Трио для квартета

      - Нет, хоть режь меня на куски, я его увезу к себе! - Маша уже распалилась по-настоящему. - Или, может быть, оно тебе приглянулось, тогда ты так прямо и скажи!
      - Маша, уймись, кому нужна такая рухлядь! - Сережа вдруг засмеялся. Ну, наконец-то у нас все как у добрых людей: ссоримся из-за наследства, а то никакой тебе "Саги о Форсайтах". Но ты все-таки подумай - куда в твою чистенькую, вылизанную квартиру это ободранное продавленное кресло? Сдвинь его спокойно в тот угол, где все на выброс.
      Стронутые со своих мест вещи оказались совсем другими, поменяв размер, форму, даже цвет, и вне привычной комбинации превратившись из антикварных в очень-очень старые, чье место и впрямь во дворе около мусорных контейнеров, откуда их быстренько растащат на дачи хозяйственные мужички или окрестные бомжи для оборудования подвалов и чердаков. Но кресло, в котором Маша провела послед-ние месяцы, казалось, обрело формы ее тела, так уютно она погружалась в его раковину, привычно ощущая под собой выпирающую пружину, что расстаться с ним было невозможно.
      - Ладно, я еще подумаю, - примирительно сказала она.
      Разборка Балюниной комнаты подходила к концу. Маша беспощадно выкинула горы всякой скопившейся за жизнь ерунды, пластинки и проигрыватель она решительно отложила себе, на мебель никто не польстился. Книги они с Сережей поделили в прошлые выходные, упаковали в ящики, подписали и решили вывезти все вещи в два адреса, заказав "Газель", чтобы не мотаться сто раз на Сережиных "Жигулях". Но, как всегда в подобных случаях, чем ближе к концу, тем становилось труднее. Маша устала, ей было обидно, что она опять делает все одна: Сережа пришел только второй раз, а Верочка, ссылаясь на сессию, и вовсе не появлялась, ограничиваясь телефонными советами "все выбрасывать и не захламляться".
      "Ящик Пандоры" отыскался в глубине шкафа. Маша, не раскрывая, отнесла коробку к пластинкам - когда-нибудь посмотрю. Поздно вечером, когда она уже собиралась домой, вдруг вынырнула из-под груды полотенец картонная обложка "Амбарной книги". И опять, как в первый раз, подчиняясь невнятному порыву, она вынула из сумки ручку и начала писать, игнорируя графы, будто перемахивая через неведомые ей барьеры:
      "25 января 2001 года. Четверг. Балюниной комнаты уже почти нет".
      Она почему-то думала, что вот сейчас она отдаст бумаге свою тоску и станет легче, но нужные слова не приходили на ум. Она поставила точку и положила тетрадь около пластинок.
      Сережа уехал домой, собственно говоря, она сама его отправила. Мамонтовы с плохо скрываемой радостной готовностью помогали ей таскать во двор большие черные мусорные мешки, а все решить она могла и сама. Некоторое время ее мучил вопрос: что делать с синей эмалевой брошкой, усыпанной мелкими брильянтиками? Она знала, что принято такие вещи передавать младшей в семье женщине, и, уж конечно, ей не жалко было ее для Верочки, но та еще долго "не дорастет" до последней Балюниной драгоценности - дамская вещь, не девичья, будет валяться, пока Верочка не износит свои амулеты на кожаных шнурках и бисерные "фенечки". "Оставлю пока себе, - постановила Маша, - а придет время - отдам".
      За шкафом в пыльной, но новой обувной коробке отыскались не надеванные зимние сапоги, купленные, наверное, в тот самый год, когда Балюня упала, сломала ребро и перестала зимой выходить на улицу. Ножка у нее была маленькая, изящная, 35-го размера, никто в такие Золушкины сапожки не втиснется, а выбросить - уж точно грех. Как раз эта находка случилась при Надюше, пришедшей морально поддержать Машу. Как обычно во всех житейских ситуациях, она оказалась на высоте и уже на следующий день торжествующе принесла на работу местную газетку:
      - Смотри, вчера спускалась от тебя по лестнице, а их только положили. Вот то что тебе надо. Хочешь, я позвоню?
