- Вы, Григорий Захарович, остаетесь на месте. Столь неожиданное решение застало Оганезова врасплох.
      - Товарищ генерал-лейтенант, пошлите меня хотя бы воздушным стрелком. Прошу вас, - обращался он к командующему.
      Но Жаворонков оставался непреклонным:
      - Останетесь здесь, Григорий Захарович. Аэродром ведь тоже боевой участок. По острову шныряют фашистские лазутчики, до нас добираются. Надо принимать меры. А слетать на Берлин еще успеете.
      После завтрака летный состав еще и еще раз проверил правильность всех расчетов на полет. Потом был обед и с 14 до 18 часов отдых.
      Командир полка назначил построение летного состава на 20.00 - сразу после ужина. К этому времени должен был возвратиться из полета на разведку погоды в море капитан Усачев, вылетевший на своем 4-2 в 15 часов. Мы с нетерпением ждали его. Усачев должен был доложить метеорологическую обстановку на море, сказать, что следует ожидать от погоды на ближайшие несколько часов, ибо от этих данных зависело теперь, лететь ли на Берлин или на запасную цель.
      Я уже собрался отправиться на аэродром. И тут у помещения, где размещался летный состав, ко мне подошел начальник штаба третьей авиаэскадрильи майор М. И. Котельников. Я знал его как хорошего штурмана, много летавшего на тяжелых самолетах в сложных условиях и днем и ночью. Когда комплектовались экипажи нашей оперативной группы, он умолял включить его в авиагруппу хотя бы штурманом экипажа. И командир полка согласился.
      Михаил Ильич Котельников был постарше меня и по возрасту и по званию. Я знал - в авиацию он пришел из кавалерии, где был командиром эскадрона и два года воевал с басмачами в Средней Азии. Имел прекрасный послужной список. За его плечами была школа летчиков-наблюдателей. В совершенстве освоил он штурманское дело.
      Что же теперь волновало М. И. Котельникова? А вот что.
      - Скажи мне по совести, Петр Ильич, долетим мы до Берлина?
      - Не только долетим, но и отбомбим его по всем правилам. А ты что, сомневаешься?
      - Да нет, но предчувствие какое-то, черт бы его взял.
      - Бывает. - И, хорошо понимая его состояние, постарался уверить его в успехе полета.
      Но уже надо было спешить на аэродром. Часовая стрелка приближалась к цифре "8". Мы ехали на автомашине. Из-за поворота лесной дороги в клубах пыли показалась идущая навстречу легковушка. Из нее вышел капитан Усачев.
      - До параллели южной части острова, - докладывал он командиру полка, облачность шесть баллов с нижней кромкой 1300 метров. Видимость хорошая. Южнее этой параллели облачность становится плотнее, доходит до девяти баллов. Видимость пять километров. За пятьдесят километров до южной береговой черты моря начинается сплошная облачность, местами мелкий дождь. В заключение Усачев сказал: - Погода сложная, но лететь можно.
      Метеоролог Каспин со своей стороны добавил, что в районе аэродрома к возвращению самолетов с задания погода ожидается хорошая.
      Получив информацию о погоде, генерал Жаворон
      ков принял решение выпускать экипажи на Берлин и подтвердил время вылета - 21 час.
      - Запуск моторов - по зеленой ракете, - отдал распоряжение полковник Преображенский. - Выруливание согласно очередности взлета. - Затем подал команду:
      - По самолетам!
      Командир, комиссар полка и с ними я направились к флагманскому кораблю. Возле него уже стояли стрелки-радисты старший сержант И. И. Рудаков и сержант В. М. Кротенке. В меховых комбинезонах и унтах. А вечер теплый, и пот крупными каплями катился по их лицам.
