хавард Бонд, самый богатый здесь. В тот день его не было дома.

Мы подожгли его двор, стояли вокруг и смотрели, пока он горел. Нас было несколько сотен. Когда двор сгорел, мы двинулись дальше.

К северу от долины стоял еще один двор. Мы собрались подпалить и его, но из леса выбежал мальчик и бросился к конунгу.

– Не поджигай наш дом, – сказал он.

– Здесь хозяин – твой отец? – спросил конунг.

– Нет, это дом моего дяди, – ответил мальчик.

– Его что же, нет дома? – снова спросил конунг.

– Он укрылся в лесу и послал меня к тебе, – сказал мальчик.

– Твой дядя не отличается храбростью, – сказал конунг. – Но у детей я дома жечь не буду.

И мы повернули назад.

Конунг велел оставить его одного и сел под тенистым деревом. Но когда наступила ночь, он позвал меня, ибо не мог уснуть.

Этой ночью я взываю к тебе, Дагфинн из Рафнаберга, чтобы ты мучился час под розгами моего голоса. Правда твоя многолика, а я больше, чем ты думаешь, знаю о тех, кто противился конунгу Сверриру. Слушай же, йомфру Кристин, и сама посуди, достоин ли бонд Рафнаберга, кто дал нам ночлег, – умереть или жить.

Такою ночью, как эта, в самый разгар зимы, хочу я вспомнить другую зиму, когда конунг остался в Осло, чтобы удержать Вик под своей властью. Толстый лед сковал берега, и леса утопали в снегу. Нам было известно, что баглеры собирают силы и придут воевать со Сверриром. Конунг отправил своих людей по селениям – запасти пива, мяса, муки. Тяжелее поборов бонды еще не видели. Нередко случалось, что воины, израненные, возвращались назад, а то и вовсе исчезали. В ту зиму мы стали догадываться, что нищие бонды впервые взроптали на конунга Сверрира. Но разве не в них была его сила? Когда знать закипела от ненависти на человека с далеких островов, конунг всегда мог рассчитывать на бедный люд. Теперь бедняки от него отвернулись.

Так значит, он больше не тот, не отважный храбрец, за которым идет молодежь, и женщины поднимают младенцев повыше, чтобы они посмотрели на конунга? Отныне он только кровавый, и слишком уж долго сечет его меч и бондов, и горожан. Иных теперь слушают люди, а те собираются по ночам, лелея недобрые мысли. Мы знали об этом. И конунг знал. Но не случилось ли так, что его острый ум изменил ему в эту зиму? Ясно ли он сознавал, что все вокруг – против него?

И ты, Дагфинн, тоже был против. Я уже потом узнал об этом: однажды ночью ты переплыл в лодке через фьорд в Боргарсюссель, налегая на весла. Ты был перепуган. Молил Всемогущего о защите. Но тебе не удалось уйти. Разве ты не верил, что Господь Всемогущий поможет тебе в пути? Ибо ты выступаешь против проклятого конунга? Ты вез послание от богатого Халлькеля из Ангра к Симону-лагману в Боргарсюссель. В послании было вот что: встретимся в церкви Халльварда в Осло, оденься в рясу монаха, будь там за четыре недели до Рождества! Мы устроим заговор в собственном городе конунга.

Ха-ха, Дагфинн, ты побледнел! Я вижу, что побледнел. Ты и не знал, что всю эту долгую зиму я носил в себе твою тайну. Но зачем мне поднять над тобой свой топор и отсечь твою жалкую руку? Когда ты не нужен ни мне, ни моим людям? Смотри на меня. Смотри на меня! Нет, нет, не моли о пощаде. Просто сиди и смотри: теперь ты напуган. Я знаю – ты переплыл через Фольден-фьорд в зимнюю ночь. Тогда ты был храбрым. Но не сейчас, Дагфинн.

