В конце пути

Неистово цветет сирень на Марсовом поле. Кусты, вплоть до нижних ветвей, покрыты гроздьями соцветий, белых и лиловых. Листьев почти не видно. Запах сладостный и душный. Белые ночи в разгаре.

В три часа утра 22 июня едем с мужем от макетчика на такси домой – закончила макет декораций оперы «Евгений Онегин» для Киргизского театра в г. Фрунзе. У Андрея Романовича с завтрашнего дня отпуск – он работает в ТЮЗе, и мы, счастливые, завтра уезжаем до осени на озеро Селигер. Там уже с февраля живет наш друг, художник Виктор Семенович Басов, а вскоре приедут А. Н. Толстой и еще несколько друзей. Билеты куплены, чемоданы упакованы.

Въезжаем на Марсово поле, и сердце замерло… ошеломлены пожарищем – горят внутри все дома по линии Электротока. В каждом окне полыхание огня. Верхние ветви кустов сирени колышутся, как языки пламени…

Не сразу вспомнила слова поэта: «Одна заря сменить другую спешит…» и сообразила, что в стеклах окон отражается кроваво-оранжевый восход солнца. Сворачиваем на улицу Халтурина – во втором доме после Музея Ленина наша квартира. Быстро раздеваемся и ложимся усталые хоть немного поспать! Последние слова Андрея Романовича: «Не тормошись, спи! Ведь сегодня нужно еще многое сделать», и он засыпает… А мне тревожно и страшно… Вероятно, переутомление. Душные запахи сирени врываются в комнату через открытую дверь балкона, с которого видна часть Марсова поля и Летнего сада. Вдруг заговорило радио (забыли выключить) – ведь только пять утра… Предупреждают граждан, что сейчас будут проводить учение ПВХО, и подробно повторяют все правила: уходя, закрывать печи, дымоходы, прикрыть продукты и т. д. Вскоре слышу шум пролетающих самолетов… перерыв и опять шум, все сильнее и ниже… а вот кажется, что самолеты почти задевают крышу; гул учащается, интервалы реже – наплывают волнами массированные эскадрильи самолетов… Вспоминаю августовские авиапарады в Москве в Тушине… Небо гудит, трещит – мне очень страшно! Нет сил встать, посмотреть… Бужу Андрея Романовича. Умоляет Дать ему поспать – он человек уравновешенный и умеет управлять своими эмоциями и терпеливо переносить мои. Постепенно ощущение страха рассосалось, расплылось в этом странном шуме, и я засыпаю. Очнулась от слов Андрея Романовича: «Проснись, вставай! Что-то происходит важное – будут передавать по радио речь Молотова».

Слушаем. Война с Германией!!!

Речь Молотова меня совершенно пришибла. По правде сказать, я не ожидала, что буду так реагировать, – хожу помраченная и оцепенелая. Взываю внутренне к своему патриотизму – не действует… Стыжу, презираю себя… Наконец понимаю, что я ненавижу немцев и боюсь их… Вся жизнь у всех будет нарушена, у многих – разрушена, а убитых… не счесть.

Дальше затрудняюсь писать последовательно – все казалось неодолимым несчастьем… Еще нет причин, но воспринимаю город, дивный город, как обреченный на страдания и ужасы.

Узнаем, что поезда в западном направлении идут только воинские – предлагается сдавать купленные билеты и получить деньги. Андрей Романович уходит в железнодорожные кассы на Невский. Смотрю с балкона, как он идет к Марсову полю и каждые шагов двадцать останавливается и держит руку на сердце. Последнее время я это вижу все чаще…

Еще до рокового дня начала войны мы ездили в Военно-медицинскую академию. Сделали обследование: у Андрея Романовича грудная жаба, нужно лечить, но основное – режим. Какой же режим, если человек заведует постановочной частью театра! А тут – война! На Селигер не попадем. Положение со здоровьем А. Р. очень тяжелое – нужен отдых и воздух прежде всего, иначе близок конец – ясно, что А. Р. полный инвалид. Тяжелый камень лег на душу.

