Как Новотный и Широкий, так и Долянский и Копецкий, с которыми я неоднократно встречался и беседовал, когда бывал в их стране по делу и на отдых с семьей, ко мне и ко всем нашим товарищам выказывали скромность, откровенность. У них не наблюдались та надменность и та грубость, которые у других были налицо.
      И в экономическом отношении после советских больше всех нам помогали чехи. Они, конечно, проявляли расчетливость, хладнокровие и осмотрительность, когда речь шла о предоставлении кредитор. Но, предоставляя нам помощь, они не выказывали ни недооценки, ни чувства экономического превосходства. Чехословакия была самой передовой индустриальной страной среди стран народной демократии; ее народ был трудолюбивым, мастером, систематичным, порядочным в работе и в жизни. Где бы мы ни бывали, везде замечали, что Чехословакия была развитой страной с культурным народом, дорожившим традициями древней культуры. Советские смотрели на нес как на свой курорт и перегибали палку в этом отношении, покуда не довели ее до нынешнего положения. Руководители других стран народной демократии завидовали ей и тщетно отпускали колкости по адресу чехословацкого руководства, которое было куда достойнее, чем все остальные. И на совещаниях социалистического лагеря слово чехословацкого руководства имело вес. Да и внутри страны, насколько я видел и мог судить, оно пользовалось уважением и симпатией.
      Находясь в Чехословакии, я не испытывал того тягостного чувства и того одиночества, что воцарилось в Москве после того, как Хрущев прибрал к рукам бразды правления. Как только мы прибывали в Москву, нам отводили дачу на окраине, где мы целыми днями сидели изолированными. Там, обычно, были или приезжали сопровождать нас или же столоваться с нами работники вроде Лееакова, Мошатова, Петрова и еще какой-нибудь другой незначительный работник из аппарата Центрального Комитета партии. Все они были работниками госбезопасности, переодетые чиновниками Центрального Комитета, т.е. людьми из аппарата. Из них Лесаков был моим неотлучным спутником, партнером по игре в бильярде. Он любил меня и я любил его, ибо, хотя он и не блестел умом, был добрым, искренним человеком. Мошатов же реже заезжал к нам, как-то важничал; он готовил поездки или удовлетворял какую-нибудь нашу просьбу покупать что-нибудь, ибо в магазинах ничего нельзя было достать без труда (все надо было заказать заранее; заказные вещи невесть откуда привозили в отдельную комнату ГУМ, куда мы входили через особый вход для Центрального Комитета). Петров был аппаратчиком, давно занимавшимся греками, и поэтому ему была выгодна компания с нами. Это был серьезный товарищ и любил нас. Он несколько раз приезжал в Албанию, особенно когда мы поддерживали Греческую Демократическую армию в ее справедливой борьбе. А позднее, как будто всех их было мало, к нашим "спутникам" прибавились еще другие, такие как некий Лаптев, молокосос, говоривший по-албански и возомнивший о себе из-за "поста", на который его посадили, и еще кто-то, который занимался вопросами Югославии; его фамилию не припомню, но помню, что среди них он был самым умным.
      Я никогда не был волен, меня всегда сопровождали. Все эти люди Хрущева были разведчиками Центрального Комитета и советской госбезопасности, не считая официальной охраны и аппаратуры для подслушивания, которыми были полны все дачи, в которых мы жили. Впрочем, это другая история. Оставим аппаратуры и вернемся к людям.
      Эти советские работники нащупывали наше настроение с целью узнать, чего мы запросим, какие вопросы и кому мы поставим, каково положение у нас, каково было наше мнение о югославах, о руководителях Коммунистической партии Греции или еще о каком-нибудь вопросе. Они знали, зачем их посылали к нам, но и мы знали, кто их подсылал и с какой целью, поэтому обе стороны по-дружески беседовали, беседовали о том, что нас интересовало, и ждали сообщения из Центрального Комитета о встрече. Чиновники не вступали ни в какие политические беседы, ибо им, наверняка, так было приказано; но и если им хотелось завязать какую-нибудь беседу, они не смели, так как знали, что все записывалось аппаратурой. Мы говорили особенно против титовских ревизионистов. Нельзя было посещать какой-нибудь колхоз или совхоз, нельзя было установить никаких контактов с каким-либо товарищем или народом без предварительного уведомления за два-три дня. Да и когда мы уезжали куда-нибудь, нас сажали за стол, заложенный напитками и фруктами, и не давали осматривать ничего, ни коровников, ни дома колхозника.
