…когда впереди него в ярком свете вдруг блеснуло что-то металлическое, спрятанное в нише, и мгновенным движением отсекло голову пассажира в коротком, до щиколоток, кожаном плаще.

Давид в ужасе широко раскрыл глаза, попытался закричать, но вместо крика раздался лишь сдавленный хрип. Две-три бесконечно долгие секунды голова оставалась на прежнем месте, то есть на плечах человека, прежде чем с глухим стуком упала на облицованный плитками пол, а из обезглавленного тела фонтаном хлынула кровь. После того как разжались руки, в которых пассажир нес две чашки кофе, наконец упало на пол его тело.

Со всех сторон раздались пронзительные вопли. Люди заметались, целые и невредимые, но в каком-то смысле также потерявшие голову, как жертва темнокожего человека, который с равнодушным лицом и окровавленной кривой саблей вышел из ниши, где до этого прятался.

Затем всего в нескольких шагах от мертвеца и образовавшейся рядом – с ним лужи крови вдруг раздался душераздирающий металлический скрежет: это стальные клинки скрестились друг с другом.

Давид закашлялся, на миг у него перехватило дыхание. Не веря глазам, он следил за молниеносными движениями без сомнения острых как бритва мечей, которыми два человека в длинных плащах, находившиеся менее чем в пяти шагах от него, рубили друг друга, словно кто-то вырезал жестокую боевую сцену из приключенческого исторического фильма и перенес ее в действительность. Клинки со свистом рассекали кондиционированный воздух аэропорта, сталкивались, переходили от парирования к наступлению и наоборот…

…Клинчатый восьмиугольный крест! Давид разглядел его на мече старшего из сражающихся. И тотчас вновь перед ним замелькали картинки из знакомого сна, которые заслонили действительность. Незнакомец держал меч из его сновидений! Ему представилось, что он ощущает холодную сталь клинка кончиками своих пальцев, как младенец, который беспомощными движениями трогает все, до чего может дотянуться.

– Мальчик!

Голос борца с мечом из сна внезапно возвратил его в реальность, или, по крайней мере, в тот сумасшедший дом, в который превратилась реальность. Уголками глаз Давид заметил, что преследователь из подземного гаража подобрался к нему – их разделяло теперь не более двух шагов. Давид повернулся на каблуках и метнулся влево, однако, как оказалось, только для того, чтобы неожиданно остановиться и, согнувшись, броситься мимо изумленного преследователя обратно на лестничную клетку.

Это вообще не аэропорт, решил Давид, полный беспредельного ужаса, спускаясь по лестнице так быстро, как только мог, перешагивая через несколько ступеней сразу. Все это не принадлежит миру, в котором он живет. Он знал, что Нобелевская премия финансировалась из состояния, которое заработал Альфред Нобель своим изобретением динамита, но чтобы его мир мог быть таким сумасшедшим, таким страшным, таким жестоким, юноша просто не мог поверить.

Когда Давид достиг первого этажа, он не услышал ничего, кроме собственных шагов, – никаких других шагов, пересекающих лестничную площадку, слышно не было. Несмотря на это, он не сбавил скорость, но, открыв левой ногой дверь с сулящей свободу надписью «выход», выбрался, тяжело дыша и весь в поту, на улицу. Только здесь он позволил себе ненадолго остановиться и убедиться, что среди прохожих перед зданием аэропорта нет невесть откуда появившихся в наше время кровожадных рыцарей, размахивающих мечами, и по асфальту не катятся отсеченные головы.

Иссиня-черный лимузин с затененными стеклами медленно ехал по улице и остановился прямо перед ним. Давид не раздумывая поспешил к машине, чтобы рассмотреть в открытое окно сидящих там пассажиров.

«Мне нужна помощь, – думал он в отчаянии, – черт возьми, мне срочно нужна помощь! Где полиция? Полиция, голубые шлемы, но прежде всего врачи и санитары, из чьих заведений, должно быть, удалось улизнуть всем этим сумасшедшим».