      Маша взяла газету и прочитала отчеркнутое Надюшей объявление в разделе "Разное": "Приму в дар женские зимние сапоги 35-го размера. Спасибо". И телефон.
      Надюша сияла, и Маше было стыдно признаться, что она не хочет, не может видеть женщину, которую нужда заставила написать это объявление, что она не в силах подпустить к себе чье-то чужое неблагополучие.
      Женщина, пришедшая за сапогами, оказалась маленькой, сухонькой, быстрой, не очень старой, в поношенном, но опрятном пальто и, главное, веселой. Сапоги пришлись ей впору, и она так искренне радовалась, что Маша пригласила ее выпить чашку чая. Естественно, разговорились.
      - Мне обувь - первое дело, меня, как волка, ноги кормят. Я много лет уборщицей работала в министерстве: деньги небольшие, но столовая дешевая, поликлиника ведомственная, заказы всякие к праздникам, да и люди приличные, грязи немного, все бумаги да бумаги. А если празднуют, посуду побросают, так назавтра что-ничто, а в карман халата сунут. А потом все ж таки трудновато стало, спина плохо гнется, и ушла я на почту телеграммы разносить.
      Она пила чай из блюдечка, аккуратно отхлебывая небольшими глотками, а когда откусывала печенье, подставляла вторую руку, чтобы крошки не падали на стол.
      - С телеграммами, наверное, беготни много? - спросила Маша, уже жалея о затеянном чаепитии, потому что тетенька явно считала долгом вежливости посидеть подольше.
      - Сменщица моя говорит, что раньше намного больше было, она лет десять там работает. Мне повезло - столькому она меня научила, а то пропала бы поначалу.
      - А что за премудрости такие?
      - Как же: самое главное, например, чтобы сначала расписались, а уж потом телеграмму открывали.
      - Почему?
      - Раньше много было телеграмм поздравительных, на красивых бланках, с богатыми букетами, а сейчас - не модно. Все по телефону или как-то там по компьютеру. А телеграммы больше про тяжелые болезни, а всего чаще приезжайте, мол, на похороны. Так если сначала не распишется в получении, ты потом смотри, как она по стенке сползает, и стой столбом, потому как без росписи уйти права не имеешь. Нервная работа, ничего не скажешь, а жить-то надо. Хорошо, что силы покуда есть, отложить хоть что на старость да на похороны. Деток Бог не дал, так что расчет на себя только, да вот таких, как вы, добрых людей.
      Маша потом часто вспоминала, какое бесхитростное чувство собственного достоинства было у той женщины, не стыдившейся своей бедности и даже благодарной судьбе за все, скромно ей отпущенное. И завидовала...
      В воскресенье вывезли последние вещи, и, уходя, Маша положила на стол свои и Сережины ключи. Только на площадке она поняла, что, скорее всего, больше никогда сюда не придет. Ее рука привычно скользила по перилам, заранее зная каждую выбоину и глубоко вырезанное ножом неприличное слово между первым и вторым этажом. Когда-то, еще в институте, одна девочка с их курса вот так же шла вниз по лестнице, и ей в руку врезалась воткнутая каким-то мерзавцем половинка бритвы. Она перерезала сухожилие, и левая кисть так и осталась немного скрюченной. С тех пор Маша перил боялась, даже в метро на эскалаторе всегда смотрела, когда клала руку на поручень, а по лестницам ходила не держась.
      Это была единственная лестница, которой она почему-то не боялась...
      Можно ли дважды войти в одну и ту же воду, вопрос философский, теоретический, а вот в человеческом опыте решается он однозначно - можно. И каждый входит, причем не дважды, а порой многажды, это уж как жизнь сложится.
