Баррикада к этому времени уже пылала вовсю, поэтому мы поспешили укрыться за ней, ибо знали, что противник не выносит огня. И действительно, какое-то время огонь задержал их. Все больше и больше существ собиралось у ступеней, но дальше они не совались, а солдаты Пампера в красных мундирах подходили все ближе и ближе. Мои надежды начали крепнуть. И вдруг противник кинулся на нас! Мы открыли огонь, быстро истратив немногие остававшиеся у нас пули, и, хотя камни перед нашей баррикадой залоснились от крови, существа продолжали напирать, накатываясь, словно приливная волна. Мы принялись швырять в них горящие ветки. Одной твари я попал в лицо и увидел, как ее глазные яблоки сморщились и растеклись. Другое существо вспыхнуло, как мешок соломы. Снизу до нас донесся ружейный огонь, и я понял, что Пампер, наверное, добрался до подножья храма. Только бы продержаться! Только бы закрепиться! А противник продолжал напирать. Я почувствовал, как слабеют мои силы. Мы все почувствовали это. Если противник опрокинет наши фланги, мы наверняка погибнем. Отовсюду звучали пронзительные вопли, когда существ охватывали языки разбрасываемого нами пламени, но я заметил, что их численный перевес уже сказывается. Я взглянул на дальний фланг. Тело вспыхнувшего человека корчилось в пламени, но позади маячили новые существа. Дело проиграно, наш фланг опрокинут. Но внезапно твари ослабили натиск, прекратились их вопли. Не было слышно ничего, кроме потрескивания пламени. Над кошмарной сценой воцарилось затишье. Вдали, внизу, снова раздались выстрелы британских винтовок, но теперь я не поддался искушению надежды, ибо знал, что нас ожидает смерть. Я посмотрел на пламя, собрался с духом и помолился за то, чтобы не впустую отдать свою жизнь.

И тогда меня вновь охватил страх. Я боролся с ним, но, словно темная лихорадка, он не отпускал меня, намереваясь выжать всю мою душу. «Человеку всегда больно чувствовать, что храбрость оставляет его, и все же, — сказал я себе, — что такое храбрость, как не продолжение страха?» Я крепко сжал горящую палку и подошел к краю баррикады. Если уж умирать, то благородно, лицом к лицу с врагом. Я не позволю страху победить себя. Я поднял факел и шагнул вперед.

За баррикадой никого не было. Вернее, там не было никого из оставшихся в живых. Хотя трупов хватало. В огне, на куполе, на ступенях — везде валялись наши враги. Я в изумлении огляделся по сторонам, после чего вернулся к товарищам, чтобы сообщить, что мы спасены, но они тоже исчезли — я остался совершенно один в этом древнем и страшном месте. Я взглянул на огонь, горевший, словно адское пламя, и пожирающий мертвецов. Я заметил, что трупы горят, как дрова, а дым от их плоти клубится жирно и черно. Языки пламени образовали пелену, а за пеленой этой появились шесть человеческих фигур.

Я пораженно отшатнулся и решил, что, наверное, заболел и меня прихватил застарелый приступ малярии. Но в то же время я не чувствовал озноба и никогда раньше мой ум не был столь ясен и трезв. Я вновь взглянул на человеческие фигуры. Они вышли из огня и неотрывно смотрели на меня. Это были очень привлекательные женщины, и одна из них была той, которую мы захватили в плен. Она улыбнулась мне, и меня охватила животная похоть, божественная и жестокая. Моя душа словно раскрылась навстречу этим женщинам. Я шагнул к ним, но они отвернулись и покачали головами, и я заметил, что они с восхищением смотрят на трон, словно взнесенный ввысь языками пламени. Я понял. Они не заговаривали со мной, не было произнесено ни единого слова, но я понял. Мы будем жить. Мы забрели в одно из самых мрачных мест мира, но останемся в живых. Странно, но я вновь почувствовал, что меня охватывает ужас. Мой взгляд, как магнитом, притянуло к трону, и я осознал, что на нем теперь сидит женщина. Две тени выросли у нее по бокам — у одного существа было лицо как у Элиота, хотя это был, конечно, не Элиот, а другая фигура явно принадлежала европейцу, хотя человека этого я не знал. Но я. смотрел не на них, а на сидящую на троне женщину, казавшуюся мне самой желанной из всех дам, на кого я когда-либо бросал взор. Я пытался вызвать в памяти образ моей жены, но он не появлялся. Меня заполонило желание, адская, звериная похоть, которая сжигала внутренности. И в то же время нет, не только похоть я ощущал, но и ужас тоже, и все это стягивало мне голову как обручем. А когда я в последний раз взглянул на трон и тень фигуры на нем, то ощутил, что теряю сознание. На меня надвигалась тьма. Я закрыл глаза и упал на каменные плиты.