      До запуска моторов оставалось еще 25 минут. Е. Н. Преображенский решил посмотреть экипажи перед стартом. Автомобиль подкатывал нас поочередно к экипажам капитанов Е. Е. Есина, М. Н. Плоткина, В. А. Гречишникова, Г. К. Беляева, старших лейтенантов П, Н. Трычкова, А. И. Фокина, И. П. Фенягина, А.Я.Ефремова, лейтенантов Н. Ф. Дашковского, К. А. Мильгу-нова А. Ф. Кравченко... У каждого самолета стояли в боевой готовности авиаторы, уже побывавшие в сложных полетах, прославившиеся в боях. Спокойствие, уверенность и твердую решимость выражали их лица.
      - Мы вернулись к флагманскому кораблю. Тоже облачились в летную форму и начали было подыматься по трапу на борт самолета. Но тут загремел своим раскатистым басом Григорий Захарович Оганезов.
      - Дорогие друзья, братья, - расчувствовавшись, говорил он, - я всей душой с вами. Каждую минуту буду думать о вас и ждать с победой. Счастливого вам полета...
      Пробуя моторы, мы смотрели и на комиссара полка, вытиравшего глаза платком. Стрелки часов приближались к цифре "9". Я открыл астролюк и с ракетницей в руке поднялся над своей кабиной. Е. Н. Преображенский кивнул мне головой, что означало - давай сигнал. Зеленая ракета прочертила воздух в предвечерних сумерках. Начался запуск моторов. Все вокруг зашумело, загудело, замелькало.
      Флагманский корабль, тяжело двигаясь по рулежной дорожке, вышел на простор аэродрома и подрулил к старту. Здесь с двумя флажками в руках стоял генерал Жаворонков. Помахав нам рукой, он протянул белый флажок вдоль взлетной полосы, это - разрешение на взлет. И я занес в бортовой журнал первую запись: "Взлет - в 21 час".
      Самолет двинулся по взлетной дорожке. Пробежал почти все взлетное поле, перескочил мелкий кустарник и поднялся в воздух. Надрывно гудели моторы. Самолет, набирая высоту, шел к южной оконечности острова - к мысу Сырве исходному пункту маршрута.
      В воспоминаниях об этих днях Семен Федорович Жаворонков говорил: "В первом полете на Берлин много было взлетов неуверенных, почти опасных, и я глубоко внутренне переживал их. С каждым из них как будто отрывалась и уходила вместе с ними частица моего сердца. Кто знает, что их ждет в этом далеком и опасном полете на двухмоторных колесных самолетах над морем, затем над территорией противника и, наконец, над главным, хорошо защищенным логовом врага, каким являлась столица фашистского государства".
      Бомбы падают на Берлин
      Промелькнула внизу последняя полоска земли. Теперь под нами и вокруг только море. Куда ни глянешь - свинцовая вода. Гребни волн искрятся в лучах заходящего солнца. Полнеба закрыто облаками. А справа, на западе, над горизонтом ярко пламенеющей чертой горит вечерняя заря.
      Через час полета мы пробили облачность. Высота 4500 метров. Пришлось надеть кислородные маски.
      Вверху разливает бледный свет луна. Большая, ярко-оранжевая, она стоит неподвижно, озаряя звездный небосвод. Тени облаков на поверхности моря, хорошо видные в просветах облачности, создают иллюзию островов разной конфигурации.
      Я прошу Преображенского поточнее выдерживать заданный курс, зная, что выход на контрольный ориентир на южном берегу Балтийского моря будет трудным. Его придется проходить в темноте, на большой высоте и при наличии значительной облачности. Евгений Николаевич умел выдерживать навигационные элементы полета. И теперь я вновь убеждаюсь в этом. С удовлетворением смотрю на свой компас. Его магнитная стрелка колеблется всего на один два градуса вправо или влево от генерального курса полета.
      Летим уже два с половиной часа. Высота 6000 метров. Температура в кабине 38 градусов ниже нуля. Появилась тяжесть в голове, в руках, апатия. Трудно лишний раз повернуться, сделать движение рукой. Это признак нехватки кислорода. Открываем полностью подачу кислорода. Сразу становится легче.
      По расчету времени мы должны бы уже подлетать к южной береговой черте Балтийского моря. Облачность по-прежнему значительная, и очень трудно обнаружить береговую черту. Но неожиданно нам приходит на помощь... противовоздушная оборона противника. Через просветы облаков прорезались лучи прожекторов. Следовало ожидать разрывов зенитных снарядов, но их нет. Мы поняли, что пролетаем береговую черту и фашисты принимают нас за своих.
