Малта выдернула у него руку и отскочила. Это было еще прежде, чем его окончательно свалила морская (или не только морская?) болезнь. С тех пор он день ото дня становился все более тихим и вялым. Подумав так, Малта ощутила внезапное беспокойство. Вот возьмет еще да помрет, и что тогда с нею будет? Она смутно припомнила что-то, о чем говорила ей Кикки. Там, на галере! Малта напряженно свела брови и точно наяву услышала слабый, задыхающийся голос Подруги. «Нас может защитить лишь его титул», — сказала ей Кикки. И добавила, что следовало вести себя соответственно высокому положению Касго.

Малта испытала чувство, похожее на озарение. Многоопытная Кикки была права. Чтобы остаться в живых здесь, на этом корабле, ей, Малте, следовало засунуть куда подальше свой гонор дочери старинной семьи из Удачного и взамен научиться думать так, как думали женщины Калсиды.

Что ж, попробуем.

Поднявшись, Малта подошла к койке и внимательно присмотрелась к сатрапу. Веки его закрытых глаз показались ей темными. Тощие руки беспомощно стискивали край одеяла. Малта прислушалась к себе и ощутила слабое шевеление жалости. В самом деле, и как могла она даже думать, будто этот человек способен что-то сделать для себя и для нее? Если здесь кто-то и мог в самом деле что-нибудь предпринять, так только она. Сатрап слишком привык к тому, что Подруги неусыпно заботились об удовлетворении всех его нужд. И, что важнее, того же ждали и калсидийцы. А она? Она боязливо сидела в углу, тогда как ей следовало бы гневно требовать для своего мужчины лучшего обращения и ухода. С какой стати калсидийцам уважать человека, которому даже собственная служанка не выказывала никакого почтения? Да, Кикки была права. И сатрап был прав. Это ее, а не его следовало винить в их незавидном нынешнем положении.

Оставалось надеяться, что было еще не слишком поздно все исправить.

Для начала Малта, не слушая слабых протестов, стащила с него одеяло. Потом ощупала его лоб и помяла подмышки, проверяя, нет ли жара и опухолей, — так поступала ее мать, когда заболевал маленький Сельден. Не обнаружив признаков лихорадки, Малта стала очень бережно похлопывать сатрапа по щеке, пока он не приоткрыл глаза. Белки оказались нечистого, желтоватого цвета.

— Отвяжись, — простонал он, силясь нашарить одеяло.

Дыхание у него было зловонным.

— Если я отвяжусь, как бы тебе не помереть, о властительный, — ответила Малта, стараясь подражать тону, каким, помнится, разговаривала с сатрапом покойная Кикки. — То, что они с тобой так обращаются, внушает мне скорбь, не выражаемую никакими словами. Я решила рискнуть своей ничтожной жизнью и отправиться к капитану, дабы выразить ему возмущение! — Мысль о том, чтобы в одиночестве разыскивать капитанскую каюту, внушала тошнотворный ужас, но Малта отлично понимала, что это была единственная возможность. И она повторила сатрапу то, что собиралась (если смелости хватит) высказать в глаза капитану: — Глупец тот, кто отваживается столь постыдным образом поступать с владыкой Джамелии. Да сотрется он с лица земли, и с ним — его честь и самое имя!

Сатрап раскрыл глаза чуточку шире и уставился на нее в тупом изумлении. Потом он моргнул, и в его взгляде стали разгораться искорки праведного возмущения. Вот это было уже хорошо. Если она, Малта, хорошо сыграет свою роль перед капитаном, Касго ведь придется ей подыгрывать, являя царственный гнев, и он должен не оплошать.