Итак, они встретились в церкви Халльварда, в Осло, – знатные люди из Вика и Упплёнда! Вспомни о них: в монашеских рясах, с посохом, согнувшись и кашляя, уставшие до смерти. Один на коленях полз через улицы Осло, чтоб приложиться к мощам святого Халльварда. Потом мы узнали об этом. Они встретились вместе, чтобы затеять недоброе против конунга страны. Назначили день и час. И снова взялись за посохи, в своих монашеских рясах и, утопая в снегу, двинулись в Вик. Но они приходили…

Они приходили к тебе, Дагфинн! И может, именно тот, кто потом рассказал мне об этом. Ха-ха, мое знание о твоих злых делах больше, чем ты думаешь. Слышишь, йомфру Кристин? Они были здесь, в Рафнаберге, эти жестокие баглеры. Они набирали в свое войско бондов. И вооружали их. Они сказали тебе, Дагфинн: «Однажды ты убил одного из людей Эрлинга Кривого. Теперь мы убьем тебя, если ты не пойдешь с нами против конунга Сверрира…»

Похоже, я угадал? Верно. Я знаю, чем эти люди воздействовали на тебя. Они говорили: «Ты убил одного из людей ярла Эрлинга! За это ты попадешь в ад. Но вспомни: конунг Сверрир проклят! Поднимись против проклятого конунга, и ты избежишь муки ада». Разве не так они говорили? Идем с нами, сказали тебе они, и убьем наместника конунга Сверрира в Тунсберге!

Разве не так?

Я догадываюсь, что пришла фру Гудвейг. Твоя бедняжка жена, разве она не упала им в ноги, обмазав себя навозом, рыдая, моля пощадить? Готовая сорвать с себя платье и обнажить жалкое тело, отдав им себя на бесчестие. Но они рассмеялись. У них были женщины помоложе. И они заставили тебя выбирать: смерть или битва на их стороне. Ты выбрал последнее.

Наместника конунга Сверрира в Тунсберге звали Бенедикт. Я знал его, но немного. Бонды восстали против него. Из всех окрестных селений: Ботны и Рэ, Андебу, Санде и Стокки. И ты был одним из них. Не ты ли сразил Бенедикта?

Разве они тебе не сказали: «Если ты не пойдешь, Дагфинн, впереди, то мы припомним тебе убийство того, кто был с ярлом Эрлингом!» Ха-ха! Разве не стыдно оказаться трусливым, когда вокруг – храбрецы? Но ты доказал свою смелость, когда нагнал Бенедикта: он спасался на крыше, а двор был охвачен огнем. И ты всадил в него меч.

Потом вернулся домой – и заплакал. Молил Всемогущего Бога, чтобы конунг Сверрир не проведал об этом убийстве. Но я-то все знаю. И знал об этом давно. Смотри на меня, смотри, Дагфинн!

И в этом – одна из причин, почему я избрал это место, почему мы сейчас в Рафнаберге, спасаясь вместе с йомфру Кристин от баглеров на кораблях. И я добрался до тебя.

Ты, Дагфинн из Рафнаберга, желал бы, конечно, сидеть у огня и стругать свою ручку лопаты. Ты хочешь покоя. Но так не пойдет. На бонда имеют виды и люди конунга, и враги. И они берут все, что им надо. Не спрашивая ни о чем.

Дагфинн, смотри на меня.

И ты, йомфру Кристин, смотри. Простишь ли ты этого бонда?

– Господин Аудун, именем своего отца-конунга я прощаю бонда из Рафнаберга.

Когда конунг узнал, что Бенедикт убит в Тунсберге баглерами, он разослал гонцов по всем остальным своим наместникам в Вике и Упплёнде. Гонцы возвратились в Осло, едва переводя дух. Они сообщили, что все без исключения наместники конунга, – а их было немало в селениях вокруг Фольден-фьорда, – убиты, а дома их сожжены.

Редко я видел конунга Сверрира таким, как тогда. Если бы он был один в зале, то он, я думаю, вцепился бы зубами в край стола и изрыгнул бы щепки. Не знаю, поймешь ли ты меня, йомфру. Когда человек остается наедине с собой, он может дать волю злости или отчаянию: вцепиться зубами в стол, схватить серебряный кубок и бросить его оземь, или выплеснуть брагу в огонь, а кубок согнуть узлом. Но в следующее мгновение неузнаваемо вдруг измениться: приветливо встретить почетного гостя и предложить ему сесть. А потом говорить с ним, храня спокойствие.