      К нашему удовлетворению, мы точно вышли с моря на намеченный контрольный ориентир, опознали его и теперь взяли курс на Штеттин, от которого рукой подать до Берлина.
      Евгений Николаевич, как видно, доволен ходом полета. У него поднялось настроение.
      - Горячего чайку бы стаканчик, - слышу его голос. - Малость согреться.
      - Потерпите, - шуткой отвечаю ему. - Через сорок минут горячего будет вдоволь.
      - Посмотрим, - смеется Преображенский.
      Над сушей облачность резко уменьшилась. Видимость - превосходная, Казалось бы, все благоприятствует нам.
      Впереди по курсу замечаем действующий ночной аэродром. Так и есть, Штеттин. На летном поле то и дело вспыхивают и гаснут посадочные прожекторные огни. Вероятно, возвращаются из своих варварских полетов воздушные разбойники гитлеровского Люфтваффе.
      Наши самолеты спокойно проходят над аэродромом. С высоты полета хорошо видны силуэты рулящих самолетов, движение автотранспорта. При нашем появлении над аэродромом замигали неоновые огни, засветились посадочные прожекторы. По всему видно, аэродромная служба приняла нас за своих.
      Руки тянулись к бомбосбрасывателю. Так хотелось послать вниз десяток-другой авиабомб. Но нас ждала другая, еще более важная цель. И до нее оставалось только полчаса лету.
      Приближение к Берлину начинало волновать нас. Как-то он встретит? Сумеем ли подойти к нему?
      Погода совсем улучшилась. На небе ни облачка. И Берлин мы увидели издалека. Сначала на горизонте появилось светлое пятно. Оно с каждой минутой увеличивалось, разрасталось. Наконец превратилось в зарево на полнеба.
      От неожиданности я оторопел - фашистская столица освещена. А мы у себя на Родине уже сколько времени не видели огней городов.
      Передаю командиру полка:
      - Перед нами - Берлин.
      - Вижу, - взволнованно отвечает он. Аэронавигационными огнями Преображенский подает
      идущим за флагманом экипажам команду: рассредоточиться, выходить на цели самостоятельно.
      Я вывожу флагманский самолет к Штеттинскому железнодорожному вокзалу. Конфигурация освещенных улиц, площадей четко различима с воздуха. Видно даже, как искрят дуги трамваев, скользящие по электрическим проводам. Отсвечивает в огнях гладь реки Шпрее. Тут не заблудишься, не перепутаешь выбранный объект.
      Освещенный город молчит. Ни одного выстрела, ни одного прожекторного луча, устремленного в небо. Значит, противовоздушная оборона и здесь принимает наши самолеты за свои.
      Цель! Теперь только цель. И вот она перед нами. Вот вокзал, опоясанный паутиной рельсовых путей, забитых железнодорожными составами.
      - Так держать! - передаю я в микрофон командиру корабля. Открываю бомболюки. Снимаю бомбы с предохранителей. Берусь рукой за бомбосбрасыватель. И когда самолет подошел к цели на угол бомбосброса, я нажал кнопку. Бомбы, одна за другой, пошли вниз.
      - Это вам, господа фашисты, за Москву, за Ленинград, за советский народ! - кричу я во всю мочь и все еще жму на кнопку, хотя в этом уже нет надобности - все бомбы сброшены и вот-вот достигнут цели.
      Тут вспоминаю о листовках. Спрашиваю в микрофон стрелка-радиста сержанта Кротенко:
      - Листовки? Он отвечает:
      - Сброшены вместе с бомбами.
      Вот уже горок секунд как сброшен смертоносный груз. И тут мы видим внизу, на земле, огненные всплески. В одном, в другом месте. Во многих местах. Видим, как от них расползается пламя - где тонкими ручейками, где широкими полосами. В разных секторах города видим круги и квадраты огня.