…Выхожу на Марсово поле. Жара, пыль, небо раскаленное, почти белое. Духовой оркестр на грузовике около Мраморного дворца (Музей Ленина) играет бодрые марши. Мимо мчатся грузовики с солдатами.

Вскоре началась эвакуация Эрмитажа. Вижу с балкона, как грузовики стоят цугом от Эрмитажа вдоль всей Халтуриной и в полной трагической тишине, с большими интервалами во времени, продвигаются на одну машину вперед, а новые подъезжают, становясь в очередь. Географическое положение города обязывает к осторожности…

…Спешно кончают строить бомбоубежище в подвале соседнего дома. Начались пронзительные вопли сирен – тревоги! Прибегают дежурные милиционеры в квартиры и насильно сгоняют в бомбоубежища и днем и ночью.

…Эвакуация детей. Встречаю по улицам детей с матерями и женщинами, сопровождающими эшелоны. На Невском сливаются в лавину, плачущую, ревущую…

…Иду в Союз художников – уже не учения ПВХО, а настоящие дежурства, видим воздушные бои – ясно видны свастики на немецких самолетах. Стреляют зенитки, падают самолеты кувыркаясь…

…Заклеиваем стекла окон лентами бумаги. Оборудуем светонепроницаемые шторы. Дело знакомое по 1939 году – война с белофиннами. Как от наркоза, отключаюсь ночью в сон – в бомбоубежище не ходим.

…Рано утром звонит Натан Альтман, говорит: «Через два дня уходит последний поезд в Сибирь. Потом пойдут поезда только с эвакуируемыми учреждениями. Подумали о вас – присоединяйтесь. Но надо решать к завтрашнему утру. Поедет больной органист И. Е. Брауде с женой и академик Смирнов с семьей. Мать Ирины, двое детей Муси и мы с Ириной (жена Натана). Куда ехать, не знаем – по дороге обдумаем – билеты возьмем до Свердловска».

…Совершенно неожиданно появилась мать Басова с Селигера – еле приехала. Виктора осташковские власти не пустили в Ленинград, к месту явки в военкомат, сказав, что они туда дадут знать, а ему поручат возглавить партизанский отряд – сорок два человека. Штаб – в нашем доме в деревне Дубово. А вот от Виктора письмо: «Еле выпроводил мать и тетку в Ленинград, стало легче. Помните, в Перми живет мой брат с семьей – инженер на каком-то заводе. Адрес у матери. Нужно, чтобы брат всегда знал, где вы с Андреем Романовичем, а я буду сообщать ему о себе. Мало надежды увидеться когда-нибудь, но – всякое бывает. Счастливо».

…Уезжать решили… Ирина пойдет доставать билеты. Соображаем, как оставить квартиру, что взять с собой. Конечно, минимально: даже добраться до вокзала – проблема, надо самим тащить вещи до поезда. Думаем, что ведь ненадолго, самое позднее – осенью вернемся.

…С Таней Вечесловой переговариваемся по телефону. В театре ГАТОБ все мобилизованы на производство камуфляжа для спасения театра. На театральную сетку нашивают зеленые тряпки, нарезанные кусками и лентами, – имитация травы: крыша театра будет выглядеть как зеленая лужайка.

…Андрей Романович уверен, что осенью вернемся. Я настаиваю взять шубы. Его очень тяжелая – я беру свою. Как ни стараемся, получилось два чемодана и два тюка с подушками и одеялом. Я не могу тащить больше, Андрей Романович – тем более. Мы оба очень исхудали, но по разным причинам – я-то здорова.

Предлагаем старушке, живущей в соседней квартире, в очень плохой комнате, временно распоряжаться нашей квартирой с условием поливать кактусы Андрея Романовича и менять воду рыбкам. Благодарит. Отдаем ключи. Напишем ей свой адрес.

