ФИМРЕЙТИ

Ты знаешь, йомфру, что в Согнефьорде расположен Лусакаупанг, о котором мы, биркебейнеры, упоминаем с великим презрением. Когда конунг Магнус бежал из Бьёргюна, и Сверрир посадил в Вестланде своих наместников, в маленький Лусакаупанг он назначил Ивара Лужу. Ивар был одним из наименее проверенных людей в отряде конунга Сверрира – умный, но слабый, из рода трёндалёгских бондов. Многие удивлялись, что конунг выбрал Ивара своим наместником в этом узком фьорде. Конунг сказал, что это должно привлечь к нему бондов. Поэтому было важно выбрать того, на ком немного крови – особенно чужой. Ивар получил строжайший наказ конунга действовать мягко. С собой Ивар Лужа взял многих отборных мужей конунга Сверрира. Одним их них был Хельги Ячменное Пузо.

Хельги долгие годы сопровождал конунга Сверрира, таская за плечами мешок точильных камней, пока биркебейнеры скитались по стране. В битве при Кальвскинни Хельги убил лендрманна и в награду получил от конунга жену. Она умерла в родах. Народ болтал, что Хельги не особенно разорился на заупокойные мессы по ней.

Хельги отнюдь не случайно получил приказ конунга сопровождать Ивара в Лусакаупанг. У Хельги был в Сокнадале брат по имени Эрленд. Этот Эрленд служил воином у могущественного Арнтора из Хваля – одного из тех в Согне, кто противился конунгу Сверрира. Пошлет Арнтор стрелу войны – бонды соберутся; призовет бондов к миру – те последуют совету. Хитрый – и дальновидный – план конунга Сверрира заключался в следующем. Эрленд, подчинившись влиянию брата, отправится к своему хозяину как доверенный конунга Сверрира. Арнтор, как поговаривали, слаб до серебра. Но, йомфру Кристин, счастье не улыбнулось твоему отцу конунгу.

По осени Хельги Ячменное Пузо получил приказ Ивара отправиться в Сокнадаль на поиски брата. Тот повиновался. Ему оказали теплый прием, а однажды вечером пригласили к столу хозяина, Арнтора из Хваля, и расспрашивали о конунге Сверрире и его походах. Хельги отвечал разумно и без боязни. Он подчеркнул, что у конунга в поясе всегда водится серебро. Хельги не был слаб на крепкие напитки, но зато слабоват на похвалы, производившие впечатление искренних, но не всегда бывших таковыми. Он гостил у брата пять дней и ночей. Эрленд проводил Хельги назад. Все было хорошо, – так могло показаться.

Дело шло к Рождеству. Однажды Хельги явился к Ивару и сказал, что нашел удачную партию в Лусакаупанге. Он хотел ввести новую супругу в дом до праздника. Ивар счел разумным, что его люди подыскивают себе невест в Согне, и немедленно дал разрешение. Однако прошел слух, что женщина – ее звали Сигрид, по прозвищу Темная из-за черных волос – уже была замужем за одним из соседей Арнтора из Хваля. Она бросила мужа.

Ивар хотел отослать ее прочь.

– Но она уже побывала на ложе со мной, – сказал Хельги.

– Прогоним ее, на нас вскоре нападут бонды, – произнес Ивар.

– А если отошлем ее с моим ребенком под сердцем, их придет в несколько раз больше, – сказал Хельги.

– Если конунг узнает, он повесит тебя, – заявил Ивар.

– Тогда он повесит нас обоих, он не делает разницы между высоким и низким, – изрек Хельги.

Итак, Сигрид осталась в усадьбе Каупангер у наместника, но Хельги не обвенчался с ней по закону. До Рождества оставалось еще несколько дней. Туман тяжело навис над фьордом, люди ходили в дозор с неохотой. Яств и доброй выпивки в усадьбе наместника было негусто. Люди обвиняли Ивара, что он не собирает по дворам необходимое: скотину для жарки, пчелиный мед для варки меда. Ивар сделал вид, что согласен с ними. Таким способом он пытался скрыть, что больше не управляет своими людьми. Он поступил так, как многие до него: послал воинов, и они вернулись с богатой добычей.