      И в Болгарии, правду говоря, было немного по-другому; где бы ты ни побывал, атмосфера была более товарищеской, было меньше формальностей и охранников.
      А в Чехословакии было еще более по-другому. Как в Праге, так и в Братиславе, Карловых Варах, Брно и во многих местах, которые я посещал как официально, так и в частном порядке, я был свободен ехать, куда мне хотелось и когда мне хотелось, с одним только заметным охранником, и везде нас встречали довольно по-дружески, сердечно. Во время поездок они сами, спонтанно возили меня и в стратегические места. Где бы я ни побывал в Чехословакии, как на официальных переговорах, так и на свободных беседах с семьями Новотного и Широкого в Праге, в Карловых Варах, на встречах с Бацилеском в Словакии и с рядом секретарей парткомов в различных городах и фабриках, беседы были откровенными, радостными, приятными, не формальными. Там мы не чувствовали той тяжести, которую испытывали в Советском Союзе, несмотря на горячую любовь, которую мы питали к этой стране и к этому народу.
      После разрыва с Тито мы ехали в Советский Союз морем, ибо югославы не разрешали нам перелетать через их территорию. Так что нам приходилось много раз останавливаться в Одессе, где мы встречались и с хваленым Епишевым, первым секретарем Одесского обкома, а позднее - начальником политуправления Советской армии. Ничего интересного там мы не видели. Он не возил нас осматривать даже известные одесские катакомбы или историческую Потемкинскую Лестницу; и это только потому, что по ней нам надо было опускаться пешком. Только из автомобиля мы видели эту знаменитую Лестницу, которая начиналась с памятника Ришелье, губернатора города в начале XIX века.
      -Как это возможно, - говорю Епишеву - что этого французского авантюриста-аристократа вы храните здесь, да где, во главе исторической Лестницы?!
      - Да вот остался он там,- ответил мне секретарь Одесского обкома партии.
      Чем же мы занимались в Одессе? Скучали, курили, ездили в парк дачи "Киров", заходили в комнату со старым бильярдом. Мы не посетили ни одного музея, ни одной школы. Он повез нас осмотреть только виноградник, да и то только для того, чтобы он сам вкусил и осушил несколько бутылок с лучшими винами, которые хранили в находившихся рядом погребах.
      Так бывало часто в Советском Союзе. Только на приемах можно было подавать руку какому-нибудь деятелю. Когда мы посещали какую-нибудь фабрику или дом культуры в Ленинграде, Киеве и т.д., все было подготовлено заранее: рабочие ждали в строю, нас представлял присутствовавшим какой-нибудь Козлов, который напыживался как индюк и говорил деланно басистым голосом с целью показать свое полновластие, затем нас приветствовали люди, которых заранее назначали и указывали, что и сколько говорить.
      Совершенно иная картина наблюдалась в Чехословакии, где люди, руководители, рабочие на фабриках говорили непринужденно, они спрашивали нас, мы тоже спрашивали их, и они отвечали обо всем. Там можно было гулять свободно, в любое время, на автомобиле и пешком.
      Меня очень влекло к истории народов и людей. В Чехословакии много исторических мест. Я посетил место, где началось восстание таборитов (Участники революционного крыла в антифеодальное национальном движении чешского народа в XV веке. Получили это название от названия города Табор, в котором это движение имело свой политический центр, руководимый Яном Жижка. Табориты были противниками феодальной собственности, католической церкви и национального гнета.), видел характерные деревни, по которым проходил и сражался Жижка. Я посетил Аустерлиц и с холма музея посмотрел на поле битвы, уразумел исторический маневр Бонапарта и неожиданный обход австрийцев с флангов его войсками именно во время восхода солнца над Аустерлицем. Мне вспомнились войны Валленштейна и знаменитая трилогия Шиллера. Я спросил у чехословацких товарищей:
      - Имеется ли какой-нибудь музей, посвященный этой исторической личности?
      - А как же, - ответили они и сразу же повели меня во дворец-музей Валленштейна.
      Охотиться на косулей я ходил часто. Бытовала особая церемония для оказания почтения убитой косуле! Ты подойдешь почитать тело косули, срежешь сосновую ветку, которую покрасишь кровью животного, а затем ветку засунешь, как перо, за внешнюю ленту головного убора.