…Утро последнего дня в Ленинграде. У меня полуобморочное состояние. В десять утра появляется Таня Ве-чеслова – помогает тащить вещи на Марсово поле к остановке трамвая. Уходим из дома, счастливого дома, счастливой жизни, не оглянувшись, не можем – надо держаться, и я прощаюсь с Таней без единой слезы. Громоздимся на заднюю площадку – трамвай дернул, пошел. Таня уменьшается, и вот только темная точечка. Андрей Романович еще машет ей рукой… Таня, мой любимый, радостный друг и в театре, и дома, и на Селигере – много лет… ее уже не видно… внутри все ранено – болит.

…Впихнулись в вокзал – относительный порядок. Натан в вагоне. Вагон жесткий. Располагаемся. Еще не все друзья Ирины в сборе – она бегает, ищет их по перрону. Весь вагон как глухонемой – расстаемся с любимым городом.

Буквально за минуту до отхода поезда (перрон уже пустой) Ирина не выдержала и разрыдалась. Вдруг видим бегущую к вагону фигурку – Муся! Иринина сестра, мать девочки и мальчика, которых взяли к себе Альтманы; она жила с этой весны в ста километрах от Ленинграда – в Луге. Накануне отъезда несколько друзей ринулись ее искать в Лугу, но нашли ее в лесах, куда уже бежали жители Луги от немцев. Невозможно описать встречу с ней в вагоне… Мать, дети, Ирина – плачут: билета у Муси нет; уговорили проводницу взять ее к себе в служебное отделение.

…Едем неведомой нам дорогой через Буй, Галич, Котельнич. Места поразительно красивые – иллюстрации к русским сказкам. Места былинные.

Не помню, где кончились белые бумажные кресты на окнах и появился открытый электрический свет… И Галич и Котельнич уже переполнены эвакуированными детьми. Едем дальше, и нам все безразлично – если не Ленинград, пусть Пермь… У всех какие-то пермские адреса. У Андрея Романовича – письмо от актера ТЮЗа родителям. Академика Смирнова ждет Пермский университет.

Недалеко от вокзала – бараки общежития университета. Удивляет убогость города. Деревянные дощатые тротуары, сильно прогнившие, деревянные дома тоже перекорежились. Идем по адресу. Передаем письмо, старички соглашаются нас поселить. У них две комнаты. Одну нам – размером два на четыре метра, окно семьдесят пять на пятьдесят сантиметров, от пола – чуть. Дадут тюфяк на пол, табуретки и столик к окну. Не помню, освещались ли улицы и чем. Внутри у меня непролазный мрак. Бодрюсь. Андрей Романович «тайком» от меня хватается за сердце, а я делаю вид, что не замечаю, а в общем, глубокое безразличие, но что-то вне разума заставляет жить и все переносить. Даже и мечтаний никаких. Круглосуточно подгоняешь себя: «Нужно!…»

…Чтобы прописаться, нужно пройти санобработку. Талоны получаем, идем в деревянный домик на берегу Камы. Два отделения: мужское и женское – просто баня. Выдают кусочек мыла, клочок мочалы. В раздевалке – снимай все в сетку и в голом виде отдавай в дезинфекцию. Почему-то в женском отделении обслуживают мужчины (студенты медицинского), а в мужском – женщины. У мужского отделения скандалы – цыгане не согласны мыться, вышибли уже два окна. Здоровенные, кудрявые, в плисовых штанах, на темной коже блестят золотые украшения: серьга, цепочка, кольца… Женщины, в пестроте платков и широченных юбок, держат на руках или за руку голых детей – совершенно темных, ревущих, но очень хорошеньких. Вмешалась милиция, всех загнали. Мы на очереди. Наконец цыгане вымылись, и мы видим, что все очень посветлели, да и волосы у многих оказались медно-рыжими – грязь мешала проявиться цвету. А дети поразили – до чего хороши! Почти белые, и только задики в темно-лиловых пятнах – от побоев. Солнце пригревало, санобработка отвлекла и слегка вернула в жизнь. Пошли в милицию – прописались.

