Поэтому Ашенбреннер предложил Мальцеву как командующему ВВС РОА и доверенному лицу Власова немедленно отправиться вместе с ним - в качестве полномочного генерала вермахта - к американцам, чтобы подробно обсудить сдачу в плен. Давая этот совет, Ашенбреннер показал себя поистине бескорыстным другом и советником руководства РОА. Все его поведение настолько явно диктовалось заботой о сохранении хотя бы личного состава ВВС РОА, что Мальцеву оставалось лишь с благодарностью согласиться{260}. После короткого обсуждения было решено вести переговоры о предоставлении членам ВВС статуса политических беженцев. На время отсутствия Мальцева командующим ВВС оставался начальник штаба полковник Ванюшин. Войска получили приказ выйти на Цвизель и, если командующий не вернется к 27 апреля, предпринять попытку пробиться на Пассау - Линц. Ашенбреннер пообещал оказать всяческую поддержку Ванюшину в его попытках восстановить связь с армейским штабом или другими частями РОА.
      Во время переговоров Мальцева и Ашенбреннера 24-25 апреля в штабе 12-го корпуса американцы вели себя чрезвычайно корректно, однако скоро выяснилось, что они не имеют ни малейшего понятия о том, что на немецкой стороне существует Русская освободительная армия, и не понимают ее целей. 25 апреля бригадный генерал Кенин ограничился заявлением, что 12-й корпус и 3-я армия не уполномочены вести какие бы то ни было переговоры о предоставлении политического убежища, так как это политический вопрос, находящийся в компетенции президента и конгресса. Сам Кенин соглашался лишь вести переговоры о безоговорочной сдаче оружия, но добавил, отвечая на вопрос парламентеров, что до окончания войны и окончательного урегулирования вопроса относительно предоставления убежища военнопленные члены ВВС могут не опасаться выдачи. В это время американские войска уже подходили к Баварии, так что план о воссоединении с другими частями РОА становился и вовсе неосуществимым. Поэтому Мальцев, не видя другого выхода, почел за лучшее принять предложенные ему условия капитуляции и безоговорочно передать свои войска американцам. По достигнутой в американском штабе договоренности, 27 апреля в 10 часов части ВВС РОА должны были сложить оружие на развилке между Цвизелем и Регеном.
      Несмотря на малоутешительный исход своей миссии, Мальцев вернулся к своим войскам несломленным. Он по-прежнему верил, что не все еще потеряно, что надо только как следует разъяснить союзникам цели Освободительного движения. До сих пор они не проявляли большого интереса к этим вопросам. Поэтому при прощании с Ашенбреннером он попросил немецкого генерала уговорить Власова отправиться в какую-нибудь нейтральную страну, Испанию или Португалию, и попытаться оттуда установить связь с западными державами. Через несколько дней для этой цели был подготовлен специальный самолет, за штурвал которого должен был сесть капитан Антилевский. Но Власов отклонял все предложения такого рода, считая, что командир не имеет права в критический момент бросить своих людей.
      Вечером 25 апреля Мальцев сообщил командирам частей о результатах переговоров и приказал начать подготовку к сдаче оружия. Он лично посетил все подразделения, даже теперь не оставляя попыток внушить солдатам и офицерам свою веру в то, что все уладится, что надо положиться на "демократические принципы" и "чувство справедливости" американцев - больше рассчитывать было не на что. "Мы надеемся, что они все же примут нас под свое покровительство"*, - заявил он{261}. Впрочем, отнюдь не все разделяли эту надежду: вечером 26 апреля начальник отдела безопасности майор Тухольников доложил об исчезновении командира авиационного полка полковника Байдака, майора Климовича и начальника отдела пропаганды майора Альбова все трое были старые эмигранты. Именно на майора Альбова, имевшего благодаря своей деятельности в мирное время обширные связи с англо-американскими кругами, Мальцев возлагал особые надежды при будущих переговорах с американцами. Теперь он, как выразился адъютант Плющев, остался "без языка".
