Хрущевцы встревожились по поводу того, что заговор взрывался у них в руках. Начались хождения, "советы", "дружественные консультации и беседы", нажимы под маской шуток и улыбок. Андропов, человек закулисных махинаций и козней (поэтому его и сделали начальником КГБ), относился к числу наиболее активных, он из кожи вон лез, чтобы заставить нашу партию примкнуть к заговору.
      Советские не преминули вовлечь в эту гнусную игру и своих лакеев из других партий. Андропов тащил с собой некоего Модьероша и вместе с ним наносил товарищу Хюсни "визит". Андропов молчал, дескать, "я не говорю", а Модьерош тараторил о "правильности марксистско-ленинской линии КПСС".
      - Что делает Албания, - спрашивал, в свою очередь, Живков. - Одни только вы не согласны.
      - Что вы хотите этим сказать? - задал ему вопрос Хюсни.
      - Нет, нет, - переменил тон Живко. - Я пошутил.
      - Что это за шутка? Говорить "Албания не согласна", значит что-то иметь на уме.
      В то время, как в Бухаресте проходило совещание, здесь мы почти каждый день проводили заседания Политбюро, поддерживали постоянную связь с Хюсни Капо, давали ему указания и внимательно, с тревогой следили за ходом событий. Мы уже единогласно пришли к заключению:
      Бухарестское Совещание это организованный заговор против марксизма-ленинизма;
      Хрущев с компанией показывают там свое лицо ярых ревизионистов, поэтому мы не дадим ревизионистам никаких поблажек, даже если одни против всех останемся.
      Наша позиция была правильной, марксистско-ленинской; черное дело, затеянное Хрущевым, нужно было сорвать.
      Всемирно известно, что наша партия защищала Китай в Бухаресте с марксистско-ленинской смелостью и принципиальностью, приняв в расчет все вытекавшие из этого последствия. Сегодня, много лет спустя после бухарестского заговора, когда, к сожалению, и китайская компартия окончательно сползает к измене, к ревизионизму и контрреволюции, мне хотелось бы еще раз подчеркнуть, что позиция нашей партии в Бухаресте и Москве была абсолютно правильной, единственно правильной позицией.
      У нас, как я писал и выше, имелись оговорки к некоторым взглядам, выраженным как Мао Цзэдуном, так и другими китайскими руководителями, у нас имелись оговорки к VIII съезду Коммунистической партии Китая, но после 1957 года казалось, будто в этой партии совершился положительный поворот и были преодолены прежние, оппортунистические ошибки. Ошибки может допускать любая партия, но исправить их можно, и в таком случае партия крепнет и дела идут благополучно. В Китае больше не говорили о VIII съезде, там были изобличены правые взгляды Пэн Дэхуая, перестали говорить о "ста цветах". В своих официальных заявлениях и статьях китайцы открыто бичевали югославский ревизионизм, защищали Сталина, теоретически правильно подходили к войне и миру, мирному сосуществованию, революции, диктатуре пролетариата.
      Здесь не место анализировать мотивы, которыми руководствовались китайские руководители, и разъяснить, было или же не было чего-либо принципиального в этом их поведении к тому времени (об этом я писал в своем дневнике), но одно было ясно: в тот период Коммунистическая партия Китая выступала защитником марксизма-ленинизма.
      Хрущевцы обвинили нас в том, что мы "порвали с 200 миллионами, чтобы примкнуть к 600 миллионам". Защищая Китай, мы не руководствовались никакими финансовыми, экономическими, военными или демографическими мотивами. Если бы мы руководствовались такими антимарксистскими и прагматическими мотивами, то нам "выгоднее" было бы примкнуть к хрущевцам, ведь Советский Союз был сильнее Китая и Хрущев не преминул бы незамедлительно предоставить нам кредиты и "помощь" (конечно, требуя, чтобы мы в обмен на это отказались от свободы и независимости парода, Родины и партии).