…Дикий шум, завывание – круглосуточно испытывают авиационные моторы. Не успевают затихнуть и рассосаться звуки, как взмывает новый. Завод далеко от центра города, на нем работает брат Басова Владимир, инженер. В городе есть еще знаменитая «Мотовилиха» – старый орудийный завод. Их испытывают тоже круглосуточно, снаряды летят далеко через Каму. Вечером виден огненный полет, а бабаханье разрывов – все время. Кажется невероятным, что люди могут жить в этом городе. Война тут ни при чем – всегда так. «Привыкнете через недельку», – говорят нам. Пока – вздрагиваем.

Едем к Владимиру Семеновичу познакомиться – жена, две девочки. Квартира на территории завода – отдельная, две комнаты, в одной – огромный рояль. Владимир – страстный пианист. Рассказываем о матери и Викторе. Принимают любезно, но смущены: их тоже тряхнула война – питаться трудно. Хотели бы нас приютить, но некуда – обещают поспрошать.

…Узнаю адрес союза Рабис. Очень приятный молодой председатель. Вежливый, замотанный. Хочет как лучше. Регистрирует Натана и меня. Обещает подумать, как обеспечить работой. У них имеется буфет, можно закусить – пока… (добавляет он со вздохом). Городской театр оперы и балета в отпуске. Заходите. Обещает и насчет комнат.

…Альтманы нашли две комнаты – Ирина все моет, вплоть до потолка. Стараемся поменьше быть в нашей щели-дыре, «гуляем» бессмысленно. Встретили Лилю Юрьевну Брик и Василия Абгаровича Катаняна. Они исхлопотали помещение за городом – ехать поездом минут двадцать. Приглашают приехать. До того ли!…

…Смотрели несколько комнат – бешено дорого и мало отличаются от нашего коридорчика-клоповника. В магазинах крабы и шампанское. Где-то чем-то питаемся. На рынке ничего, кроме угля ведрами, целебных трав и с трудом – махорка-самосад. Я курильщик, мои папиросы кончились, и я ужасно страдаю. Продают пачками нюхательный табак с мятой. Пробовала закручивать в «козью ножку» – не горит, тлеет, а от дыма тошнит. Хлеб черный по карточкам.

…Заходим в Рабис – любезность и предложение оформить «что-то, когда-то» в Драматическом театре. Очень далеко от нашего жилья, Натан устраивается в газету рисовать военные плакаты и шаржи. Нужно в разных вариантах: Гитлер, свастика, пауки, змеи. И то хорошо! Он, как всегда, тихо улыбается и нерушимо спокойно рисует.

…Бываем у Басовых. От Виктора телеграмма из Осташкова: «Дом закрыл, буду пробираться в Ленинград, наверное, не увидимся, будьте благополучны. Виктор». Мы все горюем, тем более что Виктор не из унывающих.

Вскоре Натан сообщает, что в редакцию газеты звонил Василий Каменский – он на Сылве, в селе Троица, в своем доме Каменка. Узнал, что мы в Перми, выругался, 290

почему до сих пор не приехали к нему, завтра позвонит в два часа, просит меня быть у телефона. Говорили. Рассказал, как проехать к нему на Каменку. Поедем.