— Даже на таком корыте, как это, они должны были бы подобрать для тебя более подходящее помещение! — продолжала она. — Неужели их капитан тоже довольствуется каютой с голыми стенами, где нет ни красоты, ни удобства? Весьма сомневаюсь! Ест ли он помои, курит ли прелую солому из хлева? Навряд ли! Каким бы способом душевного утешения он ни пользовался, это утешение должно было быть предоставлено тебе сразу, как только ты почтил своим присутствием его корабль! Но нет! День за днем ты терпел неслыханные утеснения, терпеливо дожидаясь, чтобы тебе наконец-то оказали надлежащий прием. А посему, если ныне на них падет вся мощь гнева Джамелии, пусть винят лишь себя, и никого более! Ты явил поистине божественное долготерпение, достойное самого Са, Довольно! Я сейчас же иду требовать, чтобы они исправили свое страшное прегрешение! — И Малта непреклонно скрестила руки на груди. — Как по-калсидийски будет «капитан»? Сатрап мгновение подумал и ответил:

— Лью-фей.

— Лью-фей, — запоминая, повторила она. Она пристально смотрела на сатрапа и видела, как его глаза наполнились слезами. Это были слезы жалости к собственной персоне, и бесконечного удивления. Малта прикрыла его одеялом, заботливо подоткнув его со всех сторон, как если бы это вправду был ее меньшой братишка, Сельден. В ней проснулась какая-то странная решимость, породившая смелость.

— Теперь отдыхай, несравненный государь, — сказала она. — Я приготовлюсь; и тогда они либо обеспечат тебе обращение, достойное джамелийского самодержца, либо я погибну, пытаясь этого добиться.

Ей самой казалось, что эта последняя возможность была куда вероятнее.

Когда его веки вновь опустились, Малта принялась за работу. На ней до сих пор было то самое платье, в котором она некогда отправилась из Трехога в руины подземного города; на борту галеры ей один-единственный раз удалось его наскоро ополоснуть. Край подола свисал клочьями, все платье было в пятнах, благо она и спала в нем, и ела, и чего только не делала. Малта стащила его с себя и частью оборвала махры руками, частью отгрызла. Потом как следует вытряхнула и по возможности соскребла грязь и наконец снова надела. «Обновленная» таким образом юбка едва прикрывала колени, но с этим уж ничего нельзя было поделать. Зато оторванных клочков хватило, чтобы сплести из них пухлый матерчатый шнур. Малта старательно уложила волосы, насколько это было вообще возможно без помощи гребня, и соорудила из шнура некое подобие головного убора. Замысел состоял в том, чтобы убор придал ей более зрелый вид, равно как и скрыл, хотя бы частично, ее обезображенный лоб. В кувшине сыскалось немного воды. Малта намочила в ней оставшийся ненужным клочок и протерла им лицо, потом руки и, наконец, ступни и голени до колен.

Неизбежные воспоминания о том, как она прихорашивалась к своему первому балу, породили горькую усмешку. Это же надо было так переживать из-за платья, перешитого из старья, и бальных туфелек в том же духе! «Главное — не наряд, главное — поведение и осанка! — наставляла ее Рэйч. — Надо, чтобы ты сама верила в свою красоту. Тогда в нее поверят и все остальные!» Ох, как трудно ей было тогда взять на веру слова бывшей рабыни. Могла ли она предугадать, что однажды эти слова составят ее единственную надежду?

Приведя по возможности в порядок свою внешность, Малта занялась должным сосредоточением. Итак. Стоять прямо, голову держать поднятой. Силой воображения обуть ноги в расшитые бальные туфельки, унизать пальцы перстнями, а волосы увенчать свежими, благоухающими цветами. Малта устремила негодующий взгляд на дверь и, понизив голос, властно потребовала:

— Лью-фей!

Глубоко вдохнула раз, потом другой. А на третьем вдохе — шагнула к двери, подняла щеколду и вышла наружу.

Она увидела перед собой длинный коридор, освещавшийся единственным фонарем, качавшимся в дальнем конце. От этого раскачивания по сторонам метались тени, что весьма мешало сохранять царственную осанку. Малта шла между кипами всякого груза, уложенного по сторонам. Груз был очень разнообразный, что само по себе внушало немалые подозрения. Такой мешанины не бывает на честном купеческом корабле. И там уж подавно не складывают все подряд, как придется. «Пиратствуют небось, — сказала она себе. — Или грабят прибрежные поселения. Хотя, скорее всего, сами себя ни пиратами, ни грабителями не считают…» Для этих людей и сатрап, наверное, был чем-то вроде добычи, которую они собирались продать тому, кто больше заплатит.

