Познакомившись с Тристом, он стал искать его компании и при любой возможности появлялся у нас наверху. Старший товарищ делился с ним контрабандными конфетами или, когда карманы были пусты, фантастичными сказками про встречи с жителями равнин и их прекрасными женщинами. Судя по всему, его тактика давала прекрасные результаты, поскольку Трист хвалился, что он стал одним из первых кадетов, приглашенных в собственную квартиру полковника на обед – редкая честь, которую Стит оказывал только тем, кого, по его мнению, впереди ждала блестящая карьера.

Разумеется, я обратил внимание на то, что Трист являлся единственным сыном нового аристократа, кто попал в число избранных, хотя приглашения на обед вручались регулярно. Я и сам втайне мечтал стать гостем полковника, но не желал поступаться гордостью и дружбой со Спинком ради того, чтобы завоевать расположение мальчишки.

Главным образом благодаря предусмотрительности отца, позаботившегося подготовить меня к Академии, я получал высокие оценки и к зиме стал одним из первых учеников. Но не у всех моих товарищей дела шли так же хорошо. Спинк продолжал сражаться с математикой. Ему нередко мешало слабое знание арифметики, потому что, даже если он осваивал какое-то алгебраическое понятие, его ответы зависели от способности правильно сосчитать. Рори тяжело давалось черчение, а Калебу – варнийский язык. Мы все делились друг с другом знаниями и вскоре поняли, что признавать свои слабости перед друзьями не зазорно. Несмотря на трения между Спинком и Тристом, мы стали по-настоящему сплоченным отрядом – чего и добивались наши командиры.

Лично я с наибольшим удовольствием ходил на занятия по инженерному делу и черчению. Капитан Моу казался мне честным наставником, который не делал различий между сыновьями новых и старых аристократов. Ему очень нравился Спинк, изо всех сил старавшийся добиться отличных результатов, но я стал настоящим любимцем. Дома я выполнял самые разные поручения отца, благодаря чему много практиковался в инженерном деле. Однажды капитан Моу назвал меня «инженер в грязных сапогах, как и я сам», имея в виду, что мои знания почерпнуты не из книг, а из собственного опыта, и это было самой высокой оценкой. Он любил давать нам задания, требовавшие нестандартного решения, и часто повторял, что «может возникнуть ситуация, когда вам придется построить земляное сооружение без лопат или перекинуть через реку мост без бревен или обработанных каменных плит».

На одном из занятий мне удалось построить замечательную модель плота только из «бревен» и ниток. У Моу имелся действующий, при помощи ведра воды, макет реки с небольшими водопадами. Мой плот оказался единственным, которому удалось преодолеть все препятствия и доставить свой груз – оловянных солдатиков – к месту назначения. Поставив мне высший балл за урок и сказав несколько добрых слов всем остальным, капитан попросил меня задержаться.

После того как мои товарищи ушли и мы с ним начали наводить порядок в классе, он удивил меня, спросив совершенно серьезно:

– Невар, ты никогда не думал о том, чтобы стать разведчиком в кавалле?

– Нет, сэр! – в ужасе воскликнул я.

Он улыбнулся, увидев мою реакцию.

– И почему же, кадет Бурвиль?

– Потому что я… хочу стать офицером и отличиться на службе у короля, и прославить свою семью, и чтобы мои родные мной гордились, и…

– Ты сможешь все это сделать, став разведчиком. Чтобы с честью служить, совсем не обязательно быть лейтенантом в форме, – прервал он меня, затем откашлялся и заговорил тише, словно решил открыть мне важную тайну: – Я знаю много хороших командиров в пограничных фортах. Моя рекомендация позволит тебе быстро продвинуться по службе, к тому же ты будешь избавлен от необходимости оставаться в Академии, с утра до ночи штудируя учебники. Через шесть недель ты можешь стать свободным и начать настоящую службу королю.

– Но, сэр! – вскричал я и тут же замолчал, спохватившись, что не должен спорить с офицером и высказывать свое мнение, пока меня о нем не спросят.

– Говори, что ты хотел сказать, – разрешил капитан.

Он вернулся к своему столу и сел, взяв в руки маленькую модель катапульты.

– Капитан Моу, разведчик не имеет офицерского звания. Он никем не командует и отвечает только за себя. Он действует всегда в одиночку. Чаще всего это рядовой или тот, от кого отказалась семья. Предполагается, что они хорошо знают покоренные народы, их языки, обычаи… Иногда разведчики берут в жены женщин равнин и даже имеют от них детей, а в форты они приезжают время от времени, чтобы доложить о том, что им удалось сделать. Они не… не джентльмены, сэр. Я уверен, что мой отец не хотел бы мне такой карьеры.

– Возможно, не хотел бы, – согласился мой наставник, немного помолчав. – Но я буду с тобой откровенен, молодой человек. Ты обладаешь талантом изобретателя и независимым мышлением. Эти качества не приветствуются в лейтенанте. Как раз наоборот, твой командир сделает все, чтобы задавить их в тебе, поскольку умеющий свободно мыслить офицер нарушает привычный уклад армейской жизни. Ты не предназначен для того, чтобы стать спицей в колесе или звеном в цепи, кадет Бурвиль. Ты будешь там несчастлив и сделаешь несчастными тех, кто будет стоять над тобой и ниже тебя.

Я думаю, что добрый бог создал тебя, чтобы ты действовал сам по себе. Да, ты сын-солдат, и волей нашего короля твой отец стал лордом. Но я не представляю тебя офицером. Ты не должен обижаться на мои слова – я не хочу тебя оскорбить. Это честная оценка. Я считаю, что ты наделен блестящими способностями и всегда приземлишься на ноги, как бы тебя ни подбросила судьба. Но мне представляется, что офицер из тебя не получится. – Он ласково мне улыбнулся, став вдруг похожим на доброго дядюшку, а не наставника, и вновь ошеломил меня странным вопросом: – Скажи честно, ты можешь представить себя офицером через пять лет?

Я расправил плечи и, с трудом справившись с комком в горле, ответил:

– Да, сэр, могу. Я хочу этого всей душой.

Капитан перестал вертеть в руках модель и откинулся на спинку стула. Затем, чуть приподняв свои кустистые брови, вздохнул, словно сдаваясь.

– Ну, в таком случае, думаю, ты сделаешь все от тебя зависящее, чтобы осуществить свою мечту. Надеюсь, тебя не постигнет разочарование, кадет. И надеюсь, ты не уйдешь из каваллы, когда осознаешь, что ограничения выбранной тобой жизни гораздо значительнее, чем ты себе представлял.

– Я кавалерист, сэр. Я таким рожден и воспитан.

– Да, так оно и есть, – проговорил он и кивнул. – Я попрошу тебя запомнить одну вещь: твой плот благополучно миновал водопады и доставил солдат целыми и невредимыми, потому что тебе хватило ума придать своей конструкции некоторую гибкость. Примени это правило к себе и своим амбициям, кадет. Дай им возможность гнуться, иначе ты сломаешься. А теперь можешь идти.

Раздумывая над его словами, я вышел на улицу. Разговор оставил в душе странный осадок, мне было не совсем понятно – капитан меня похвалил или посоветовал умерить амбиции. Однако с товарищами его предложение я обсуждать не стал.

Спустя два месяца после начала занятий тем из нас, у кого были хорошие оценки, позволили раз в две недели на Седьмой день навещать своих родных. Это стало приятным разнообразием в череде скучных «выходных», которые мы имели до сих пор. Всем первокурсникам полагался свободный день в конце недели, но мы в приказном порядке отправлялись на очередной музыкальный вечер в Историческом обществе леди Мидоун. Собравшиеся там благородные дамы и их дочери исполняли оригинальные композиции, повествующие о событиях гернийской истории. Эти вечера с экстравагантными костюмами и декорациями, а также весьма посредственным пением казались нам бесконечными, и мы едва ли вникали в содержание представлений. В конце мы вежливо хлопали, а потом отправлялись обратно в казармы, поскольку первокурсникам не позволялось принимать участие в чаепитии и знакомиться с юными леди. Прибыв в Карнестон-Хаус, мы могли насладиться остатками нашего выходного.

В отличие от большинства сыновей новых аристократов у меня в столице имелись близкие родственники, приглашавшие их навестить всякий раз, когда нам предоставляли свободное время. Только Трист, Горд и я могли рассчитывать на приглашение на обед. Остальные чаще всего оставались в казарме. Дядя присылал за мной карету и устраивал для меня великолепный обед. Я ближе познакомился с тетей, а также со своим кузеном Готорном и кузиной Пуриссой. Тетя Даралин по-прежнему держалась со мной холодно, но я понимал, что мой отец прав и в ее отношении нет ничего личного. До тех пор пока я оставался в поместье отца, она могла забыть о нашем родстве и чувствовала себя в безопасности. Я с удовольствием проводил время в кабинете дяди. Мы с ним вели долгие беседы, и он нередко расспрашивал о моих успехах в языке и истории.

Иногда к нам присоединялся Готорн, его сын и наследник. Он был на четыре года меня старше и поступил в университет. Кузен рассказывал о своих занятиях, и, должен признаться, я иногда завидовал тому, что он изучает живопись, литературу и музыку. Моя маленькая кузина Пурисса полюбила меня и с помощью своей гувернантки пекла маленькие пирожки и делала конфеты, а потом складывала угощение в корзинку, чтобы я отнес друзьям в Академию. А вот у старшей кузины Эпини во время моих визитов почему-то всегда находились дела за пределами дома. В определенном смысле я был этому рад, поскольку мое первое впечатление о ней было довольно необычным.

Исключительно чтобы поддержать вежливый разговор за столом, я как-то раз сказал тете:

– Как жаль, что, когда я прихожу к вам в гости, все никак не могу повстречаться с Эпини.

Тетя наградила меня ледяным взглядом.

– Жаль? Я тебя не понимаю. Это еще почему тебе жаль? Я тут же смутился, словно оказался верхом на коне посреди размытой дождями дороги.

– Мы так и не смогли познакомиться поближе, однако я не сомневаюсь, что с удовольствием провел бы время в ее обществе.

Меня удивило возмущение, с каким тетя отреагировала на мою совершенно невинную реплику, и надеялся, что мое пояснение ее успокоит. Не тут-то было. Она несколько минут размешивала сахар в чашке, а потом холодно мне улыбнулась.

– Я совершенно уверена в том, что ты ошибаешься, Невар. У тебя и моей дочери нет абсолютно ничего общего, а потому вам вряд ли будет интересна компания друг друга. Эпини очень чувствительная девушка и исключительно утонченная. Я не могу представить себе, о чем вы с ней могли бы разговаривать. Совершенно очевидно, что вам вместе было бы крайне неуютно.

Я опустил взгляд в тарелку и пробормотал:

– Да, конечно, вы правы.

Я бы сделал все на свете, чтобы скрыть краску стыда, залившую мое лицо после унизительного выговора. Должно быть, она решила, что я повел себя дерзко, изъявив желание поговорить с ее дочерью. Я словно прозрел: ведь она сознательно отсылала Эпини из дома в те дни, когда на обед приезжал я. Иными словами, тетя старательно оберегала ее от моего общества. Слишком поздно я сообразил, что во время своих визитов всегда был единственным гостем в их доме, и получалось, что мой дядя тоже считает меня недостаточно воспитанным и изысканным, чтобы допускать в общество его друзей. Я тут же вспомнил, как мой собственный отец не позволил матери и сестре встретиться с капитаном Вакстоном, когда старый разведчик приехал к нам домой. Неужели моя тетя смотрит на меня точно такими же глазами? А дядя?

Словно подслушав мои мысли, дядя постарался немного подсластить горькую пилюлю.

– В некотором смысле я согласен с твоей тетей, Невар, но совсем по другой причине, нежели ты можешь подумать. Хотя по годам Эпини уже почти взрослая, она ведет себя как ребенок, и я не жду от нее выполнения обязанностей, которые общество возлагает на молодых леди. – Он собирался что-то добавить, но тетя его сердито прервала:

– Как ребенок! Она ведет себя как ребенок? Эпини обладает даром, Сеферт! Гвиде Пориле, личный медиум королевы, разглядела в ней огромные способности. Но они должны развиваться постепенно, так цветок раскрывает лепестки навстречу солнцу, или бабочка разворачивает крылышки, еще чуть влажные после появления на свет. Если ее слишком рано заставить выполнять обязанности, возлагаемые на женщину обществом, она и станет всего лишь обычной женщиной, глупой коровой, вынужденной тащить ярмо, которое ей поспешат повесить на шею бесчувственные мужчины! Ее дар будет утерян, и не только для нее – для нас всех. Как ребенок! Ты не видишь разницы между пробуждением духа и детским поведением. – Ее голос с каждым словом звучал все пронзительнее.

Дядя резко отодвинул свой стул от стола.

– Я действительно не вижу разницы между так называемым «даром» и детским поведением. И не сомневаюсь, что Невар ее тоже не увидит. Поэтому я, пожалуй, постараюсь оградить его от этих глупостей. Невар, не пройдешь ли ты со мной в кабинет?

Я был страшно огорчен тем, что стал причиной ссоры между ними. Постаравшись подняться как можно изящнее, я поклонился леди Бурвиль и вышел из-за стола. Но она отвернулась от меня и презрительно фыркнула. В более неприятное положение я в своей жизни еще не попадал.

Когда мы переступили порог кабинета, я, заикаясь, принялся извиняться, но дядя пожал плечами и взял сигару.

– Даже если бы ты вел себя безупречно, она бы придралась к чему-нибудь в моем поведении. Эпини несколько раз умоляла разрешить ей встретиться с тобой. И я думаю, это можно организовать, несмотря на очень напряженное расписание, которое составила для нее Даралин. Но я должен тебя предупредить: она на самом деле девушка, ведущая себя как ребенок. Иногда мне кажется, что Пурисса гораздо более зрелая, чем ее старшая сестра.

Я не мог признаться дяде, что заговорил о встрече с кузиной исключительно для поддержания разговора за столом и на самом деле совершенно не горю желанием ее видеть. По правде сказать, Эпини показалась мне глупой и взбалмошной, и я отнюдь не стремился к ее компании, но мне оставалось лишь улыбнуться и заверить дядю, что я с нетерпением буду ждать нашей встречи. В глубине же души я рассчитывал, что до этого не дойдет и мне удастся избежать ненужных конфликтов с тетей.

После этого визита к родственникам я испытал облегчение, вернувшись в Академию и к своим товарищам. К моей несказанной радости, наступившая неделя ознаменовалась тем, что бесконечные марши на плацу сменились занятиями по выездке. Нам, как и было обещано, предоставили лошадей. Все они были спокойные, одинаковой бурой масти и ни внешне, ни по темпераменту ничем не отличались друг от друга. Вместо имен они получили номера. Например, мою звали Семнадцать Ка, «Карнестонские всадники». Мы должны были сами за ними ухаживать, и потому к нашим бесчисленным обязанностям добавилась еще одна.