      Маше казалось, что она никогда больше не будет такой, как прежде, что вынужденная пауза неизбежно породит какие-то перемены, но вода вернулась в старые-новые берега и потекла обычным порядком. Впрочем, оглянувшись вокруг, кое-какие перемены она обнаружила. Считая себя обязанной отплатить за долгий свободный график, она стала бывать на работе практически каждый день и вскоре почувствовала, что в издательстве многое изменилось. Надюша резво ввела ее в курс дела, разумно заметив, что рассказывать ей это раньше было вполне бессмысленно. Дела в издательстве шли неплохо, появились новые направления, но, что потрясло Машу, они были по преимуществу связаны с Володиной деятельностью. Он разворачивался все круче, и только и разговоров было, что вот-вот он полностью приберет к рукам их издательство, и, мол, слава Богу, будет "настоящий хозяин". Ни разу, ни намеком он не обмолвился об этом! Впрочем, что вообще Володя с ней обсуждал? Стало обидно: как-никак она двадцать лет проработала с этими людьми, знала все досконально, глядишь, дала бы какой толковый совет. Хотя смешно, конечно, не нуждается Володя в ее советах... Но она холила и нежила свою обиду, удобряла и поливала, ожидая подходящего момента, будто готовила страшную месть. Кому? За что?
      Он позвонил вечером в четверг. Был, как всегда, по-телеграфному краток: "Детка, забей субботу. Есть идея: втроем с Митей поехать в какой-нибудь загородный ресторанчик пообедать, по пути - воздухом подышать, на белый снег посмотреть. Заеду часов в двенадцать, будь готова. Целую".
      Какие же красивые туалеты для зимнего загородного отдыха были в журналах! И главное: можно без большого труда и не так уж дорого что-нибудь подобное купить, да вроде незачем - когда последний раз была нужда в такой одежде? И когда еще возникнет? То-то же. С раздражением отвергая один вариант за другим, Маша не заметила, как время приблизилось к полудню. Когда она услышала в трубке Володин голос, с ужасом поняла, что он уже ждет внизу, а она стоит перед кучей вываленных на диван свитеров. Но все обернулось по-другому: "Слушай-ка, тут у меня некоторая перемена декораций, срочное дело. Сейчас Митя за тобой заедет, я с ним говорил, спускайся минут через пятнадцать. Езжайте, погуляйте, пока солнышко, а я, как управлюсь, позвоню и рвану к вам. Прости, виноват. Целую".
      Спустилась. Села в машину. Куда?
      - Я, Маша, как пить без тоста, так и гулять без идеи терпеть не могу. Обед - это награда, необходимый и неизбежный разврат.
      - Митя, какой вы все-таки максималист!
      - Ничего подобного. Я и на минималиста не тяну - ленив. Тем не менее вы знаете, что за день сегодня?
      - В каком смысле?
      - В смысле памятных дат.
      - Понятия не имею.
      - Так вот, сегодня день смерти Пушкина и день рождения Пастернака. Поедем в Переделкино?
      - Куда хотите, ей-Богу все равно. Тем более что меня никогда магия чисел не завораживала.
      Машина тронулась. Маше действительно было не важно, куда ехать. И сборищ юбилейных она терпеть не могла. Везти цветы на могилу пусть любимейшего своего поэта - нет, ни за что! Восторженный фанатизм какой-то, вроде "козловок" и "лемешевок", дежуривших у подъезда кумира и готовых растерзать "соперниц". Балюня с высокомерным презрением не один раз ей об этом рассказывала. Митя, впрочем, возразил, что все, придающее жизни смысл, имеет право на существование.
      - Глупость это - жить ради кого-то, ради чего-то. - Маша почему-то начала закипать.
      - Знаете, наш излюбленный врачебный анекдот: пациент спрашивает: "Доктор, я буду жить?" - а тот вопросом на вопрос: "А смысл?"
      С только что голубого неба неожиданно повалил густой снег. Ритмично заходили "дворники" - влево, вправо, влево, вправо, отсчитывая время, как маятник. По обе стороны шоссе тянулись белые поля. Митя включил музыку. Надо же - "Мужчина и женщина"... Маша вспомнила, как в ранней советской юности в пятый, кажется, раз воровато упивалась по недосмотру разрешенным фильмом... И каким кощунством показалось, что фильм этот якобы был снят по заказу автомобильной компании в качестве рекламы. У нее горели щеки и будто исчезло тело, как в полудремотных ночных фантазиях, где нет ни возраста, ни обстоятельств, а только сладкая иллюзия, что все происходит наяву.