Вновь уголком глаза он увидел рыцаря с мечом, который как раз в эту секунду выскочил на улицу из зала ожидания и спешным, ищущим взглядом осматривал пространство перед аэропортом.

– Пожалуйста! – бросил Давид умоляюще в окно роскошной машины, из которой ему улыбалась красивая белокурая женщина. – Вы должны мне помочь! Мне необходимо немедленно отсюда уехать!

Красавица не ответила, но Давид истолковал ее улыбку как приглашение, быстро влез в машину, сел на свободное сиденье и захлопнул за собой дверь.

– Здравствуй, Давид!

Он испуганно вздрогнул и смущенно посмотрел на молодую женщину. Откуда, черт возьми, она знает его имя? Всего лишь доли секунды потребовались его мозгу, чтобы сделать логические выводы: не валено, откуда она его знает, важно лишь то, что в данной ситуации это в любом случае не сулит ничего хорошего. Он в ужасе протянул руку к двери и подергал ручку, но дверь оказалась заперта на предохранительный замок и изнутри не открывалась. Зато в этот момент открылась дверь рядом с сиденьем водителя. Еще прежде, чем вновь прибывший успел ее закрыть, водитель нажал на газ, и лимузин, громко шурша шинами по асфальту, с сумасшедшей скоростью помчался вперед.

Человек, который элегантным, почти кошачьим движением уселся рядом с шофером, оглянулся и с небрежной улыбкой наклонился немного вперед. Это был один из тех двоих мужчин, которые пытались измолотить друг друга мечами в «секторе Б>>.

Давид с трудом подавил испуганный крик. Мысли скручивались в крутую пеструю спираль, чтобы в конце концов прийти к единственно возможному результату: он проиграл!

Кто бы ни были эти люди, которые превращали аэропорты в арены смертельных боев, которые, как гладиаторы, боролись не на жизнь, а на смерть, – они за ним охотились и они его заполучили.

Он закрыл глаза, постарался загнать слезы бессильного отчаяния обратно в слезные железы, откуда они вытекли, и начал читать про себя молитву. Он чувствовал себя беззащитным, как барашек, которого погрузили в машину и везут на бойню. Если Бог его, безвинного, вверг в такие ужасные испытания, то он должен ему как-то помочь. Например, прислать летающую тарелку с армией тяжело вооруженных марсиан, которые освободят его и перенесут на другую планету, где он будет в полной безопасности от этого сумасшедшего мира.

Кулак темноволосого ударил его неожиданно и сильно, крепко вжав в спинку сиденья. Во второй раз в течение нескольких часов Давиду навязывают короткий и безнадежный бой за собственное сознание.

Эти бездушные псы убили Уильяма и использовали ничего не подозревающую случайную прохожую как живой щит! Роберт все еще не понимал, что, собственно, произошло. Он не мог ничего поделать, кроме как ждать, пока братец Лукреции не пропустит к выходу рыдающую беззащитную заложницу и не исчезнет за стеклянной дверью. В это время Цедрик сражался с арабом, который исподтишка, из засады, снес голову Уильяму. Роберт быстро принял решение прыгнуть через перила и пролететь два этажа вниз. Он жестко приземлился в одном из киосков, где продавали духи, парфюмерные изделия и мыло. Роберт слышал, как вместе с прилавком, задрапированным бархатным покрывалом, на котором был разложен товар, ломаются его голени и малые берцовые кости. К сожалению, тот факт, что его переломы невероятно быстро излечиваются, не означал, что он не чувствовал боли при ранениях. Но он умел терпеть и не обращать внимания на собственную боль.

Роберт сжал зубы и выскочил из аэропорта, но было уже поздно. Он мог только потрясенно наблюдать, как юноша сел в лимузин Лукреции, куда успел вскочить и Арес. Водитель дал газ, и машина помчалась вниз по дороге, исчезнув за ближайшим поворотом. Сзади с обнаженным мечом к нему подошел Цедрик. Он тяжело дышал.