Так что же произошло? Не стану притворяться, будто знаю. Очнувшись, я не смог вспомнить ничего, что случилось после того, как наш фланг подался.

Как оказалось, ничего не помнят и мои товарищи по оружию. Они тоже потеряли сознание в эти последние минуты, поэтому нам пришлось довольствоваться тем, что рассказал нам Толстяк Пакстон. Он сообщил, что нас нашли сваленными в кучу за баррикадами, огни еще горели, а все вокруг было усеяно трупами нападавших. Некоторое время существовало опасение, что мы тоже умрем, ибо все мы находились в довольно глубокой коме и прошла пара дней, прежде чем мы очнулись. К этому времени Каликшутра осталась далеко позади, а когда я пытался вспоминать о ней, меня охватывали чередующиеся волны ужаса и провалов в памяти. Лишь недавно ко мне вернулась память о том, что произошло, и я впервые изложил это здесь, в своих записках.

Но события той странной ночи остаются тайной до сего времени. Кто восседал на троне? Кем был человек с лицом, как у Элиота, и кем был его спутник, стоящий с другой стороны трона? Почему нас пощадили? Было ли это все на самом деле? Я отдаю себе отчет в том, что меня можно принять за слегка «тронутого». Может, я действительно слегка помешался тогда, ибо время, проведенное нами в горах, было довольно бурным. Но в глубине души я не могу поверить, что стал жертвой обыкновенной галлюцинации — как же я тогда выжил, чтобы поведать вам эту историю? Окончательное суждение, однако, я должен предоставить своему читателю. Пусть он сам судит мой рассказ и мое поведение.

Мне не довелось больше побывать в Каликшутре. В определенном смысле наше задание было выполнено удачно, ибо мы могли быть уверены, что никаких русских там нет и вряд ли они появятся там в будущем. Похоже, колониальная администрация тоже была заинтересована в том, чтобы оставить это королевство в покое, ибо Памперу, как выяснилось, было строго запрещено присоединять эти места к владениям Британской короны. Я, помню, очень разгорячился, полагая, что Каликшутра может лишь выиграть от введения британского колониального правления, ибо в зловещей порочности тамошних местных обычаев не могло быть никакого сомнения. Но я знал, что Пампер вряд ли позволит себе не подчиниться приказу. И действительно, позднее под строгим секретом он сообщил мне, что будущее Каликшутры является предметом каких-то споров в очень высоких лондонских кругах. Засим мы оставили разговоры об этом королевстве, хотя, сказать по правде, я бы не очень расстроился, если бы мне довелось снова побывать там.

К моему рассказу остается добавить всего одно примечание, но примечание печальное и ужасное. Мы уже приближались к ущелью, которое должно было вывести нас на Тибетскую дорогу, и, когда мы поравнялись со статуей Кали, я увидел сидящую перед нею фигуру в одежде, посыпанной пеплом, и с головой, склоненной в пыль. .Медленно человек поднял голову и взглянул на нас. Это был брамин, старый факир. Неуверенно поднявшись на ноги, он указал пальцем на нас и принялся пронзительно кричать, а потом направился к нам. Стоило ему оказаться вблизи от Пампера и меня, его взор ужасно вспыхнул. Он напомнил мне женщину, которую мы взяли в плен, и, взглянув на его кожу, я заметил, что она блестит, как блестела у той женщины.

— Он болен той болезнью! — вскричал я.

— Вы уверены? — нахмурился Пампер и, когда я утвердительно кивнул, приказал брамину держаться подальше.