      Уже играла совсем другая музыка, снег прекратился, "дворники" закончили свой танец, и Митя сказал ровным, спокойным голосом, как будто продолжая:
      - Замечательно кто-то сформулировал: "Овца не понимала смысла жизни, пока не встретила волка". Мы, кстати говоря, прибыли.
      Митя разворачивался, стараясь поудобнее припарковаться, а Маша в панике проверяла, сможет ли она выйти из машины, пошевелила пальцами ног, осторожно согнула колени: все, все было в порядке, тело вернулось, морок прошел.
      - Вот вы говорили, что не любите магии чисел, а я наоборот. А как раз через год будет редчайший момент, так называемый палиндром времени. Смотрите.
      Он поднял какую-то веточку и написал на утоптанном снегу площадки: "20.02.2002.20.02" .
      - Ничего не понимаю.
      Она действительно ничего не понимала ни в себе, ни в однообразной череде цифр.
      - Двадцатое февраля две тысячи второго года, двадцать часов две минуты. Читается и с начала, и с конца. Так вот, главное - не забыть, не прозевать. Мы с вами обязательно найдем какое-нибудь особенное место и там загадаем желание или просто подумаем о чем-то самом главном. Впрочем, помечтать можно и сейчас.
      Они прошли по расчищенной аллее и оказались перед старинной усадьбой.
      - Где мы?
      - Вы хоть видели, по какому шоссе мы ехали?
      - Нет, отключилась.
      - Не холодно?
      - Нет. Так что это?
      - Дом, как теперь сказали бы, жилой, на одну семью. Правда, знатную и небедную. Хотели бы такой?
      - Не знаю.
      - А я бы хотел. И чтобы жить там с вами, Маша. Люди так редко встречаются. Наверное, трудно понять, но это я так бестолково делаю вам предложение. А в залог вечной любви позвольте преподнести вам эту шишку.
      Он нагнулся, вытащил из сугроба большую еловую шишку, стряхнул с нее снег и с церемонным поклоном протянул Маше.
      "Почему так мало деревьев с шишками? Ничего-то я не знаю - ни деревьев, ни цветов, ни птиц", - некстати мелькнуло в голове.
      Как девочка-отличница, которая на уроке арифметики автоматически, не вдумываясь, отвечает заученную таблицу умножения, она выжала пустые, ничтожные слова. Будто кто-то обманом вполз внутрь и теперь говорил ее голосом:
      - Куда уж теперь, Митя, поздновато, привыкла я жить одна...
      Она тускло, как загипнотизированная, качала головой и водила носком сапога по тропинке, чертя полукруг за полукругом.
      - Ну что ж, поставим здесь памятный знак "Место невстречи", - как-то глухо сказал Митя и воткнул в сугроб шишку, которую Маша так и не взяла. Простите меня.
      Маша сделала судорожную попытку объяснить, что хотела сказать совсем не то:
      - Митя, я, наверное, неправа, вы себе не представляете...
      И тут из сумочки раздалась телефонная трель.
      - Моцарт - это тот, кто музыку для мобильников сочиняет, - нарочито отчетливо сказал Митя, пока она открывала "молнию" и рылась в отделениях.
      - Первое или уже второе едите? - шипел искаженный помехами Володин го
      лос. - Я освободился. Вы где?
      Маша молча передала трубку Мите, он с Володей о чем-то договорился.
      Они шли обратно не по аллее, а по узкой тропинке. Митя, прихрамывая, впереди. Маше хотелось вцепиться ему в спину, схватить за рукав, завыть, что все не так, но они молча дошли до площадки, сели в машину и выехали на шоссе.