Желудок Роберта болезненно сжался, когда против собственной воли он вынужден был признать, что в прошлом допустил даже большую осечку, чем думал, и действовать дальше одному ему не под силу. Он должен рассказать остальным тамплиерам, что сделал восемнадцать лет назад, и надеяться на то, что они помогут ему освободить Давида из властолюбивых, цепких пальцев Лукреции. Как только они похоронят Уильяма… Горький комок образовался у него в горле и засел там крепко, как отвратительный клещ. Роберт повидал в своей жизни слишком много смертей; он потерял много друзей. Уильям был одним из лучших.

Скислым привкусом рвоты на языке и тихим гудением в ушах Давид проснулся на жестком гладком паркетном полу и сощурился, одурманенный, разглядывая фигуру, которая возвышалась над ним. Антрацитно-серый бархат красиво облегал стройное тело. Большие карие глаза смотрели на него с озабоченной улыбкой.

– Как ты себя чувствуешь, мой мальчик? – услышал он вопрос, но голос звучал как-то искаженно, сопровождаясь отвратительным гулом, который все еще шумел в его ушах, отступая необыкновенно медленно.

Давид осторожно выпрямился, опершись на локти и стараясь подавить в себе остатки тяжести и дурмана; одновременно он дрожал от страха и холода и все же продолжал внимательно разглядывать женщину из лимузина. Но к его страху быстро примешалось еще что-то, чего он сам не смог бы верно описать.

Это что-то граничило даже с некоторым очарованием. Нет вопроса: женщина принадлежала к тем людям, которые его похитили, но это ничего не меняло в том, что она была невозможно, немыслимо хороша. Ее фигура, ее лицо, ее глаза, ее светло-золотистые, ниспадающие волнами волосы – все это было настолько безупречно, что производило несколько странное и искусственное впечатление. Однако действительно ли была она Давиду каким-то образом… знакома и даже близка, как ему на мгновение показалось?

– Кто… вы? – пробормотал он.

– Ты не знаешь? – спросила красавица, вместо того чтобы ответить, и улыбнулась еще любезнее.

– Нет, не знаю, – отозвался Давид и решил, что достаточно страдал и, кроме того, следовало бы встать и принять более достойную позу, прежде чем общаться с потенциальным врагом. Он с усилием поднялся на ноги. – И если хорошо подумать, – повысил он голос на незнакомку, – то я вовсе не хочу этого знать!

С уверенностью и решительностью, удивившей его самого, он поспешил к одной из двух дверей, которая выводила из совершенно пустого, за исключением нескольких стульев, зала, пронизанного солнечным светом. В этот момент в помещение вошли двое: в первом он испуганно узнал того, чей кулак лишил его сознания, а во втором – мясника арабского происхождения, который снес голову ничего не подозревающему человеку в «секторе Б».

– Это Арес и Шариф, – представила их красавица неизменной улыбкой, в то время как Давид в ужасе попятился от обоих. – Они спасли тебя в аэропорту.

– Не стоит благодарности, – отмахнулся темноволосый, своего рода воплощение грубой эротики, тот, кого она – назвала Аресом и кто улыбнулся юноше насквозь фальшивой улыбкой.

– Салям алейкум, – сказал араб. Безучастие в его взгляде было несомненно искренним.

– Мой дорогой мальчик, – сказала белокурая красавица, к которой Давид повернулся спиной, пока знакомился с обоими мужчинами, которым убийство, видимо, доставляло радость; он смотрел на них широко раскрытыми, полными страха глазами и чувствовал, что адреналин в его крови достигает своих высот. – Вопрос, который сейчас стоит, – продолжала женщина, – вопрос, который ты должен был давно задать самому себе, гораздо важнее: «Кто ты сам, Давид?» Разве не это ты всегда хотел узнать?