      Освещенный Берлин вдруг погружается во тьму ночи. Но при этом еще ярче видятся зажженные нами костры.
      Наконец воздух пронизывают прожекторные лучи. Их множество. Они шарят по небу, пытаясь взять в свои щупальца наши самолеты. И среди лучей на разных высотах рвутся зенитные снаряды. Орудия выбрасывают их сотнями. Большое количество трассирующих снарядов оставляют за гобой разноцветные трассы, и по ним видно, как снаряды, достигнув определенной высоты, уходят вниз, оставляя за собой огненный след. Если бы не война, можно было бы подумать, что над Берлином гигантский фейерверк. Все небо в огнях. А город погружен во тьму.
      Стражи берлинского неба оказались застигнутыми врасплох стремительным ударом советской авиации. Слишком поздно они привели в действие свою зенитную артиллерию. Мы уже уходили от Берлина на север, к морю. К тому же наши экипажи умело маневрировали, ускользая из лучей прожекторов, из зон зенитного огня. Впереди и с боков флагманского самолета взрывалось сразу по 30-40 снарядов. Но ни один из них не достиг цели, ибо экипаж все время применял противозенитный маневр, меняя через каждые 30-40 секунд и направление и высоту полета.
      Мимо нас на большой скорости проносились истребители-перехватчики с включенными бортовыми фарами-прожекторами, стремясь поймать в свои лучи и расстрелять наши бомбардировщики. Но мы внимательно следили за этими движущимися пучками света. С их приближением начинали маневр, уходя вниз или в сторону, приглушая при этом работу моторов, чтобы сбить у выхлопных отверстий демаскирующий огонь.
      С высоты 5000 метров я разглядел внизу на лунной световой дорожке аэростаты заграждения. Их было немало и в других местах. Но и аэростатные заграждения не помогли гитлеровцам.
      Мы уходили от Берлина, целиком погруженного во мрак ночи. И я невольно подумал: где же твоя надменная самоуверенность, Берлин - цитадель кровавого фашизма? Где твои ярко освещенные штрассе, блеск их витрин? Мы, балтийские летчики, вмиг погрузили тебя во мрак ночи, оставив вместо сияющих огней костры пожарищ. Получай же то, что ты принес нашим, советским городам.
      Тридцать минут полета до Штеттина оказались для нас нелегкими. Фашистские истребители неистовствовали в воздухе, пытались во что бы то ни стало перехватить советские бомбардировщики. И, наверно, поэтому стрелок-радист флагмана Кротенко спешно передал на свой аэродром радиограмму с заранее условленным текстом: "Мое место Берлин. Задачу выполнил. Возвращаюсь". Она должна бы быть передана с нашим выходом в море. Но Кротенко рассудил так: а вдруг собьют самолет, и думай-гадай потом, были мы над Берлином или нет, сбили нас над целью или на подходе к ней?
      Поступил он, конечно, правильно.
      А на аэродроме Кагул в эти часы никто не спал. Все ждали от нас вестей, все переживали. Техники, оружейники, мотористы, специалисты аэродромной команды собирались группами, не раз спрашивали комиссара полка - есть ли известия?
      Григорий Захарович Оганезов то и дело забегал в радиорубку и всякий раз напоминал радисту:
      - Смотри, дружок, держи ухо востро, не проморгай донесения...
      И когда наконец взволнованный радист выбежал из рубки и протянул комиссару маленький листок с короткой строчкой текста, Оганезов ринулся на командный пункт и прямо с порога прокричал:
      - Они над Берлином! Возвращаются...
      Потом он объезжал службы и посты аэродрома, стоянки машин, передавая всем радостную весть:
      - Наши балтийцы отбомбили Берлин, летят домой!
      А мы, миновав опасную зону противовоздушной обороны, достигли моря. Снизились до 4000 метров и с облегчением сняли кислородные маски. Понемногу спадало напряжение.
      Теперь надо было поточнее определить свое место над морем и выяснить нет ли пробоин в бензобаках, ибо если самолет потерял какое-то количество бензина, ему не дотянуть до Сааремаа.