Подумав так, Малта чуть не бросилась со всех ног обратно в каюту. Но все-таки удержалась, решив попытаться сначала добиться для него уважительного обращения. И пускай калсидийцами при этом движет если не честь и не жалость, то хотя бы корысть. Известно же: чем лучше состояние добытого груза, тем большую цену можно за него заломить!

Малта поднялась по короткому трапу. И угодила прямо в кубрик, полный матросов. Здесь густо воняло дымом и человеческим потом. Всюду раскачивались гамаки, в некоторых храпели свободные от вахты матросы. Один сидел в углу, зашивая парусиновые штаны. Еще несколько человек сидели кругом деревянного ящика, разложив на нем игральные фишки. При виде вошедшей Малты все обернулись. Один из них, белобрысый парень примерно ее возраста, немедленно расплылся в улыбке. На нем была засаленная полосатая рубаха, распахнутая на груди. Малта решительно выставила подбородок, заново напомнив себе о драгоценных перстнях и душистой короне из цветов. Она не стала ни улыбаться в ответ, ни прятать глаза. Она наградила парня точно таким взглядом, каким, бывало, ее мать одаривала бьющих баклуши слуг, и грозно осведомилась:

— Лью-фей?

— Лью-фей? — как бы не поверив собственным ушам, переспросил седеющий старый матрос.

У него даже брови от изумления полезли куда-то за пределы залысого лба. Остальные игроки принялись хихикать.

Малта не позволила своему лицу дрогнуть. Лишь глаза сделались холодней, повелительней.

— Лью-фей! — со всей твердостью повторила она. Белобрысый вздохнул, пожал плечами и поднялся. Он пошел к ней, и ей захотелось удрать, испариться, исчезнуть, но она не двинулась с места. Он был выше ее, так что пришлось задрать голову, чтобы видеть его глаза. Как трудно оказалось хранить ледяную невозмутимость. Он попытался было взять ее за плечо, но Малта презрительным движением отбросила его руку. Сверкнула глазами, ткнула себя пальцем в грудь и холодно сообщила:

— Принадлежу сатрапу! А теперь лью-фей! Живо! Она говорила отрывистым тоном, очень мало заботясь, понимает ее кто-нибудь или нет. Парень обернулся на своих товарищей и снова передернул плечами, но трогать ее более не пытался. Вместо этого он указал пальцем куда-то за ее плечо. Малта небрежным жестом показала ему: веди, мол.

На самом деле она боялась, что просто сломается, окажись он у нее за спиной.

Белобрысый быстрым шагом повел ее сквозь корабельные недра. Одолев трап, они выбрались на палубу, умытую морским ветром. У Малты голова пошла кругом от чистого холодного воздуха, напоенного запахом соленой воды, от вида солнца, садившегося в огненно-розовые облака. Когда же она слегка проморгалась, ей захотелось запеть. Корабль шел на юг! В Джамелию, а не в Калсиду! Значит, существовала надежда, что их заметит какой-нибудь корабль из Удачного. Заметит и попытается остановить. Малта даже замедлила шаг, силясь рассмотреть землю, но море на горизонте переходило непосредственно в облака, так что угадать даже приблизительно, где они находились, она не смогла.

Значит, оставалось следовать за провожатым. Малта снова ускорила шаг.

Светловолосый подвел ее к рослому, крепкому на вид моряку: тот присматривал за несколькими матросами, сплеснивавшими [2] канаты. Молодой калсидиец коротко поклонился ему, указал на Малту и застрекотал что-то на своем языке. Малта разобрала лишь заветное слово «лыофей». Старший обежал девушку с головы до ног взглядом, который она уже слишком хорошо знала (ох! век бы не видеть…). Она в ответ напустила на себя ледяное высокомерие. Он спросил:

— Что твоя надо?

Малта собрала в кулак все свое мужество.

— Я должна говорить с капитаном, — сказала она.