      Сдача оружия 27 апреля в Лангдорфе, между Цвизелем и Регеном, прошла организованно, в полном порядке. Американцы немедленно отделили офицеров от рядовых и распределили военнопленных на три категории (так что военные организационные формы сразу распались). В первую группу вошли офицеры авиаполка и часть офицеров парашютно-десантного и зенитного полков. Эта группа, состоявшая из 200 человек, после временного интернирования во французском городе Шербуре была в сентябре 1945 г. передана советским властям. В их числе оказались капитан истребительной эскадрильи майор Бычков и начальник учебного штаба летной школы, командир транспортной эскадрильи майор Тарновский (последний, будучи старым эмигрантом, не подлежал выдаче, но он настоял на том, чтобы разделить судьбу своих товарищей).
      Вторая группа - около 1 600 человек - некоторое время провела в лагере для военнопленных под Регенсбургом. Третья группа - 3 000 человек - еще до окончания войны была переведена из лагеря для военнопленных в Каме в Нирштейн, к югу от Майнца - очевидно, это было вызвано желанием бригадного генерала Кенина спасти русских от насильственной репатриации. Действительно, обе эти группы в большинстве своем избежали выдачи, так что судьба частей военно-воздушных сил КОНР оказалась не столь трагична, как судьба 1-й и 2-й дивизий РОА{262}.
      Но поистине трагический конец ожидал основателя и командующего ВВС национальной России генерал-майора Мальцева, которого глубоко чтили его солдаты и о котором немцы, имевшие с ним дело, тоже отзывались с величайшим уважением. Мальцев вместе с майорами Меттлем и Лантухом был взят в плен 3-й американской армией. Сначала его подвергли основательным допросам в Бад-Тольце. Затем представители ККР (Корпуса контрразведки) и ОСС (Отдела стратегических служб) допрашивали его в лагере Оберурcель под Франкфуртом. После этого его перевели в лагерь для немецких генералов в Шербуре, но советские власти, выяснив местонахождение Мальцева, в августе 1945 года официально потребовали его выдачи. Судя по всему, американская сторона не сразу пошла навстречу этому требованию и лишь после повторного запроса его передали НКВД, имевшему в окрестностях Парижа экстерриториальный лагерь Боригар. Здесь Мальцев попытался - безуспешно - покончить с собой. Он повторил попытку самоубийства еще раз, в мае 1946 года, в строго охранявшемся советском госпитале в Париже, вскрыв себе вены на обеих руках и нанеся глубокие порезы на шее{263}. Несмотря на крайне опасное состояние, его самолетом доставили в Москву. 2 августа 1946 года "Известия" в лаконичной заметке сообщили, что Военная коллегия Верховного Суда приговорила Мальцева, Власова и других к высшей мере наказания.
      В заметке не упоминалось о том, что перечисленные люди - генералитет Русской освободительной армии. Лишь в 1973 году над обвинениями, перечисленными в газете, была приподнята завеса молчания. Общественности поведали о том, что Мальцев пытался создать " авиацию РОА" методами грубого насилия. Перед Военной коллегией Верховного Суда СССР выступил в качестве свидетеля обвинения Бычков, который рассказал, как в конце января 1945 года в лагере Морицфельде Мальцев вербовал пленных советских летчиков{264}.
      Когда на предложение Мальцева пойти на службу в "авиацию РОА" Бычков ответил отказом, он был так избит, что его отправили в лазарет, где он и пролежал две недели. Мальцев и там не оставлял его в покое. Запугивал тем, что в СССР его все равно "расстреляют как изменника", а если он все-таки откажется служить в "РОА", то он, Мальцев, позаботится о том, чтобы Бычкова отправили в концлагерь, где он несомненно погибнет.
      Однако режиссеры этого спектакля допустили несколько ошибок. Во-первых, в Морицфельде никакого лагеря для военнопленных не было: там располагался лагерь для бывших летчиков Красной армии, которые давно уже заявили о своем добровольном согласии вступить в РОА и, следовательно, никакой необходимости принуждать их к этому шагу не было. Во-вторых, в январе 1945 года Морицфельде, расположенный неподалеку от Петербурга, уже давно находился в руках советской армии. И в-третьих, майор Бычков, Герой Советского Союза, награжденный орденами Ленина и Боевого Красного Знамени, капитан истребительной эскадрильи имени полковника Казакова ВВС РОА, уже в начале 1944 года вместе с Мальцевым, бывшим в то время полковником, и Героем Советского Союза старшим лейтенантом Антилевским выступал в лагерях военнопленных и восточных рабочих, открыто призывая к борьбе против сталинского режима и в составе Авиационной группы лично принимал участие в боевых вылетах против войск Красной армии. Священник Плющев-Власенко, бывший адъютант Мальцева, с полным основанием назвал советский спектакль "явной фальшивкой". Однако сам факт использования таких методов для демонстрации принудительного характера создания ВВС РОА и представления их в неблагоприятном свете свидетельствует о высоком морально-политическом духе, царившем в рядах ВВС.