      Судя по времени полета и остатку горючего в баках, как будто бы все нормально, и мы держали курс на Кагул. Заалел горизонт, забрезжил рассвет. Над морем стояла густая дымка. Стала беспокоить мысль, не закроет ли туман остров Сааремаа к нашему прилету?
      По радио запрашиваем метеосводку и разрешение на посадку. Через несколько минут нам отвечают: "Над аэродромом густая дымка. Видимость 600-800 метров. Посадку разрешаю". Все с облегчением вздохнули. Хотя и трудно будет, но сядем дома.
      Через шесть часов пятьдесят минут после нашего взлета Евгений Николаевич Преображенский с первого захода отлично посадил флагманский самолет. А следом подходили остальные. Мы зарулили на стоянку и опустились из кабин на землю. Ныла спина, руки еще не отогрелись. От перенапряжения дрожали ноги. Болели глаза.
      Преображенский лег на траву прямо под плоскостью самолета. Я и оба сержанта опустились рядом. Хотелось вот так лежать, не шевелясь, на родной, приветливой земле.
      Минут через пять к самолету подкатила легковая машина С. Ф. Жаворонкова.
      Мы поднялись. Преображенский хриповатым голосом доложил:
      - Товарищ генерал-лейтенант авиации, боевое задание выполнено.
      Жаворонков, не проронив ни слова, всех нас по очереди обнял и расцеловал.
      Несмотря на усталость экипажей, разбор полета был назначен сразу. На нем присутствовали все его участники. Тут же было составлено боевое донесение наркому Н. Г. Кузнецову и командующему флотом В. Ф. Трибуцу.
      - Всем отдыхать! - распорядился Жаворонков.
      К командному пункту были поданы автобусы. И когда я собрался выходить, адъютант генерала майор Боков вручил мне закрытый фанерный ящик небольшого размера, сказав вполголоса: "Подарок от Семена Федоровича". Я вопросительно посмотрел на генерала.
      - Бери, штурман, - сказал он. - Дарю за хороший полет.
      В автобусе Преображенский проявил любопытство: "Так что преподнесло тебе начальство?" - и финским ножом приподнял крышку. В ящике оказался коньяк и несколько банок консервов.
      Летчики привели себя в порядок. Позавтракали. Легли спать.
      А в это время нарком ВМФ Н. Г. Кузнецов, прочитав срочное донесение от Жаворонкова, набрал нужный номер телефона и просил доложить товарищу Сталину, что просит принять его по вопросу, касающемуся полета на Берлин. Подождав с минуту, услышал ответ: "Товарищ Сталин примет вас. Выезжайте".
      Несмотря на ранний час, Сталин работал в своем кабинете. Он поздоровался с наркомом, предложил сесть.
      - По вашим глазам, товарищ Кузнецов, вижу, вы принесли добрую весть. Выкладывайте.
      - Да, товарищ Сталин, хорошая весть. Сегодня ночью самолеты ИЛ-4 Балтфлота под командованием полковника Преображенского сбросили бомбы на Берлин. С воздуха наблюдались большое количество взрывов, десятки пожаров. Все наши самолеты вернулись на свой аэродром в полном порядке.
      - Ну что же, неплохо получилось. Пусть это будет первая ласточка.
      Кузнецов далее сказал, что, как сообщило утром немецкое радио, Геббельс объявил, что якобы силы ПВО Берлина этой ночью сбили на подступах к столице Германии шесть английских самолетов. А нам доподлинно известно, что англичане не летали в эту ночь на Берлин.
      - Англичане и немцы во всем разберутся сами, - сказал Сталин. - А ваши морские летчики достойны самых больших похвал. Они первыми по воздуху проложили путь на Берлин. Этот факт имеет историческое значение.
      - Спасибо, товарищ Сталин, за высокую оценку действий балтийских авиаторов. Готовы выполнить другие ваши задания, - ответил Н. Г. Кузнецов.
      Сталин тем временем нажал кнопку. В кабинет вошел Поскребышев.