      Следовательно, в Бухаресте и в Москве мы выступили в защиту Китая не потому, что это большая страна, от которой мы могли бы получать помощь; нет, мы выступили в защиту ленинских норм, в защиту марксизма-ленинизма. Выступая в поддержку Коммунистической партии Китая, мы защищали не большую партию, а принципы, марксистско-ленинскую правду. В Бухаресте и в Москве мы выступили бы в защиту любой партии и любой страны, какими бы большими или малыми они ни были в численном отношении, достаточно лишь того, чтобы они стояли за марксизм-ленинизм.
      Мы во весь голос заявили тогда об этом, и это полностью было подтверждено временем.
      Борьба в защиту марксизма-ленинизма против ревизионизма составляла единственный фактор, в силу которого мы оказались в одних и тех же окопах с Коммунистической партией Китая.
      Вот это были мотивы, побудившие нас занять всем известную позицию в Бухаресте, а позднее в Москве. Наша партия, закаленная в борьбе и схватках, обладая ясностью и преисполненная решимости на своем марксистско-ленинском пути, сказала там "стоп!" хрущевскому наступлению, героически выдержала это наступление и не поколеблась ни перед каким давлением, ни перед каким шантажом.
      Хрущев не мог простить нам того удара, который мы нанесли ревизионизму, однако и мы не могли простить ему того, что он сделал в ущерб марксизму-ленинизму, революции. Советскому Союзу, Албании и международному коммунистическому и рабочему движению.
      Борьба началась в открытую. РГспользуя работавших в нем агентов КГБ, советское посольство в Тиране усилило нажим, вмешательство и саботаж, для чего оно прибегало к самым низменным формам и методам. Работавшие в Албании советские военные и штатские провоцировали наших людей, совершая выпады против нашего руководства, утверждая, будто мы встали на ошибочные позиции и "совершали нападки против Советского Союза", будто мы "не сдерживаем слова", а также говоря другие подобные пакости. Сотрудники советского посольства в Тиране с послом Ивановым во главе старались вербовать агентов, провоцировали наших военных вопросами: "На чьей стороне стоит армия?" и пытались обработать наших людей, чтобы противопоставить их линии партии*.
      Деятельность эта преследовала две цели: с одной стороны, восстановить нашу партию и наш народ против руководства, прикрываясь тем, что Советский Союз, мол, сделал "очень много" для Албании, а с другой - хоть сколько-нибудь воспользоваться случаем, чтобы сеять разброд, используя для этого искреннюю любовь, которую наша партия и наш народ питали к Советскому Союзу.
      В эти трудные моменты лишний раз с особой силой проявились стальное единство рядов нашей партии, верность рядовых членов и кадров партии ее Центральному Комитету и нашему Политбюро. Провокации советских ревизионистов встретили в албанских коммунистах непреодолимый барьер, неприступный утес.
      Единственными изменниками, противопоставившими себя монолитному единству наших рядов, были Лири Белишова и Кочо Ташко, которые поддались нажиму советских и стали на колени перед ними и в те моменты бурь и суровых испытаний показали свое истинное лицо капитулянтов, провокаторов и антимарксистов. Последующими событиями было подтверждено, что оба этих предателя давно находились на службе у Хрущева, стали его агентами и стремились изнутри нанести удар нашей партии и ее руководству. Партия и народ с ненавистью и презрением разоблачили и осудили их.
      Провокации, которые беспрерывно затевало советское посольство в Тиране, теперь согласовывались с давлением извне, которое советское ревизионистское руководство и его союзники оказывали на нашу партию и нашу страну. Это давление было многосторонним:
      экономическим, политическим и военным.