Давид отвернулся от мужчин, они все равно убьют его – глаза в глаза или из засады, когда им это понадобится, – и снова повернулся к незнакомке.

«Это невозможно! – подумал он. – Откуда ей известны мои тайные мысли?» Он ведь ни с кем об этом не говорил никогда! Даже со Стеллой, которая, в конце концов, достаточно занята самой собой и своими обстоятельствами. Даже с Квентином, так как знал, что спрашивать монаха о личных делах, если тот не рассказал ему о них по собственной инициативе, не имеет смысла. Итак, откуда эта женщина могла знать о том, что творится в его голове, еще прежде, чем мир вокруг него затрещал по всем швам?

– Ты ведь догадываешься, что отличаешься от окружающих, что ты – другой. – Красавица сделала шаг к нему, и ее улыбка немного изменилась. – Ты ведь чувствуешь это каждый день все больше и больше. Разве я не права?

Голова Давида медленно опускалась, в то время как воля в его мозгу твердила ему энергичное: «Нет!» И все же! Какое ей до этого дело? Она его соблазняет! Эта ведьма удерживает его против воли! Она не достойна того, чтобы он обменялся с ней хоть единым словом, чтобы он ее просто выслушал! Ничто не дает ей права задавать ему такие вопросы, и никто не позволял ей прикладывать свою ладонь к его щеке и гладить его…

Но это было так удивительно приятно. Что-то в прикосновении мягких, как бархат, рук, в манере двигаться, в запахе делало ее ласки такими неповторимыми, такими единственными в своем роде.

– Лови! – Голос Ареса перебил течение его мыслей и заставил испуганно повернуться кругом.

В следующую долю секунды он держал в ладони рукоятку стального меча, который был длиннее его руки и который бросил ему человек богатырского сложения, довольно приятный с виду, с пронзительными голубыми глазами. Давид схватил меч инстинктивно. Быстрота собственной реакции испугала его больше, чем то обстоятельство, что темноволосый этим рискованным броском подверг опасности жизнь своей союзницы и подруги, которая стояла почти вплотную к Давиду и теперь, одарив его довольной улыбкой, неторопливо отошла, чтобы со стороны посмотреть, что произойдет дальше. Посмотреть со следующей, уже несколько иной улыбкой – из ее волшебной палитры улыбок, которые она меняла в зависимости от определенной ситуации.

– Что это значит? – вырвалось у Давида, близкого к состоянию паники, в то время как его взгляд метался между клинком, который он держал в руке и мечом темноволосого, метался, как взгляд детеныша косули, загнанного в теснину между двумя волками, уже включившими его в свое меню и готовыми разорвать его на подходящие по размеру кусочки.

Снова все решил рефлекс, не раз уже спасавший ему жизнь. Прежде чем он выговорил последнее слово, Арес очутился возле него одним прыжком, достойным антилопы, и уверенно, целеустремленно опустил на него свой меч. Давид успел остановить чужой клинок своим оружием, как ему показалось, всего в миллиметре от собственной головы, но его визави ударил с новой силой, причинившей ему ужасную вибрирующую боль, распространившуюся от отчаянно сжимавших рукоять меча рук по всему телу.

– Проклятие! Что все это значит? – повторил Давид в отчаянии. Эти слова вырвались из его горла истерическим визгом.

Прежде чем снова с улыбкой повернуться к своей жертве, Арес обменялся с красавицей скупым взглядом, значения которого Давид не понял.

– Ты скис, малыш? Давай, бери меч и атакуй меня!