      - Подготовьте за моей подписью, - сказал ему Сталин, - поздравление летчикам-балтийцам, бомбившим сегодняшней ночью Берлин. - И продолжал разговор с наркомом: - Что же дальше, товарищ Кузнецов? Раз начали, будем продолжать. Удары по Берлину надо наращивать. Мы уже дали распоряжение командующему ВВС о выделении еще двух эскадрилий ИЛ-4. На днях они поступят к Жаворонкову. Проследите за этим.
      Заканчивая беседу с наркомом, Сталин сказал:
      - Представьте к наградам тех, кто бомбил Берлин, и тех, кто активно участвовал в подготовке операции.
      В 10 утра того же дня - 8 августа на командный пункт Жаворонкова прибыл комендант береговой обороны Балтийского района генерал-майор А. Б. Елисеев. Он доложил, что прибыл с поручением Советского правительства:
      - Только что получена телеграмма товарища Сталина. Мне приказано объявить ее личному составу.
      - Будите личный состав. Построение у командного пункта, - отдал распоряжение Жаворонков комиссару.
      Уставшие летчики только что заснули. И тут - команда: "Подъем! Выходи на построение!"
      Прошло несколько минут - и все стояли в строю. Из штаба вышли генералы Жаворонков, Елисеев, полковник Преображенский, батальонный комиссар Оганезов.
      Обращаясь к авиаторам, Жаворонков сказал:
      - Товарищи! К нам пришла радостная весть. Ее доставил комендант береговой обороны Балтийского района генерал Елисеев. Вам слово, Алексей Борисович.
      Елисеев достал бланк телеграммы и начал читать:
      - "Правительственная. Москва, 8 августа 1941 года. Поздравляю летчиков Краснознаменной Балтики с успешным выполнением задания Верховного Командования по нанесению ответного бомбового удара по военным объектам Берлина. Своим беспримерным полетом вы доказали всему миру мощь советской авиации, способной громить захватчиков на их собственной территории. Уверен, вы и впредь будете достойно бить немецко-фашистских оккупантов как на нашей, советской земле, так и на земле агрессора. Желаю летчикам новых боевых успехов в деле окончательного разгрома врага. И. Сталин".
      Громкое "Ура!" было ответом авиаторов на теплые слова поздравления и боевого напутствия Верховного Главнокомандующего. Усталость как рукой сняло. Мы поздравляли друг друга. Клялись до конца выполнить задание командования, с честью оправдать высокое доверие Родины.
      Затем с политической информацией выступил комиссар полка Г. 3. Оганезов.
      - Послушайте, товарищи, как изворачивается наш враг, пытаясь скрыть сам факт нанесенного нами удара по Берлину. Немецкое радио сообщило утром, что в ночь с 7 на 8 августа английская авиация пыталась совершить налет на Берлин, что большая группа самолетов была рассеяна на подступах к столице, но несколько десятков самолетов все-таки прорвались, шесть из них сбиты и упали в черте города. В результате бомбардировки возникли пожары. А вот вам сообщение английского радио, переданное также сегодня утром. В нем утверждается, что минувшей ночью из-за плохих метеоусловий над Британскими островами английские самолеты на Берлин не летали, поэтому сообщение немецкого радио со ссылкой на Геббельса о шести сбитых самолетах вызвало в Лондоне крайнее недоумение.
      Все летчики, стоявшие в строю, от души смеялись. Всем нам было ясно, что фашистская пропаганда никак не могла признать сам факт бомбардировки Берлина советской авиацией. Однако он сразу же стал достоянием мировой общественности. В сообщении Советского Информбюро за 8 августа говорилось, что наша авиация произвела сравнительно небольшую бомбардировку Берлина и первый разведывательный полет.
      Это известие воодушевило советских людей, вызвало прилив энергии и энтузиазма. В тот же день на предприятиях Ленинграда состоялись многолюдные митинги. На них говорилось о подвиге военно-морских авиаторов Балтики. А. А. Жданов назвал тогда авиацию Балтийского флота политической авиацией. И это была правда. Она развеяла миф фашистских главарей о том, что якобы советской авиации не существует, что она никогда не появится в небе Берлина. Взрывы советских бомб в Берлине были услышаны во всем мире, и это имело огромное политическое и международное значение. Это подымало моральный дух советского народа, народов стран, порабощенных фашистской Германией вселяло в них уверенность в могуществе Советских Вооруженных Сил, в грядущей победе над фашизмом.
