ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Такс галопом возвратился на стоянку хунну. Он старался быстрее тащить за собой своих свободных коней. Он почти надеялся, что когда доберется до лагеря, монах ускачет прочь. Но этого не случилось, хотя у него растрепались волосы и его грубые черные одежды были перекручены на теле. Такс ехал по насыпи вдоль юго-восточной границы лагеря, потом он остановился.

— Ты должен отдать мне коня. Вот лагерь.

Монах посмотрел на кипящий деятельностью лагерь и сказал.

— Пожалуйста, не оставляй меня здесь одного. Я не говорю на языке гуннов, всего лишь несколько слов.

Такс показал ему на север.

— Там у гепидов была стоянка на холме над рекой. Ты можешь идти туда.

— Пожалуйста, — повторил монах и глубоко вздохнул, чтобы у него восстановилось дыхание. — Я боюсь. Пожалуйста, не оставляй меня одного.

Такс с интересом посмотрел ему в лицо. Что-то ему подсказало, что монаху было легче пожертвовать гордостью, чем победить свой страх. Он спросил.

— Почему ты хочешь ехать со мной?

— Всю свою жизнь я желал принести Слово Божье народу гуннов. Теперь я среди них и понимаю, что боюсь, но если я сейчас отступлю, то никогда не добьюсь своего.

Такс ничего не понял. Он посмотрел на лагерь гуннов, расположенный на склоне холма под частоколом кагана. Люди разбирали юрты повсюду. Везде стояли основы юрт — изогнутые ветки были собраны в центре, чтобы там образовалось отверстие для выхода дыма. Ветки были похожи на обнаженные ребра. Дети, собаки и козы были собраны кучками возле скелетов юрт. Они ждали отправления.

— Ты хочешь мне сказать, что желаешь жить среди гуннов?

— Да.

— Почему?

— Потому что германцы уже верят в Христа. Такс захохотал:

— Да. Ну, мне кажется, что ты можешь это сделать. Но я не знаю, куда мы отправимся. Я поеду с Трубачом. Он — очень мудрый и великий шаман.

Он начал двигаться по границе лагеря. Монах следовал за ним, стараясь не приближаться к двум рыжим кобылкам. За ним на бегу играли два жеребенка — дети гнедой и черной кобылок.

Воздух над лагерем хунну уже пах так, будто люди давно покинули это место. Такс подъехал к юрте Трубача. Ему было трудно пробираться среди людей, которые собирали свои пожитки.

Шесть кибиток уже пустились в путь. В одной из них сидел старик, выглядывая из двери.

Жены Трубача снимали шкуры с рамы юрты и сворачивали их. Куда-то делась вся их мебель и чаши, и кувшинчики Трубача, и его мешочки с травами. Трубач сидел на корточках посреди разоренной юрты и играл на дудочке.

Такс спешился и привязал лошадей к каркасу юрты. Черную лошадку он не стал привязывать. Монах неуверенно держал в руках поводья, и Такс показал ему на каркас.

— Привяжи ее. Она не станет беспокоиться. Видишь, это ее жеребенок.

Он погладил гнедого жеребенка, подбежавшего ближе и сунувшего морду под брюхо матери. Когда монах привязал кобылу, Такс подтолкнул его в проход между двумя планками юрты.

Трубач посмотрел на них.

— Кто это? Садитесь. Ты пришел раньше назначенного времени. Ну, ничего.

Он сидел на одном из своих прекрасных ковров и подвинулся, чтобы Такс и монах тоже могли сесть с ним. Такс указал монаху на место, рядом с собой, и тот сел, скрестив ноги, как нищий в городе.

— Он хочет знать, кто ты такой, — сказал Такс монаху, указывая на Трубача.

Монах кивнул. Его голова и лицо напоминали деревянную маску — одни острые углы.

— Пожалуйста, скажите ему, что я — Аурелиус, слуга Господа Бога Иисуса Христа, житель города Рима. Позже я стал жить в Новом Риме. Мой отец служил там, а моя мать — дочь сенатора.

Когда Такс все перевел, Трубач улыбнулся и сказал:

— Он не скрывает правды. Скажи ему, что я ждал знака, по какому пути мне следует двигаться дальше, и теперь мне кажется, что он дал мне такой знак. Я отправляюсь в Новый Рим.