      Однажды, когда был на охоте, я оказался перед большим замком. Спрашиваю:
      - Что это за здание?
      - Это одна из резиденций Меттерниха, - ответили мне, - ныне музей.
      - Можно ее осмотреть? - спросил я сопровождавших нас товарищей.
      -Обязательно, - ответили они. Мы вошли туда и осмотрели все. Проводник давал нам подробные объяснения и говорил компетентно. Там, помнится, я осмотрел библиотеку Меттерниха с книгами в красивых переплетах. Когда вышли из библиотеки, мы проходили мимо закрытой двери, и проводник сказал нам:
      - Тут заперта мумия, присланная из Египта в дар австрийскому канцлеру, убийце сосланного сына Наполеона, римского короля.
      - Открой, - говорю ему, - посмотрим мумию, потому что я очень заинтересован в египтологии и читал очень много книг о ней, особенно о данных исследователя Картера, товарища Карнарвона, открывших нетронутую могилу Тутанхамона.
      - Нельзя, - сказал проводник, - я не открою эту дверь.
      -Почему? -удивленно спрашиваю я.
      - Потому, что со мной может случиться несчастье, я могу погибнуть.
      Чешские товарищи засмеялись и сказали ему:
      - Открой, с чего ты взял?! Проводник стоял на своем и, наконец, сказал:
      - Возьмите ключ, откройте сами и осмотрите. Я не войду и не беру на себя ответственности.
      Один из сопровождавших меня чехословацких товарищей открыл дверь, мы включили свет и увидели черную как смоль мумию, уложенную в деревянном саркофаге. Потом мы закрыли дверь и вернули ключ проводнику, подали ему руку, поблагодарили его и ушли.
      Когда мы уходили, чехословацкий товарищ сказал мне:
      - Есть еще суеверные люди, которые верят в приметы, в колдовство, наподобие нашего проводника.
      - Нет, -говорю я ему, - проводник ученый, а не суеверный человек. Книги о египтологии говорят, что едва ли не все ученые, которые открывали мумии фараонов, так или иначе находили себе смерть. Имеется много теорий, согласно которым древние египетские священники, которые жили примерно три тысячи лет до н.э., были великими учеными, и, для того чтобы уберечь мумии от воров, облицовывали стены камнями, содержавшими уран. Говорят, что в камере мумии они сжигали травы, выделявшие сильные яды. Доказано, что сооружение пирамид является редким чудом с геометрической точки зрения; вершина пирамиды Хеопса, например, иногда совпадает с определенной звездой, а на Долине королей, в известные годы, в определенный час дня, проникали в глубину коридора солнечные лучи и освещали лоб статуи фараона.
      Сопровождавший меня чешский товарищ - Павлом звали его, - который был хорошим, добрым, скромным человеком, стал думать иначе о проводнике и заинтересовался узнать больше.
      В Словакии сами чехи повезли меня в монастырь, во флигеле которого среди других работ, посвященных выдающимся историческим деятелям, они показали мне древнюю фреску, изображавшую нашего героя, Скандербега. Я съездил в Судеты, в курортный городок, который когда-то называли Мариенбад, и даже в исторический дом Гете, который я осмотрел. Там Гете в преклонном возрасте влюбился в очень молодую "гретхен" и написал знаменитую "Элегию Мариенбада".
      Я упомянул все это с целью показать чехословацкую действительность и расположение чехов к нам. Но они так относились ко всем.
      Да и сами советские иначе чувствовали себя, когда бывали в Чехословакии.
      В Чехословакии я несколько часов побеседовал в парке с Рокоссовским и Коневым, ведь в Кремле они подавали только руку. Мне надо было съездить на охоту в Чехословакии, чтобы встретиться с Председателем Президиума Верховного Совета Украины и чтобы Нина Хрущева пригласила на чай нас с Неджмие. Мне надо было съездить в Чехословакию, чтобы переговорить с генералом Антоновым и другими.
      Однако, как я сказал и выше, после смерти Готвальда хрущевцы забирали Чехословакию в свои руки. Новотный, как первый секретарь Коммунистической партии Чехословакии, по-видимому, стоял на правильных позициях, однако время показало, что он был колеблющимся элементом и оппортунистом, так что он тем или иным способом играл на руку Хрущеву и его сообщникам. Он сыграл большую роль в осуществлении планов превращения Чехословакии в губернию, захваченную танками русских.