      Немного отдохнув, мы начали готовиться к новому полету на столицу рейха. Работали с жаром, с творческим вдохновением. Инженерно-технический состав тщательно проверял состояние самолетов, моторов, производил подвеску бомб, загружал кабины листовками. На каждой бомбе красной краской было выведено: "Гитлеру", "Герингу", "Геббельсу", "Гиммлеру"...
      Комиссар полка Оганезов пребывал в непрерывных хлопотах. Инструктировал стрелков-радистов, объяснял им, где, когда и в каком количестве сбрасывать листовки. Давал им пачки советских газет, тоже предназначенных для сбрасывания над Берлином и другими городами Германии.
      О чем же говорилось в наших листовках? Они были различны по содержанию. Но вот текст одной из них:
      "Немецкие солдаты! Почему вы должны погибать за узурпаторские, бредовые планы Гитлера? Свержение Гитлера - это путь к переустройству Германии, к миру.
      Гитлера надо уничтожить. Ваша жизнь должна принадлежать вам. Ваша жизнь нужна для будущего Германии. Да здравствует свободная Германия! Долой Гитлера!"
      Утром 16 августа на соседний аэродром Астэ, что юго-восточнее Кагула, приземлились 15 самолетов ИЛ-4 дальней авиации во главе с майором В. И. Щелкуновым и капитаном В. Г. Тихоновым. Они тоже поступили з распоряжение генерала Жаворонкова для той же цели. Нашего полку прибыло! Семен Федорович радовался - теперь на Берлин будет сбрасываться в два раза больше бомб.
      К моему удовлетворению, на наш аэродром прибыли два прекрасных штурмана: главный штурман ВВС К.БФ майор Иван Троцко и старший штурман 8-й минно-торпедной авиабригады капитан А. А. Ермолаев. Для меня это большая подмога. Они вошли в состав экипажей и горячо включились в подготовку к полету. Кстати сказать, Троцко и Ермолаев находились с нами на острове Сааремаа вплоть до завершения полетов на Берлин и многое сделали для обеспечения надежного самолетовождения в сложных условиях ночных боевых вылетов, за что были награждены орденами Красного Знамени.
      Я особенно подружился тогда с Александром Арефьевичем Ермолаевым. И наша дружба продолжалась многие годы. Он ушел из жизни в 1985 году. Внешне спокойный, душевный человек, А. А. Ермолаев всегда с готовностью шел на выполнение самых ответственных и опасных боевых заданий. Готовился к каждому из них особенно тщательно и этого требовал от других.
      Второй полет на Берлин командование назначило на 9 августа. Время поджимало. На командный пункт вновь прибыл уже известный читателю генерал А. Б. Елисеев - комендант береговой обороны Балтийского района. Но на сей раз с весьма неутешительными вестями. Положение войск Северо-Западного фронта ухудшилось. Дивизии 18-й немецкой армии вышли к Финскому заливу в районе губы Кунда. Наша 8-я армия оказалась разобщенной: один ее стрелковый корпус (11-й) под натиском противника отступал к Нарве. Другой (10-й) начал отход к Таллину, чтобы там на подготовленных оборонительных рубежах вместе с вновь сформированными бригадами морской пехоты оборонять и город и главную военно-морскую базу КБФ, на которую были нацелены семь немецких дивизий.
      С тяжелым настроением собирались мы в этот полет.
      Но каждый думал об одном: бить врага крепче, беспощаднее.
      Как и в первый раз, построились в 20.00. Из информации капитанов Усачева и Каспина явствовало: погода по маршруту будет значительно хуже, чем в первом полете. Нас ожидают низкие дождевые облака.