Но брамин подходил все ближе, и, хотя ему во второй раз было приказано уйти, он не послушался, так что Памперу не оставалось ничего другого, кроме как ударить его. В пылу момента Пампер влепил брамину пощечину, и старик, зашатавшись, упал в пыль. Все это выглядело очень скверно, и Пампер ужаснулся тому, что натворил, поспешил брамину на помошь, но Элиот вовремя придержал его за руку.

— Дайте ему денег, — сказал он, — но, ради Бога, держитесь от него подальше.

Пампер медленно кивнул. Он прокричал приказ своей колонне и, когда его люди проходили мимо, бросил жрецу кошелек с рупиями. Но старик швырнул деньги в грязь, вскочил и горящим взором уставился на проходящие мимо войска. Нам вслед эхом летели его проклятья. Думаю, что среди нас не было ни одного человека, кто бы не содрогнулся от этих криков.

Я спросил у Элиота, что брамин говорил нам. Элиот нахмурился, ему стало как-то не по себе, и, когда наконец он все объяснил, я тоже почувствовал себя довольно скверно. Оказалось, что деревня брамина пала жертвой болезни, и он посчитал, что это мы навлекли гнев Кали.

— А его проклятье? В чем оно выражалось? — спросил я.

Элиот посмотрел мне в глаза.

— Полковник Пакстон, берегись! — перевел доктор.

— Берегись чего?

Элиот нахмурился и пожал плечами.

— Берегись гадостей, о которых знает брамин.

Это обеспокоило меня, и я попросил Пампера следить за своими тылами. Но он был старый лев и высмеял мои страхи. Проходили дни, и я выбросил брамина из головы. Мы добрались до Симлы. Там меня на некоторое время задержали разные любители рапортов, и мне пришлось долго расшаркиваться и щелкать каблуками. Естественно, я часто виделся с Пампером, а также с Элиотом, поврежденная нога которого к этому времени стала заживать. Доктор решил вернуться в Англию, ибо его вера в исследования была сильно подорвана пережитым, и он сказал мне, что боится, что эта болезнь в Каликшутре неизлечима. Меня обеспокоили его соображения, поскольку я сам видел, как быстро эта болезнь может распространяться, и я задумался над тем, удастся ли ей навсегда остаться в пределах Гималайских вершин. Вспомнил я и о брамине. Пару раз мне показалось, что я видел его. Я сказал себе, что, по-видимому, ошибся или воображаю всякие глупости, но как-то вечером Элиот сообщил мне, что и он встретился со жрецом лицом к лицу на базаре. Брамин ускользнул, но Элиот был уверен, что это был он. Сообщили медицинским властям, и начался поиск. Однако ничего не обнаружили — ни следов брамина, ни признаков болезни.

И все равно я снова предупредил Толстяка, чтобы он был бдителен. Он согласился не расставаться с револьвером, но, думаю, больше из чувства компромисса, чем из убежденности, что ему действительно угрожает опасность. У меня создалось ощущение, что он подтрунивает надо мною. Шли дни, брамина так и не отыскали, и я уже стал задумываться, не оказался ли я в дураках. Пампер начал отпускать свою охрану. Он то и дело поддевал меня и как-то вечером в клубе заставил согласиться с тем, что опасность, видно, миновала. Он от души смеялся над моими страхами, я поддакивал ему, и тот вечер мы закончили в довольно веселом настроении. Мы вышли, пошатываясь, довольно поздно, и, поскольку Пампер квартировал ближе к клубу, чем я, он предложил мне переночевать у него. Я согласился, да и дом у Пампера был приятнее, чем моя квартира, — там чувствовался семейный дух. Тонга (двухколесная бричка) прогрохотала по мостовой и остановилась у бунгало Пампера. Мы сошли и расплатились с извозчиком. Вокруг стояла тишина, и мы задержались на веранде, засмотревшись на звезды. Как вдруг из дома донесся пронзительный крик, за которым последовал выстрел.

Мы со всех ног бросились внутрь и застали ужасную картину: там стояла госпожа Пакстон с дымящимся пистолетом в руке, а на полу лежал мертвый брамин. Я склонился над трупом. Каким-то чудом пуля попала прямо в сердце, и, перевернув тело, я довольно усмехнулся.