      Глава 5.
      Военнопленные становятся солдатами РОА
      Перед исследователем, занимающимся историей РОА, неизбежно встает вопрос: каков был путь советских солдат из Красной армии через немецкий плен к вступлению в армию генерала Власова? В этой связи имеет смысл взглянуть на условия службы в Красной армии в то время. Только зная позицию советского правительства по отношению к собственным солдатам, можно понять глубокий переворот, совершавшийся в их душах.
      Советские Вооруженные Силы с момента своего создания ставили перед собой цель вырастить из каждого красноармейца "воина, безгранично преданного своей социалистической родине", привить ему "чувство высокой ответственности... за возложенную на него задачу по защите социалистического отечества", воспитать в нем "советский патриотизм... высокие моральные качества, выносливость, мужество и героизм". Каждого красноармейца готовили к выполнению "священного долга по защите социалистического отечества" до последнего патрона, до последней капли крови. Представление о том, как это должно было происходить, дает нам брошюра "Боец Красной армии не сдается"{265}, изданная политическим управлением Ленинградского военного округа после советско-финской войны 1940 года. Эта брошюра, чрезвычайно характерная для советской агитации, была выпущена с целью доказать красноармейцам, что советский солдат должен предпочесть смерть плену и истратить последний патрон на самого себя или сгореть заживо, но не сдасться врагу. Солдатам внушалось, что и в гражданскую войну, против "белогвардейцев", и в 1939, в войне с "белополяками", и в 1939-40 гг. в войне с "белофиннами", плен всегда означал пытки и мучительную смерть от руки бесчеловечного врага. Особое место уделялось в брошюре "белофинским бандам", "финским головорезам", "бело-финским подонкам" (в их числе оказались и финские медсестры!), которые якобы подвергали военнопленных и раненых советских солдат изощренным и жестоким пыткам, замучивали их до смерти. А для тех, кого еще не убедили приведенные примеры, предназначался последний и действительно очень веский аргумент, а именно - что по советским законам плен приравнивается к "измене Родине". "Того, кто сдался по трусости, предал Родину, - говорилось в брошюре, - ожидает бесславный конец... Его ждет ненависть, презрение и проклятие близких, друзей и всего советского народа и, наконец, позорная смерть"*. Воинская присяга, статья 58 Уголовного кодекса РСФСР и прочие служебные предписания, такие как Устав внутренней службы, не оставляют ни малейших сомнений в том, что сдача в плен рассматривается как "переход на сторону врага", "побег за границу", "измена Родине" и "дезертирство" и неизменно карается смертной казнью{266}.
      И все же, вопреки всей этой пропаганде и угрозам, в течение войны в плену оказались около 5,24 миллиона советских солдат{267}, из них 3,8 миллиона попали в плен в первые месяцы войны - чудовищный прецедент для советской власти. Деморализация в рядах Красной армии, угрожавшая самому ее существованию и охватившая в равной степени рядовых и офицеров, политработников и генералов, коммунистов и беспартийных, комсомольцев и не комсомольцев, уже в первые недели войны вызвала самую ожесточенную реакцию советского руководства{268}.
      Недоверие Сталина распространялось даже на высших офицеров армии: об этом красноречиво свидетельствует то, что в начале июля 1941 года были расстреляны командующий Западным фронтом генерал армии Д. Г. Павлов, начальник штаба генерал В. Е. Климовских, начальник оперативного отдела генерал Семенов, командующий войсками связи генерал Григорьев, командующий артиллерией генерал Н. А. Клич и другие генералы штаба фронта. Были обвинены в измене и, насколько известно, расстреляны командующий 4-й армией Западного фронта генерал-майор А. А. Коробков, командир 41-го стрелкового корпуса Северо-Западного фронта генерал-майор Кособуцкий, командир 60-й горнострелковой дивизии Южного фронта генерал-майор Селихов, командир 30-й стрелковой дивизии генерал-майор Галактионов, начальник Главного Управления Военно-Воздушных сил Красной армии генерал-лейтенант П. В. Рычагов и многие другие высшие офицеры{269}.