Если до этого момента Давид был в отчаянии и в сплошном тумане, то наглый тон противника действительно пробудил в нем гнев, который до сих пор прятался за безграничным страхом. В его душе снова ожил маленький цербер[12] – тот, что раздробил нижнюю челюсть Франку. Конечно, он скис. Но даже если ему суждено умереть, он, по крайней мере, не умрет без боя, подумал Давид, одержимый внезапным приступом самоубийственной мании величия. Он решительно ринулся на темноволосого, поднял меч кверху и… почувствовал, как клинок противника по самую рукоять вонзился в нижнюю часть его живота, чтобы, проткнув насквозь, выйти из спины.

С визгом отбежал назад адский пес, скрывшись в недоступных глубинах подсознания. Давид замер посреди движения и без волнения смотрел вниз на рукоятку меча, которую Арес все еще с улыбкой сжимал в руке. Тенниска юноши пропиталась темной кровью и подтверждала то, что фактически с ним случилось и что он ощущал: в его живот был воткнут более длинный, чем рука, стальной клинок. Давид опустил оружие и поднял голову, чтобы в полной растерянности взглянуть на темноволосого.

– У него действительно особая, наша кровь, – услышал он слова, с которыми Арес обратился к молодой женщине, одновременно вытаскивая свой меч из живота Давида. – Но он должен еще многому научиться.

Юноша вскрикнул. Эту ужасную, зарывшуюся в кишки боль не смог бы прервать самый сильный шок на свете. Давид не знал, что Гунн подразумевал под своими словами, но он не верил, что это играет какую-то роль. Арес его убил, вот что он понял, падая на колени, когда зал закружился вокруг него и начал расплываться перед глазами. Чему он должен научиться? Что имел в виду Арес? В этой жизни у него больше такой возможности не будет.

Даже в уединенном монастырском интернате, в котором Давид вырос, от него не укрылось, с какой сумасшедшей скоростью развивается в наше время технический прогресс. Монастырь тоже оказался не совсем в стороне: в старой библиотеке стоял персональный компьютер с дисководом для компакт-дисков и доступом в Интернет. Многие из монахов имели сотовые телефоны, посредством которых они более или менее открыто связывались с цивилизацией, расположенной за лесистыми холмами. Но того, что даже царствие небесное не свободно от гудения кондиционера, от экономящих энергию электролампочек и от современной хромированной мебели, кажущейся хрупкой, Давид, по правде говоря, не ожидал.

После того как он с трудом поднял дрожащие веки, его глаза стали осматривать помещение. Теплый солнечный свет проникал сквозь широкое окно в просторную, современную, но по-спартански обставленную и выкрашенную только в белый цвет комнату. Давид установил, что некие ангелы выстирали и выгладили его одежду и сложили ее на табурете возле кровати. По крайней мере, спальное место не обмануло его представлений о потустороннем мире: подушки, на которых покоилась его душа, были необыкновенно мягкими, а матрас таким удобным, что казалось, он сливается с телом, и только мысль, что когда-нибудь придется вставать, его мучила.

Его тело?..

Давид в недоумении осматривал себя и узнавал свои руки, расслабленно покоившиеся на белом одеяле. Он не был мертв, юноша определил это с противоречивым чувством разочарования и облегчения. Когда он посылал своим рукам сигнал двигаться, чтобы убедиться, что они на это способны, руки поднимались и опускались усталым жестом над его телом, заботливо укрытым одеялом.

– Как ты себя чувствуешь, Давид?

Он испуганно поднял взгляд и заметил женщину, которая, улыбаясь, смотрела, как он отчаянно борется за жизнь, а затем, продолжая улыбаться, встала у изголовья кровати, где он лежал.

– Ничего не бойся, – сказала она таким теплым и чутким тоном, что при других обстоятельствах Давид воспринял бы ее слова с величайшей благодарностью. – Ты в полной безопасности.

– В безопасности? – повторил Давид в состоянии снова зарождающейся истерии и рывком вскочил на ноги, так что у него закружилась голова. Он смерил молодую женщину недоверчивым взглядом, давшим бы фору креветке, которой вилка пообещала бросить ее обратно, в море.