Такс резко поднял голову:

— Но…

— Ты можешь меня туда проводить, а потом отправляйся куда угодно. Скажи ему об этом.

— Но он хочет остаться с хунну. Трубач пожал плечами:

— Меня не волнуют его желания.

Такс все перевел монаху, и тот, улыбаясь, посмотрел на него.

— Дорогой друг, ты знаешь о моем желании жить среди ваших людей. Я не желаю возвращаться домой. Скажи ему, может, я действительно принес ему какой-то знак, послание, но после этого я должен найти возможность остаться с вашим народом. Я ему не нужен!

Когда Трубач услышал слова монаха, он сказал:

— Скажи ему, что он может позднее вернуться к хунну, но сейчас это невозможно. Все племена будут кочевать до сезона охоты. Большинство станут передвигаться по два-три семейства, и они не объединятся в большие группы до самой осени, когда будут выбирать новых вождей и начнут Великую Охоту. Никто не возьмет его с собой — он не умеет охотиться или пасти скот, или охранять стоянку, но он станет есть столько же, сколько едят они сами. Ты ему скажи об этом, и он все поймет. У него умное лицо.

Трубач снова взял дудочку и подул в нее. Такс поморщился. На языке хунну все было для него ясным, но, чтобы перевести на латынь, потребовалось много слов и еще больше объяснений. В конце перевода монах глянул на Трубача. Лицо у него было грустным.

— Понимаю. Это воля Божья.

— Он все понял, — сказал Такс.

— Я так и надеялся.

Когда Аурелиус впервые выразил желание нести Слова Бога народу хунну, его старшие братья по религии начали ругать его за грех гордыни. Он нес наказание, и оно только укрепило его в желании выполнить свою миссию. Много лет он пытался попасть в Хунгвар. Наконец дипломатическая миссия согласилась взять его с собой. После прибытия в Хунгвар его просто выбросили в дождь и холод. И это унизительное зрелище наблюдали дюжины варваров. Он почти все лето не мог покинуть религиозных аланов, которые спасли его. У них не было собственного священника, и они не собирались отпускать Аурелиуса, хотя они были арийцами, а он проповедовал ортодоксальную доктрину. Наконец ему удалось вернуться в Хунгвар, как раз во время похорон кагана. Крики, костры и люди, носившиеся во всех направлениях, могли бы напугать его до нельзя, , но вместо этого он был вне себя от страстного и бесстрашного возбуждения. Он вошел в первую юрту и начал там молиться.

Конечно, гунны пока ничего не поняли, но они постепенно все поймут и примут Слова Божьи, которые он нес им. Он больше молился для себя, чем для окружающих. Часть его преданности монашеству состояла в том, что он размышлял о Христе и от этого был счастлив.

На следующее утро, когда ушли последние гунны или они просто заснули, он вышел на свежий воздух, чтобы немного передохнуть. Ему нравился вид стоянки — она напомнила ему детскую, полную неряшливых детей. Пока он стоял у двери юрты, любуясь тем, что предстало перед его глазами, вернулись некоторые гунны, неся с собой мертвеца. Они не обратили никакого внимания на монаха. Он мог быть человеком-невидимкой. Один из них, сильно рыдая, отбросил от себя руки сопровождающего, пытавшегося его успокоить, и тогда монах понял, что это была женщина — жена мертвого воина.

Он пошел за ними. Его поразила скорбь этой женщины. Мужчины оставили мертвого мужа в пустой юрте. Женщина начала укладывать тело, и монах стал ей помогать.

Сначала она тоже не обращала на него никакого внимания, но постепенно растаяла и начала что-то говорить, не переставая, хотя знала, что он не понимает языка гуннов. Они вместе обмыли ее мужчину и надели на него свежие одежды. И все время она говорила не переставая.

Ее мужа забили до смерти ножами. Аурелиус сначала не мог на него смотреть. Женщина — она ему четко объяснила, что ее имя Юммарка, — ловко переворачивала тело. Но когда она смывала кровь, то приложила щеку к его груди и застонала, и тогда Аурелиус понял, почему она так переворачивала тело мужа: потому что было ей так знакомо! Истерзанное и грязное, оно стало выглядеть в глазах монаха по-другому.