      Стремясь сломить сопротивление АПТ и албанского народа, хрущевцы ничего не гнушались и до того опустились, что пригрозили нашей стране голодной блокадой. Эти ярые враги социализма и особенно албанского народа отказались поставить нам зерно в то время, когда наших запасов хлеба хватало всего лишь на 15 дней. В этих условиях мы были вынуждены использовать нашу валюту и приобрести пшеницу во Франции. Приехавший с этой целью в Тирану французский торговец щупал нам пульс, пытался разузнать, почему Албания, у которой "великий друг" - Советский Союз - купила пшеницу в странах Запада. Мы, конечно, ничего не сказали буржуазному торговцу, напротив, заявили ему, что Советский Союз поставляет нам зерно - кукурузу, но мы "используем ее для кормления скота".
      "Не беспокойтесь о хлебе, - говорил когда-то нам Хрущев, - сажайте цитрусовые, ибо столько хлеба, сколько нужно Албании, у нас съедают крысы в зернохранилищах". А когда албанскому народу грозил голод, Хрущев предпочел кормить крыс, но не албанцев. По его мнению, мы стояли перед альтернативой:
      либо стать на колени, либо умереть с голоду. Такой была циничная логика этого предателя.
      Однако большую трещину, образовавшуюся в наших отношениях с советским руководством, длительное время нельзя было прикрывать, тем более, что сами хрущевцы с каждым днем все более обнажали ее.
      В те дни советский и болгарский послы в Югославии аплодировали палачу Ранковичу, обозвавшему Албанию на митинге в Сремска Митровица "адом, окруженным колючей проволокой"; Болгары издавали карту Балкан, на которой "по ошибке" включали нашу страну в пределы Югославии; в Варшаве люди Гомулки насильно врывались в посольство HP Албании и покушались на албанского посла; Хрущев потворствовал и поддерживал алчность греческих монархо-фашистов, таких как Венизелос (Софоклис Венизелос - греческий реакционный политик.), которые делали ход битой картой аннексии так называемого Северного Эпира, и т.д. и т.п. В те дни наша страна и наша партия являлись свидетелями этих и десятков других аналогичных актов, со всех сторон совершавшихся против них. Где явно, а где косвенно, во всей этой антиалбанской деятельности чувствовалась рука Хрущева, который пытался во что бы то ни стало сломить и покорить нас.
      Однако наша партия и наш народ ни на йоту не отступили от правильной, марксистско-ленинской линии. Мы рассказали коммунистам и кадрам о происходившем в коммунистическом и рабочем движении, рассказали им об измене хрущевцев, и массы членов партии перед лицом бури, которую поднимали хрущевцы, еще теснее сплотили свои ряды вокруг Центрального Комитета. Хрущевцы не нашли трещин в этом стальном блоке, знамя партии всегда гордо реяло и будет реять, отражая все бури и штормы.
      Центральный Комитет призвал партию и народ сплотить ряды, сохранить и укрепить единство и патриотизм, хранить выдержку, не поддаваться на провокации, быть бдительными и неустрашимыми. Мы объяснили партии, что в этом кроется залог победы, одержанной благодаря нашей правильной марксистско-ленин-ской линии. Мы сказали партии, что, хотя враги сильны и многочисленны, победа будет за нами.
      Устраивая провокации из Москвы или же других столиц вассальных стран, как и через советское посольство в Тиране и его людей, хрущевцы преследовали еще одну цель: фабриковать и собирать ложные сведения, чтобы использовать их в качестве средства для обвинения нас, албанцев, в том, будто это мы нарушали отношения, и тем самым противопоставить их нашим теоретически и политически обоснованным доводам. Именно такой очной ставки, особенно на совещании коммунистических и рабочих партий мира, и боялась Москва. Она явилась бы тяжелой потерей для современного ревизионизма с Хрущевым и хрущевцами во главе. Вот почему они хотели, чтобы дело не дошло до этого. Им любой ценой нужно было добиться нашего подчинения или, по крайней мере, "примирения" с нами.
      С этой целью в то время, как советское посольство в Тиране действовало провокациями, Москва не уставала посылать через Козлова письма "Центральному Комитету и товарищу Энверу Ходжа". В этих письмах просили меня ехать в Москву на переговоры, чтобы договориться "как друзья и товарищи", "устранить это возникшее в Бухаресте маленькое недоразумение и разногласие", "обе стороны не должны допустить, чтобы из маленькой искры возгорелось большое пламя", и т.д.[1].