– Народ здесь не воет, когда мы забираем скот из хлева, – удивлялись ратники.

– Может статься, мы взвоем, когда нас выгонят вон, – сказал Ивар.

Ивар приказал Сигрид из Сокнадаля идти к его людям, чтобы она устроила настоящий праздник для конунговой рати. Но Сигрид рвалась домой. Хельги сказал, что вынужден привязывать ее на ночь, чтобы не сбежала. Ивар решил, что ее следует запирать, нельзя позволить ей ускользнуть. Она скажет дома, что ее прогнали отсюда, это обернется нам во вред.

– Но я не желаю, чтобы ты спал с нею! – в гневе заорал он на Хельги.

– Я тоже теперь раскаиваюсь, – сказал Хельги.

Настало Рождество. Большого праздника в усадьбе наместника в Каупангере не получилось, но многие были пьяны, и женщина из Сокнадаля сбежала. Одну дверь оставила приоткрытой – она достаточно натерпелась от людей конунга Сверрира. Хельги лежал в беспамятстве от выпитого медом. Тогда-то бонды из Сокнадаля окружили усадьбу.

Арнтор из Хваля послал стрелу войны. Эрленд взялся за оружие, поклявшись наказать брата, поступившего на службу к конунгу Сверриру. Бонды двигались тихо. Была темная дождливая ночь.

Но люди Сверрира оказались не лыком шиты. Одного стражника убили ударом ножа в спину, но он успел крикнуть перед смертью. Остальным удалось закрыть на засов две двери. Многие из отряда Ивара Лужи взобрались на крышу и стреляли оттуда. Хельги пробудился.

– Я слышу снаружи вопли моего брата, – сказал он.

– Скоро он заорет внутри. – ответил Ивар.

Ивар Лужа сделал то, чего не делал доселе ни один из людей Конунга Сверрира: он запросил мира. Он крикнул и потребовал тишины, а когда стихло, храбро подошел к окну и высунул голову. Двор был освещен факелами. Он крикнул вновь и был услышан.

– Поскольку мы призываем к миру, мы складываем оружие и спасаем вас и себя от бессмысленного кровопролития, – сказал он. Кто-то снаружи засмеялся.

– Это смеется мой брат, – сказал Хельги.

Ивар уже никогда не смыл с себя бесчестие, – да и жил он после этого недолго. Люди из Сокнадаля нашли приоткрытую дверь. Они больше не радовались примирению. Ивар убил двоих неприятелей, прежде чем получил удар мечом в живот.

– Конунг после этого никогда не почтит мою память, – сказал он. Это были его последние слова.

Хельги Ячменное Пузо бился, но надеялся, что брат поможет ему восстановить мир, и никого не убил. Позже он раскаялся. Бонды из Сокнадаля взяли его в плен. Остальные люди конунга Сверрира истекли кровью, и их трупы оттащили в сторону.

Эрленд предупредил своего брата, что не пойдет на мировую.

– Кто идет на службу к конунгу Сверриру, пусть готовится принять смерть, – сказал он. Люди вокруг смеялись. Хельги ответил:

– Я приму смерть сегодня, если ты, брат мой, приготовишься принять ее завтра.

Они заперли Хельги в подвале. Не хотели напрасно грешить, вздернув его в Рождество.

Когда пришла ночь, Эрленд выпустил Хельги.

– Остальные напились, – сказал он. – Я провожу тебя со двора.

Он проводил Хельги в горы и сказал:

– Я не могу вернуться назад, они же знают, кто отворил тебе.

– Пойдем со мной к конунгу Сверриру, – предложил Хельги.

– Я не сделаю этого, – сказал Эрленд. – Я испытываю только ненависть к этому человеку.

– Но куда же ты пойдешь? – спросил Хельги.

– Не знаю, – сказал Эрленд, – назад в Сокнадаль я никогда не вернусь.

Они спешили, шел дождь, снега в горах не было.

– Знаешь, – спросил Эрленд, – кому предназначалась Сигрид?

– Она кому-то предназначалась? – спросил Хельги.

– Муж ее слаб здоровьем и скоро умрет, а я, как тебе известно, в прошлом году овдовел.

– Это скверно, – рассудил Хельги.