Но сейчас он снова ехал на юг — значит, не быть ему Апостолом среди гуннов! Лошадь трясла его. Он не умел сильно сжать ее бока коленями, и каждый подскок почти выбивал его из седла. Они ехали сквозь лунную ночь, полную голосов сов. Слева текла река, и к югу расстилалась светлая и прохладная степь. Перед ним ехали два гунна, болтая на ходу, как женщины. С ними были две свободные лошади и жеребята.

Гнедая кобылка остановилась, чтобы покормить жеребенка. Она останавливалась и раньше. Аурелиус боялся погонять ее, так как ему было жаль голодного жеребенка. Он знал, что гунны ценят своих лошадей превыше всего. Когда они увидели, что он остановился, они тоже остановили своих лошадей. Старший мужчина был худой и высокого роста. Он вытащил дудочку и начал играть. Кони стали щипать траву.

Аурелиус легко перевалился с боку на бок, чтобы немного размять застывшие мышцы. Кобыла двинулась вперед, вытащив сосок изо рта жеребенка. Другой жеребенок лег на землю. Его мать подтолкнула его носом, но он не вставал.

— Подождите! — обратился Аурелиус к гуннам. Те были готовы продолжить путь. Он показал им на жеребенка.

— Нам нужно отдохнуть.

— Мы только что покинули Хунгвар, — сказал младший гунн. Сейчас у него было приличное настроение.

Аурелиус согласился с ним.

— Я это знаю, но если вы хотите, чтобы я ехал с вами, вам следует понимать, что я не могу ехать так, как ездят хунну.

Старик засмеялся, когда Аурелиус употребил то имя, каким сами хунну называли себя. Он начал разговаривать с молодым парнем. Когда закончились переговоры, старик снова поиграл на дудочке. Потом он огляделся и, показав на реку, что-то сказал.

— Мы остановимся там, у реки, — сказал молодой парень Аурелиусу. Он снова начал злиться, схватил уздечку гнедой кобылки, выхватив ее из рук Аурелиуса, и помчался галопом. Аурелиус ухватился за гриву и крепко сжал ноги на брюхе кобылки, чтобы как-то удержаться на ней. Но он уже сильно растер себе колени и ляжки и на полпути к реке свалился с кобылки.

Парень сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал лететь к реке. Аурелиус поднялся. Другой гунн хохоча подъехал к нему и что-то сказал по-гуннски. Монах разобрал слово хунну. Он наклонился, добродушно хлопнул Аурелиуса по груди и поехал дальше. Аурелиусу пришлось идти пешком. Ноги болели от бедра до лодыжек, и сильно ломило спину. Пока он дошел до берега реки, гунны разожгли там костер. Он лег на землю, питаясь теплом костра, положил голову на руки и мгновенно заснул.

Утреннее солнце было обжигающим даже в тени деревьев у реки. Такс отпил воду из сосуда из тыквы, который дал ему Трубач, и наклонился, чтобы сорвать ягоды. Его пальцы, поцарапанные колючками, были ярко-красными от сока ягод. Кислый вкус от попадавшихся ему незрелых ягод щипал язык. Сидя неподалеку, Трубач опять играл на дудочке, и, наверно, с ним был монах. Такс еще попил воды. Он со своей лошадкой выбрался из кустов терновника и быстро объехал пасущихся коней, собрал их и погнал к берегу реки.

Под лучами солнца равнина расстилалась в дымке пыли. Ветер наконец затих. Два жеребенка играли друг с другом. Пыль и пыльца растений налипли на их длинные ресницы и гривки. Впереди тоненько заржала невидимая гнедая кобылка. Ее жеребенок ответил ей и побежал на зов матери. Такс свистнул, и Трубач ему ответил.

Они решили по мере возможности двигаться вдоль реки, потому что там всегда можно было найти какую-нибудь еду, и они могли ловить рыбу. Трубач взял с собой сушеное мясо и рыбу, и мешок зерна, но он хотел сохранить это для дальнейшего путешествия на юг. Такс все еще пытался отговорить его брать с собой монаха. Тогда они могли бы двигаться быстрее, но Трубач настаивал на своем. Он сказал, что монах ему нравится, и, кроме того, с двумя жеребятами они все равно не смогут быстро двигаться. Такс пригнал коней к маленькой рощице.