      По радио передавали новости, потом какой-то комментарий, они спокойно, будто ничего не произошло, обменивались репликами.
      Володя ждал у входа в резной теремок, аляповато украшенный картонными девицами в сарафанах, зазывно протягивающими на подносах всевозможные яства. При мысли о еде Машу вдруг затошнило, захотелось домой, на диван под пальмой, закутаться в плед, уснуть и проснуться обычной, вчерашней.
      Она вылезла из машины и медленно пошла к Володе. Случайно уронила варежку, нагнулась и поняла, что стоит ровно посредине и еще не поздно сделать шаг в любую сторону. Отряхнула варежку, решительно направилась к Володе, Митя догнал ее.
      - Ну что, нагуляли аппетит? - Володя, как всегда, говорил четко и уверенно.
      - Честно говоря, я что-то неважно себя чувствую, - искренне ответила Ма
      ша, - тошнит ужасно, о еде даже думать противно. Стыдно, что порчу вам все, не знаю, что делать.
      - Да перестань, сейчас как принесут икорочки, мигом оживешь.
      Володя по-хозяйски обнял ее за плечи и повел в избу. Митя шел за ними, привычно третьим лишним. Володя в очередной раз оказался прав. С отвращением Маша призналась себе, что во время еды аппетит пришел и вообще нормальная жизнь стала казаться вполне нормальной.
      - Жалко, ты, Машка, машину не водишь. Сейчас выпил бы я водочки, а ты бы рулила. Может, пойдешь на курсы?
      - Я дороги не найду. У меня топографический кретинизм.
      Митя рассказывал анекдоты, посмеялись. Потом чинно распрощались. Митя отъехал первым. Маша поймала себя на том, что почувствовала облегчение: обошлось, пронесло, опасность миновала.
      Дома она снова расклеилась, включила телевизор и уткнулась в какой-то сериал. "Надо разобраться в сюжете, полюбить героев и жить их жизнью, раз уж отказалась от своей". Она не замечала, что все время думает, будто что-то кончилось, когда всего-навсего ничего не началось, что попросту не надо приобретать новых привычек, а лишь следовать старым. Никогда, что ли, не сидела она в кресле, укутав вечно мерзнущие ноги пледом... Фильм кончился, Маша некоторое время слонялась по квартире, сложила в шкаф разбросанные в ажиотаже утренних примерок свитера и брюки.
      И вдруг ее осенило: вот кто говорил за нее на заснеженной аллее! Она явственно услышала: "Володя такой порядочный, имеешь все без забот-хлопот, сама себе хозяйка, а мужское внимание - вот оно. Да и, прости меня, деньги не лишние".
      В понедельник на работе подойти бы к ни о чем не подозревающей Надюше и сказать: "Ты сломала мне жизнь!". И - камень с души. Ее раздражало даже то, что она не могла думать о подруге без привычного ласкательного суффикса. И когда зазвонил телефон, она решительно и зло запретила себе снимать трубку: не хочу с ней разговаривать!
      И, только засыпая, удивилась: почему ей не пришло в голову, что это мог быть Митя...
      Прямо с утра в понедельник свалилась срочная работа. Митя, конечно же, не звонил, зато Володя каждый день забегал в корректорскую узнать, как дела, - заказ был выгодный, шел в режиме "молнии", и удачное его исполнение сулило новые перспективы.
      В четверг днем затренькал мобильник, и Маша услышала какой-то вкрадчивый Володин голос:
      - Я здесь рядом, за углом, у "Аптеки". Можешь выскочить минут на десять?
      Пока одевалась и шла, отворачиваясь от мерзких порывов ветра, гадала, что стряслось. Очень непохожа на расчисленного Володю такая торопливость и конспирация. Еще больше она удивилась, когда села в машину и не удостоилась дежурного поцелуя. Володя начал сразу горячо и с напором:
      - Значит, так. Я с тобой об этом не говорил - не до того тебе было. А сейчас пора. Ты понимаешь, что издательство - уже практически моя структура?
      - Да.
      - Ты видишь, сколько всего нового сейчас у вас делается?