      Итак, ревизионистский паук уже опутывал своей паутиной страны народной демократии. Старые руководители, такие как Димитров, Готвальд, а позже и Берут и другие были замещены новыми, которые советским руководителям казались подходящими, по крайней мере, в тот период.
      Относительно Германской Демократической Республики проблему они считали решенной, потому что Восточная Германия прочно была захвачена советскими войсками. Мы это считали нужным, так как мирный договор не был заключен, к тому же Советская армия в Германии служила делу защиты не только этой социалистической страны, но и социалистического лагеря в целом.
      С восточногерманцами мы поддерживали хорошие отношения покуда был жив Пик, старый революционер, старый товарищ Сталина; я питал к нему большое уважение. С Пиком я встретился в 1959 году, когда я находился в ГДР во главе делегации. Пик тогда был, стар и болен. Он доброжелательно и радушно принял меня, с улыбкой слушал, когда я говорил ему о нашей дружбе и рассказывал о достижениях Албании (он уже не мог говорить из-за паралича).
      В последние годы, по всей видимости. Пик не действенно управлял страной и партией. Ему оставили почетный пост президента Республики, а управляли Ульбрихт и Гротеволь с компанией.
      Ульбрихт не выказывал какого-либо открытого признака вражды к нашей партии, покуда не испортились наши отношения с советскими и с ним. Он был самоуправный, высокомерный и грубый немец не только в отношениях с такими малыми партиями, как наша, но и с другими. Об отношениях с советскими он думал так: "Вы захватили нашу страну, вы лишили нас промышленности, поэтому теперь вы должны предоставлять нам крупные кредиты и продовольствие в таком количестве, чтобы Демократическая Германия насытилась и достигла уровня Германской Федеративной Республики". Он грубо запрашивал подобных кредитов и получал их. Он заставил Хрущева заявить на одном совещании: "Мы должны помочь Германии стать нашей витриной напротив Запада". И Ульбрихт, не стесняясь, говорил советским на наших глазах:
      - Вы должны поторопиться с помощью, ведь бюрократизм тут налицо.
      - Где бюрократизм налицо, у вас? - спросил его Микоян.
      - Нет, у нас ничуть, - ответил Ульбрихт, - у вас.
      Но между тем как для себя получал большую помощь, он никогда не проявлял готовности помогать другим, и нам предоставил смехотворный кредит. После того, как мы атаковали в Москве хрущевцев, он, как на совещании, так ив последующем выступал одним из самых оголтелых против нас, первым открыто выступил против нашей партии после московского Совещания.
      Хрущевцы хотели руководить не только странами народной демократии, но и международным коммунистическим движением в целом.
      Я буду говорить еще в другом месте о ревизионистских и оппортунистических взглядах и позициях таких руководителей, как Тольятти, Торез и др., однако здесь мне хочется отметить, что как Тольятти, так и другие, после смерти Сталина начали еще более открыто проявлять свои ревизионистские взгляды, ибо они увидели в Хрущеве и в его людях своих идейных и политических союзников, пронюхали оппортунистическую линию Хрущева в отношении титовцев, социал-демократов, буржуазии и т.д. Линия, которую строил Хрущев, приходилась по вкусу Тольятти с компанией, которые уже давно в той или иной мере проводили линию сотрудничества с буржуазными партиями и с буржуазными правительствами в своих странах, ратовали и мечтали стать кумами и занять и самим места в этих правительствах. На первых порах эти взгляды были скрытыми, их носители проявляли их несмело, но после XX съезда они переросли в "теории", подобно хваленому "полицентризму" Тольятти или его "итальянскому пути к социализму".
      Понятно, что и в рамках мирового коммунистического движения хрущевцы не с самого начала выступили с совершенно открытой ревизионистской платформой. Как и в самом Советском Союзе, они старались проводить в нем гибкую линию, с тем чтобы не вызвать немедленную реакцию как в своей партии,так и в других партиях. Их "ценинизм" на словах, сказанное здесь и там доброе слово о Сталине, шумная реклама "ленинских принципов отношений между, социалистическими странами" - все это служило маской для прикрытия составлявшихся ими заговоров и их работы по постепенной подготовке почвы для нанесения затем фронтального удара. Это они сделали на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза. Там были раскрыты карты, ибо Хрущев с компанией уже давно приняли меры к ослаблению возможного реагирования как внутри страны, так и за ее пределами.