Трубач помахал ему. Монах тоже посмотрел на Такса. Его тощее белое лицо было измазано соком ягод, как у маленького ребенка. Такс приблизился к ним. Гнедая кобылка подозвала жеребенка, и он начал ее сосать.

— Узнай, что он мне хочет сказать, — попросил его Трубач, показывая в сторону монаха. — Все утро он пытается объясниться со мной на разных языках, как будто должен сказать нечто важное.

Такс отпил глоток воды и передал тыкву монаху.

— Ты хочешь что-то сказать?

Монах кивнул головой. Вместо того чтобы пить, он налил воду на руки и начал тереть их. Сок ягод не отошел, хотя монах пытался вытереть руки об рукава. Наконец он сдался.

— Я хотел спросить его, что он думает о том, кто создал все это?

Монах обвел рукой вокруг, включая в этот жест — реку, деревья, кусты терновника. Все, все!

Такс не сводил с него взгляда, не зная, правильно ли он понял его. Наконец он отвел глаза от монаха и тоже осмотрелся вокруг. Он подумал, почему монах решил, что все это кто-то создал. Его поразило, что римляне могут владеть таким мастерством, что они могут создать целую реку с берегами.

— Ну? — спросил Трубач.

— Он — сумасшедший, — пожал плечами Такс.

— Передай мне, что он сказал, а решать буду я сам.

— Он хочет знать, кто все это создал — реку и деревья?

Трубач удивленно посмотрел на монаха. Такс с удовольствием видел, что тот пораженно оглядывается вокруг, как только что делал он сам. Наконец шаман посмотрел на худое бледное лицо монаха.

— Пусть он объяснит свои слова.

Монах переводил взгляд с одного на другого и начал хмуриться. Потом он прочистил горло.

— Я хочу спросить, верит ли он, что Бог создал мир и все, что в нем существует? Или все это придумал дьявол?

Такс фыркнул:

— А, я все понял, — и потом обратился к Трубачу. — Теперь он пытается учить нас вере своего Прародителя Христа. Он спросил, верим ли мы, что его Прародитель создал все в мире.

Трубач кивнул, и лицо его просветлело.

— Понимаю, все прекрасно. Теперь мы можем обмениваться мыслями, и я смогу найти ответы на те вопросы, которые меня всегда волновали. Но нам пора двигаться, жеребенок кончил сосать мать. Вперед!

Они снова двинулись в путь. На этот раз они ехали рядом. Такс, не переставая переводить, по дороге пытался отыскать еще кусты с ягодами или фруктовые деревья и даже небольших животных и птиц, пригодных для еды. Пока они двигались вперед, кони на ходу прихватывали траву, а жеребята резвились и играли друг с другом, время от времени укладываясь отдохнуть.

— Конечно, мы не верим, что твой Прародитель создал все в мире, — сказал Трубач. — У нас есть собственные Прародители. Некоторые из них обладают огромной властью. И мы их уважаем и молимся им. Но было бы нехорошо говорить, что кто-либо из Прародителей на самом деле…

Он начал размахивать руками, чтобы подобрать нужные слова, но не смог продолжить.

— Они нас защищают, пока мы с уважением относимся к ним. Они нас учат магии и как мы должны справляться с демонами, но они никогда не могли сделать дерево или… — он посмотрел на монаха, изогнувшись, чтобы лучше разглядеть его за едущим посередине Таксом. — Он понимает, что я ему говорю?

Монах ответил:

— Наверно, да. Но я здесь оказался именно из-за этого. То, о чем вы говорите, есть неправильное ощущение реальности, результат незнания и темноты, в которую попали все люди, когда Господь изгнал наших Прародителей из Райского Сада.

Трубач выслушал монолог в молчании. Они проезжали через рощицу высоких деревьев, и он продолжал молчать. Таксу было трудно переводить, и он использовал слово на хунну: «Демон — король» для обозначения бога. Потом Такс быстро соскочил с лошадки и посмотрел на грибы, растущие на корнях огромного дуба.

— Не собирай их, — крикнул ему Трубач. — Они ядовитые, возвращайся.

Такс побежал за своей лошадкой, которая продолжала шагать между гнедой кобылой и каштановым мерином, на котором ехал Трубач.

— Впереди брод, — сказал Такс. — И дорога на юг. Трубач нетерпеливо отмахнулся от его сообщения.

— Скажи ему, что нам следует сначала разобраться с простыми вещами и понятиями, прежде чем переходить к сложным вопросам, которые он пытается задавать мне.

Таксу не было понятно, какая ценность для них даже простых вещей. Монах был полон римской лени и играл в игрушки с идеями, которые были ясными с первого взгляда. Он перевел ему слова Трубача.

Монах не сразу начал ему отвечать. На лбу у него оставалась складка, и он внимательно смотрел на Трубача ясными светлыми глазами.

Впереди темные тени под деревьями рассеялись под ярким солнечным светом, сверкавшим на зеленых кустах. Такс увидел, что между кустами проходила тропинка к реке. Он начал погонять вперед черную лошадку и понюхал воздух, не пахнет ли впереди ягодами и другими плодами.

— Скажи мне, — начал монах. — Вы, хунну, верите, что… Такс резко остановил лошадку.

— Трубач, что там такое? Ты видишь?

Он показал на одинокое дерево, стоявшее в конце тропинки, и резко послал лошадку вперед. Сначала он решил, что на дереве растет мох, но сейчас он понял, что это не так. Такс галопом добрался до дерева и протянул руку, чтобы коснуться волос, свисавших со ствола дерева. Но он не мог заставить себя прикоснуться к ним и. отвел руку назад. Монах и Трубач подъехали ближе.

— Что это? — воскликнул монах. — Господи, спаси нас!

Такс послал лошадку вперед и повернулся, чтобы посмотреть на остальные деревья возле брода. Во рту у него пересохло, и сердце тяжело стучало в груди. На трех деревьях он видел пучки волос, свисавших с ветвей. Налетавший ветерок шевелил пряди, и они извивались, как змеи.

Пока он осматривался, Трубач стянул волосы с ближайшего к ним дерева. Такс был поражен и отъехал в сторону от отвращения. Монах молчал, пока Трубач рассматривал волосы. Они слиплись от крови, и сморщившийся скальп стал размером с ладонь мужчины.

— Это — остготы, — сказал Трубач. — Они снимают у людей скальпы. Сколько их всего здесь?

Такс пытался прийти в себя. Он поехал по тропинке и начал считать скальпы, свисающие с деревьев. Он видел, что их было много — на одном дереве висело целых три скальпа. На двух из них были короткие волосы, и Такс решил, что это были скальпы детей. Он вернулся назад. Жеребята пробежали мимо него к реке. Они брыкались и покусывали друг друга.

— Там семь скальпов, и все это волосы хунну.

Трубач вздохнул. Он держал скальп на ладони и тихо поглаживал его.

— Поезжай, собери их. Мы должны их похоронить.

Он посмотрел на монаха. Тот перекрестился и начал бормотать молитвы.

Они собрали скальпы и сложили их в глубокую яму под корнями дуба. Когда они нашли перо ворона, все еще вплетенное в волосы одного скальпа, то решили, что эти были хунну из клана Шайги. Трубач попытался припомнить все, что ему было известно из похоронных обрядов Шайги. Они сделали что могли, выложив яму камнями и кусочками бересты. Такс боялся касаться скальпов, но Трубач гладил каждый из них и ласково клал его в землю. Все скальпы были выровнены в едином направлении, чтобы они могли путешествовать все вместе. Монах попытался помогать, а когда ему уже было нечего делать, то уселся на землю и начал что-то бормотать.

Был уже полдень, когда они все закончили. Они отправились дальше, свернув от реки к югу, и проследовали по тропинке, которую они обнаружили. Монах и Трубач разговаривали, но они говорили об обычных вещах. Они стали ехать быстрее и не отпускали жеребят от кобыл. Такс постоянно оглядывал степь. Он чувствовал себя так, как это было с ним, когда они обнаружили мертвого Яя.

— Почему люди сделали это? — вдруг спросил монах. — Срывать волосы с мертвецов и даже с маленьких детей?!

Такс не стал ему отвечать, а начал переводить, и Трубач сказал:

— Есть много причин. Остготы верят, что когда человек погибает, его душа улетает в другую страну и живет там в виде человека, а этот человек без волос будет выглядеть смешным, и его никто не станет уважать.

— Что происходит с хунну, когда он умирает?

Река осталась далеко позади, и Трубач обернулся, чтобы посмотреть на нее. Такс чувствовал, что Трубач сильно волнуется.

— Когда мы умираем и наши тела соответствующе погребены, тогда наступает настоящий конец, — сказал Трубач. — Так, как это и должно быть. Если бы человек продолжал жить после смерти, это было бы неправильным. Конечно, души людей остаются в тотемах и других священных местах. Но если часть тела человека подвешена на дереве без подобающих ритуалов, дух человека станет кочевать, как дух глупого остгота, и приносить веем только беду, — Трубач сплюнул.

— Если человек верит в Иисуса Христа, — сказал монах, — то когда он умирает, его душа находит покой и радость на Небесах вместе с Богом.

Перед ними за следующим возвышением в воздух поднимался дым. Такс прикусил губу. Трубач и монах ничего не видели — они продолжали спорить.

— Почему люди вообще должны умирать, — говорил Трубач. — Если после смерти продолжает существование его душа?

Монах подождал, пока Такс начал переводить, потом ответил:

— Иисус Христос спас нас от смерти. Трубач начал ворчать:

— Мне не нужно, чтобы меня спасали. Если бы не было смерти, тогда жизнь ничего бы не стоила. Нет! Послушай… Я… Эй, что это такое?

— Дым, — ответил Такс.

Трубач начал погонять лошадь, оглядывая вокруг равнину. Он что-то пробормотал так тихо, что Такс не смог расслышать. Концами поводий он ударил жеребца, и тот перешел в галоп. Монах и Такс последовали за Трубачом в направлении дыма. Сначала жеребята не отставали от них, но на крутом склоне они начали отставать. Черная кобыла осталась с жеребенком. Жеребенок гнедой кобылки тоненько заржал от ужаса. Мать ему ответила и повернула к нему назад. Монах не справлялся с ней. Такс оставил его позади и продолжал скакать за Трубачом, на ходу вытаскивая лук.

Кто-то кричал. Он достиг вершины холма и оттуда увидел горящую кибитку. Она была всего одна, старая и бедная. На земле валялся убитый вол. Из-за кибитки раздавались крики. Трубач уже наполовину спустился по склону к кибитке. Такс стукнул лошадку, чтобы та поспешала. Он видел тела, валявшиеся подле горящей кибитки. Вокруг также валялись разные домашние вещи. У Такса зашевелились волосы на голове. Крики стали более резкими. В них звучала страшная боль, и Таксу хотелось кричать вместе с этим человеком.

Трубач соскочил с лошади, подбежал к кибитке, и крики прекратились. Когда Такс подскакал туда, он увидел человека, привязанного к колесу кибитки. Волосы у него сгорели, и у него не было глаз. Плоть у него на голове поджарилась, и повсюду сочилась кровь. Трубач прикончил его кинжалом.

— Снова германцы, — сказал Трубач. Он вложил кинжал в ножны и склонился над другим трупом.

Такс сделал глубокий вдох. Всюду воняло полусгоревшей человеческой плотью. Он кругами ездил вокруг горевшей кибитки и понял, куда отправились германцы. Отпечатки копыт примерно дюжины лошадей вели прямо на юг по сухой траве. Если он сейчас же отправится за ними, то сможет их догнать. Он крепче сжал ногами черную лошадку и открыл колчан со стрелами. Трубач резко позвал его, и Такс подъехал к нему.

— Помоги мне. Это, наверно…

Он замолчал, глядя на что-то, лежавшее на земле. Такс глянул туда. С другой стороны кибитки возле мертвого мула валялась на земле девушка. Ее светлые волосы рассыпались в пыли. Всю девушку покрывала кровь, и рядом с ней растеклась целая лужа. Трубач пошел к ней, и Такс последовал за ним. Он резко остановился, увидев, что она была беременна и что ей распороли живот, вытащили ребенка и растоптали его по земле.

— Она была его женой, — сказал Трубач, возвращаясь к Таксу.

Монах бежал к ним по склону вниз. Он задохнулся и Вдруг резко остановился. Грудь высоко вздымалась, и дыхание было хриплым. Чтобы не упасть, он схватил лошадку Такса за гриву. Он медленно обводил взглядом мертвецов — двое стариков валялись, как тряпичные куклы, с одной стороны кибитки, сгоревший мужчина, его жена и неродившийся малыш из племени готов с другой. Он похлопал Такса по колену. Из глаз у него струились слезы.

— Скажите мне, — сказал он и перевел дыхание. — Скажите мне еще раз, что смерть бывает милосердием.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Они занимались погребением тел до захода солнца. Кроме пяти тел, которые видел Аурелиус, они нашли еще два сгоревших трупа в кибитке. Монах хотел помочь Трубачу и Таксу в их ужасном деле, но потом понял, что им мало от него пользы. Когда стало ясно, что им придется остаться здесь после наступления темноты, он начал собирать дрова. И когда солнце село в низкие облака над горизонтом, он разжег костер.

Оба гунна не обращали на него никакого внимания. Весь день, пока они готовили тела к погребению и строили для этого платформы, они не переставая спорили друг с другом. Монах понял по их жестам и по нескольким гуннским словам, которые были ему известны, что младший гунн — его имя было Такс — хотел догнать германцев, убивших этих людей. Шаман, казалось, выказывал больше горя и не желал мстить. Он часто начинал плакать.

Монах не понимал, почему они погребли в землю скальпы, но для тел воздвигали платформы, и почему они погребли их кагана Аттилу в землю, а мужа Аммарки положили ближе к небу. Весь день, когда он пытался молиться, он снова и снова возвращался к тем вещам, о которых говорил ему шаман, и его пугало, что он не мог обнаружить никакого соприкосновения с точкой зрения хунну. Ему казалось, что он ожидал встретить маленькую речушку и вместо этого подошел к скале, нависшей над бескрайним океаном. В их жизни не было места для Христа, и их невежество было безграничным.

В темноте Такс позвал его, и он стоял рядом, когда они подняли тела на платформу и свалили все, что осталось от вещей вокруг платформы. Было очевидно, что им не нужно много людей, чтобы хоронить своих мертвых. Кроме того, не имело значения, кто при этом присутствовал — хунну или нет. Потом все пошли к костру, зажженному монахом, и уселись вокруг него. Шаман положил голову на колени и ничего не говорил.

Такс добавил дров в костер и начал хозяйничать, развязывая сумы и готовя припасы, чтобы что-то сготовить на костре. Монах смотрел на гуннов. Он всю жизнь прожил в городе и никак не мог привыкнуть к тому, что постоянно находился вне стен дома или города. Ему не хватало уюта стен и крыши над головой, и темнота и пустота за спиной холодом обжигала его затылок, и он постоянно напрягал слух, пытаясь уловить какие-то звуки. Аурелиус подумал, что их костер можно увидеть издалека. Германцы, которые сожгли живьем человека, может, в этот момент наблюдают за ними.

Он пытался молиться, но не смог. У него перед глазами стояло тело мертвой женщины и кровавого растоптанного малыша. Он смотрел на огонь и пытался очистить свой дух, но память о мертвецах, которых он сегодня видел, давила на него ужасным грузом.

Шаман, сидевший напротив него, поднял голову и заговорил с Таксом. Тот ответил ему одним словом. Шаман посмотрел на Аурелиуса. Монах был так обессилен от сознания сильного горя, что не смог отвести от шамана взгляда, и они смотрели в глаза друг другу.

И сразу у Аурелиуса полегчало на душе. Шаман улыбнулся. Он что-то сказал Таксу, наливавшему воду в железный котелок. Такс взглянул на него, и монах понял, что ему не понравился вопрос шамана.

— Он спрашивает, почему ты… почему ты стал монахом? — перевел Такс.

— О-о-о-о…

Аурелиус ближе подвинулся к огню. У него свело от голода желудок. Продолжая греть руки, он пытался сформулировать, как он впервые узнал о своем призвании.