Были у Васи. Свиделись радостно и ласково. Все сказочно: и пейзаж с необыкновенными стройными елями (издали кажутся кипарисами), и дом, не похожий ни на какой другой в мире. На входной двери нарисована райская пестрая птица и надпись: «Влетайте в дом поэта, как птица эта!» Все зарастает и разваливается одновременно. Жалели, что не собрались поехать – благополучных двадцать пять лет! Провели с Васей двое суток. Он озабочен, что и как будет. Переночевали – обещаем еще приехать, да и Вася бывает в Перми довольно часто. Он очень душевный человек, но тут и он растерялся – у него осело много детей и женщин: его и его друзей…

…Слушаем радио… Немцы продолжают наступление, успешно продвигаются. Жертвы огромны, отдаем земли и города. Ленинград эвакуируется с трудом. Война принимает такие размеры и формы, каких и не воображали. Мне принесена записка от любезного председателя Рабиса – просит зайти: неожиданные новости. Бегу. Узнаю, что из Ленинграда эвакуирован Академический театр оперы и балета им. Кирова – мой дорогой театр! – по тому же пути ехали мы, а где осядут, неизвестно. В Пермском горкоме идет совещание – может ли город принять около трех тысяч человек и разместить их. Завтра утром будут в Перми, и, как бы ни решился вопрос, поезд здесь остановится. Мне предлагают дать пропуск на вокзал – встречать. Я думала, что не доживу до радости увидеть любимых друзей. Особенно Вечесловых. Утром узнаю, что решено оставить театр в Перми и предоставить ему здание городского театра. Всю ночь готовили одну из школ под общежитие и освободили почти всю гостиницу «Семиэтажку» около театра. Ресторан в городе тоже передают в ведение театра. Поезд с «помпой» встретили хозяева города. Не забыть крик Татьяны Вечесловой из окна поезда: «Валюша!» Меня душили в объятиях, обкапали слезами артисты балета и оперы, рабочие. Все обездолены, но, пока живы, надо работать!

Директором театра последний год был Радин – очень толковый и энергичный, при нем хорошие хозяйственники. Уже на перроне, пробегая мимо меня, Радин радостно улыбнулся и крикнул: «Как хорошо, что вы здесь!» – а за ним артист бас Фрейдков: «Мы ведь без единой декорации приехали – только костюмы. Сегодня же приходите в театр…» Я уже не могла оторваться от Тани, ее матери, с ними Танина сестра и отец. Вещей у них, да и у всех, много. Не помню, как их доставляли до школы-общежития. Явочным порядком занимали места в больших комнатах-классах. У многих азарт и глаза волчьи. Появился администратор театра, постепенно начали устраиваться и меняться местами по цехам: балет – с балетными, оперные – со своими… Приехали семьями, да в пути еще один человечек родился. Через несколько часов – явка в театр. Я бегу домой к Андрею Романовичу. Рассказываю. Вместе идем к театру – там в скверике уже собираются артисты. Неутомимый и все схватывающий на ходу Радин обращается ко всем с речью и информациями. Я от счастья всех видеть и в мыслях о работе, конечно, не подумала сразу сказать Радину, что нам нужно жилище, – прошляпила! Заселяют гостиницу, школа полна… А мы с Андреем Романовичем не служим в театре, да и у нас есть крыша и клопы… Это не «святость», а глупость. Никакой цепкости. (И так всю жизнь!)

Танины мама, отец и сестра поселились в школе, а Тане дали маленькую комнату в гостинице. Вечер проводим у нее среди узлов и чемоданов. Не можем вдоволь насладиться встречей. А Таня говорит сквозь слезы: «Помните на Марсовом поле тротуар серый, черный… В Ленинграде страшно… город обороняется…»

…Мы получили уже несколько открыток от старушки из нашей квартиры. Пишет, что очень слаба.

…Наутро после приезда многое выясняется: театр будет работать на хозрасчете. Надо сразу завоевать успех у пермяков. За несколько дней необходимо прорепетировать максимум спектаклей, балетных и оперных. Сцена да и весь театр – меньше половины ленинградского. Все в боевом состоянии и радуются, что есть свет и нет бомбежек. А главное – работа…

Мне поручается создать оформления. Привезли «мягкие сукна», кулисы, падуги, завесы. Прибыли благополучно костюмы и кое-какая бутафория. Может, и в местном театре что-то имеется. Им, бедненьким, уже сообщили, что театр передается ленинградцам, а они будут играть в каком-то другом городе.