      6. ОФИЦИАЛЬНОЕ ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ РЕВИЗИОНИЗМА
      XX съезд КПСС. Тезисы Хрущева - хартия современного ревизионизма. "Секретный" доклад против Сталина. Тольятти требует признания его "заслуг". Тито в Советском Союзе. Молотова снимают с поста министра иностранных дел. Провалившаяся попытка "антипартийной группы". Конец карьеры маршала Жукова. Новая жертва хрущевских закулисных сделок: Кириченко. Май 1956 г.:
      Суслов требует от нас реабилитации Кочи Дзодзе и его сообщников. Июнь 1956 г.: Тито и Хрущев недовольны нами. Июль 1957 г.: Хрущев стряпает в Москве ужин, чтобы устроить нам встречу с Ранковичем и Карделем.
      Измена во главе Коммунистической партии Советского Союза, страны, где совершилась Октябрьская социалистическая революция, воплотилась во всесторонних выпадах против имени и великого учения Ленина, но особенно против имени и дела Сталина.
      В рамках своей стратегии периода после второй мировой войны империализм, с американским империализмом во главе, заметив первые колебания и отступления нового советского руководства, еще больше усилил всесторонний натиск и давление с целью заставить Хрущева с компанией с каждым днем все более стремительно идти по пути капитуляции и измены. "Труд" и колоссальные расходы империализма в этом контрреволюционном деле не пропали даром. Идя по пути уступок и предательства, Хрущев и компания все более и более способствовали усилиям империализма, осуществлению его старых чаяний.
      Убедившись в том, что упрочили свои позиции, что через маршалов прибрали к своим рукам армию, что увели на свой путь органы госбезопасности и привлекли на свою сторону большинство Центрального Комитета, Хрущев, Микоян и другие хрущевцы подготовили и провели в феврале 1956 года пресловутой XX съезд, на котором выступили и с "секретным" докладом против Сталина.
      Этот съезд Коммунистической партии Советского Союза вошел в историю как съезд, официально узаконивший насквозь антимарксистские, антисоциалистические тезисы Никиты Хрущева и его сообщников, как съезд, настежь распахнувший двери перед чуждой буржуазно-ревизионистской идеологией в ряде коммунистических и рабочих партий бывших социалистических стран и капиталистических стран. Официальным источником всех извращений важнейших принципиальных вопросов, таких как вопросы о характере нашей эпохи, путях перехода в социализм, мирном сосуществовании, войне и мире, об отношении к современному ревизионизму и империализму и т.д. и т.п., которые впоследствии легли в основу острой и открытой полемики с современным ревизионизмом, является доклад Хрущева на XX съезде.
      В период со времени смерти Сталина и до XX съезда хрущевские заговорщики хитро орудовали "бюрократической легальностью", "партийными правилами", "коллегиальностью" и "демократическим централизмом", проливали крокодиловы слезы по поводу смерти Сталина, шаг за шагом подготавливая, таким образом, торпедирование дела Сталина, его личности, марксизма-ленинизма. Этот период богат уроками для марксистов-ленинцев, ибо он указывает на крах "бюрократической легальности", представляющей собой большую опасность для марксистско-ленинской партии, указывает на методы, к которым прибегали ревизионисты, чтобы воспользоваться этой "бюрократической легальностью", указывает на то как честные руководители с немалым стажем, утратив классовый, революционный дух, попадают в западню интриганов и идут на попятную, пасуют перед шантажом и демагогией ревизионистских предателей, прикрывающихся революционной фразеологией. Мы явились свидетелями того, как хрущевцы в этот переходный период борьбы за закрепление своей власти, поднимая большой шум о том, будто они проявляли "большую партийность" и "освободившись от чувства страха перед Сталиным" стали применять воистину "демократические и ленинские методы", активно выдумывали самую низкопробную клевету, которую только буржуазия возводила на Советский Союз, на Сталина и весь социалистический строй. Вся эта несусветная клевета хрущевских ревизионистов, вся их губительная деятельность поддерживала и стремилась якобы законными документами, "аргументами" и "анализами в новом духе", "обосновать" клевету, которую реакционная буржуазия на протяжении многих лет возводила на марксизм-ленинизм, революцию и социализм.
      Якобы в свете "новых ситуаций", "новых событий", "новых путей и возможностей" идти вперед было извращено все, что было положительным в прошлом.