      Их цель была ясна: заставить нашу партию молчать, мириться с ними, стать соучастницей в измене. Они хотели заманить нас в Москву и там, в "мастерских" Центрального Комитета, "переубедить" нас. Но мы знали с кем имели дело и коротко ответили им: "Товарищ Энвер Ходжа может приехать в Москву только на совещание коммунистических и рабочих партий. В Бухаресте мы сказали вам все, что у нас было; свои взгляды и позиции мы изложим на предстоящем совещании партий".
      Хрущевцы еще больше убедились в том, что на Албанскую партию Труда не действовали ни заискивания, ни кредиты, ни дешевые улыбки, ни шантаж и ни угрозы.
      Другие сообщники также примкнули к ним в попытках уговорить АПТ отказаться от борьбы против ревизионистской измены. Ряд партий стран социалистического лагеря послали нам копии своих писем к Коммунистической партии Китая. Этими письмами хрущевцы хотели угрожать нам. "Мы все сплочены единством, так что хорошенько подумайте, прежде чем отбиться".
      И этим плясавшим под дудку Хрущева мы дали заслуженный отпор: "В Бухаресте ошиблись вы, а не мы, наша позиция была правильной, марксистско-ленинской. Мы не примкнули к вам и свое мнение выскажем в Москве".
      Письма эти поступили к нам в одно и то же время, что, без сомнения, было подсказано и затеяно советскими. Интересно то, что, ссылаясь на якобы "полное единство всех коммунистических и рабочих партий" на бухарестском Совещании, они не указывали четко, по какому вопросу существовало это "единство". А в письме советских такого выражения вовсе не было (!). Наверняка, советским не хотелось самим выступить с таким маневром, а стремились чужими руками жар загребать. Однако Албанскую партию Труда нельзя было ввести в заблуждение подобными столь низкими, сколь и тривиальными приемами. В одном своем письме мы дали резкий отпор этим искажениям правды и всех поставили в известность об этом ответе, чтобы все партии, поспешившие "вразумить" Албанскую партию Труда, поняли и уяснили себе, что АПТ не из тех, кто вступает в сговор с предателями.
      Такую позицию АПТ занимала не от злости или из случайного каприза. Нет. Вышеупомянутое письмо, как и все другие наши документы того периода, своей высокой принципиальностью, своим здоровым марксистско-ленинским духом, глубиной научного суждения и аргументации не только наносило удар попыткам совратить нашу партию, но и являлось вкладом и помощью, с нашей стороны братским партиям, в том числе и КПСС, которой мы показывали тем самым, как надо подходить к делу, в чем заключается правда и как надо ее защищать смело и принципиально.
      Мы готовились к московскому Совещанию, и предвидели, что там будет жестокая борьба. Наша партия решила открыто выступить на предстоящем совещании партий против измены хрущевских ревизионистов, ополчившихся против марксистско-ленинской теории. Нам предстояло бороться с их изменнической практикой и политикой, защищать Советский Союз, ленинизм и Сталина, атаковать XX съезд Коммунистической партии Советского Союза и разоблачить все антиалбанские подлости, совершенные хрущевцами и лично Хрущевым.
      Схватка началась еще в комиссии по составлению проекта заявления Совещания. Советские послали туда Суслова, Поспелова, Козлова, Пономарева, Андропова и еще кое-кого. Это была "солидная" делегация, насыщенная "большими" головами, чтобы воздействовать на нас. Почти все остальные делегации, кроме нашей и китайской, состояли из людей низших рангов, людей третье- и четвертостепенных. Ясно было, что все было согласовано и условлено, поэтому нам больше нечего было обсуждать.