– Я недоволен тобой, – сказал Эрленд. Хельги спросил своего брата:

– К кому она рвалась, когда покинула меня?

– Уж не к своему мужу, – ответил Эрленд.

– Я частенько думал, – сказал Хельги, – что намного лучше, если женщина стремится только с своему мужу и всегда при нем.

Они зашли далеко в горы, занимался короткий день.

– Я теперь стал изгоем, – сказал Эрленд. – Вне закона, но не без чести. – А если тебе направиться в Вик? – спросил Хельги. – Там можно найти хёвдинга и поступить на службу.

– Если вернется конунг Магнус, я последую за ним, – сказал Эрленд.

– Тогда, возможно, мы еще встретимся, – сказал Хельги.

– Но не как братья, – возразил Эрленд.

У них был только один меч. Каждый хотел отдать его другому. Оба клялись, что они не настолько гадки, чтобы оставить брата безоружным. Стали препираться, Хельги выхватил нож, они чуть не убили друг друга. Тогда Эрленд решил, что надо бросить жребий. Он отыскал монету, свою единственную, – бросил, и Хельги выиграл. Тут Хельги расплакался.

Потом они расстались. Хельги пошел на север в Нидарос и рассказал обо всем случившемся конунгу Сверриру и мне.

Конунгу оставалось теперь только одно. По весне он снарядил флот и вооружил людей. Было начало лета, когда мы вышли из Нидароса и взяли курс на юг. Конунг сказал: я вызову бондов Сокнадаля на встречу, – если придут, их кошели полегчают. Не придут – я возьму все. Он не сказал, что все. А я не спросил.

Мы вошли в Согнефьорд. Бросили якорь у острова Хваммсей, и конунг послал своих отборных людей на берег. Они двигались быстро и бесшумно, по двое, неся с собой жезлы. Повстречав бондов, они выхватывали мечи и отрезали им волосы, показывали конунгов жезл и говорили: – Передайте дальше!

Посланцы вернулись назад, и мы ждали. Настало воскресенье, день был чудесный. С утра показались лодки, выплывающие из рукавов фьорда. Конунг в напряжении стоял на палубе. Скрепя сердце, он решил напасть здесь, ибо прошел слух, что конунг Магнус собрал корабли и людей в Дании и может ударить нам в спину в этом узком фьорде. Мы увидели в толпе приближающихся одного знакомого: настоятеля монастыря на Селье, Сёрквира, сына епископа Хрои из Киркьюбё, рукоположившего нас со Сверриром в священники в святой церкви Господней, перед нашим отплытием в страну норвежцев.

Сёрквир легко впрыгнул на борт конунгова корабля и приветствовал Сверрира и меня. Бонды оставались в лодках. Должно быть, они чувствовали себя скверно под взглядом конунга. Конунг был не просто рад снова видеть Сёрквира. Он почитал его своим другом. Но когда друг встает между тобой и твоими недругами – облеченный большими полномочиями, требуя выслушать его как их доверенное лицо, – стоит усомниться в его дружбе. Конунг к тому же не любил напоминаний о горах и фьордах родины, о надломленном звучании говора, о стежках-дорожках, по которым ступали дорогие ему люди, и об Астрид с развевающимися на ветру каштановыми волосами.

Не думаю, что Сёрквир сейчас действовал умно. Приди он кротким, пусть даже заговорив о далеких милых сердцу вещах: о плеске волн, о ветрах над горами… Вместо этого он явился как судия – он, моложе нас, еще ученик в школе своего отца, когда мы – свежеиспеченные священники, преклонили колена для рукоположения и славили Господа.