      И все-таки было решено лететь. Снова флагманский корабль, пилотируемый Е. Н. Преображенским, взлетел первым. Снова под нами промелькнула узкая полоска земли и распростерлось бескрайнее море - на этот раз неспокойное, бурлящее. Вошли в облака и только на высоте 5000 метров оказались над ними. Не видно ни земли, ни моря. Только алеющий на западе горизонт напоминал о закате дня.
      Занимаясь своими штурманскими делами, я вдруг заметил, что левый мотор самолета работает с меньшими оборотами, чем правый. Это насторожило.
      - Почему так? - спрашиваю Евгения Николаевича.
      - Греется левый, - отвечает он. - Сбавил ему обороты. Слежу, что будет дальше.
      Я счел своим долгом напомнить командиру полка, что, если нет уверенности в работе мотора, надо выбирать: брать курс на запасную цель либо прямо возвращаться на аэродром.
      Наступило продолжительное молчание. А за ним - голос командира:
      - Пройдем по курсу еще с полчаса, а там решим, как быть.
      Прошли полчаса. Прошел еще час. Молчит командир. Неужели, думаю, он забыл об опасности? Или идет на большой риск?
      Высота 6000 метров. И только теперь слышу голос Преображенского:
      - Существенного улучшения в работе мотора нет, но, считаю, лететь можно. А в крайнем случае сбросим бомбы и будем возвращаться на одном моторе. Благо большая высота и выработано много бензина. - Помолчав, он добавил: - Что значит вернуться? Это значит поколебать уверенность в успехе у остальных экипажей... Нет, продолжать идти к цели!
      Холодно. В кабине минус 36 градусов. Сильно зябнут руки, а меховые перчатки приходится часто снимать - и них нельзя работать с прокладочным инструментом. Только профессиональный навык, сила воли да еще молодость позволяют в таких условиях четко выполнять обязанности штурмана.
      Опять что-то неладно с кислородом. Вентиль баллона открыт до отказа, а облегчения нет. На лбу холодные капли пота. Давит усталость. Руки словно свинцом налиты. Спрашиваю Евгения Николаевича, как он себя чувствует.
      - Неважно.
      У него перед глазами - красные круги, затрудняющие наблюдение за приборами. Это новый признак кислородного голодания. Решаем уменьшить высоту до 5000 метров. Стало получше. (Только возвратившись из полета, мы выяснили причину нашего состояния: в бортовых кислородных баллонах оказался некачественный кислород).
      Бывает же так - если не повезет, так жди одну беду за другой. Вот и на этот раз. Не прошло и четверти часа, как мы сбавили высоту, самолет стало обволакивать прозрачной, почти непроницаемой для глаза моросью. Стекла и козырьки наших кабин покрылись мелкими каплями воды, впереди все сливалось в сплошную темную массу. Пилотировать можно только по приборам, и у меня из головы не выходит мысль: как в такой ситуации точно выйти на контрольный ориентир на южной береговой черте моря? В этот момент Преображенский говорит, что у него в кабине не работают оба компаса. Это уже совсем страшно.
      Гляжу на свой компас. Он действует нормально, но в центре котелка образовался значительной величины пузырь - верная примета того, что и мой компас вот-вот может отказать.
      Как можно спокойнее говорю Евгению Николаевичу, что мой компас исправен, будем идти по нему. И теперь мне приходится через определенные промежутки времени кнопками сигнальных ламп указывать пилоту направление полета.
      По моим расчетам лететь еще 30 минут. Мы приближались к району Штеттина. Думая, как обеспечить надежную работу своего компаса, я решил снять с ног меховые чулки и обложить ими котелок компаса, чтобы как-то отеплить его. Так и сделал. А сам надел унты только на шерстяные носки.
      Но вот видимость стала заметно улучшаться. Появились большие разрывы в облаках. Прекратилась морось.
      Советую Евгению Николаевичу набрать высоту 5500 метров - ведь по расчетам через полчаса мы будем над Берлином. Преображенский отвергает мое предложение, мотивируя это сильной усталостью. В то же время не раз спрашивает: "Ну когда же цель?" - словно забывая о том, что только он сам может увеличить скорость.