      Многие поддались этой демагогии предателей. Но Албанская партия Труда нет. Она подвергла этот вопрос подробному анализу с принципиальных позиций и уже давно сказала свое слово в защиту марксистско-ленинской правды.
      Я вместе с членами Политбюро Мехметом Шеху и Гого Нуши были назначены нашей партией принимать участие в работе XX съезда. Оппортунистический "новый дух", который насаждался и оживлялся Хрущевым, можно было видеть даже в том, как была организована и как проходила работа этого съезда. Этот либеральный дух черной тучей заволакивал всю атмосферу, пронизывал советскую печать и пропаганду тех дней, он царил в коридорах и залах съезда, отражался на лицах, в жестах и словах людей.
      Уже не было прежней серьезности, характеризовавшей такие весьма важные для жизни партии и страны события. На съезде выступали также беспартийные. В перерывах между заседаниями Хрущев с компанией ходили по залам и коридорам, смеялись и соревновались друг с другом: кто расскажет больше анекдотов, кто отпустит больше острот и покажет себя более популярным или осушит больше рюмок за заваленными до отказа столами, которых было в изобилии.
      Всем этим Хрущев пытался подкрепить идею о том, что раз и навсегда был положен конец "тягостному периоду", "диктатуре", "мрачному анализу" вещей и официально начался "новый период", период "демократии", "свободы", "творческого подхода" к событиям и явлениям как в Советском Союзе, так и за его пределами,
      Первый отчетный доклад, с которым на съезде выступил он и который рекламировался на всех перекрестках как "огромный вклад" в сокровищницу марксизма-ленинизма, как "творческое развитие" нашей науки, фактически представляет собой официальную хартию современного ревизионизма. Еще в те дни буржуазия и реакция предавали исключительно большой огласке "новшества" Хрущева, открыто говорили о коренных изменениях, происходивших в Советском Союзе, в политической и идеологической линии Коммунистической партии Советского Союза.
      С радостью приветствуя крутой и коренной поворот Хрущева, реакция и буржуазия в то же время иногда считали этот поворот "более опасными для своих интересов, чем линию времени Сталина. Эти "упреки" буржуазии Хрущев и хрущевцы использовали в качестве аргументов для убеждения других в том, что "новая линия" была "правильной", "марксистской", но фактически источники беспокойства международной буржуазии заключались в чем-то другом: в лице Хрущева и в его "новой политике" она усматривала не только нового союзника, но и нового и опасного соперника в борьбе за зоны влияния, ограбление, войны и захваты.
      В последний день съезд проводил свою работу при закрытых дверях, так как предстояли выборы, поэтому мы не присутствовали на этих заседаниях. Фактически в тот день после выборов делегаты выслушали второй доклад Хрущева. Это был пресловутый доклад против Сталина, так называемый секретный доклад, который на деле предварительно был прислан также югославским руководителям, а несколько дней спустя был вручен буржуазии и реакции в качестве нового "подарка" Хрущева и хрущевцев. После того, как был проработан с делегатами съезда, этот доклад был вручен для чтения и нам, как всем другим зарубежным делегациям,
      Его прочли только первые секретари братских партий, участвовавшие в съезде. Я прочел его за ночь и, весьма потрясенный, передал его читать также двум остальным членам делегации. Что Хрущев с компанией поставил крест на Сталине, на его облике и на его славном деле, это мы знали еще раньше, в этом мы воочию убедились также в ходе работы съезда, где его имени ни разу не помянули добром. Но чтобы советские руководители могли записать на бумаге уйму обвинений и чудовищной ругани против великого и незабываемого Сталина, это нам" и в голову не приходило. И тем не менее все было черным по белому написано; доклад был зачитан советским коммунистам-делегатам съезда, был передан для чтения также представителям других партий, участвовавшим в работе съезда. Наши умы и наши сердца получили потрясающий, тяжелый удар. Между собой мы говорили, что это была несусветная подлость с пагубными для Советского Союза и нашего движения последствиями, так что в тех трагических условиях долгом нашей партии было прочно стоять на своих марксистско-ленинских позициях.
      Прочитав его, мы сразу вернули авторам их ужасный доклад. Нам незачем было взять с собой эту помойку низкопробных обвинений, выдуманных Хрущевым. Это другие "коммунисты" взяли его с собой, чтобы передать реакции и оптом продавать его в киосках в качестве прибыльного бизнеса.