      В речи 3 июля 1941 года Сталин объявил "беспощадную борьбу" против "дезорганизации тыла... паникеров... распространения слухов". В этом ряду на первое место вскоре выдвинулись советские солдаты, попавшие в плен и названные в сталинской речи "дезертирами". 16 августа 1941 года был издан приказ No 270, подписанный председателем Государственного комитета обороны Сталиным, его заместителем Молотовым, маршалами Советского Союза Буденным, Ворошиловым, Тимошенко, Шапошниковым и генералом армии Жуковым{270}. В этом содержательном документе, который зачитывался во всех частях и подразделениях Красной армии, обосновывались репрессии против "попавших в окружение" и "дезертиров". Так, погибший под Рославлем командующий 28-й армией Западного фронта генерал-лейтенант В. Я. Качалов, командующий 12-й армией Юго-Западного фронта генерал-лейтенант Понеделин и командир 13-го стрелкового корпуса генерал-майор Кириллов объявлялись "трусами", "клятвопреступниками" и "преступниками" лишь потому, что попали в окружение и были взяты в плен. Красноармейцам еще раз напоминали об их долге в любых обстоятельствах - а в окружении особенно - сражаться "самоотверженно, до последнего", то есть стоять насмерть. Отныне командирам надлежало следить за подчиненными, а подчиненным - за командирами, и каждый был обязан любыми средствами уничтожать собственных товарищей, которые предпочли плен смерти. Семьи офицеров и политработников, оказавшихся в плену, подлежали аресту как "родственники дезертиров", семьи попавших в плен красноармейцев лишались всех видов государственного пособия. Более того, согласно статье 58 Уголовного кодекса РСФСР, семьи красноармейцев, попавших в плен, могли быть преданы суду, а также высланы в необжитые районы Сибири. О применении принципа ответственности по родству можно судить также по приказу No 0098 Военного совета Ленинградского фронта от 5 октября 1941 года и трофейным актам Главной военной прокуратуры СССР{271}.
      В приказах Сталина, Ставки и советских органов власти лета 1941 года проявилось отношение советского государства к своим попавшим в плен гражданам, определившееся еще в первые послереволюционные годы. Уже в 1917 году советское правительство заявило о своем непризнании Гаагской конвенции - "рабоче-крестьянская власть" считала недопустимым, чтобы революционные солдаты Красной армии спасались в плену у классового врага. В 1929 году СССР отказался ратифицировать Женевскую конвенцию по защите военнопленных{272}. Как неоднократно заявляли Сталин, Молотов и другие советские деятели, в том числе посол А. Коллон-тай, в Советском Союзе не существует понятия "военнопленные" - есть лишь "дезертиры, предатели Родины и враги народа"{273}. Неудивительно поэтому, что советское правительство никак не было заинтересовано в относительно благополучном существовании собственных солдат, попавших в плен, - скорее наоборот, оно не имело ничего против того, чтобы им пришлось там как можно хуже. В этом случае из них можно было бы извлечь хоть какие-то пропагандистские выгоды с целью отбить у солдат охоту впредь сдаваться классовому врагу. Содержащееся в приказе No 270 требование уничтожать сдавшихся в плен красноармейцев "всеми наземными и воздушными средствами" претворялось в жизнь: советские летчики бомбили лагеря для военнопленных. Имеются доказательства, что советские агенты в немецких лагерях для военнопленных, часто выступавшие в роли переводчиков, служащих и лагерной полиции, всячески старались провоцировать репрессии лагерных властей против своих соотечественников{274}. Нелегко складывалась судьба красноармейцев, попавших в плен, и после окончания военных действий. Так, после советско-финской войны репатриированные из Финляндии советские пленные были под строжайшей охраной перевезены в отдаленные районы: с тех пор их никто не видел. Скорее всего, они были ликвидированы{275}. После второй мировой войны все военнопленные были осуждены как враги народа и предатели Родины, независимо от того, сдались ли они в плен по собственной воле или, как майор П. М. Гаврилов, мужественный защитник Брестской крепости, попали в руки врага после тяжелого ранения. Все они исчезли в лагерях архипелага ГУЛаг или подверглись другим преследованиям{276}.