Она догадалась, что матрос привел ее к старпому.

— Скажи мне, что твоя надо?

Он говорил с ужасным акцентом, но вполне понятно. Малта скрестила руки на груди.

— Я буду говорить только с капитаном.

Она произносила каждое слово медленно, раздельно. Так беседуют с дурачками. Он продолжал настаивать:

— Скажи мне!

Настал ее черед смерить его взглядом.

— Ни в коем случае! — отрезала она.

Оскорбленно вскинула голову, повернулась тем особым движением, в котором они с Дейлой упражнялись лет этак с девяти (будь на ней бальное платье, юбки взметнулись бы сногсшибательным вихрем…) — и двинулась прочь, держа голову по-прежнему высоко и всерьез опасаясь, как бы вместе с дыханием наружу не выскочило сердце, бешено колотившееся в груди. Она как раз пыталась припомнить, из которого трюмного люка они выбрались с белобрысым, когда старпом окликнул ее:

— Эй, погоди!

Малта остановилась. Неторопливо повернула голову, глянула на него через плечо. И вопросительно подняла одну бровь.

— Иди сюда! Я отводить твоя до капитана Дейяри! Говоря так, старпом манил ее к себе рукой, чтобы она наверняка его поняла.

Малта еще чуть-чуть выждала и вернулась, храня молчаливую гордость.

Как и следовало ожидать, капитанская каюта, расположенная на самой корме, являла собой разительную противоположность голому закутку, где ютились Малта с сатрапом. Здесь имелся большой и выпуклый, «фонарем», иллюминатор, даже скорее окно; на полу лежал толстый ковер и стояло несколько удобных кресел, да и пахло не парашей, а душистым табаком и иными травами для курения. В углу виднелась постель капитана: не какая-нибудь жесткая и узкая койка, а самая настоящая кровать с пышной периной, внушительными одеялами и даже покрывалом из какого-то густого белого меха. В другом углу на полке виднелись корешки книг. Присутствовало и несколько графинов с разноцветными напитками.

Сам капитан восседал в одном из кресел, вытянув ноги и держа в руках книгу. На нем были толстые теплые штаны и мягкая серая шерстяная рубаха. Капитан сидел в хороших носках, защищавших от сквозняков; ботфорты, спасение от палубной сырости, стояли возле двери.

При виде такой обстановки Малта испытала мучительное желание немедленно переодеться во что-нибудь столь же чистое, теплое и сухое. Что до капитана, то он раздраженно оторвал глаза от книги. Увидев Малту, он рявкнул на старпома, должно быть спрашивая, что это за явление. Старпом не успел раскрыть рта в ответ — Малта вклинилась в разговор до того ловко, словно всю жизнь этим занималась.

— Льюфей Дейяри, — сказала она. — Я здесь по милостивому соизволению своего господина и государя, сатрапа Касго. Я пришла, дабы предложить тебе исправить совершенные тобою ошибки, пока они не сделались неискупимыми.

Говоря так, она с прежним холодным достоинством смотрела капитану прямо в глаза.

Очередь была за льюфеем, но тот не торопился отвечать. Ожидание затягивалась, и с каждым мгновением в душе Малты росла зловещая убежденность. Она проиграла. Она просчиталась — и проиграла. Сейчас он велит свернуть ей шею и выкинуть за борт. Она не позволила страху отразиться на своем лице. Нет! Лишь надменная холодность. Переливчатые камни на пальцах, цветочная корона на голове… Нет, не цветочная, а самая настоящая, из чистого золота! И ох, до чего же тяжелая. Она ощутимо пригибала голову книзу. Малта выше подняла подбородок, чтобы выдерживать золотой вес, и продолжала смотреть прямо в бледные зенки Дейяри.

— По милостивому соизволению… — наконец отозвался капитан.

Голос у него был совершенно бесцветный. Зато акцента — ни малейшего.

Малта едва заметно кивнула.