Итак, я опять главный художник кировского театра, как в 1932—1936 годы. Но как все не похоже…

Город принимает раненых. Прибывают санбаты (санитарные батальоны) – оборудуют госпитали.

Мы с Андреем Романовичем почти все время проводим в театре – он мне помогает чем может. Ходим в столовую. Еще пока как-то кормят. Альтманы с нами. Дочь Муси Катя училась в Ленинградском хореографическом училище – оно эвакуировано в какой-то городок недалеко от Перми, ее отвезут туда. Натан мудр, все терпит и иногда даже острит, но бывает в глазах тоска. Растерянности – никогда. Прекрасный, мудрый человек и художник.

…Балет в патриотическом порыве на следующий же день после приезда начал уроки в полутемных коридорах театра. Леек с водой еще не было, и приходилось, чтобы не падать на скользком паркете, плевать на пол – заставили и меня. Вечеслова, конечно, всех смешила, и я, впервые с начала войны, смеялась тоже.

Через десять дней нужно было открывать сезон. Составили репертуар. На сцене почти круглосуточно репетиции. Балету важно освоить размеры сцены и пол без наклона. Я придумываю оформления балетов и опер «в сукнах» – с небольшими приставками-ширмами и мебелью. Кое-что из бутафории привезли из Ленинграда, кое-что подбирали в складах театра. Делаю эскизы и чертежи. Встречаю утром директора Радина – сияет и говорит: «Вам и мне телеграмма. – Читает: – „Встречайте пароходом таким-то Радина – Басов“. Я выхватила телеграмму, чтобы самой прочитать, – не верилось, что Басов жив. Днем мы их уже встречаем. Они случайно оказались на одном пароходе. Бологое разбомблено – в Ленинград проезда нет. Басов попал в Галич, там сказали: „Куда дать направление?“ – „В Пермь“. Дали. В Рыбинске на пароходе Радина с дочкой увидела Басова и пробралась к нему. Вот такие нежданные подарки судьбы! Радин жив, жена с дочкой целы, и Басов может помочь театру как художник.

Виктор съездил к брату; обосновался у него под роялем – и сразу в театр, писать декорации…

…Оперные спектакли открылись по традиции «Сусаниным» в декорациях Басова, которые он доканчивал писать на заднем плане сцены во время спектакля. Одетые и загримированные артисты и хористы – «русские» и «поляки» – подавали ему кисти, горшки с красками и волновались. Спектакль и декорации имели оглушительный успех. И так изо дня в день появлялись премьеры. Усталость никто не позволял себе чувствовать, но обмороки участились.

Питание ухудшалось катастрофически быстро. Пайки эпизодически и редко откуда-то вырывал маг и волшебник этих дел – Лев Михайлович Мирер. Столовая не обеспечивает даже кипятком – дрова сырые, тлеют, но не горят. Пропадаем без курения – сушим опавшие листья, сухую ромашку или чай, все перепробовали. Тошнит, рвет, обморок…

…Мы с Басовым уже сделали оформление «Сусанина», «Аиды» (режиссер Лосский), «Трубадура», «Бахчисарайского фонтана» – всего и не помню сейчас. Театр открыли и вскоре завоевали сердца пермяков. Мы счастливы, что от нас какой-то толк и прок.

…Басов спит редко под роялем у брата – далеко, да и удобнее в театре на золоченом ложе фараона из «Аиды» или на подушках из «Бахчисарайского». Съездила с Басовым в Каменку к Васе. Удалось купить картошки и немного лука у местных колхозников. Васе все труднее живется. Приехала жена Бориса Ливанова с двумя детьми. Телеграмма от Максаковой! Плывет пароходом из Астрахани – сам-шесть. Что-то будет? Его жаль – он личность феерическая, и я верю, что «что-то будет».