      Мы отдавали себе отчет в том, что борьба в комиссии являлась всего лишь предисловием к драме. Мы предвидели, что советские и их прихвостни пойдут на уступки, конечно, бледные, и будут прилагать усилия к тому, чтобы с совещания вышло заявление "ни рыба, ни мясо", в котором не было бы острых углов, заявление с сомнительными формулировками, с каким-либо незначительным отступлением и характеристикой "фракций и кружковщины", к которым они относили и нашу партию. Вот почему Политбюро наказало нашей делегации, состоявшей из товарищей Хюсни Капо и Рамиза Алия, бороться за то, чтобы заявление было набито похором.
      Сверх того, мы предусматривали и другой вариант, а именно, что хрущевцы могли пойти и на заявление с правильными, верными формулировками, достаточно лишь того, чтобы совещание шло как по маслу, не было борьбы, разоблачений, не было выведено все на чистую воду. Мы предсказывали это, так как знали, что они боялись споров, как черт ладана. Они были готовы к уступкам; когда им пришлось бы туго, они сказали бы: "Вам не нравится это?! Сделаем покрепче. Лишь бы борьбы не было; составим заявление, подпишем его, нет осуждения Бухареста, нет принципиальной борьбы" и. . . шиш с маслом! Потом, когда все кончилось, бы, их рупоры стали бы трубить: "Бухарест был полезным, наша линия правильная, албанцы и китайцы были осуждены за догматизм, но исправились", а заявление составляло бы для них клочок негодной бумаги, как и произошло в действительности.
      Этого мы не хотели. Заявление не должно было служить прикрытием к ревизионистской дряни, а должно было явиться результатом спора, борьбы, разоблачения. В своей переписке с находившейся в Москве нашей делегацией мы передавали ей: "Наша цель и задача - не коллекционировать заявления, а бичевать ошибки, изобличать их. Мы не в заявлениях нуждаемся".
      В подготовительной комисси шла жестокая борьба. Суслов руководил всей борьбой за протаскивание в проект заявления ревизионистских тезисов XX съезда и одобрение линии советского руководства. Наши товарищи решительно боролись, разоблачили эти взгляды, настаивая на том, чтобы формулировки в проекте были точными, недвусмысленными, марк-систско-ленинскими. "Ничего туманного, никаких подтекстов, никаких выражений, которые завтра можно было бы истолковывать по своему усмотрению, допускать нельзя" - заявили представители нашей партии, товарищи Хюсни и Рамиз.
      Были изобличены тезисы хрущевцев, направленные на смягчение империализма, было напрямик сказано им, что "наблюдающаяся тенденция приукрашивания империализма опасна", было защищено сталинское положение о том, что мир будет достигнут в том случае, если народы возьмут это дело в свои руки. "Утверждение о том, что при империализме можно построить мир без войн (тезис Хрущева), - подчеркнул товарищ Хюсни, - идет вразрез с учением Ленина".
      Вопреки желаниям хрущевцев, в комиссии наша делегация настаивала на том, чтобы в проекте заявления было указано, что "ревизионизм составляет главную опасность в коммунистическом движении", и в особенности говорилось о югославском ревизионизме, как агентуре империализма. Наши товарищи решительно указали на опасность тезиса о том, что "ревизионизм идеологически разгромлен", который Хрущев и компания хотели навязать всем другим партиям. "Ревизионизм, - отметил товарищ Хюсни Капо, - не только существует, у него рога начинают расти".
      Представители нашей партии оказались перед чуть ли не единым фронтом ревизионистов. Хрущевские марионетки, которыми руководили Суслов и другие, обрушились на них с выпадами, чтобы принудить их отречься от отстаиваемой ими правильной линии. Однако, - сказал Хюсни Капо, - "наша партия ни за что не согласится говорить так, как это хотелось бы тому или иному, или же под чьим-либо давлением". Он вдребезги разбил обвинения и провокации лакеев Хрущева и лишний раз осудил бухарестский заговор и попытки осуществить его в Москве.