      Однако советское правительство сочло все же необходимым сделать вид (вероятно, с оглядкой на Великобританию и США), что в обращении с военнопленными оно придерживается если не Женевской конвенции 1929 года, то хотя бы Гаагской конвенции 1907 года{277}. Так, в ответ на инициативу Международного Красного Креста (МКК) 27 июня 1941 года Молотов заявил о готовности на основах взаимности пойти навстречу предложениям об обмене списками военнопленных{278}. 1 июля 1941 года Совет Народных Комиссаров СССР издал Положение о военнопленных, находящихся в СССР, вполне отвечающее духу Гаагской конвенции{279}. 17 июля советское правительство официально сообщило в ноте государству-протектору Швеции, что оно считает обязательным соблюдать, на основах взаимности, условия Гаагской конвенции{280}. Эти заявления вкупе с расплывчатым заявлением Вышинского от 8 августа 1941 года{281} еще и сегодня приводятся в некоторых публикациях как доказательства готовности советского правительства "положить в основу обращения с военнопленными обеих сторон принципы гуманности"{282}.
      В действительности советская сторона не проявила ни малейших намерений уважать международные нормы. Об этом свидетельствует обращение с немецкими пленными, которые официально представлялись не иначе как "бандиты" и "звери". Не менее 95% военнослужащих вермахта, попавших в советский плен в 1941-42 гг., были убиты при сдаче в плен или погибли несколько позже{283}. Не имело советское правительство и серьезных намерений обеспечить советским пленным условия, оговоренные Гаагской конвенцией. С самого начала оно категорически отказалось выполнять важнейшие пункты конвенции (обмен списками пленных, доступ в лагеря представителей Красного Креста, разрешение на переписку и посылки) и больше к этому вопросу не возвращалось. Оно игнорировало все усилия МКК, который, ссылаясь на советские заявления, пытался достичь соглашения или хотя бы встречи в Москве{284}. (Заметим, что аналогичные попытки предпринимались также во время войны с Польшей в 1939 году и советско-финской войны 1939-40 годов и тоже безрезультатно.) Уже 9 июля 1941 года МКК сообщил советскому правительству о готовности Германии, Финляндии, Венгрии и Румынии обменяться списками военнопленных на взаимных началах. 22 июля согласие на это дали также Италия и Словакия. 20 августа 1941 года в МКК был передан первый немецкий список военнопленных. Аналогичные списки передали МКК и другие страны - Финляндия, Италия, Румыния. Списки были доставлены в советское посольство в Анкаре, указанное Молотовым в качестве передаточного пункта. Однако советская сторона даже не подтвердила их получения, не говоря уже о соблюдении принципа взаимности{285}. Именно это обстоятельство дало Гитлеру желанный повод задержать назначенную на начало 1942 года передачу списка 500 тысяч советских военнопленных, за который отвечали Управление иностранных дел, ОКВ и министерство пропаганды{286}. Не понимая упорного молчания советского правительства, МКК, в надежде устранить мнимые недоразумения путем устных переговоров, пытался через различные каналы, такие как советские посольства в Лондоне или Стокгольме, получить согласие на отправку в Москву делегата или делегации. Но ответа на неоднократные запросы не последовало{287}. Та же участь постигла и предложение МКК об организации посылок советским военнопленным в Германии: Советский Союз не отреагировал на запрос из Женевы. Все параллельные старания государств-протекторов, нейтральных стран и даже союзников добиться соглашения по вопросу о военнопленных не вызывали в Москве ни малейшего отклика. В начале 1943 года МКК был вынужден в официальном послании советскому правительству напомнить о заявлении Молотова, сделанном 27 июня 1941 года, констатируя одновременно, "что МКК с самого начала военных действий практически безрезультатно предлагал свои услуги". Но и это ничего не изменило. Об оценке СССР работы МКК в годы войны говорит тот факт, что в 1945 году находившаяся в Берлине делегация МКК "внезапно" была отстранена от работы и без всяких объяснений вывезена в Советский Союз.
      Можно утверждать, что советские солдаты, находившиеся в руках у немцев, попали в немилость к своему правительству лишь потому, что позволили себе сдаться в плен вместо того, чтобы умереть в бою{288}. И именно эти миллионы красноармейцев, которые в силу обстоятельств вольно или невольно отвернулись от советского режима и стали, следовательно, потенциальными союзниками немцев, были обречены на ужас и страдания лагерной жизни.
      Перенесенные ими лишения можно отчасти объяснить развалом системы транспорта на восточном театре военных действий, но этого объяснения, конечно, недостаточно. Должны были иметься другие - и очень веские причины. Иначе непонятно, почему смерть буквально косила людей именно в лагерях для военнопленных в генерал-губернаторстве (в Польше), где не было сколько-нибудь серьезных осложнений с транспортом, или даже в лагерях, расположенных в пределах рейха{289}. При обсуждении этого вопроса часто ссылаются на то, что Советский Союз не признавал ни Гаагскую конвенцию 1907 года, ни Женевскую 1929-го. МКК тоже привел этот довод как решающий, сделав вывод, что вследствие этого Германия тоже не имела аналогичных обязательств перед СССР, вытекающих из текста этих конвенций. Если, учитывая все эти обстоятельства, попытаться выяснить, что именно определяло судьбы советских пленных до начала 1942 года, то можно назвать три главных момента. Во-первых, по техническим причинам было невозможно, особенно в конце года, создать соответствующие условия для миллионов советских солдат, в большинстве своем попадавших в плен в крайне истощенном состоянии. Во-вторых, большую роль сыграли акции уничтожения, проводившиеся боевыми группами гестапо и СД, жертвами которых становились в первое время "нежелательные элементы", то есть прежде всего неугодные в политическом и расовом отношении, в том числе представители народов Средней Азии и Закавказья, среди которых было немало непримиримых противников советского режима. Их расстреливали часто либо из-за внешнего вида - многим они казались воплощением "азиатского", "монгольского" большевизма, либо же просто потому, что они были обрезаны и их принимали за евреев{290}. И наконец, третья причина - это просто черствость и равнодушие или же политическая слепота части служащих вермахта, хотя здесь значительно труднее привести конкретные доказательства, да и роль этого фактора была относительно невелика.
      Данные о численности красноармейцев, расстрелянных в немецком плену или погибших от голода и эпидемий, сильно расходятся. В советских работах приводится, по понятным причинам, значительно заниженная цифра - "десятки" или "сотни тысяч"{291}, в западногерманских - явно завышенная цифра в 3,3 миллиона. В последнее время эта цифра снизилась до 2,525 миллиона, но и ее следует считать завышенной{292}. При критическом анализе документа "Сведения о местопребывании советских военнопленных по состоянию на 1.5.1944 года"{293}, составленного ОКВ, и других материалов приходишь к выводу, что число погибших в немецком плену советских солдат составляет примерно 2,1 миллиона (в советском плену погибло-в основном после окончания войны - 1,110-1,185 миллиона немецких пленных). Столь высокая смертность была вызвана прежде всего, как уже говорилось, технической неподготовленностью, а также отсутствием или недостатком доброй воли. Но с какой бы меркой ни подходить к этим событиям, несомненно одно: сталинскому режиму было только на руку то обстоятельство, что в немецком плену гибнет более двух миллионов солдат, объявленных "дезертирами, предателями и преступниками". Слухи об условиях в немецких лагерях с быстротой ветра обежали фронт и тыл, и советская пропаганда получила мощный козырь. По бытовавшему среди русских уважению к немцам был нанесен непоправимый удар, и даже когда после зимы 1941-42 гг. условия в лагерях начали улучшаться и скоро стали вполне сносными, это не исправило положения.
      Министр рейха Розенберг в своем известном письме протеста начальнику штаба ОКВ фельдмаршалу Кейтелю от 28 февраля 1942 года совершенно справедливо назвал судьбу советских солдат, попавших в немецкий плен, "трагедией огромного масштаба"{294}. И все же картина будет не полной, если не рассказать об усилиях сохранить жизнь и здоровье советских пленных, предпринимавшихся еще на ранних стадиях войны. Так, начальник иностранного отдела Управления разведки и контрразведки адмирал Канарис 15 сентября 1941 года в меморандуме начальнику штаба ОКВ требовал применения к советским военнопленным норм международного права, одновременно заявляя протест против принятых незадолго до того строгих установлении Общего управления ОКВ о содержании пленных{295}. Как неодобрительно заметил Кейтель, в этой позиции за видимостью военно-практической необходимости скрывалось "солдатское понимание рыцарской войны", возрождавшееся у ведущих офицеров вермахта. Можно вспомнить также заявление генерал-фельдмаршала фон Бока от 9 ноября 1941 года об ответственности армии "за жизнь и безопасность военнопленных" или решительный призыв генерал-полковника Люфтваффе Рюделя от 19 декабря 1941 года к гуманному обращению с советскими военнопленными{296}.