— Мой государь наделен терпением, превосходящим понятия обычных людей, — продолжала она. — Когда мы только попали к вам на борт, он был готов извинить тот нелюбезный прием, который нам здесь оказали. Он говорил мне: «Капитан наверняка слишком занят, управляясь с множеством людей, снятых вместе с нами с галеры. Ему нужно выслушать массу сообщений, обдумать и принять десятки решений…» Ему ли, сатрапу, не знать, что такое ответственность начальствующих! Он убеждал меня не принимать близко к сердцу оскорбительное невнимание, встретившее его на этом корабле. «Капитану необходимо время, чтобы приготовить мне достойный прием, — сказал государь. — Скоро на пороге этой конуры, где нас временно поселили, появится посланник льюфея…» День шел за днем, но милосердный монарх усматривал все новые оправдания для тебя, капитан. Сперва он предположил, что ты нездоров; потом — что боишься потревожить его, ведь он сам только-только поправлялся после перенесенных опасностей и трудов. А может, говорил он, ты просто не подозреваешь, какого рода почести должны быть оказаны джамелийскому самодержцу? Видишь ли, наш милостивый государь в определенной степени равнодушен к личным удобствам. Подумаешь, голый пол и помои вместо еды! При его мужестве это все равно что отдых после тех лишений, коих он натерпелся в Дождевых Чащобах, а врожденное великодушие заставляет его полагать, что, возможно, на этом судне просто не имеется лучшей каюты. — Малта обвела капитанские хоромы красноречивым взглядом. — Но я, как верная раба своего великого господина, просто не могу позволить себе такого смирения! А уж что станут говорить про все это в Джамелии…

Последнюю фразу она произнесла вполголоса, как бы размышляя вслух.

Капитан поднялся. В явном смятении почесал кончик носа. И перво-наперво махнул рукой старпому, еще торчавшему у входа: убирайся, мол! Тот мгновенно исчез с глаз и плотно притворил за собой дверь. Капитан продолжал хранить внешнюю невозмутимость, хотя от всего услышанного его внезапно прошиб пот: Малта чувствовала запах.

— Мне говорили что-то такое, но я не очень поверил, — сказал капитан. — Принял за досужие байки. Так этот человек — вправду джамелийский сатрап?

Малта решила поставить на кон все. Она стерла с лица последние остатки учтивости и ответила тихо, но тоном обвинения:

— Ты знаешь, что это действительно так. Утверждать, будто не распознал царственную особу — скверная отговорка, господин мой!

— А ты небось — придворная дама? — съязвил калсидиец.

Малта не дрогнула.

— Конечно же нет, — сказала она. — Думаю, ты уже догадался по моему выговору, что я из Удачного. Я лишь ничтожнейшая из его служанок, удостоенная счастливой судьбы оказаться при нем и служить ему в час нужды. Это честь, коей я ни в малейшей степени не достойна, в чем и отдаю себе полный отчет! — И Малта пустила в ход очередной козырь: — Утрата Сердечной Подруги, госпожи Кикки, постигшая государя на борту калсидийской галеры, тяжким камнем легла на его сердце. Не то чтобы он винил капитана, но… Ты же понимаешь льюфей: если Подруга, а затем и сам сатрап скончается от невыясненных причин среди калсидийцев, ваше гостеприимство будет подвергнуто немалому сомнению! — И очень тихо добавила: — Как бы не узрели в том политической подоплеки в определенных кругах.

— Если только эта весть до кого-нибудь доберется, — хмуро заметил капитан, и Малта задумалась, уж не перегнула ли она палку. Но последующие слова льюфея вновь воодушевили ее, ибо он осведомился: — А что вы делали-то там, на реке?

Малта загадочно улыбнулась. (О, она умела загадочно улыбаться! Сколько долгих часов перед зеркалом она посвятила этому искусству. Могла ли она тогда предполагать, где и как оно ей пригодится!)