      Когда Суслов, этот беззастенчивый ревизионист, осмелился облить нашу партию ушатами грязи и стал сравнивать ее взгляды со взглядами контрреволюционера Керенского, товарищ Хюсни Капо бросил ему в лицо:
      - Вы ошиблись адресом, товарищ Суслов, обращаясь ко мне в связи с Керенским. Я хотел был заявить, что Албанская партия Труда не Керенским основана. Керенский - ваш. Мы знали и знаем Ленина и ленинскую партию. Наша партия, основанная Энвером Ходжа согласно учению марксизма-ленинизма, верно боролась и будет бороться в защиту марксизма-ленинизма, - ив заключение добавил:
      - Тем, кто поддерживал изменника-контрреволюционера Имре Надя, не следует обзывать Албанскую партию Труда буржуазной партией и албанских коммунистов-керенскими.
      - Здесь какое-то недоразумение! - попытался Суслов хоть сколько-нибудь смягчить сокрушительный эффект полученного им ответа.
      - Нам все ясно, а вам, быть может, и нет. - в тон ответил ему товарищ Хюсни.
      На заседаниях, оказываясь перед твердыми доводами, советские вынуждались отступать, однако на другой день по уже одоленным вопросам возобновлялась борьба, так как Хрущев одергивал Суслова и компанию.
      Выступил беспрекословно послушный Хрущеву сириец Багдаш, который обвинил нас в том, будто, критикуя советское руководство, наша партия стояла за "новый коммунизм". Хюсни Капо подготовился ответить и на это низменное обвинение Багдаша. Во второй речи, с которой Хюсни хотел выступить на заседании комиссии, в частности говорилось:
      - Партия послала нас сюда, чтобы изложить ее взгляды. Ей и в голову не приходило и не приходит сформулировать какой-либо новый учебник марксизма-ленинизма и она не ратует за какое-либо другое коммунистическое движение, как утверждал товарищ Багдаш. Наша партия смело боролась и борется за коммунизм Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина и как раз поэтому она стоит у власти и успешно строит социализм. Вы, товарищ Багдаш, видимо, ошиблись адресом. Обратитесь, пожалуйста, с вашими замечаниями о "новом коммунизме" к тем, кто на него претендует, к ревизионистам, а не к нам.
      Однако, невзирая на настояние товарища Хюсни, президиум заседания комиссии, которым манипулировали хрущевцы, не дал ему зачитать вторую речь, чей текст хранится в нашем партийном архиве.
      Как обычно, кроме выпадов и обвинений. достаточно было и свидетельств лицемерной "дружбы" к нашим товарищам. Однажды Козлов пригласил товарища Хюсни на обед, но тот, поблагодарив, отклонил приглашение.
      Благодаря борьбе представителей Албанской партии Труда, представителей Коммунистической партии Китая и кое-какой другой партии были устранены многие ревизионистские тезисы и были выработаны марксистско-ленинские формулировки по многим вопросам. Однако еще оставались нерешенные вопросы, в связи с которыми Козлов хотел предложить нам "внутренние заявления". Опасаясь того, как бы не проиграть битву, хрущевцы стремились беречь то, что беречь можно было. Однако это был лишь пролог борьбы. Настоящая борьба была еще впереди.
      Мы отдавали себе отчет, что она будет трудной, жестокой, и мы окажемся и в меньшинстве. Но это нас не пугало. Мы тщательно подготовились к совещанию с тем, чтобы суждения и анализы нашей партии были зрелыми и обдуманными, смелыми и принципиальными. Речь, которую я должен был произнести на московском Совещании, мы обсудили на специальном заседании Пленума Центрального Комитета нашей партии, который единогласно одобрил ее, так как в ней содержался анализ, которому Албанская партия Труда подвергала вопросы нашего учения, как и антимарксистскую деятельность хрущевцев. В Москве нам предстояло изложить непоколебимую линию нашей партии, продемонстривовать ее идеологическую и политическую зрелость, редкую революционную смелость, которую наша партия выказывала в течение всей своей героической жизни.