      Следует сказать и о практических мерах, предпринимавшихся генерал-квартирмейстером в генштабе ОКХ. В приказах от 6 августа, 21 октября и 2 декабря 1941 года генерал-квартирмейстер установил пищевые рационы для всех советских военнопленных, находившихся в оккупированных восточных районах, в том числе в районах Украины, Прибалтики и генерал-губернаторства, а также в Норвегии и Румынии{297}. Даже при самом поверхностном анализе этих пищевых рационов становится ясна полная безосновательность попыток на основании именно этих приказов связать верховное командование армии и генерал-квартирмейстера с гитлеровской "политикой уничтожения"{298}. Даже нормы, установленные для неработающих советских военнопленных, теоретически были не просто вполне достаточны, но отчасти превышали уровень потребления немецких граждан даже в первые послевоенные годы: Эти нормы никак не могли быть причиной массовой гибели. Тут историку уместно задаться другим вопросом: выполнялись ли эти распоряжения ОКХ, возможно ли было их выполнить, а если нет, то почему? Говоря о начальном периоде войны, с крупными боями в окружении и колоссальным числом военнопленных, следует иметь в виду еще один момент: советские солдаты часто попадали в плен в состоянии крайнего истощения. Иногда они "по 6-8 дней во время боя" ничего не ели. 8 декабря 1941 года квартирмейстер командующего тыловым районом группы армий "Центр" писал:
      Даже когда им дают еду в достаточном количестве, они не в состоянии принимать пищу. Почти из всех лагерей поступают сообщения, что военнопленные после первого приема пищи просто теряли сознание и умирали.
      Этим состоянием смертельного истощения{299}, о котором единодушно свидетельствуют рапорты, объясняется, вероятно, и то, что из 64 188 советских солдат, попавших в плен во время финской войны, умерло не меньше 18 700 - почти треть.
      В целом, однако, можно утверждать, что командующие войсковыми тылами и коменданты тыловых районов в рамках своих ограниченных возможностей старались улучшить положение военнопленных{300}. До сентября 1941 года питание в лагерях было относительно нормальным. Резкое увеличение числа военнопленных осенью 1941 года совпало с ухудшением снабжения немецкой армии на Восточном фронте, а затем и с полным развалом транспортной системы. Однако в районе боевых действий предпринимались усилия по мере возможностей утеплить помещения для военнопленных и хотя бы приблизительно выполнять "установленные" рационы, заменяя при необходимости недостающие продукты питания другими. Квартирмейстер командующего тыловым районом группы армий "Север" разослал всем службам снабжения, складам и хозяйственным командам "строгое" указание "обеспечить для лагерей военнопленных установленные приказом ОКХ нормы питания". Квартирмейстер командующего тыловым районом группы армий "Центр" тоже пытался, "используя все имеющиеся возможности (пекарни, мельницы, трофейные склады и т.д.), обеспечить питание военнопленных", хотя в этом районе положение со снабжением немецкой армии было буквально катастрофическим. В районе сосредоточения армий "Юг" 11-я армия генерал-полковника фон Манштейна сумела, несмотря на трудности со снабжением, "используя, все подсобные средства", выделять "указанные пищевые рационы" и путем постоянного контроля за "питанием, одеждой и жилищем" так укрепить здоровье пленных уже к концу 1941 года, что смертность - по крайней мере, в этот период снизилась до минимума.
      К тому моменту, когда Розенберг в своем запоздалом письме протеста начальнику штаба ОКВ от 28 февраля 1942 года потребовал, чтобы с пленными обращались "по законам человечности", лед в действительности уже тронулся{301}. В директивах ОКХ от 7 и 16 марта, а также в директиве ОКВ от 24 марта 1942 года излагался целый ряд мер, направленных на постепенное изменение условий жизни советских военнопленных с весны 1942 года. К тому времени уже имелась большая группа пленных, пользовавшихся "особенно привилегированным положением, питанием и жильем", а именно представители нерусских национальных меньшинств: среднеазиатские народы и жители Кавказа, а также казаки.