…Зима в Перми лютая – надо заняться подготовкой. Удалось купить два пуховых детских одеяла. Из них наш хозяин (он бывший портной) берется сшить подстегивающуюся подкладку под кожаное пальто Андрея Романовича, а Басов купил кожаное полупальто – это небывалая редкость. А как же с голодом?

…Вдруг получаем письмо из Ташкента от нашего друга, художника Ивана Николаевича Ракицкого. Он там с семьей Горького. Пишет, что, если нам плохо, могут выслать пропуск в Ташкент. Будем обеспечены жильем и работой. Па базаре есть все.

Мы втроем посовещались и решили просить выслать срочно вызов, тем более что хозяева наши ждали приезда внука и намекали, что нам надо искать другое пристанище, а здоровье Андрея Романовича все ухудшалось. Ленинград в блокаде…

Вызов получили, хлопочем о проездных билетах. Трудно бросать театр и друзей…

Пермь, октябрь 1941 года. Получив вызов в Ташкент, мы с мужем и наш приятель Виктор Басов пытаемся попасть в какой-нибудь поезд, идущий в Среднюю Азию. Устраиваемся в эшелон Академии наук, эвакуируемый из Москвы в Узбекистан.

Едут мрачные, бледные, растерянные люди. Почти не разговаривают. Мало кто соображает, куда и зачем; настроение подавленное. Стараются больше спать – лишь бы не думать. В вагонах не прибрано. Остановка в Свердловске. Приносят газеты, проходят из рук в руки. По вагонам переходит газета со статьей А. Н. Толстого «Что мы защищаем». Впечатление незабываемое – люди оживают на глазах. Читают статью вслух. Сначала приглушенно, потом все громче звучат голоса, многие вытирают слезы – почти счастливые слезы.

Поезд отходит от станции, увозя как бы переродившихся людей… Странно, но в вагонах начинается энергичная жизнь, кто-то подметает пол, кто-то раскладывает вещи, бреется, слышен стук пишущих машинок – диктуются распоряжения по эшелону, удостоверения… Ходят из вагона в вагон, все предупредительны и заботливы друг к другу…

Алексей Николаевич всегда был оптимистом и патриотом, но в дни войны все это необычайно окрепло в нем. Он почувствовал себя мобилизованным, сумел найти поистине чудотворные мысли и слова, чтобы помочь людям своей верой в победу.

1941 год, ноябрь. Ташкент

Нас поселили в особняке, который предоставил семье Горького писатель Лахути. Пока Екатерина Павловна Пешкова еще не приехала, я, Андрей Романович, Басов и Иван Николаевич Ракицкий жили в этом особняке. Пешковы жили у Веры Алексеевны Громовой, сестры Надежды Алексеевны. Андрей Романович заболел вскоре после нашего приезда. Не сразу распознал врач-узбек инфаркт. После приезда Екатерины Павловны Пешковой нас приютила Инна Ивановна Яковлева, врач-невропатолог. У нее собственный домик – две с половиной комнаты с удобствами: вода, канализация, бетонированный погреб. Яковлева уже двадцать пять лет живет в Ташкенте. Нам она дала одну комнату с окном, выходящим в сад, и довесок – совсем маленькую комнатку – Басову. Себе оставила одну большую комнату. Святая женщина! Веселая, быстрая и даже кокетливая.

Вскоре после нашего приезда появился Федор Пименович Бондаренко, один из режиссеров, работавших с Радловым и мной на слете пионеров в 1929 году и над меломимой Маяковского в цирке в 1930 году, – подружились тогда. Он директор Русского оперного театра в Ташкенте. Сразу же сказал мне: «Завтра подавайте заявление о зачислении вас главным художником театра». Через день я уже шла на службу. Театр в одном помещении с Узбекским театром оперы и балета. Играют в очередь – через день. Конечно, местные работники приняли меня в штыки. Выдержала.