      - Да.
      - Короче, мне нужны помощники. Хватит тебе запятые расставлять за копейки. Будешь "менеджер по развитию". Красиво и непонятно. И деньги неплохие. С руководством твоим договорюсь. Ну, как я придумал?
      - Не знаю. Я привыкла к тихой, спокойной жизни, а тут ведь крутиться придется. Да и справлюсь ли?
      - Поможем. - Володя вдруг расстегнул ей шубу, путаясь в жестких лацканах пиджака, скользя по шелку блузки. - И видеться будем чаще. У меня, между прочим, диван кожаный в кабинете без дела пропадает, - по-кошачьи промурлыкал он.
      Маша не оттолкнула его руки, ей не было неприятно, ей было никак. Конечно, Володя в который раз был прав. Тем не менее...
      - Я должна подумать.
      - Думай, голова, - Володя снисходительно похлопал ее свободной рукой по коленке, - картуз куплю. В понедельник скажешь, что надумала. Я сегодня вечером в командировку уезжаю, в Петрозаводск, может быть, за два дня с делами управлюсь. Ты на всякий случай воскресенье не занимай. Обещать не могу, но, если получится, в воскресенье прямо с самолета к тебе нагряну.- Он уже сидел прямо, готовый к старту, руки на руле. - Причем до понедельника.
      Последние слова он произнес со значением, почти торжественно: за все годы ему считанные разы удалось остаться на ночь.
      Надюша уже поджидала ее в коридоре:
      - Удрала как ошпаренная. Что случилось?
      После загородной поездки вместо привычной за долгие годы безоглядной откровенности Маша стала взвешивать каждое слово. Конечно же, она тогда про "сломанную жизнь" Надюше ничего не сказала, только вскользь упомянула, что, мол, обедали втроем в дурацком ресторанчике на шоссе, где хоть и официантки в бутафорских кокошниках, но кормят вкусно. Простодушная Надюша никакой перемены не ощутила и по-прежнему считала естественным быть в курсе каждого мгновения Машиной жизни.
      - Да Володя, видите ли, соскучился.
      - Ты, Маша, все-таки его совершенно не ценишь. Я тебе сколько раз говорила, что он по-настоящему тебе предан, а жена - даже к лучшему.
      - Ладно, пошли работать, времени мало.
      На Машу вдруг накатил приступ тошноты, как тогда, перед рестораном, но она едко осадила себя. Едва ли это бунтует ее тонкая душа, скорее, какая-нибудь печенка-селезенка.
      Балюнин день рождения, ее девяносто первый и первый без нее, по молчаливому согласию никак не отмечали. С утра позвонили Мамонтовы, мы, мол, помним, но о встрече не заикнулись. "Через год и не позвонят, - отметила Маша с заранее вспыхнувшей несправедливой обидой, - время, проклятое, оно и вправду все стирает".
      Тем не менее ей хотелось, чтобы этот день был посвящен Балюне, и она наконец-то решила разобрать "наследство". Место для пластинок давно было приготовлено, но она все мучилась, в каком порядке их расставить. Теперь же, твердо остановившись на алфавитной последовательности, она управилась за час. На букве "Ш", богатой Шопеном, Шуманом и Шубертом (до Шнитке Балюня не добралась, да и едва ли его записи делались таким дедовским методом), работу прервал звонок Верочки. И неожиданно для самой себя Маша сказала:
      - Приезжай на часок. Есть для тебя подарок.
      Когда Верочка возникла в дверях, Маша в первую же секунду пожалела о своем порыве. Племянницу было не узнать: на голове красовалась сотня мелких тугих косичек. Какой тут эмалевый бантик с брильянтами!
      - Ну как, нравится? Страшно модно - "African style", правда, полагалось бы еще покраситься поэкзотичнее, но я как-то не решилась.
      - А это надолго? - робко спросила Маша.
      - Да как захочется. Пока все балдеют.
      Маша не знала, как разговаривать с этой новой, взрослой Верочкой. Панический страх неверным словом окончательно разрушить и без того призрачную связь попросту парализовал ее. Но хозяева ли мы своим словам?
      - Это тебе в память о Балюне, "на вырост".
      Верочка вертела брошку в руках, пытаясь приложить к себе, как папуас, не понимающий назначения подаренной европейцами боцманской дудки.
      Она, конечно, произнесла подобающие слова благодарности и даже посоветовалась, куда лучше положить брошку, чтобы благополучно донести до дому, не похоронив в недрах необъятной сумки-мешка, но чувство неловкости только усилилось. Кляня себя, Маша суетливо рванулась на кухню варить кофе.
      - Верочка, у меня ликер есть вишневый, будешь?
      - Давай. Только пойдем под пальму.
      Вот он, гений места, глянцевые толстые листья, дающие не прохладную тень, а спасительную непринужденность беседы! Верочка скороговоркой выложила новости про институтскую жизнь, планы летнего похода большой компанией по Крыму, про знакомых Маше школьных подружек:
      - Представляешь, Люська скоро рожает! Говорят, мальчик. А муж ее - с виду такой шпендрик, короче, никакой, но зарабатывает и ее на руках носит.
      - А тебя саму кто-нибудь носит?
      - Да ну их, на дискотеку есть с кем сходить, широкий ассортимент, а на руки такую корову и не поднять.
      - Опять комплексуешь и худеешь?
      - Как все.
      Помянули ликером Балюню. Маша уже свыклась с экваториальной прической Верочки и мысленно удивилась, что поначалу подумала о ней как о повзрослев
      шей, - дите, как была.
      - А у тебя, тетка, что новенького, давно не виделись как следует.
      И опять, как с брошкой, неожиданно для себя Маша сказала:
      - Да вот намедни чуть Володю не бросила.
      Верочка прямо-таки подскочила в кресле:
      - Давно пора. Только почему "чуть"?
      И Маша - третья и самая большая неожиданность, - торопясь, сбиваясь и поправляя себя, чтобы найти самые верные слова, все ей рассказала, как никогда и никому. Верочка слушала раскрыв рот, ни разу не перебила, только подливала себе кофе из большого стеклянного кофейника и капала ликер, едва сочившийся сквозь хитрую специальную пробку.
      Когда Маша умолкла, запоздало ужаснувшись своей откровенности, Верочка, глядя на нее со смесью изумления и восхищения, медленно растягивая слова сказала:
      - Какая ты счастливая!
      - Я???
      - Конечно. Твои ровесницы уже в тираж вышли, женщинами себя не считают, а у тебя шекспировские страсти! Короче, я тобой займусь. Володю пока не бросаем, это я была неправа. Мы его используем. Как трамплин. Ты выходишь на новый виток, да через полгода он тебе и нужен не будет, связи наладятся, ты же вон какая контактная. А там, глядишь, ты еще капиталисткой станешь, фирму откроешь. Нет, серьезно, ты на самом деле книг правильных не читаешь, я тебе, кстати, подберу. Да, так вот там написано, что в твоем возрасте поздно делать карьеру топ-менеджера, зато в самый раз становиться первым лицом.
      Ошарашенная всем сразу: Верочкиной веревочной прической (вертелась в голове, не отпуская, строчка из советского детского стишка о дружбе народов "у москвички две косички, у узбечки двадцать пять"), собственной истеричной откровенностью, ответным напором и энтузиазмом племянницы, а может быть, и терпкой вязкостью вишневого ликера, Маша с трудом воспринимала чужеродные слова. Особенно стукнуло ее "первое лицо" ("задаст по первое число" безотчетно впечаталось в голову и стало прокручиваться, как заевшая пластинка)... Из последних сил она пробормотала, что, мол, чего-то ей захотелось прилечь, "а ты, Верочка, говори, говори, я внимательно слушаю...".
      Стало полегче, правда, очень еще хотелось расстегнуть давящий бюстгальтер, но было стыдно. А Верочка разворачивала все более яркие и радужные картины ее, Машиной, новой жизни, и радостно было за ее молодость, и так щекотали горло трезвые, гадкие, противные ответные слова.
      - Следующий номер программы - гардероб. Ты, конечно, ничего себе одета, но прямо-таки как старший преподаватель бухучета, пусть и в коммерческом вузе. Все боишься, что, дескать, "не по возрасту" окажется, но ведь ты филолог, должна понимать, что, как назовешь, так и будет. Можно про свитерок сказать, что он "безобразно обтягивает", а можно - что "изящно облегает". И она плавным движением огладила свою девичью попку. - Не пойму, ты что, уснула?
      Маша не спала, но погрузилась в какое-то медузное, аморфное состояние, ей захотелось, чтобы все решили за нее, просто сказали, что делать, а она бы послушно и добросовестно исполнила. Безволие было приятно, комфортно, а готовность подчиниться так безоглядна, что Маша спросила без тени сомнения, что и тут поступит, как велят:
      - А Митя?
      - Не знаю, встанешь на ноги, разберешься, а пока держи на длинном поводке.
      Очевидная нелепость ситуации, перевертыш распределения ролей - все это не имело никакого значения. Главное - нашелся выход, точнее, подтверждение тому, что можно плыть по течению и считать это собственным выбором и неуклонным движением вперед. В конце концов, действительно - как назвать...
      Проводив Верочку, Маша осмотрела расставленные Балюнины пластинки, сняла с полки впритык поместившуюся там "Амбарную книгу".
      "17 февраля 2001 года. Суббота. День рождения Балюни. Выяснилось, что я до сих пор так и не повзрослела".
      Володя позвонил из Петрозаводска, по-деловому сообщил, что прилетает на следующий день, будет к обеду. "Что приготовить?" - "Себя, - хохотнул он, с едой особо не возись. Целую".
      Обед она, конечно же, не просто приготовила, а, как говорится, закатила. Закуски всякие там селедочки-грибочки-салатики, суп небудничный: сборная солянка со всеми полагающимися бесчисленными сортами мяса, каперсами да маслинами, ко второму, впрочем, несколько выдохлась, ограничившись банальными куриными окорочками, правда, сопроводив их рисовым гарниром по необыкновенному китайскому рецепту. Разнообразная выпивка так и стояла у нее от одной встречи до другой, поскольку пить в одиночестве она пока что не научилась.
      Надо признаться, кулинарные заботы доставили ей удовольствие, и она предвкушала, как будет хвалить ее гурман Володя. Не забыла она приготовить и себя, благо, времени было полно. Давно уже не было ей так спокойно, наверное, с последнего отпуска, кажется, сто лет прошло. Устала она. Кстати, надо спросить Володю насчет отпуска - года без передышки ей не выдержать, а главное, зачем? Маша усмехнулась про себя - вот явное следствие Верочкиных уроков, как это она смешно говорит: "Не парься!" Что делается со смыслом слов! Маше вдруг отчаянно захотелось попариться в настоящей бане, чтобы кожа скрипела, а тело казалось только что полученным новеньким блестящим подарком. Собственно говоря, в бане она бывала только в той закарпатской деревне, куда они ездили с уже совершенно позабытым мужем. Как интересно: она почти не помнит его лица, даже неприятно. Пришлось встать, снять с полки альбом и найти фотографию. Он, оказывается, был недурен собой. Где он? Что с ним? Вот исчез человек из ее жизни - как не был, и ничего не произошло. "Так и Митя исчезнет", - почему-то вдруг подумала Маша, и благостное состояние вмиг улетучилось.
      В один из тех мучительных дней, когда проблема выбора еще не отпускала ни на минуту, ей представились аптечные весы, где вместо гирь - люди: на одной чаше Митя, на другой - Володя и Надюша. Теперь к ним добавилась Верочка, и эта чаша уже почти достигает земли, а Митя высоко, маленький, почти ненастоящий, "ускользающе малая величина" - пробившийся невесть из какой науки термин. "Вот пусть и ускользает", - неожиданно резко постановила Маша, раздосадованная нарушенным покоем.