– Мне очень жаль, что мы были вынуждены поступить с тобой вчера так грубо, – сказала красавица, на которой сегодня было серебристо-белое переливающееся платье с большим капюшоном, и продемонстрировала ему очередную улыбку из своей коллекции, означающую нечто вроде просьбы о прощении. – Но ты должен наконец узнать, кто ты. Как ты себя чувствуешь? – повторила она вопрос.

– Хорошо, – ответил он, к своему собственному изумлению, и в порыве возбуждения откинул в сторону одеяло, чтобы самому убедиться, что автоматически вырвавшееся слово соответствует действительности. Его верхняя часть тела была обнажена, и на своем животе он увидел только маленькую засохшую корочку крови. Это было все, что напоминало о смертельном клинке, который проткнул его накануне, как шампур для шашлыка протыкает кусок паприки.

Осторожно и с недоверчивым удивлением он выпрямился и кончиками пальцев ощупал почти зажившую рану, которая должна была стоить ему жизни.

«Как долго я спал?» – испуганно спросил он сам себя. Но воспоминание о таинственном исчезновении раны над левым глазом успокоило его; возможно, он совсем не так уж долго был погружен в царство снов, в чем его также могло убедить удивительно хорошее физическое состояние.

Его взгляд снова упал на сложенную на табуретке одежду. Он искоса окинул женщину тайным взглядом, но, несмотря на его старания, красавица это заметила.

– Ты не пленник, – подтвердила она. – Ты волен идти куда захочешь.

Инстинктивное недоверие побудило Давида помедлить и не пытаться проверить это утверждение немедленно, он лишь схватил свою одежду и попытался выскочить из комнаты. Возможно, его задержала уверенность, что за ее словами последуют другие, которые он непременно должен выслушать. Например, такие: «…когда будешь идти мимо пятнадцати питбультерьеров, сидящих перед дверью…» или «…сначала тебе следует потушить огонь, на котором Арес и араб поджаривают парочку маленьких детей».

Вместо этого незнакомка поднесла к его лицу цветное фото, целенаправленно вытащив его из папки, которую держала наготове, и сказала:

– Ты должен быть в курсе: этот человек там, снаружи, подстерегает тебя. Его зовут Роберт фон Метц. Он похитил тебя ребенком и сегодня хотел убить. Он будет пытаться сделать это снова и снова.

Давид смущенно рассматривал белокурого человека около сорока лет, с трехдневной бородкой и пронзительным взглядом, который, как показалось юноше, словно стремился с фотографии проникнуть в его голову. Давид узнал этого человека: он принадлежал к тем бойцам с мечами в «секторе Б». Теперь, когда Давид немного успокоился, он вспомнил кое-что еще: однажды он уже встречался с этим мужчиной. Это было довольно давно, но сейчас он был совершенно уверен, что очень короткое время видел его и это было в кабинете Квентина. Кроме того, там было что-то… Это имело какое-то отношение к мечу с клинчатым восьмиугольным крестом, вделанным в позолоченную рукоятку, и к глазам этого человека – фон Метц был человек из его сна, тот самый рыцарь, который хотел убить младенца на алтаре.

– Ты помнишь его, не так ли? – мягко спросила молодая женщина и подошла немного ближе. – Хотя это невозможно, ты был тогда слишком мал.

Давид бросил на нее беспомощный взгляд и стал снова трогать засохший шрам, оставшийся от нанесенной мечом раны. Итак, он был слишком мал? Но что же тогда произошло? Что все это должно означать? Чего хочет от него теперь эта женщина, которая… В этот момент поток его мыслей прервался. Он знал и ее тоже! Она ведь была той женщиной из сна, у кого мужчина вырвал ребенка; она была матерью ребенка, и ее ужасный крик прорвался сквозь стены старой церкви до самой машины, к которой мужчина понес его. Его?!

– Кто я? – прошептал Давид почти беззвучно.