…Для поддержания существования «рыночным» способом у нас нет достаточно денег, а менять или продавать нечего. Союз художников пайков не исхлопотал. Впоследствии два раза получал разрешение на экспедицию в Ферганскую долину за продовольствием; это поддержало художников, в их числе и нас, ненадолго.

…Первый поход Басова на Аллайский базар был странным. Пошел за курицей, рисом и помидорами, а вернулся смущенный с большим свертком – огромное старинное сюзане. Повесили на стену и голодные любовались. Это сюзане я недавно подарила моим друзьям Капицам – висит у них на даче на Николиной горе. Теперь, не голодная, опять любуюсь им.

Меня прикрепили после долгих хлопот к коминтерновской столовой; ношу оттуда в глиняном горшке из-под каши (Басов сделал конструкцию из веревок, чтобы удобно было нести и не проливалось) затируху – в кипятке заваренная ржаная мука, иногда блестки хлопкового масла. Хлеб получаем по карточкам черный.

…Когда мы переехали к Инне Ивановне, у Андрея Романовича второй инфаркт и воспаление легких. Устроили в больницу. Вот тут-то и начался для меня ад.

…Андрей Романович в больнице, у него бред – все ловит какие-то облака и хочет бежать. Его привязывают ночью веревками к кровати – уже двое больных выбросились из окна. Каждый день хожу его кормить – и опять театр. Ходила ночью в какое-то грязное логово, добыла сульфидин – медицинскую новинку – за золотые мамины часы.

Инна Ивановна Яковлева заведует нервно-психиатрическим диспансером и еще работает в больнице. Ее знают и уважают все в Ташкенте. Она помогает нам чем может.

…В Ташкент из Горького в декабре приехал А. Толстой с женой, ее матерью, секретаршей и домработницей. (Узбекское правительство заботливо встретило его – приготовили особняк с садом и роскошные пайки…) Как внимательно следил он за всем, что происходило на фронте и по всей стране, но, так же как и всегда, выполнял свой писательский план. И, конечно, как и везде, он быстро «обрастал» людьми. В самые тяжелые дни, каковы бы ни были известия с фронта, его ни на минуту не покидала уверенность в победе.

О литературном мастерстве он, видимо, не забывал ни при каких обстоятельствах и однажды, когда мы проходили с ним по мрачным в то время улицам Ташкента, вне связи с предыдущим разговором он, вдруг остановившись, сказал мне:

– Понимаешь, какое дело… свое первое «А» – мое, толстовское, – я сказал впервые, когда мне было уже сорок шесть лет.

Театр Толстой всегда очень любил. Ему удавалось иногда «дорваться» до участия в профессиональных спектаклях в качестве актера. Было очень забавно, как он однажды «рвался» даже в балет. Когда мы работали над постановкой «Эсмеральды», он говорил:

– Татьяна, будет невероятным свинством, если мне не дадут возможности участвовать в этом спектакле! Возьмите меня хоть на роль козы.

– Какой козы? – спросила Вечеслова.

– Ну а как же, неужели ты будешь Эсмеральда без козы? Никакого успеха у тебя не будет и не может быть! Гельцер – Эсмеральда в Большом театре в Москве всегда выходила с козой!

Конечно, просьба его была шуткой, но стремление участвовать в спектакле было искренним.

Летом в Ташкенте Республиканская комиссия помощи эвакуированным детям устроила концерт в помещении Театра оперы и балета. Толстой написал для этого вечера очень смешной политический одноактный скетч. Основные роли в нем играли: Раневская, Михоэлс, Абдулов и сам А. Н. Толстой. Концер прошел с огромным художественным и материальным успехом. К концу скетча по ходу действия Михоэлс и Толстой (они изображали плотников) должны были последними уходить со сцены, но, как рассказал Михоэлс, Толстой подошел к нему и шепнул умоляюще:

– Давай поиграем еще – не уйду со сцены, – тебе, может быть, уже надоело, ты актер, а я вот дорвался…