      В документах нашей партии подробно говорится о работе Совещания 81 партии, о выступлениях и беседах нашей делегации в те решающие и исторические моменты, которые переживал коммунистический мир и особенно наша страна и наша партия, так что нет надобности распространяться об этом.
      Для участия в совещании 81 коммунистической и рабочей партии в Москву выехали я, Мехмет Шеху, Хюсни Капо и Рамиз Алия, как и некоторые другие товарищи на помощь делегации. Мы были убеждены, что ехали в страну, где власть уже взяли в руки враги и где нужно было проявлять большую осторожность, так как они будут обращаться с нами, как враги и регистрировать любое наше слово, любой наш шаг. Нам надо было хранить бдительность и быть осмотрительными. Мы были уверены и в том, что они будут стараться расшифровать наши радиограммы, чтобы разузнать наши цели, раскусить до мельчайших подробностей наши тактические приемы.
      По дороге, в Будапеште, нас приняли некоторые главные "товарищи" из Венгерской партии трудящихся, которые проявили корректность к нам. Ни они, ни мы не сделали никаких намеков на предстоящие проблемы. Поездом отправились на Украину. Персонал холодно относился к нам и безмолвно нас обслуживал, а по коридорам проходили люди, которые, наверняка, были офицерами органов безопасности. С ними нам не хотелось заводить даже малейшего разговора, так как знали кем они были и кого представляли. На вокзале в Киеве вышло два-три члена Центрального Комитета Украины, которые встретили нас холодно. И мы ответили ледяным поведением, не приняв даже их кофе. Затем мы сели на поезд и отправились дальше, в Москву, где встретить нас вышли Козлов, Ефремов - член Центрального Комитета, и заместитель заведующего протокольным отделом Министерства иностранных дел. На Московском вокзале они выстроили и почетный караул, вывели духовой оркестр; были исполнены и гимны;
      солдаты прошли строевым шагом, как это полагалось у них при встрече всех делегаций. Ни пионеров, ни цветов нигде не было видно. Холодная рука Козлова, сопровождаемая широкой наделанной улыбкой и его басовитым голосом, приветствовала нас с прибытием. Но лед льдом и остался.
      Как только закончились гимны и прохождение солдат, мы услышали скандирование, аплодисменты и пламенные возгласы: "Да здравствует Партия Труда!". Это было несколько сотен албанских студентов, обучавшихся в Москве. Их не впускали на вокзал, но, наконец, впустили во избежание какого-либо скандала. Мы, не обращая внимания на неотвязчивых Козлова и Ефремова, приветствовали наших студентов, которые изо всех сил выкрикивали от радости и, вместе с ними, также стали скандировать о нашей партии. Это явилось хорошим уроком для советских, они увидели, каким единством у нас партия и народ спаяны со своим руководством. Студенты не отходили от нас, покуда мы не сели в ЗИЛы. В автомобиле Козлов, не зная, о чем другом говорить, сказал мне:
      - Ваши студенты неудержимы.
      - Нет, - ответил я ему, - они большие патриоты и всей душой любят свою партию и свое руководство.
      Козлов и Ефремов сопровождали нас до отведенной нам резиденции, расположенной в 20-25 км от Москвы, в Заречье. Это была дача, на которой я неоднократно останавливался с товарищами и с Неджмие, когда мы ездили туда на отдых. "Эта дача, - сказали мне однажды, - предназначена для Чжоу Эньлая и для вас, других мы тут не размещаем". И на даче нас объединили с китайцами. Дачу, как мы установили позднее с помощью детектора, который мы захватили с собой, они наводнили подслушивающими устройствами.
      Козлова я знал хорошо, так как часто беседовал с ним. Он был из тех, которые говорят много, но ничего путного. Независимо от того, кем считали мы советских сейчас, этот Козлов с первой же встречи произвел на меня впечатление недалекого человека, который прикидывался всезнайкой, принимал позы, но был "без царя" в голове. Он не пил, как другие и, надо сказать, считался вторым человеком в руководстве после Хрущева.