Сёрквир мог бы рассказать, что принимал во владение дарованные монастырю Сельи усадьбы здесь, во фьорде. Но он поступил неумно, сказав: – Эти усадьбы передал нам Арнтор из Хваля в Сокнадаля, присутствовавший при убийстве твоего наместника Ивара Лужи в Лусакаупанге. Арнтор хотел заручиться помощью и поддержкой против тебя, конунг Норвегии…

Аббат засмеялся, конунг молчал: как всегда, когда кто-нибудь вел себя непочтительно в его присутствии. Конунг пригласил Сёрквира в шатер. Там было жарко, как в печи, когда сажают хлебы. В нас росло раздражение. Конунг еще владел собой, он предпринял вынужденную попытку заговорить о Киркьюбё и знакомых, спросить о новостях. Аббат ответил кратко:

– Я не знаю, добралась ли Астрид домой…

Конунг выругался, кольчуга, в которую он себя запрятал, лопнула. Он встал и ударил кулаками по столу перед аббатом. Среди вещей, которые Сверрир никогда не прощал, была глупость, сказанная умным человеком. Он сделал то, чего я никогда не видел прежде: облизал губы. А они должны были оставаться сухими. Он позабыл то, что всегда держал в памяти: вести себя учтиво. Он снова сел. Но я знал, что вира, которую заплатят бонды, растет по мере высказанных аббатом глупостей.

Аббат наговорил еще. Когда он снова обратился к конунгу, то сказал:

– Ты, Сверрир, должен явить милость и вычеркнуть из памяти случившееся здесь! Помни, что не только бонды Сокнадаля совершили беззаконие против тебя, но и люди конунга Сверрира были несправедливы к бондам. Есть ли у кого-то право забирать скотину из хлева, не заплатив за нее серебром? Ты, Сверрир, повинен в каждом злодеянии твоих людей, а их много. Уходи из фьорда вместе со стругами и людьми. Пусть пройдут дня и годы, и посмотрим, сможешь ли ты – если еще будешь конунгом – вернуться сюда и найти здесь друзей…

Если еще будешь конунгом… Конунг поднимается, он холоден и спокоен. Это сказано тем, кто не уважает конунга, даже хуже: кто не знаком с его законом. Уйти отсюда по приказу какого-то аббата! В лучший день, чем этот, мы с конунгом Сверриром уединились бы и вволю посмеялись. Но сейчас конунг выходит на палубу, не приглашая аббата следовать за ним. Но тот идет. Конунг останавливается, не внимая мощному потоку слов аббата. Конунг говорит:

– Возвращайся к своим людям в лодках.

– Они не мои люди, – говорит аббат. – Но я их!

Конунг не слушает, он продолжает:

– Через трое суток они должны быть здесь с серебром, которое я требую. Или пусть пеняют на себя. И это все.

Аббат хватает конунга за плащ, конунг холоден и не смотрит на него.

– Что все? – кричит аббат.

– Как конунг я не обязан докладывать другим, что намерен делать, – говорит конунг. – Ступай! – добавляет он, и аббат уходит.

Бонды плывут прочь.

Они не возвращаются.

Нет, трое суток проходит, а они не возвращаются. Думаю, что конунг в глубине лелеял робкую надежду, но бонды не пришли. Конунг властитель и раб. Раб своего слова и властитель над своими людьми, получившими приказ войти во фьорд.

Там, где фьорд разветвляется у Слиндом и Рамнабергом, конунг отдал Свиному Стефану приказ плыть с пятью стругами к Лусакаупангу. Конунг с оставшимся флотом двинулся к Сокнадалю. Я на этот раз сопровождал Стефана, так хотели и конунг, и я. После того как конунг запретил мне писать его сагу, прежней дружбы между нами не было. Вместе со Стефаном и мною на борту были Эрлинг сын Олава из Рэ и два брата Фрёйланд из усадьбы Лифьялль. Мы подошли ночью. На поверхности Согнефьорда, облака отражались в воде, люди вдоль бортов молча вглядывались в темноту. Склоны гор окутывала легкая дымка.

Мы не приблизились к пристаням. Двое наших сели в лодку, а остальные на борту ждали, держа наготове луки. Они скользнули в узкие улочки, проверили ближайшие дворы, вернулись и кивнули нам. Десять человек остались охранять корабли. В этом городе народ не выстраивался на улицах, чтобы приветствовать нас при встрече.

Город был безжизненным, ни единого человека. Конунг сказал, прежде чем мы покинули его:

– Поджигайте каждый дом, превратите каждую лачугу в баню!

Нашим долгом было исполнить приказ конунга. Стефан собрал людей, мы слышали дыхание друг друга, он говорил кратко и напомнил слова конунга.

– Но сначала, – сказал он, – возьмем то, что нам нужно.