      Вернулись мы в Албанию с разбитым сердцем за все то, что увидели и услышали на родине Ленина и Сталина, но в то же время мы вернулись, получив большой урок: смотреть в оба, быть бдительными в отношении действий и позиций Хрущева и хрущевцев.
      Прошло всего лишь несколько дней, и клубы черного дыма идей XX съезда стали расходиться повсюду.
      Пальмиро Тольятти, наш близкий сосед, который с нами показал себя самым далеким и самым чуждым, в числе первых выступил в своей партии, бия себя в грудь. Он не только превознес до небес новые "перспективы", открытые съездом советских ревизионистов, но относительно многих из новых хрущевских тезисов потребовал, чтобы за ним были признаны заслуги предшественника и "старого борца" за эти идеи. "Что касается нашей партии, - заявил Тольятти в марте 1956 года, - то мне кажется, что мы поступали смело. Мы все время искали наш, иатльянский способ развития по пути к социализму".
      Как никогда оживились от радости белградские ревизионисты, а в остальных партиях стран народной демократии в духе тезисов Хрущева не только стали проектировать будущее, но и пересматривать прошлое. Ревизионистские элементы, которые до вчерашнего дня изрыгали яд притаиваясь, теперь выступили совершенно открыто, чтобы рассчитаться со своими противниками; развернулась компания реабилитации предателей и осужденных врагов, открылись двери тюрем, и многие из бывших осужденных были посажены непосредственно на руководство партий.
      Первой подала пример сама клика Хрущева. На XX съезде Хрущев хвастливо заявил, что в Советском Союзе было освобождено из тюрем и реабилитировано свыше 7000 человек, осужденных при Сталине. Этот процесс продолжал углубляться.
      Хрущев и Микоян начали ликвидировать одного за другим и, наконец, всех вместе тех членов Президиума ЦК партии, которые впоследствии должны были быть квалифицированы как "антипартийная группам Подставив ножку Маленкову, временно сменив его Булганиным, они взялись за Молотова. Это было 2 июня 1956 года. В тот день газета "Правда" открывалась крупным портретом Тито; словами "добро пожаловать!" она приветствовала прибытие в Москву (Тито находился с визитом в Советском Союзе с 2 по 23 июня 1956 года.) лидера белградской клики, а четвертая ее страница закрывалась сообщением из "хроники" о снятии Молотова с поста министра иностранных дел Советского Союза. В сообщении говорилось, что Молотов освобождался от этого поста "по своей просьбе", но фактически он освобождался в соответствии с условием, поставленным Тито в связи со своей первой поездкой в Советский Союз со времени разрыва отношений в 1948-1949 годах. И Хрущев с компанией сразу же выполнили условие, поставленное Белградом, чтобы доставить удовольствие Тито, поскольку Молотов вместе со Сталиным подписал Письма, которые советское руководство направило югославскому руководству в 1948 году.
      Позиции ревизионистских реакционеров крепли, и их противники в Президиуме - Маленков, Молотов, Каганович, Ворошилов и другие - уже стали яснее замечать ревизионистскую подоплеку и коварные планы, вынашиваемые Хрущевым против Коммунистической партии Советского Союза и государства диктатуры пролетариата. На одном из заседаний Президиума Центрального Комитета партии в Кремле летом 1957 года, после многочисленных упреков, Хрущев остался в меньшинстве и, как нам собственными устами рассказывал Полянский, был снят с поста первого секретаря и назначен министром сельского хозяйства, поскольку был "специалистом по кукурузе". Однако это положение длилось всего лишь несколько часов. Хрущев и его друзья втайне забили тревогу, маршалы окружили Кремль танками и войсками и отдали приказ даже мухи не выпускать из Кремля. С другой стороны, во все концы страны были направлены самолеты, чтобы привезти членов пленума ЦК КПСС. "Затем, рассказывал Полянский, это порождение Хрущева,-мы ворвались в Кремль и потребовали впустить нас в зал заседания. Вышел Ворошилов, который спросил, чего мы хотели. Когда мы сказали, что хотим войти в зал заседания, он отказался наотрез. Когда мы сказали ему, что прибегнем к силе, он сказал: "Что тут происходит?". Но мы предупредили его: поменьше слов, иначе арестуем. Мы вошли в зал заседания и изменили положением. Хрущев вновь взял власть в свои руки.