Конунг кликнул Филиппуса; это был новый воин, который в последние года два приблизился к Сверриру. Ты, Филиппус, как сказал конунг, будешь наместником в Тунсберге, – там, где убит Бенедикт. Филиппус едва ли порадовался словам конунга. С мрачным видом стоял он, внимая конунгу Сверриру. И если умом он не выделялся из прочих друзей Сверрира, то все-таки понял, что смерть Бенедикта – не последняя в Тунсберге. Конунг говорил быстро и долго, вдаваясь в подробности, которые Филиппусу и не надо было бы знать, повторяясь и торопясь. И умолк.

Потом конунг сказал:

– Ты, Филиппус, был в Трёндалёге, когда мои люди и я навестили Боргарсюссель той осенью. И тебе неизвестно, что происходило там. Бонды отказались выдать мне требуемое. И сперва я решил спалить их дома. Мы шли от двора к двору, разбившись на два отряда, и искали скот. Но не нашли ни скота, ни людей. А потом подбежал ко мне маленький мальчик. «Ты не сожжешь нашу деревню?» – крикнул мне он. «Нет, не бойся!» – ответил я. И не тронул ни дома.

И знаешь ли ты, Филиппус, что случилось потом? Бонды вышли из леса. Женщины подносили ко мне своих младенцев, чтобы я приласкал их. Мы ехали верхом меж рядов счастливых людей. А те священники, что нашлись в деревне, хотя и боялись меня, проклятого конунга, – но все равно поспешили зажечь свечи и целовали следы моего коня на земле. А один – пусть я буду казаться грубым, Филиппус, – слизывал конскую мочу на моем пути. Так они все благодарили меня.

– Да, это так! – произнес Филиппус.

Конунг продолжил дальше, но тут он увидел меня. Я сидел на скамье у огня и молчал. Конунг вскочил, засмеялся, встряхнул Филиппуса за плечи, словно чему-то радуясь.

– Нет, нет, мой славный Филиппус! Я обманул тебя! Во время сражений конунг мечом карает виновных. Не вывел свой скот конунгу, – будешь убит. Спрятался – все равно отыщем. Желаешь своему конунгу гореть в преисподней – задыхайся, когда огонь охватит твой дом… Я это сделал, Филиппус. Хочешь, посмеемся вместе сегодня ночью?

И они долго смеялись.

Потом конунг обернулся ко мне.

– Ты ведь читал сагу аббата Карла? – кисло спросил он.

– Да, – ответил я. – Но без особого удовольствия.

– Что же, ты думаешь, она так плоха?

– Я говорил тебе прежде, что дело не в том, хороша или нет: она лжива, а потому недостойна конунга Норвегии.

Он подошел ко мне ближе.

– Ты сам хотел написать то, что истинно?

– Да, – отвечал ему я. – И в этом я непреклонен, государь.

Конунг подошел совсем близко, я ощутил его дыхание на своем лице. Я заглянул ему в глаза. Там было все, кроме злобы.

Он отошел к Филиппусу.

И резко спросил:

– Я могу на тебя положиться?

Все произошло слишком быстро: Филиппус запнулся и так и застыл, открыв рот. Конунг говорил медленно:

– Я знаю многих своих людей, – сказал он, – и надеюсь, что знаю тебя не хуже. Мне известно, что они могут любить женщин больше, чем своего конунга, и находить больше радости в роге с вином, чем в бою за конунга. И я понимаю их. Но однажды мне передали, что один из моих людей захотел взять силой честную женщину в Осло. Этого мне не понять. Слышишь? Она шла пешком из Трёндалёга в Боргарсюссель. Там у нее были брат и сын. Она кормилась тем, что продавала лук. Но один из моих людей попытался взять ее силой!..

Она отвергла его. Позвала на помощь.

И тогда все тот же воин конунга нашел другую. Или, может, другая сама пришла к нему, – не знаю. Это была жена башмачника из Сельбу. Мне говорили, что она покинула своего мужа и ушла к тому воину, о котором я рассказываю… – И тут конунг вскрикнул. Он пошел прямо на Филиппуса. А тот, побледнев, отшатнулся. – Мои люди пьянствуют и бегают за каждой юбкой! – прогремел конунг. – А мне нужны мужчины! Знай же, что если они покинут свои места, я казню их. Знай об этом!