– Ты тот, в ком обе линии крови соединяются вновь, Давид, – туманно объяснила красавица. – Твое рождение должно было закончить столетний спор.

«Ты моя мать?» – вопрос всплыл в его сознании еще прежде, чем он подумал об этом, но вслух Давид произнес:

– Имеется в виду спор о Гробе Иисуса?

– Ты знаешь историю?

– Да… – ответил Давид с отсутствующим видом. – Возможно…

– Ты – сын магистра ордена тамплиеров и приорессы, главы другого ордена – «Приоров, или Настоятелей Сиона», – сказала красавица в бархатном платье, которое обтягивало ее полную грудь как вторая кожа. Она подала Давиду знак одеться и шагнула к двери. – А теперь идем!

Он натянул джинсы и тенниску и поспешил за ней.

Она повела его запутанной сетью ходов через мощные здания комплекса «Девина» – он уже слышал от нее это название, – и наконец по узкой крутой лестнице они спустились в подвал, не менее мощный, как быстро определил Давид, чем весь комплекс, под которым он находился. Хотя подвал был ярко освещен и в нем было светло, почти как днем, здесь царила довольно зловещая атмосфера. Давид чувствовал себя в высшей степени неуютно, минуя следом за красавицей целый ряд маленьких комнат и узких коридоров, пока они молча не подошли к конструкции не менее двух метров высотой, которая находилась в огромном, слабо освещенном сводчатом зале.

С первого взгляда Давид не разглядел ничего, кроме белой плиты, укрепленной на двух тонких, но прочных цепях прямо под потолком; казалось, что она не висит, а парит в воздухе. Затем он поправил себя: нет, это не белая плита, это две почти невидимые, прозрачные стеклянные плиты, соединенные стеклянными же поперечинами. Внутрь конструкции была помещена старая, пожелтевшая от времени ткань, на которой слабо, но достаточно ясно отпечатались контуры человеческой фигуры. Виден был даже нос, узкие губы между пятнами густой бороды, и, если попристальнее вглядеться, можно было рассмотреть два глаза, производящих впечатление удивительно больших.

– Это… – прошептал Давид, но не смог закончить вопроса, который и без того был чисто риторическим. Он чувствовал: то, что парит там, в стеклянной витрине под самым потолком высокого сводчатого подвала, – и вправду одна из подлинных святых реликвий, оставленных Иисусом Христом на Земле. Почтение и благоговение ясно ощущались в холодном воздухе обширного и совершенно пустого помещения. В какой-то момент Давид от удивления чуть не перестал дышать.

– Да, это погребальные пелены, или плащаница Господа, – подтвердила женщина; она опустилась на колени перед витриной и перекрестилась, не оглядываясь на Давида.

В помещении было холодно. Давид ощущал, как тонкие волоски на его затылке и на руках приподнялись и оледенели.

– Тогда, значит, вы и есть… приоресса ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона», – почти беззвучно сказал он.

Женщина медленно кивнула.

– И вы ищете Святой Грааль, – добавил Давид.

– Совершенно верно.

– А что представляет собой этот Грааль? Красавица на мгновение задумалась. Она все еще не повернулась к нему, но ему не требовалось смотреть на ее прекрасное лицо, чтобы знать, что она улыбается, отвечая на его вопрос:

– Грааль – это бессмертие! – Снова прошло несколько минут в молчании, прежде чем она продолжила: – «Подвизайся добрым подвигом веры, держись вечной жизни, к которой ты и призван…» – так сказано в Библии, в первом послании апостола Павла к Тимофею.

Она поднялась, еще раз перекрестилась и наконец повернулась к нему лицом.

– Грааль может сделать этот мир лучше, – сказала она, и он увидел в ее карих глазах легкую тень сожаления, граничащего с болью. – Мы были сильной семьей – мы и тамплиеры. Грааль – наше общее наследство, – рассказывала женщина с серьезным лицом, при этом тяжкий упрек появился в ее чертах. – Но тамплиеры захотели сохранить Грааль только для себя. А нас они убивают.