      Я писал выше о моем споре с Козловым и Поспеловым в 1957 году в Академическом Театре Оперы и Балета им. Кирова в Ленинграде в связи с речью, которую я произнес на машиностроительном заводе им. Ленина.
      Помню, в тот вечер, когда мы возвращались из театра, мы сидели втроем в ЗИЛе. Меня посадили посередине. Козлов сказал Поспелову, пользуясь уменьшительными именами, как это принято у русских:
      - Ты у нас великий человек, один из самых крупных теоретиков.
      - Ну нет, ну нет!* - "скромно" ответил ему Поспелов.
      Я не мог понять, к чему вся эта лесть, но впоследствии мы узнали, что этот Поспелов был одним из составителей "секретного" доклада против Сталина. Козлов продолжал;
      - Это именно так, но ты скромный, очень скромный.
      Вот это и был весь разговор, который шел по дороге; они льстили друг другу, покуда мы не прибыли в резиденцию. Мне это опротивело, ведь у нас так не заведено.
      А Ефремова я знал меньше.
      Когда мы были в Москве во время XXI съезда, в один воскресный день Полянский, тогда член Президиума ЦК КПСС, а ныне посол в Токио, пригласил меня и Мехмета Шеху отобедать у него на его даче в Подмосковье. Мы поехали. Из-за выпавшего снега вокруг все было белым-бело. Было холодно. Дача тоже была белой, как снег, красивой. Полянский сказал нам:
      - Это дача, где отдыхал Ленин.
      Этим он хотел сказать: "я важная персона". Там мы застали и Ефремова и еще другого секр етаря, из Крыма, если я не ошибаюсь. Нас представили. Было 10 часов утра. Стол был накрыт как в сказках про русских царей.
      - Давайте позавтракаем, - сказал нам Полянский.
      - Мы уже, - ответили мы.
      - Нет, - возразил он, - сядем и позавтракаем снова. (Он, конечно, хотел сказать "выпьем".)
      Мы не пили, а смотрели на них, когда они пили и разговаривали. Ну и здорово хлебали и жрали они: Колоссально!! Мы делали большие глаза, когда они опрокидывали стаканы водки и различных вин. Полянский, лицом интригана, кичился без зазрения совести, тогда как Ефремов с другим секретарем и с прибывшим позднее лицом, пили и, ни капельки не стыдясь нас, до отвращения превозносили Полянского: "Равных тебе нет, ты великий человек и столп партии, ты хан Крымский" и т.д. и т. п. Вот так продолжался "завтрак" до часу дня. Нас грызла скука. Мы не знали, чем заняться. Я вспомнил о бильярде и, с целью покинуть этот зал пьяниц, спрашиваю Полянского:
      - Есть ли тут бильярд?
      - Есть, а как же, - ответил он - Вам хочется туда?
      - С удовольствием! - ответили мы и сразу встали.
      Мы поднялись в зал бильярда и пробыли там часа полтора-два. За ними в бильярд последовали водка, перцовка, и закуски*.
      Тогда мы спросили разрешения уехать.
      - Вы куда? - спросил Полянский.
      - В Москву, - ответили мы.
      - Как это возможно, - возразил он. - Ведь мы теперь пообедаем.
      Мы вытаращили глаза от удивления и сказали:
      - А чем мы занимались до сих пор, разве мы не ели и не пили на два дня?
      - О, нет, - возразил Ефремов, - то, что мы ели, это был легкий завтрак, а теперь начинается настоящий обед.
      Нас взяли под руку и повели в столовую. И что открылось нашему взору! Стол вновь накрыт полным-полно. Все эти харчи производились за счет советского государства пролетариев ради его руководителей, с тем чтобы они "отдыхали" и кейфовали! Мы сказали им: