Кодекс Мерлина (№2) - Железный Грааль

И вот впереди переплетение ветвей терна и орешника сложилось в человеческую фигуру – и скользнуло прочь.

Я бросился вслед, бежал что было сил, хотя голова плыла от странного движения леса.

Я уже знал, что в волшебной чаще прячется Медея. Мы были рядом с одним из мест, отражавших наше детство. Видения: пес и сокол, дитя и плачущая женщина – память о нашем учении, когда мы, взрослея на протяжении столетий, осваивали искусство смены облика и прозрения. Десять личин для десяти сил, называемых раятуки. И кругом образ Скогена, Тени незримых лесов.

Я не знал, видит ли кто-нибудь нашу игру в догонялки, мою погоню за женщиной, которую я любил и забыл очень, очень давно. Все вокруг меня говорило, что мы вернулись в места, где родились, далеко к югу от брода Последнего Прощания. Медея послала оленя бодать мою кору – огромного зверя, словно бронзового цветом и силой. Его рога впивались в меня, лоб и копыта оставляли синяки на теле. Следом явился и поселился в моих ветвях рой злых ос, надоедливых, донимавших беспрестанным гудением. Она старалась сбить меня со следа, как всегда одновременно заманивая и дразня.

В детстве она вечно дерзила и досаждала мне, насмехалась, разыгрывала. В этом отчасти крылось ее очарование – в обоих смыслах слова.

Щетинистый кабан, хрюкающий и зловонный, явился со всем семейством рыться в моих корнях. Больно!

И тут я услышал ее смех, увидел блеск глаз в листве орешника, заметил, как она растаяла в чаще.

Насмехается и боится, стало быть! Я быстро повернулся. Мое движение отбросило кабанов, они, сердитые и сконфуженные, полетели кувырком. Поросята с визгом разбежались.

Я уже чуял воду и слышал рокот водопада. Вышел к нему неожиданно – к широкому озеру под утесом, о который шумно билась вода. Посреди озера был островок, и молодая рощица дрожала и качалась на этом глинистом взгорке, стряхивая воду с ветвей.

Я обосновался на берегу, ожидая следующего хода. Она послала голубку свить гнездо в моих ветвях.

– Оставь меня. Зачем преследуешь? Это место – все, что осталось у меня теперь, когда Ясон отыскал моего старшего сына. Теперь в Киносе вся моя жизнь, и он живет, скрытый в его сердце. Он живет в вечном страхе перед Отравленным, Несущим Смерть. Я хочу защитить его, как должно матери. Зачем, если ты меня любишь, отнимаешь последнее, что осталось мне?

Я рассердился. Как могла она подумать, что я хочу ей зла? Я боялся ее – верно. Она потратила свою жизнь, совершенствуясь в искусстве, в котором теперь, конечно, превзошла меня. Думаю, она могла бы раздавить меня одним пальцем.

Но мысленным взором я все еще видел ее, помнил ее. Я чувствовал ее свежий запах, ее дыхание. Я помнил ее смех, ее любовь. И помнил то страшное время, те долгие годы в прошлом, когда ее отослали прочь. Такого одиночества я больше не знал. Я убил в себе эту способность – чувствовать себя одиноким и потерянным – едва ли не первым своим заклятием.

И все же она жила во мне, и сердце горело от воспоминаний и влечения.

Я призвал жаворонка, скрыл его в своих ветвях, овладел крошечной душой и отослал обратно с ответом:

– Я не желаю тебе зла. Я хотел снова найти тебя. В той крепости на берегу – мой добрый друг Урта, верховный правитель. Нечто угрожает ему из этой страны. Мы могли бы вместе отыскать и отвратить угрозу.

Я лгал, уже ясно представляя, откуда исходит зло.

Медея прислала ответ с вороной. Я мог бы догадаться заранее. Птица убила жаворонка, принесла мне растерзанную птаху и уронила на землю.

– Лжец! Лжец! Ты причинишь мне зло! Ты все еще в долгу у Ясона и станешь помогать ему во всем.

– Ясон когда-то много значил для меня. Как и для тебя, – ответил я через ту же востроглазую птицу. – Ясон – один из немногих, кто способен заставить чародеев плясать под свою музыку. Но Ясон убьет меня, если отыщет. Он возненавидел меня. Я думал, тебе это известно.

– С чего ему ненавидеть тебя? Ты вернул его к жизни!

– Я скрыл от него, что и ты осталась в этом новом мире. Он не догадывался, что ты прошла сквозь Время, чтобы снова найти сыновей. И я затруднил ему поиски Тезокора, Быкоборца. Когда они встретились, Тезокор пытался убить его под Додоной. Оставил, приняв за мертвого. Для Ясона это было потрясением, и он обратил боль от раны в ненависть ко мне. Все, что осталось ему теперь, – найти Киноса, Меленького Сновидца.

– И он явится за ним сюда! Это ты сказал ему, где скрывается Кинос. Так-то ты не желаешь мне зла?

– Ты сама сказала ему, Медея. Когда пришла к Аркамонскому оракулу, когда впервые за семьсот лет увидела Тезокора. Ты сказала своему первенцу, где искать брата. «Он живет между двух омываемых морем стен. Он правит своим миром, хотя и не знает об этом». Таковы были твои слова, я знаю, потому что слушал из тени.

Она долго молчала. Наконец ворона вернулась:

– И ты сказал Ясону.

– Он был мне другом. Я помогал ему как мог. Теперь я боюсь его. Могущественные боги до сих пор заботятся о нем. Не думаю, что сумел бы с ним справиться.

На этот раз ответа не было. Вокруг нас стали смыкаться сумерки. Серп луны появился над вершиной утеса, над водой, падающей в пруд.

Шум водопада убаюкал меня, усыпил. И без того я был утомлен долгой дорогой и созданием образов раятук.

Когда я вдруг проснулся от прикосновения мокрых ладоней, легших на щеки, она была рядом. Наши древесные плащи слились. Любопытному взгляду мы представились бы всего лишь путаницей ветвей, но в глубине их шатра Медея стояла передо мной, наполовину возникнув, наполовину слившись с толстым стволом орешника.

Глаза ее были темны. Пронзительный Взгляд. Такой я ее помнил.

Лицо, когда-то чувственное, теперь стало загадочным; тело, некогда щедрое, теперь тощее, все так же влекло. Такая красота не блекнет с возрастом, со временем. Путаница волос поражала более своей яркой медью, нежели обилием.

Она оглядела меня с головы до ног – голого, едва проснувшегося, сохранившего юность воздержанием от чар, ограниченным применением сил, отчего мозг костей моих оставался мягким и податливым. Но она умела видеть сквозь плоть, умела увидеть заблудившегося в глазах человека.

– Ты много теряешь, Мерлин. А мог бы состариться легко и красиво, стать искусным и мудрым старцем.

– Подумай, как много сил я сберег, чтобы применить их в свой срок!

Мои слова рассмешили ее.

– Как дерево, пораженное молнией. Вспышка пламени ярче солнца – великого пламени. И ничего не останется, кроме обугленного пня. Вот твоя судьба. Сколько ни мечтай жить вечно!

Вот как она думала обо мне? Будто я собрался жить, пока не упадут звезды? Жить, пока солнце не погасит наконец луну? Пока земля не выпустит из себя птиц, способных унести человека к небесам? Все это сбудется со временем, но разве для того я хранил молодость, как бы ни заманчиво было увидеть все это воочию!

Она вдруг отделилась от дерева – нежнокожая дриада, – обняла меня, дрожавшего перед нею, нагого. Ладони вбирали и гладили, пальцы снова дразнили, в то время как губы касались моих губ и она следила за мной из-под опущенных век.

– Я помню.

– И я помню. Ты сейчас…

Она это сделала, и я вскрикнул от удивления. Медея смеялась, склонив голову и опустив взгляд, играя со старым дружком.

– Ты воняешь, – сказала она напрямик, игриво подчеркивая каждое слово, и тут же перешла к действию. – Поплаваем в пруду. Мы, знаешь ли, не одни.

Весь лес словно зашелестел смехом. Да, я и не думал, что мы одни. Но это уже ничего не значило. Глаза, смотревшие на нас теперь, устали смотреть и ждать нашего возвращения с тропы. Они будут снисходительны, как и встарь.

Она взяла мою руку, положила себе на грудь, всего на миг – напоминанием о прошлом, напоминанием о своем возрасте. Она настороженно следила за мной, но прикосновение – которого я так долго был лишен – оказалось невыразимо волнующим. Она была всем, чего я желал. Была трепетом всего желанного, даже десять тысячелетий спустя.

Она увидела, обрадовалась и, снова крепко сжав левой рукой юного старца, увлекла меня в озеро, в обжигающе холодную воду.

Мы плавали под водопадом. Здесь было глубоко, так глубоко, что в обычном облике я не сумел бы достать дна. Тьма окутывала, ощущение, что тебя увлекает в глубину, отбивало любопытство.

Это озеро было из «полых» – один из путей под мир и сквозь него, связующий Иные Миры. Приходилось остерегаться, чтобы не заплыть слишком далеко.

Но сейчас эта забота была ненужной. Двое детей играли в озере, ныряли, как выдры, боролись и возились в глубине за водопадом под нависшими скалами. Ярко звенел смех. Нет ничего чудеснее и безнадежнее любовных игр в холодной воде, когда двое шалят и дразнят друг друга. Всего лишь щедрая, запоминающаяся близость прикосновений. Одна из великих простых радостей.

На берегу, раскинувшись на нашей одежде, Медея раскрыла мне объятия более привычным способом. Наши губы изголодались друг без друга. Ее пальцы щипали и тянули, сжимали и гладили. Юный старец стряхнул с себя холод, вооружился, словно для битвы, но с радостью отправился на летние квартиры.

Наутро мы снова плавали, потом Медея ушла поискать медовых сот. У нее нюх на такие вещи, так что она вернулась с добычей и не покусанная злыми пчелами. Мы оба умели подолгу сдерживать голод, однако поесть обычно приятно. Ярко светило солнце, и день встал тихий и теплый. Медея снова походила на девочку. Заметила:

– Так глубоко я еще не бывала. С вершины утеса виден долгий путь в горы. Страна Призраков обширна.

Мы все еще были в ничейной земле, наполовину вне времени.

Ей вдруг загорелось отыскать долину, где мы жили детьми.

Память о ней должна была храниться близ озера, где мы так часто купались, но лесные тропы здесь прихотливы.

Смыв с пальцев и со щек липкий мед, мы вошли в чащу, высматривая узкое сводчатое устье ущелья.

Вскоре послышался стук дерева о дерево. В лица нам дунул холодный ветер.

Маски свисали с веревки, протянутой поперек прохода. Полусгнившие от дождей, побитые ветром, они все еще были узнаваемы. Ветер бил их друг о друга. Они вертелись и раскачивались на веревках, свет вспыхивал в отверстиях глаз.

Мы вместе пропели их имена: я и Медея, как усвоили в дни учения:

«Фалькенна, дух сокола… Кункаваль, дух пса… Лунная греза, память о женщине на земле… Синизало, вечный ребенок…»

Посредине болтался Пустотник. Кольца вокруг глаз и ухмыляющийся рот еще хранили следы зеленой краски. Шутник, способный провести в скрытые пространства земли… или увести к смерти. Медея, проходя в ворота масок, коснулась пальцем своих губ, потом искривленных в ухмылке губ Пустотника.

– Зачем ты это сделала?

– Лучше с ним ладить, – ответила она как о само собой разумеющемся.

Я, спокойствия ради, повторил ее жест, но на самом деле не Пустотник манил мой взгляд, а странная маска, связанная с искусством повествования, с памятью Земли, с памятью людей. Помнится, эту наставницу звали Габерлунги – необычное имя. Друид из крепости Урты – Глашатай Земли – был смутным ее отражением, хотя далеко не столь таинственным, как сама неуловимая и всевидящая Габерлунги.

Думаю, я угадал, почему сказительница шепнула мне что-то, когда я проходил мимо. Она, быть может, запустила в движение события, что привели меня к записи этих слов, этой повести. Каждый из детей, посланных на Тропу, должен был выполнить свою миссию. Моя, как мне почудилось на миг, была оставить запись, источник множества историй. Вот эта запись.

Я пишу это много веков спустя, но твердо помню, что именно так текли мои мысли, пока я шел за Медеей к реке и пещере нашего детства. Иногда мне вспоминается, будто я думал о ней как о духе Синизало, вечного ребенка и защитника детей.

Как-никак, после Ясона она именно детям отдавала всю жизнь.

Мы вышли к реке. Пещеры в обрыве были защищены от непогоды толстыми шкурами, закрепленными в отверстиях, усердно просверленных в каменном своде. Запах еды и едкая вонь дубленых кож. Далекий смех, сердитый окрик женщины, визг поросят, неровная дробь барабанов.

Призрачные звуки прошлого, воссозданные памятью, почти живые, но ускользающие.

Она со смехом перебегала от пещеры к пещере.

– О Мерлин, все, как я помнила! Вот здесь обдирали и разделывали звериные туши. Здесь тот старик вырезал фигурки из кости и рога – амулеты нам в дорогу.

Она нырнула в следующую пещеру, взвизгнув от радости узнавания:

– Куклы! Мои куклы!

Я следом за ней вступил в полумрак. Холодные стены пещеры были укрыты мехами и шкурами, нога тонула в глубоком слое тростника и соломы, поверх брошены меховые подстилки для сидения. Груда медвежьих шкур отмечала ее постель – всего здесь были четыре ложа, – и три деревянные куколки со смешными разрисованными рожицами и гибкими прутиками вместо рук и ног сидели на подушке.

Медея подняла каждую, расцеловала и вновь усадила на место. Она что-то бормотала им, заслоняя собой, чтобы мне не было видно, как она возится с нелепыми игрушками.

– Ты спал там, – сказала она, указывая в глубину пещеры.

Я уже разглядел охапку травы, покрытую козьей шкурой вместо одеяла, нависающую над постелью голую скалу и осыпавшиеся следы красных линий – образы воображаемых созданий, которые я выводил пальцем, осваивая искусство призыва. Очень странных созданий. Сумей я вызвать подобных чудищ, плохо пришлось бы маленькой долине – хуже, чем если бы табун диких жеребцов промчался вдоль ручья.

Холодное место, вызванное холодными воспоминаниями. Плоть реальности, разъединенная ощущением сна. Мне стало не по себе, и я покинул это отражение дома моего детства вслед за женщиной, которая в те годы была подругой и мучительницей нежного юнца.

Мы с Медеей долго молча сидели у воды. Она взяла мою руку, крепко сжала. В глазах слезы.

– Как давно. Как далеко мы зашли, как грустно быть так далеко от дома.

Ее внезапная грусть смутила меня, потому что я ее не разделял.

Я сказал ей:

– Я не вспоминал этого времени жизни, пока не пришел в эту опоясанную морями землю с Уртой и Ясоном. Когда друзья появляются и исчезают словно в мгновение ока, кажется бессмысленным думать о чем-либо, кроме очередного приключения.

– Я думала так же, – сказала она, – до Колхиды. Когда Тропа провела меня через Колхиду, за поколения до того, как она стала такой, какой ты помнишь по плаванию Арго, я поняла, что нашла второй дом. Все знаки, все в мире духов говорило мне, что здесь я буду счастлива, и когда город рос, когда царь Эет повзрослел, превзошел меня возрастом и удочерил, – на время я ощутила себя в раю. Я была жрицей Овна. Чьей только жрицей я не побывала в жизни! Питон, бык, орел… Я знала свое дело. – Она рассмеялась. – Резала баранов и сжигала их. Меня до сих пор преследует запах жареной баранины! Потом появился Ясон, и все женские мечты исполнились в несколько быстролетных, ослепительных, чудных дней. Ты когда-нибудь чувствовал любовь, Мерлин?

– Любил и сворачивал с пути на протяжении десяти тысяч лет. Среди прочих дел.

– Я о настоящей любви.

– Только к тебе, по твоим словам, и даже это в далеком прошлом.

Почему я солгал?

– Наша любовь предначертана, – успокаивающе заметила она, целуя мне руку и по-прежнему погруженная в воспоминания. – Мы были созданы, чтобы полюбить друг друга и разлучиться. И мы живем так долго, почти бессмертны. Но смертная любовь? Тот человек, тот Ясон. Вовсе не похожий на охотников за добычей, бороздивших моря и земли. Боги коснулись его, проникнув глубже обычной человеческой души. И когда я полюбила его, то полюбила пламенно. А когда возненавидела, то возненавидела яростно. Он разбил мне сердце. Я могла бы убить его. Решила похитить то, что для него было дороже всего, – сыновей. И мне это удалось, отлично удалось, согласись. Но только ведь они и для меня дороже всего.

Она казалась такой спокойной, говоря все это. Прежде, в нижнем мире, когда мы направлялись в Грецию, она бушевала. Ненависть и брызги слюны били мне в глаза, словно змеиный яд, когда она обвиняла меня в дружбе с Ясоном.

Эта Медея была рассудительнее: задумчивая, опечаленная женщина.

Я воспользовался случаем и заговорил о том, что нас разделяло:

– Прошло столько лет – не пора ли простить того, кто, как мы оба знаем, обладает и силой и слабостью смертного человека? Пусть даже он – Отравленный. Почему не позволить ему найти Маленького Сновидца? Он недолго проживет. Кинос проживет дольше, но и он не вечен. Ты переживешь своих сыновей. Твое будущее так же бездетно, как прошлое Ясона на протяжении этих семисот лет.

Слишком поздно я вспомнил, что и Медея провела семь веков в одиночестве и страдала сильнее Ясона.

Я приготовился встретить ярость огненных глаз, но она подкатилась ко мне, прижала палец к моим губам и прошептала:

– Я подумаю. Времени на раздумье будет в достатке. А пока – такое ты помнишь?

Я не помнил. Стараясь высвободиться из ее мучительных сладких объятий, скатился вместе с ней в озеро. Мы всплыли, отфыркиваясь и хохоча.

Мне нравилось это место. Узкую долину почти весь день наполняло солнце. В кустах у ручья порхали птицы. Мы ловили их в силки. И мы создавали обряды жертвоприношения для каждой маленькой тушки, ощипанной нами и поджаренной на прутике над огнем. Мы изобретали странных богов и еще более странные обряды. Мир казался сном; дни были волшебством в том смысле, который подразумевает существование, почти невероятное своей нежностью, плодотворностью, простыми радостями.

Медея ловко отыскивала плоды, коренья и травы. Я ставил верши на рыб и охотился в лесах. Мы обследовали тайные области Иного Мира, порой взбираясь на высокие скалы и стояли, глядя на одетые туманом вершины в сердце Царства Теней Героев.

Там, по словам Медеи, лежал океан и в нем множество островов, самых разных, с редкими обитателями. Я не спрашивал, откуда ей это известно.

– И среди них скрыт Маленький Сновидец, – наугад предположил я.

Она взглянула на меня с легкой улыбкой:

– Маленький Сновидец сам выстроил себе дом. Он очень хорошо научился строить дома. Он хорошо защищен, хотя все же уязвим.

Большего не пожелала сказать.

Эти несколько дней были идиллией. Давно я так много не смеялся. Медея готовила кушанья, странные и удивительные. Щепотка одного, привкус другого. Я почти не замечал, что ем. Видел только юную женщину, одетую давней плотью, и ощущал забытую радость погони за наслаждением.

Не везло мне только в рыбной ловле. Никак не удавалось приманить рыб, лениво пасшихся на поверхности, глотая водоросли и мошкару. Они не желали попадаться в мои ловушки.

Я мог бы, конечно, принудить их, но это нарушило бы дух примирения с подругой детства, с моей возлюбленной, с моей новой союзницей.

Однажды вечером, когда мы лениво валялись у реки, она вдруг нависла надо мной, прижав ладонями мои плечи, взглянула строго.

– Если я дам обещание позволить Ясону увидеть сына… ты обещаешь держать его подальше от меня, насколько это в человеческих силах?.. В мерлинских силах, – добавила она со смешком.

Вопрос озадачил меня.

– Ну конечно. Ему нужна не ты, а Кинос.

– Он был бы рад увидеть мою голову на копье.

– И мою тоже. Но ради того, чтобы увидеться с сыном, если это возможно…

– Все возможно, – таинственно проговорила она, – но мне нужна уверенность.

– Насколько это зависит от меня, можешь быть уверена! Так или иначе, этот человек долго не проживет. Ему пятьдесят лет как один день. Я бы дал ему еще лет десять, не больше.

– Его коснулись боги, – хмуро пробормотала Медея. – Мне нечего противопоставить его богам. Гера любила его. Сука! Если она все еще живет в нижнем мире, с нее станется выдернуть из пряжи его нить и растянуть на века.

– Его боги всегда играли с судьбой, но им никогда нельзя было доверять – вечно грызлись между собой. Не считая Геракла, вспомни, кому из своих детей они даровали продление смертной жизни? «Детьми» они полагали народам Греческой земли.

Медея засмеялась:

– Знаю. Я провела среди них много лет, не забыл?

Она мимолетно поцеловала меня и со словами:

– Тысячу лет бы так провела, но пора заняться делами, – исчезла в глубине долины.

И я бы мог провести так тысячу лет. Жизнь была изысканно ленивой. В Тауровинде, должно быть, еще заняты восстановлением крепости и клана. Ясон далеко, пробирается лабиринтом рек, вьющихся по Альбе, в поисках сердца острова, где надеется найти сына.

Было время отдохнуть с Медеей.

Однако следующие несколько дней меня тревожили явления раятуков.

Я охотился, например, когда огромный пес Кункаваль прыгнул на меня из рябинника, опрокинул навзничь и, рыча, потянулся к глотке. При мне было еще копьецо Урты, и я втиснул его в пасть зверя. На древке остались глубокие отметины зубов. Бессмысленный взгляд пса горел красным светом. На миг я обессилел от страха, когда же потянулся к заклятию, способному отправить его в небытие, он отступил, не переставая ворчать. Я ударил его копьем по заду, но до конца дня он следовал за мной, провожая рычанием издалека.

Как-то в полночь я проснулся и обнаружил у себя на груди Фалькенну: крылья распростерты, клюв впивается мне в кожу. Он взмыл к луне, избежав моего удара, и Медея потом мазала мне бальзамом глубокие царапины на груди.

Все это походило на тревожный сон.

Лунная греза и явилась во сне. Щедрое нагое тело, лицо подобно луне, темное с одной стороны, сияющее с другой, внимательные глаза озабоченно глядят на меня.

– Проснись, проснись, – шептала она, склоняясь для поцелуя. Я потянулся к ней, обхватил пышную грудь, ощутил ее язык у себя во рту. – Мерлин, милый Мерлин, пора просыпаться. Проснись же!

– Иди ко мне.

– Проснись, посмотри вокруг, вот все, что я хотела сказать.

– Не уходи! – умолял я сонное видение. Но она, обняв меня напоследок, отступила к реке и – полусвет-полутень – уплыла по ночной воде ни восток.

На следующий день я спросил Медею, не докучают ли и ей раятуки.

– Нет, – просто ответила она и взглянула на меня пристально.

Я сидел, и она, забравшись ко мне на колени, сказала:

– У меня есть вопрос.

– Спрашивай.

– Если я пообещаю дать Ясону увидеться с сыном, обещаешь ли ты держать его подальше от меня, насколько это в человеческих силах?

Вопрос застал меня врасплох. Помнится, я думал, не пьяна ли она или еще не совсем проснулась?

– Ты же знаешь. Мы уже говорили об этом.

Она отшатнулась, опешив. Взгляд стал жестким, потом метнулся в сторону. Пальцы, сжимавшие мои плечи, разжались. Я видел небо сквозь ее бледное лицо. Она развоплощалась.

– Проснись, проснись, – прозвучал у меня в ушах шепот Лунной грезы.

Я стряхнул Медею с колен, но стряхивать было уже нечего. Морок растаял, как туман в жарком летнем воздухе.

Я взглянул внутренним взором и едва не вскрикнул, обомлев. Солнца не было: пасмурный день, скалы блестят от сырости. Пещеры – разверстые темные пасти. Внутри только скальные полки для постелей. Ни кукол, ни кож, ни мехов – ничего, что могло бы оживить воспоминания. Заглохшая, забитая тиной река почти без течения. Трава на берегу примята одним спящим телом. Только одним.

Я был один. Обманут. Соблазном завлечен терять время в этой глуши. Сколько времени? Обратившись за ответом к внутреннему взгляду, я почувствовал себя дурак дураком и тут же вспыхнул досадой:

– Четверть года! В двенадцать раз дольше, чем думал. За это время Урта, должно быть, счел меня покойником или предателем; Ясон, влекомый желанием, презирающим смерть, уже совсем близко.

Чем занимается Медея, можно было только гадать.

Меня тошнило, ныло сердце. Я бросился к реке, отделявшей Страну Призраков от царства Урты. Невольно пришел на ум Одиссей, герой войны с троянцами, которого задержала на пути домой красавица Калипсо, убаюкавшая обманчивым чувством покоя и безопасности, скрывшая течение времени.

Как мог я допустить такое? Как мог я, из первых рук слышавший горестную историю этого храбреца, забыть его совет – всегда вооружаться против коварства и хитрости, когда враг улыбается и сулит мир?

И где, – этот вопрос преследовал меня, рыча подобно Кункавалю, – где кончилась правда и начался обман? Ее обещание Ясону? Страсть ко мне? Наша возвращенная близость? Правда или ложь? Уверен, я кричал вслух на бегу, обращаясь к малому духу Арго, ожидавшему меня под прибрежными ивами.

Медея!

Я уже не любил ее, я был в ужасе. Она съела меня, сжевала, смеясь, и выплюнула в тенистую реку глупца, соблазненного влечением и воспоминаниями.

Попадись она тогда мне на глаза, копье Урты, брошенное моей рукой, прошило бы ей грудь и ушло бы дальше в долину.

Я почти бежал к Извилистой, к Нантосвельте, призывая на ходу малую тень Арго. Задул, пронизывая облака, колючий ветер. В воздухе висел дождь, в небе кружили темные птичьи стаи.

Ее голос шепнул мне:

– Не приближайся к реке. У реки опасность. Не приближайся.

Новая ложь? Я бежал вперед, продираясь сквозь пригнувшийся под ударами ветра лес. Снова ее шепот:

– Осторожней. Опасность ближе, чем ты думаешь.

Приходилось верить, что это не обман, что настойчивое предостережение исходит от друга. Я замедлил шаг, крадучись приблизился к лужайке, где прежде играли дети. Она заросла высокой травой. На дальней стороне, за узкой расщелиной, ведущей к реке, звучали голоса. Я отступил под прикрытие нависающей скалы. Голоса стали громче и вдруг смолкли. Те, кто приближался, заметили открытое место и замолчали.

И тут же из расщелины показались трое, проворно рассыпались по сторонам, пригнулись, скрылись в траве.

– Вот то место, – произнес женский голос с чужим выговором. – Место, которое я видела во сне. Но оно покинуто. Здесь много лет никого не было.

– Не верится что-то, – проворчал в ответ мужчина. – Рубобост, приведи остальных.

Еще пятеро выскользнули на открытое пространство, пригнулись. Блеснули на солнце клинки и накладки на продолговатых щитах. Среди них была та мрачная троица, которую я уже видел, когда Арго подходил к побережью Альбы.

Темноволосый длинноногий и большерукий Рубобост возвышался над травой, его жесткий взгляд метался по сторонам в поисках опасности. Я не думал, что обычный смертный может проникнуть в Иной Мир, так что либо я ошибался, либо Рубобост все же принадлежал к другому миру, был мифом, как я давно заподозрил.

– То самое место, – повторила девушка.

Я чувствовал, как она ощупывала поляну: подозревала что-то, чуяла опасность, но не умела определить, откуда она исходит.

Ах, Ниив! Как многому ей еще предстоит научиться, хоть она и использует свой волшебный дар в полной мере и даже весьма неумеренно.

Я скрыл себя от нее в тот же миг, как узнал – под плащом с капюшоном, с выкрашенными черной краской волосами, с лицом, скрытым под маской грязи. Ей меня не обнаружить, а мне почти не стоило труда отвести ее взгляд.

Ясон, смертный, которого коснулись боги, – дело иное. Он не высматривал меня, однако его взгляд проникал сквозь простые преграды, хотя человек часто не умел распознать того, что видит. Он был воин, наемник и коварнее самого хитрого колдовства, если только не пытаться думать над тем, что делает. Для него я был открыт, хотя, чтобы понять это, ему требовалось время.

– Здесь ничего нет. Одна трава да воспоминания, – прошептала Ясону Ниив.

– Ты уверена? – переспросил предусмотрительный воин.

– Я слышу эхо набега, слышу крики и горе; все это было очень давно.

Аргонавты медленно поднимались на ноги: щиты еще наготове, мечи за спинами, готовые к мгновенному удару. Они двинулись в мою сторону, молча растянувшись в цепь. Ниив, кажется, любовалась небом над головой. Ясона больше привлекала укрывшая меня скала. Рубобост хмуро поглядывал по сторонам, встревоженный чем-то, скрытым даже от меня.

Они поднялись над травой внезапно, как потревоженная стая птиц: с десяток воинов, все конные, кони бьют копытами воздух, вырываясь из укрытия. Ниив метнулась обратно к расщелине. Рубобост бросился вперед, встал бок о бок с Ясоном. Духи уже неслись на добычу.

Медные шлемы с высокими гребнями, под ними пустые лица. Руки у всех обнажены до плеч, грудь и спина прикрыты кожаными доспехами, поверх свисают до талии яркие накидки, голени прикрыты поножами из полосок кожи. И у всех тонкие пики с широкими наконечниками.

Греки!

Железо о железо, железо о кожу – звон и глухие удары стычки, шумной и кровавой. В рядах духов прокричал что-то женский голос. Один из всадников – предводитель, судя по блеску золота на шлеме, – объехал Ясона, рубанул на скаку коротким мечом с листовидным клинком. Мрачный воин, полный решимости добраться до головы Ясона. Я расслышал, как он бормочет:

– Не тот! Ты не тот! Или тот? Нет! Ты не он!

Странная была схватка.

Ясон двигался как во сне, лицо застыло. Он без труда отбивал хлесткие, рубящие удары, но даже не пытался достать незащищенные ноги всадника или коня, не использовал щит как оружие, не наступал, только поворачивался на месте, мгновенно угадывая, откуда обрушится новый удар, и отводя его. Всадник же промедлил только однажды, оглянулся в мою сторону и снова вернулся к захватившему его бою.

Двое из людей Ясона уже упали, двое из мрачной троицы, но оба успели доползти до расщелины, прежде чем потерять сознание. Потом Рубобост ухватил за передние ноги одного из коней, опрокинул его, примяв всадника, и взмахнул над головой громоздкой тушей, распугав ближайших к нему врагов. В том числе и противника Ясона, который и без того уже отступал в страхе, выставив перед собой острие меча. Его конь неловко пятился, путался в длинной траве, а наездник шипел, как испуганный кот. Слов не разобрать, но в них слышится страх и ярость. Что-то он увидел такое, что вывело его из себя.