Затем на ее лицо вновь вернулась улыбка. Она подошла на шаг ближе к нему и протянула руку к его лицу. Давид опять ощутил это несравнимое, трудно поддающееся толкованию чувство. Но на этот раз оно было связано с его упорным ожиданием получить наконец то, что ему причитается и относительно чего его обманывали и чего лишали целых восемнадцать лет.

– Ты первый ребенок почти за тысячу лет, в котором соединились обе линии крови, – сказала Лукреция тихо и нежно. – Когда Роберт фон Метц, предводитель тамплиеров, об этом узнал, он убил твоего отца, а тебя выкрал у матери.

Тут что-то не сходилось. В ее глазах мелькнуло выражение, сделавшее его недоверчивым, едва заметное ненатуральное мерцание, которое, однако, слишком быстро исчезло из ее взгляда, так что Давид даже не мог утверждать с уверенностью, видел ли он его.

– А почему он не убил и меня тоже? – прошептал Давид.

– Потому что хотел тебя использовать. – Ее взгляд, сопровождавший это утверждение, был твердым. – Ты для них как залог. Метц знал, что, пока он держит тебя в плену, приоры не осмелятся искать Гроб Господень. Он знал также, что я не сделаю ничего, что поставило бы под угрозу жизнь моего сына.

Давид смотрел на нее, когда она произнесла наконец эти слова, которые он давно предугадывал и еще раньше предчувствовал. Это мерцание, решил он, не было ненатуральным и лживым, оно было лишь знаком с трудом подавляемого ликования матери, которая после бесконечно долгой разлуки может снова видеть своего ребенка. В ее глазах блеснула влага. Давид тоже чувствовал, что слезы подступают к его глазам.

– Все эти годы я искала тебя, – прошептала красавица, – иногда я впадала в полное отчаяние и уже ни на что не надеялась. Я думала, что никогда тебя больше не увижу…

Он больше не мог удерживать слез. Когда она заключила его в объятия и нежно прижала к своей мягкой, теплой груди, он уже этого не стыдился. Восемнадцать лет его дурачили, ему лгали, его держали в монастыре, как в плену, а он этого даже не замечал. У него были все причины рыдать и выть, и он даже не знал, какая из причин скорее всего заставляет его проливать слезы: то обстоятельство, что, будучи таким отчаянным дураком, сам того не замечая, он был не более чем мяч в руках религиозных фанатиков, или тот факт, что он безоговорочно верил Квентину, который, судя по всему узнанному сейчас, явно был на стороне этого фон Метца и его людей или, по крайней мере, на стороне тамплиеров. И именно Квентин лишил его отцовской любви, которую монах сам якобы проявлял по отношению к Давиду в течение всей его жизни. А пугающее открытие, что он, Давид, загадочным образом отличается от всех остальных людей… Или впервые узнанное чувство безграничной материнской любви, которое было ему так чуждо и незнакомо и только теперь охватило его с такой силой.

Давид плакал, плакал безудержно в объятиях своей матери, тесно прижимавшей его к себе и гладившей по волосам и по спине тем успокаивающим жестом, который ему не приходилось чувствовать со дня его крещения и который он лишь сейчас вновь узнал и понял, как ему этого недоставало.

Они похоронили Уильяма в усыпальнице под замком и помолились за его душу. Боль о потере друга и справедливое чувство, что в этой смерти есть доля и его вины, терзали сердце Роберта с неослабевающей силой, так что ему было нелегко сохранять самообладание во время церемонии, когда все они по очереди прощались с усопшим, тем более что Цедрик не упустил случая и бросил ему один-другой укоряющий взгляд. Однако голова Роберта не была полностью поглощена умершим, его постоянно отвлекали мысли о Давиде, попавшем, как он знал, в руки Лукреции.