— Конец ему! — констатировал я.

Но госпожа Пакстон вдруг затряслась неудержимой дрожью.

— Нет, нет, — всхлипывала она. — Вы не понимаете…

Она уронила пистолет, повернулась и показала на открытую дверь.

— Тимоти… Он, — она сглотнула, — он… он мертв!

И разразилась рыданиями.

Мы кинулись в комнату Тимоти. Мальчик лежал на постели. Горло его было разорвано, а противокомарная сетка вся забрызгана кровью.

— Нет! — вскричал Пампер. — Нет!

Он упал на колени у постели Тимоти и протянул руку погладить мальчика по волосам. Мое сердце разрывалось при виде того, что этот храбрый человек плачет, как ребенок, но я знал, что ничего не могу сказать. Госпожа Пакстон подошла к нему, он приподнялся и обнял ее. Вдруг она замерла.

— Я видела, что он пошевелился! — вскрикнула она. — Говорю вам, я видела — он пошевелился!

Пампер и я впились взглядами в лицо Тимоти. Теперь на нем играла улыбка, которой совершенно точно раньше не было!

— Что же это… — прошептал Пампер.

Внезапно Тимоти открыл глаза.

— О Боже мой, — рассмеялась госпожа Пакстон. — Он жив! Жив!

— Позовите Элиота, — сказал я.

— Но зачем? — удивилась госпожа Пакстон. — С ним же все в порядке!

— В порядке? — переспросил я.

Мы вновь посмотрели на Тимоти. Он приподнялся, и в ране на его горле все еще бурлила кровь. Но что ужаснее всего, глаза его голодно блестели, побелевшее лицо мальчика словно сморщилось.

— Позовите Элиота, — повторил я.

Госпожа Пакстон зарыдала и, повернувшись, выбежала из комнаты. Пампер и я последовали за ней, заперев за собой дверь на засов.

Через двадцать минут появился Элиот. Мы с ним вошли в комнату Тимоти, и я сразу увидел на его лице отчаяние.

— Оставьте меня! — велел Элиот.

Я повиновался, а через несколько минут приехал профессор Джьоти.

— Мне сообщили, — проговорил он и без каких-либо дальнейших объяснений прошел в комнату Тимоти.

До нас донеслись приглушенные голоса, доктор и профессор, похоже, спорили. Затем дверь отворилась, Элиот вышел и заговорил с госпожой Пакстон. Он попросил разрешения оперировать, она без слов согласилась, и Элиот кивнул. Выглядел он ужасно и, судя по всему, никаких надежд не питал. Он закрыл за собой дверь, и до нас донесся скрежет ключа в замочной скважине. Появился доктор лишь часом позже. Рубашка его была забрызгана кровью, а на лице был явно запечатлен провал.

— Мне очень жаль, — пробормотал он, и. Боже мой, он действительно скорбел. Элиот подошел к госпоже Пакстон, взял ее руки в свои и сжал их. — Я ничего не мог сделать…

Он попросил Пакстона не входить в комнату, но Пампер настоял:

— Он же мой сын… был… моим сыном!

Мы вошли вместе. Вся комната была забрызгана кровью.

Тимоти лежал распростершись на кровати и походил на анатомический муляж, ибо грудь его была вскрыта, а сердце вынуто.

Пампер, казалось, не мог оторвать глаз от трупа сына.

— Неужели это было необходимо? — спросил он наконец

Профессор Джьоти, стоявший в дальнем углу комнаты, слегка качнул головой.

— К сожалению! — прошептал он.

Пампер кивнул, пристально вглядываясь в лицо Тимоти, которое абсолютно лишилось юных мальчишеских черт — перекошенное, побелевшее, заострившееся в жестокости.

— Не позволяйте моей жене заходить сюда, — сказал Пампер, повернулся и вышел из комнаты, возвращаясь к госпоже Пакстон.

Тело он приказал отвезти в морг. Вот так и закончилось наше приключение в Каликшутре.

На следующий день пришли приказы для меня. Возвращаясь назад, на равнины, я постарался выбросить из головы ужасы прошлого месяца. Впереди ждал мой полк, и вскоре у меня не осталось времени обращаться к прошлому. Новые приключения ждали меня, новые задания.