— Тайны Дождевых Чащоб были мне доверены не для того, чтобы я их раскрывала, — сказала она. — Если хочешь знать больше, быть может, сатрап пожелает просветить тебя. — Тут нечего было опасаться: Касго в любом случае не знал про Чащобы ничего существенного, а значит, и выболтать не мог. Тем не менее Малта деланно спохватилась: — Хотя о чем я! Станет ли он делиться сокровенным с человеком, столь постыдно с ним обращавшимся? Ибо ты, господин мой, повел себя не так, как полагалось бы именующему себя союзником государя. Или, может быть, случай, отдавший нас в твои руки, в самом деле превратил нас в твоих пленников? Уж не собрался ли ты потребовать за нас выкуп, уподобляясь какому-нибудь пирату?

Вопрос, заданный вот так, в лоб, вконец ошарашил калсидийского капитана.

— Я… да нет, конечно, вы не пленники, — вырвалось у него. Впрочем, он тут же вздернул подбородок: — Да будь он в самом деле пленником, разве вез бы я его со всей поспешностью в Джамелию?

— Чтобы там продать нас тому, кто больше заплатит? — сухо осведомилась Малта. Капитан собрался резко и сердито ответить, но Малта снова успела раньше: — Во всяком случае, возможность подобного искушения наверняка существует. Лишь глупец проглядел бы такую возможность, особенно в условиях нынешней смуты. Умудренные люди, однако, осведомлены о легендарном великодушии сатрапа по отношению к друзьям и соратникам. А также о том, что кровавые деньги, полученные бесчестным путем, навлекают его беспредельный гнев. — И она чуть склонила голову набок: — Желаешь ли ты, господин мой, стать орудием судьбы, скрепив дружбу Джамелии и Калсиды? Или предпочтешь навсегда запятнать доброе имя своего народа, явив калсидийцев двурушниками, готовыми продавать союзников и друзей?

Воцарилось длительное молчание.

— Ты говоришь прямо как торговец из старинной удачнинской семьи, — наконец сказал капитан. — Вот только ваши торговцы никогда особо не жаловали Калсиду. Твой-то какой во всем этом интерес?

«Моя жизнь, недоумок!» Малта изобразила величайшее изумление:

— Ты спрашиваешь женщину, каков ее интерес? Что ж, я отвечу. Дело в том, господин мой, что мой отец родом из Калсиды, вот почему мне небезразлично, как станут отзываться о тебе и о твоих земляках. Что же до меня самой — я не преследую никаких личных целей. Благополучие государя — в этом вся моя жизнь.

И она благоговейно потупилась, хотя славословить сатрапа ей было все равно что дерьмо ложкой хлебать. Капитан снова надолго умолк, и Малта, казалось, явственно слышала движение его мыслей. В самом деле, он ничего не потеряет, если жизнь сатрапа переменится к лучшему. Живой и здоровый заложник всяко ценней, чем валяющийся при смерти. А благодарность сатрапа может вправду оказаться весомее куша, который отвалят за его возвращение вельможи Джамелии.

— Ступай, — внезапно отпустил ее капитан.

— С твоего позволения, господин мой, — чопорно откланялась Малта. Не годилось женщине сатрапа пресмыкаться по-рабски, и этому Малту тоже научила Кикки, да приснятся ей на том свете добрые сны! Малта не стала пятиться к двери — просто повернулась к капитану спиной и пошла.

И пусть он что хочет, то и думает.

На палубе ее обдало холодным вечерним ветром, и на миг у нее закружилась голова. Да так, что она еле устояла на ногах. Но все-таки устояла. Ее силы были вычерпаны до дна. Тем не менее она в очередной раз высоко подняла голову, неся воображаемую корону. Она не позволила себе спешить и суетиться. Отыскала нужный люк и опять погрузилась в зловонные недра корабля. Дорога вела через кубрик; Малта прошла мимо матросов так, словно их там и не было. Они, в свою очередь, сразу прекратили все разговоры, глядя ей вслед.

Добравшись наконец до своей каюты, Малта захлопнула дверь, пересекла крохотное помещение, остановившись у койки, и наконец-то позволила подломиться коленям, чтобы преклонить их перед сатрапом, а вернее, попросту рухнуть. Если бы того не требовала роль, избранная ею для себя, она рухнула бы все равно.

— Мой величественный господин, я вернулась, — тихо проговорила она. — Как ты?

— Я? Я пребываю на грани голодной смерти, — был ответ. — И еще ты с разными глупостями пристаешь.

— Не грусти, венценосный, — сказала она. — Предпринятые мною шаги дают некоторую надежду на улучшение твоего положения!

— Твои? Что-то сомнительно.

Малта низко склонила голову и сидела так некоторое время. Ее трясло. Потом она начала думать, что, по-видимому, все-таки оплошала, что-то сделала или сказала не так и если что-то изменится, то разве что к худшему. В это время раздался стук в дверь. Наверное, это пришел юнга с ужином.

Малта могла бы просто разрешить ему войти. Она сделала над собой очередное усилие, поднялась на ноги и открыла дверь.

Там стоял собственной персоной старпом. И при нем — трое матросов, один другого здоровей. Старпом чопорно поклонился.

— Сегодня, — сказал он, — вы ужинать с льюфей. Ты… твоя… тебе… тьфу! Мыться. Одеваться!

Его небогатый словарный запас был явно исчерпан, так что он просто указал на матросов, державших полные ведерки горячей — аж пар шел — воды и целые охапки разнообразной одежды. Малта сразу отметила среди одежды явно женские принадлежности. Итак, ей удалось убедить их не только насчет сатрапа, но и в отношении себя самой.

Ох, как трудно было удержаться и не выдать охвативший ее победный восторг!

— Если государь того пожелает, — с прохладцей ответствовала она. И жестом, достойным потомственной аристократки, велела им заносить все доставленное в каюту.

— Что ты намерена делать? — набравшись смелости, обратился Уинтроу к кораблю.

Ночной ветер явственно холодил, и, стоя на баке, Уинтроу обхватил себя руками, чтобы согреться. «Проказница» на всех парусах неслась назад в Делипай. Если бы Уинтроу мог повелевать стихиями, он первым делом приказал бы ветру утихнуть, чтобы корабль шел как можно медленнее и у него было время как следует поразмыслить.

Несмотря на поздний час, в море было отнюдь не темно. Лунный свет ярко играл на гребешках волн, и спины морских змей, плотным строем окруживших корабль, вспыхивали звездами. А какими цветами переливались их глаза! Медью, серебром, теплым золотом, жутковато-розовым и голубым. В море словно бы распустились светящиеся ночные цветы. Всякий раз, выходя на палубу, Уинтроу не мог отделаться от ощущения, что змеи пристально за ним наблюдали. Быть может, он ошибался. А может, и нет.

Словно в ответ на эту мысль, из воды высунулась гривастая голова. В потемках Уинтроу не взялся бы утверждать наверняка, но, похоже, это была зелено-золотая змея с острова Других. Несколько мгновений она держалась вровень с судном, внимательно глядя на Уинтроу. Двуногий, я знаю тебя! — прозвучал в его мозгу бестелесный шепот извне. Говорила ли она с ним? Или он просто припоминал ее голос, услышанный на том берегу? Уинтроу не мог с уверенностью сказать.

— Намерена по поводу чего? — издевательски осведомилось изваяние.

Он знал: Молния могла прихлопнуть его как муху. В любой миг, по выбору. А значит, бояться было просто бесполезно, и Уинтроу отодвинул все страхи подальше.

— Ты прекрасно знаешь, о чем я. Альтия и Брэшен нас ищут. Нельзя исключать, что они поджидают нас где-нибудь вблизи Делипая. А могут подойти к нам прямо в гавани. Ну и что ты будешь делать тогда? Ты и твои змеи?

— А-а, так вот ты про что. Ну… — Носовая фигура откинулась назад, глядя на него через плечо. Ее черные локоны вились, словно гнездо живых гадюк. Она поднесла палец к губам, словно намереваясь поделиться с ним величайшим секретом. Однако ответила громким «театральным» шепотом, предназначенным скорее для Кеннита, который, стуча деревянной ногой, как раз вышел на палубу: — А вот что захочу, то с ними и сделаю. — И улыбнулась пирату, уже откровенно глядя мимо Уинтроу. — Доброй ночи, милый!

— Доброй ночи и попутных ветров тебе, моя красавица, — отозвался Кеннит. Перегнувшись через фальшборт, он коснулся громадной ручищи, которую приветственно протянула ему Молния. Когда капитан улыбнулся Уинтроу, его зубы блеснули той же белизной, что и у морских змей: — Доброй ночи, Уинтроу. Надеюсь, у тебя все в порядке? А то тогда, у меня в каюте, ты какой-то был весь изможденный.

— Не все у меня в порядке, — откровенно ответил Уинтроу. Он смотрел на Кеннита, и сердце гулко стучало в его груди. — Я на части рвусь. Даже спать не могу из-за страхов, которые на меня наседают. — И он оглянулся на Молнию: — Не надо так легкомысленно отмахиваться от меня, я ведь о нашей с тобой семье говорю! Альтия — моя родная тетка и твоя многолетняя подруга и спутница. Подумай об этом, корабль! Она вставила заветный нагель [3] и первой приветствовала тебя, когда ты пробудилась! Неужели ты об этом не помнишь?

— Помню, и очень хорошо. А еще лучше — о том, как она почти сразу ушла и бросила меня одну. И тем самым допустила, чтобы Кайл сделал из меня работорговый корабль! — И Молния выгнула бровь, косясь на Уинтроу: — Тебе бы такие воспоминания о последнем свидании с ней… Посмотрела бы я тогда, что за чувства вызвало бы у тебя ее имя!

Уинтроу сжал кулаки, не позволяя отвлечь себя от первоначально заданного вопроса.

— И тем не менее, — сказал он, — она по-прежнему член нашей семьи. Что делать-то будем?

— «Мы»? «Нашей»?.. Я смотрю, ты меня опять со своей Проказницей перепутал. Мальчик мой, между мной и тобой нет и быть не может никаких «наших» и «нас». Ты — отдельно и я — отдельно. Если же я иногда говорю «наше» и «мы», знаешь, я вовсе не тебя имею в виду.

И она одарила Кеннита ласкающим взглядом.

— А я не верю, что в тебе вправду ничего от Проказницы не осталось! — упорствовал Уинтроу. — Иначе ты бы с такой горечью все это не вспоминала!

— Опять начинается! — Молния со вздохом закатила глаза.

— Боюсь, нам действительно придется кое-что обсудить, — тоном утешения обратился к ней Кеннит. — Не дуйся, Уинтроу. Лучше скажи откровенно: ты-то чего хочешь, чтобы мы сделали? Чтобы отдали Молнию твой тетке и тем оградили твои родственные чувства? Ну и где же, позволь спросить, твое чувство долга передо мной?

Уинтроу медленно подошел и встал рядом с Кеннитом у фальшборта.

— Моя верность принадлежит тебе, Кеннит, — заговорил он некоторое время спустя. — Ты сам это знаешь. Думаю, ты знал это даже раньше, чем я сам позволил себе так думать. И потом, если бы дело обстояло иначе, разве было бы мне сейчас так больно!

Пирата, похоже, тронуло его искреннее признание. Он положил руку Уинтроу на плечо, и довольно долго оба молчали.

— Ты еще так юн, дорогой мой, — еле слышно прошептал Кеннит. — Скажи вслух, чего бы тебе хотелось?

Уинтроу изумленно повернулся к нему. Кеннит смотрел вперед, в ночь, так, словно и не он только что обращался к Уинтроу. Юноша спешно привел в порядок одолевавшие его сумбурные мысли.

— Я бы вот о чем попросил вас обоих, — сказал он затем. — Пусть Альтии не будет причинено никакого вреда… Она ведь сестра моей матери, в нас течет та же кровь, она — член семьи корабля. Пусть Молния отпирается сколько угодно, но я ни за что не поверю, что она смогла бы увидеть смерть Альтии и остаться совсем равнодушной. — Тут он вспомнил их перепалку и очень тихо добавил: — Я, по крайней мере, точно не смог бы.