Мы переходили из дома в дом и брали, что хотели. Торбьёрн сын Гейрмунда из Фрёйланда и я объединились, но радости в том, что мы видели, было мало. Скот уведен, под каждым чугунком погашен огонь, еды не сыскать, одежда и инструменты снесены в тайник. На одной лежанке подвернулось годное одеяло, мы взяли его. Но Торбьёрн сын Гейрмунда сказал:

– У нас достаточно одеял.

И я был согласен с ним. Мы оставили одеяло на лавке.

– Вон, кажется, стоит котел на углях? – сказал я, когда мы вышли во двор.

– Ты имеешь в виду, на остывшем пепле? – переспросил он.

– Да, – сказал я. Мы снова вошли в дом, я сел на убогую скамью, он справа от меня. Но говорить было не о чем.

– Пора хорошенько запалить здесь, – рассудил я. Торбьёрн сын Гейрмунда не ответил.

Котел висел над очагом, я пнул его, уходя. Он был большой, из отличного кованого железа, умелый кузнец над ним потрудился. Что-то кольнуло меня. Я взял секиру и ударил по нему. Котел устоял. Я разозлился и велел Торбьёрну помочь мне. Он тоже ударил секирой, но котел устоял. Я разъярился так, , что ничего не видел, он тоже, и мы колотили по котлу со всей мочи, пока не сделали в нем вмятину.

– Они вернутся и будут рыться в куче пепла, когда мы уйдем, – сказал он. – Они не должны найти ничего целого.

– Только бы нам расколоть его, – произнес я. Котел раскололся со следующего удара.

– У нас был такой же дома, – сказал Торбьёрн, – ему нелегко найти замену.

Мы перешли на скотный двор.

В хлеву лежала мертвая девушка. Она, должно быть, осталась ждать других, спряталась и умерла от страха, когда мы вошли. У нее были светлые волосы, перевязанные лентой на затылке. Она лежала на боку и была еще теплая, но сердце не билось, когда я положил ей руку на грудь. Мы вышли.

Эрлинг сын Олава из Рэ и Коре сын Гейрмунда зашли к нам и поинтересовались, что это мы били.

– Замок, – сказал я. – Там был сундук, но он оказался пустым.

– Вы подожгли? – спросил Торбьёрн.

– Нет еще, – ответили они. Мы увидели, что первый огонь загорелся в другом конце города.

Мы бросились туда, чтобы занять огня, и скоро полыхало все вокруг. Свиной Стефан разбил людей на маленькие ватаги и следил, чтобы никто не оказался запертым огнем в улицах.

– Теперь народ залег в горах и глазеет вниз смотрит на город, – сказал Эрлинг сын Олава из Рэ.

– Пускай глазеют! – зло крикнул я. Потом мы подпалили двор где я и Торбьёрн нашли котел и раскололи его.

Поджечь дерн на крыше было несложно, огонь разгорался быстро. Пекло было невыносимое, и мы покинули двор. Пронесся один из наших – я еще вижу перед собой его лицо, – он махал руками так, словно что-то тушил, не переставая вопил и исчез. Прыгнул в море. И утонул там. Не знаю, получил ли он ожоги или ужаснулся чего-то, в чем участвовал, и ужас погнал его в море.

Лусакаупанг горит. Восторг в нас перемешивается со страхом. Жар так силен, что мы пятимся и пятимся, но новые огонь и дым подкрадываются сзади. Мы носимся по улицам, хватаем горящую траву, прыгаем и швыряем куски травы в новые крыши. Уже горят все крыши. Мы должны спускаться к пристаням, Свиной Стефан кричит увести корабли, чтобы не перекинулся огонь. Люди на борту достают багры и отталкиваются. Корабли быстро ложатся в дрейф, а мы опять на суше. Проносится какой-то зверь – собака или кошка, я не могу разглядеть в дыму, – шкура его горит, он прыгает в море и плывет, обессиливает и тонет. Когда мы подплывали, над Нидаросом летали ласточки. У них были здесь гнезда, и они охотились за комарами. Теперь гнезда горят. В дыму над ними я слышу крики ласточек, подлетевших и отброшенных жаром. Две ласточки с горящими крыльями камнем падают радом со мной. Я давлю одну ногой. Вдруг кто-то кричит:

– Церковь горит!

Церковь стоит в рукаве фьорда, позади посада. Конунг сказал:

– Не жгите церковь!

Мы бросаемся туда. Но приходится выбирать окольный путь – или по склону горы, или морем. Корабли не могут подойти, чтобы пламя не попало на паруса. И мы устремляемся по склону гор в обход горящего города к церкви. Уже горит ее крыша. Кто-то кричит, что надо спасать церковное серебро, двое врываются внутрь, один из них Коре сын Гейрмунда из Фрёйланда. Поспешно выходят, церковь горит изнутри. Свиной Стефан прекрасно знает жар конунгова негодования и орет, что мы должны растянуть над крышей парус и поливать водой. Но паруса остались на стругах во фьорде, а воду носить нечем. Мы находим несколько ведер в сарае, выстраиваемся рядами и черпаем воду из моря. Помогает мало, церковь только что осмолили. Свиной Стефан кричит, чтобы кто-нибудь влез на крышу и содрал ее, чтобы спасти саму церковь. Двое загоняют секиры в угловые сваи и, используя их как перекладины для ног, взбираются наверх. Один проваливается сквозь крышу и оказывается внутри. Мы спешим внутрь. Дым клубится нам навстречу. Один из наших хватает другого за волосы и тащит. Но это не тот, кто провалился через крышу.

Тут мельком – когда порыв ветра разгоняет дым – я вижу на стене над алтарем распятие и меня осеняет:

– Это распятие из Киркьюбё, украденное оттуда, найденное мною и конунгом в Бьёргюне – и пропавшее снова. Теперь оно висит здесь. И горит.

Я хочу внутрь. Трое, которые всегда рядом, Торбьёрн, Коре и Эрлинг, следуют за мной. Не знаю, что их влечет. Распятия они не видели. Но входят. Мы накидываем на головы куртки, поверх курток льем воду и пытаемся прорваться. Но дым и жар отбрасывают нас назад.

Теперь горит вся церковь. Я кричу этим троим:

– Я видел там распятие из Киркьюбё!

Они понимают, что это значит, и мы снова совершаем попытку прорваться. Но обрушивается крыша.

Теперь горит Христос. Я вижу, как он горит, как поднимается над огнем и дымом, над морем и искрами.

– Он возносится! – кричу я.

– Христос возносится! – кричат другие. И церковь погружается в море огня.

– Церковь мы не жгли… – говорит мне Свиной Стефан.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.

– Я отрицаю! – кричит он.

– Вот как! – говорю я и ухожу от него.

Внизу на берегу мы раздеваемся донага и моемся. Кто-то затевает перебранку. Я бью одного в лицо, и он замолкает. Торбьёрн сын Гейрмунда говорит мне:

– Зачем ты ударил человека?

Я рычу в ответ, что Торбьёрн мне больше не друг, и мы готовы вцепиться друг другу в глотки прямо на берегу. Церковь и город у нас за спиной сгорели.

Люди с кораблей посылают нам пару лодок, и мы отплываем. Трое суток мы с Торбьёрном сыном Гейрмунда не разговариваем друг с другом. Потом мы снова друзья.

Но было ли то распятие, что я видел, из Киркьюбё? Не знаю. Я больше не знаю и того, видел ли я возносящегося Христа. С того дня появилось во мне что-то, говорящее, что он, возможно, не возносился.

– Как, по-твоему, ее звали? – спросил однажды ночью Торбьёрн сын Гейрмунда.

– Быть может, Вибеке, – сказал я, – как одну святую, о которой мне рассказывал мой друг монах Бернард.

В моей памяти она носит это имя – женщина, найденная нами мертвой на задах усадьбы.

Потом от Хельги Ячменное Пузо и от других я узнал, что случилось в Сокнадале.

Хельги пошел к конунгу и просил освободить его от обязанности жечь в долине. Он сказал, что здесь у него была женщина: она должна была стать моей женой, но бросила меня. Выходит, я не был ей очень-то дорог, а она мне. Но если я сейчас снова столкнусь с ней? Он ползал на коленях перед конунгом и умолял, конунг сверкнул зубами в жестокой усмешке и велел Хельги следовать за остальными. Хельги был готов разрыдаться. А конунг смеялся – громче и резче, чем обычно. Он не внял мольбам Хельги.

– Ты терзаешь меня, государь, – сказал Хельги.

– И делаю это с радостью, – ответил конунг. Так Хельги последовал за остальными.

Оба рассказывали мне потом об этом: Хельги и Сверрир, и оба раза конунг Норвегии вызывал у меня отвращение.

Долина тесна, люди идут по трое. Вокруг не видно ни души – ни людей, ни скота, все подались в горы. Дома и усадьбы стоят пустые, кое-где на замках, а кое-где двери распахнуты настежь. Нигде никаких инструментов. Должно быть, унесли и спрятали. Люди конунга рассыпаются по долине по обоим берегам реки. Они не пропускают ни одной деревушки. Следующим утром будут жечь.

С Хельги идут двое парнишек. Это младшие братья Халльварда Истребителя Лосей, их зовут Эйвинд и Тор. Они немного трусят в неприветливой долине, но время бежит, ни души не видно, оба приходят в доброе расположение духа и начинают рассуждать обо всем, что они здесь найдут. Каждый из наших получил разрешение конунга брать все, что найдут, прежде чем поджигать. У каждой группы имеется кремень и трут. Нужно перейти ручей, и Хельги поднимает над головой берестяной короб с трутом. Раз он поскальзывается и чуть не падает.

– Это могло быть дорогое падение для нас, – говорит Эйвинд.

– И выгодное для бондов там наверху, – рассуждает брат. И продолжает путь.

Они зашли далеко в долину и выбирают усадьбу, которая достанется им. Но не идут прямо во двор, а располагаются в леске перекусить имеющейся снедью. Хельги следит за двором. Не видно ни души. Ватаги людей конунга Сверрира проходят мимо, они потны от перехода и бранятся, что могли бы с тем же успехом поджечь вечером, а не дожидаться завтрашнего утра.

– Конунг дает бондам время собраться и просить о мире, – говорит Хельги. Остальные ругаются в ответ.

Приходит ночь. Тихая и теплая. Нагорье отражается в воде, ветер шумит по склонам, в полночь загорается бледная звезда, и Хельги лежит и смотрит на нее.

– Однажды вы мучили меня, люди из отряда Эрлинга Кривого. Я приблизился к конунгу Сверриру. Теперь я здесь. Приложишь ухо к земле и слушаешь далекие шаги. Но приближаются они или удаляются, друг это или не друг?

Наступает утро. Похоже, день будет жарким.

Они идут во двор, там никого не видно. Как называется усадьба, они не знают, усадьба небольшая. Что-то здесь знакомо Хельги, но он не знает, что именно. Он, конечно, бывал в Сокнадале прежде как гость Арнтора из Хваля, но здесь он не был. Возможно, ему кажутся знакомыми ручеек за скотным двором или резные завитушки на двери чулана. Щемит грудь. Он говорит Эйвинду и Тору, приступайте. Ломайте замки. Берите, что найдете, если что-то осталось. Со мной не делитесь.

Они приступают. Хельги достает берестяной короб, спасенный от воды ручья. Вот кремень и трут, хорошенько располагайся во дворе и за дело. Спешить не нужно. Он высекает раз за разом, не пытаясь поймать мелкие искорки. Эйвинд выходит из чулана и говорит, что там особо не разжиться.

– Я нашел юбку, – заявляет он, прикладывает ее к животу, поднимает и делает вид, что за чем-то идет. – Ты не можешь высечь огонь? – вдруг спрашивает парнишка.

– Займись своим делом! – резко отвечает Хельги, и Эйвинд возвращается на скотный двор.

Одна искра падает на трут, Хельги сидит и смотрит на нее, не раздувая. Немного погодя начинает разгораться.

– Я помогу тебе, – говорит вошедший Тор. Он доволен, нашел свиной хрящик, расхаживает и грызет его. Он приносит охапку сена, и сразу вспыхивает пламя.

– В жаркий день хорошо горит, – говорит паренек.

– В преисподней горит еще лучше, – отвечает Хельги.

Он сидит и ждет, зная, что не один в усадьбе. Входит и разыскивает парнишек, они ломают сундуки, достают какую-то одежду и пару кадок, которые хотят взять в собой. Потом по приказу Хельги уходят на опушку леса.

– Следите за лесом, чтобы не вернулись бонды, – говорит он. Итак, он остается во дворе один.

Но он не один. Время от времени он бросает поленья в огонь, чтобы тот не потух. Идет в хлев и смотрит, там никого. Возвращается, ждет во дворе; день жаркий, он потеет.

– Ты никогда прежде не бывал здесь? – Спрашивает громко и оглядывается, не услышали ли его слова парнишки.

Там стоит она.

Белая, как нутряной жир, и без единого слова упрека. В ней нет враждебности. Она протягивает руку, но потом убирает. Он берет ее за руку. Ладонь холодна, как лед, поспешно отпускает ее.

– Да, здесь теперь живу я, Хельги, – говорит она. Он не отвечает.

Потом они садятся, но не рядом друг с другом. Огонь тлеет во дворе. Он бросает взгляды украдкой, она кажется ему уже не такой красивой, как зимой, когда они собирались пожениться, – но еще дороже, чем тогда. Она тихо говорит:

– Здесь в долине со мной обошлись нехорошо, когда я вернулась. У меня был муж, я его бросила. Худосочный старик, меня заставили выйти за него совсем юной. Я ушла от него. Но ты был человеком конунга Сверрира. И когда я вернулась, меня хотели утопить, ибо я не соблюла святость брака. Я напомнила им о том, что оставила приоткрытую дверь, убегая из усадьбы Каупангер. Потому что ненавидела конунга и его людей. Но они не слушали, связали меня и поволокли. Я сказала: «Развяжите меня, я пойду сама». Я шла за ними в горы. Они были храбрые, молодые бонды, мой муж заплатил им серебром. Ты слыхал о горном озере, где в старые времена топили женщин, изменивших своим мужьям. «Иди!» – сказали они и погнали меня. «Мы утопим тебя?», – сказали они. Я шла впереди, а они следом, немного били меня, но не жестоко, больше для удовольствия, чем из ненависти. Когда подошли к водоему, наступила ночь. «Рано поутру утопим тебя», – сказали они. Я поблагодарила. Тут прибежал мальчик. «Ее муж умер», – сказал он.

Теперь они не знали, будет ли законно утопить меня. Правда, я изменила мужу, пока он жил, но может ли он требовать моей смерти, если умер раньше меня? Они были умными и рассудительными. Долго совещались. Я сидела рядом и слушала. Тут прибежал еще один юноша, крича: «Корабли конунга Сверрира приближаются к фьорду!»

Они помчались назад, я последовала за ними, но без радости. Они ушли в горы. А я здесь.

Она смотрела на него.

– Ты красивая, Сигрид… – сказал он.

Она не ответила, но взяла полено и положила в огонь.

Он встал и направился к ней, но вдруг повернулся и побежал к опушке. Велел юношам идти дальше в лес и караулить там. Он вернулся и плакал, прильнув к ней. Ругался и плакал – она не пошевелилась, – взял нож и воткнул в дверной косяк, бранясь, призывая смерть на голову конунга Сверрира и его людей.

– Ведаешь ли ты, что жажда власти разлилась, как яд, в его глазах, Сигрид, когда он смотрит на былинки травы, те чахнут и вянут? Он может одарить серебром – чтобы получить власть, пасть на колени перед Господом и следовать его слову – чтобы получить власть, всадить нож в женщину и повернуть его в ране – чтобы выпытать из нее единственное слово, которое должен знать, чтобы не потерять власть. Таков он!

– Теперь ты лжешь, – сказала она.

– Нет! – выкрикнул он и хотел полоснуть лезвием ножа по запястью, чтобы прочертить собственной кровью на лице и сказать: «Пусть там останется моя кровь, пока я не увижу его крови!»

Но она оттолкнула его руку с ножом, и тот, зазвенев, вонзился в дверной косяк.

Теперь он все высказал и дрожит. Она снова встает и подбрасывает полено в огонь.

– Поджигаешь, так поджигай, – говорит она, – я не хочу, чтобы ты трудился, высекая огонь во второй раз.