Эти лошади не были ни боевыми конями, ни кавалерийскими скакунами, но, думаю, мы выглядели очень миленько, когда выполняли на них свои маневры. Довольно скоро стало ясно, что они неприхотливы, абсолютно послушны и совершенно бесполезны, если речь пойдет о скорости или выносливости. Во время выездки они идеально, но без души проделывали все, что от них требовалось. Если случались ошибки, то, как правило, по вине кадета, а не лошади. К моему удивлению, Горд прекрасно держался в седле, в отличие от Орона, который болтался на лошади, как тряпка. А Рори без конца пытался «управлять» своей кобылкой и то слишком сильно дергал за поводья, то бил ее пятками, отчего несчастное животное волновалось и сбивалось с общего ритма.

Но следует отметить, что наш отряд выглядел верхом значительно лучше, чем остальные дозоры первокурсников. Все мы были сыновьями-солдатами офицеров каваллы и умели держаться в седле с самого детства. Этого явно нельзя было сказать про сыновей старых аристократов. Во время коротких перерывов мы наблюдали за их занятиями, и Рори нашел правильное определение происходящему:

– Именно из-за них мы катаемся на этих прогулочных тихонях. Эти парни тут же обделаются, если их посадят на настоящих лошадей.

Буквально несколько человек из них держались в седле как положено, остальные же толком не представляли, что нужно делать. Неумехи портили все дело и мешали тем, кто имел опыт. Иными словами, лошади знали команды, а их всадники – нет. Я видел, как один парень, расставив локти в стороны, принялся размахивать поводьями, в результате его лошадь начала метаться из стороны в сторону, натыкаясь на тех, кто оказался рядом. Другой скакал, вцепившись одной рукой в луку седла, и, по нашим представлениям, должен был вот-вот свалиться.

Мы страшно веселились, правда, недолго. Наш наставник, лейтенант Вуртам, был из старых аристократов и не мог допустить, чтобы выскочки потешались над благородными господами в свое удовольствие. Мы получили взыскание, и всему дозору пришлось попотеть в конюшне. А еще он прочитал нам длинную лекцию. Как выяснилось, когда мы смеемся над представителями других подразделений, это означает, что мы оскорбляем всю каваллу и ее древний обычай заботиться обо всех своих солдатах. Однако его речь нас не слишком тронула, поскольку мы уже знали разницу между добродушным подшучиванием и брошенным в беде товарищем. Наказание стало еще одним камнем в стене, которую преподаватели и командиры Академии старательно строили между кадетами из новой и старой аристократии.

Я часто думал о Гордеце и скучал по нему, хотя знал, что за ним хорошо ухаживают в конюшне моего дяди. Я с нетерпением ждал третьего года обучения, когда закончатся теоретические занятия и мы займемся более конкретными вещами. Тогда я смогу забрать у дяди Гордеца и показать его и свое мастерство.

Но через два месяца после начала учебного года мои мечты были растоптаны и превратились в прах. В один далеко не прекрасный день полковник Стит объявил, что все владельцы лошадей, чьи животные находятся в конюшнях Академии, должны их забрать и отправить домой. Отныне обучение верховой езде будет производиться на лошадях, принадлежащих учебному заведению. В своей речи по этому поводу он привел в качестве аргумента экономию на подковах и услугах ветеринаров, а также возможность использования одного и того же животного на нескольких занятиях и особенно привлек наше внимание к тому факту, что у всех кадетов будут одинаковые лошади.

Для меня решение полковника Стита стало очередным доказательством того, что он не имеет ни малейшего представления о сущности каваллы. Своими действиями он подрывал наш моральный дух, но понять это мог только тот, кто на собственном опыте познал, что настоящий кавалерист – это наполовину его лошадь, ибо без нее он становится неопытным пехотинцем. Посадить нас на одинаковых и очень посредственных коняшек означало дать нам в руки плохое оружие или неудобную форму.

Это стало темой одного из моих писем, которые я раз в две недели отправлял Карсине. Я решил, что сия проблема достаточно невинна и не вызовет неудовольствия у ее родителей, к тому же, возможно, заинтересует ее отца, поскольку младший брат моей невесты тоже должен был поступать в Академию. Каждое слово в тех письмах, что я ей посылал, было тщательно продумано, ибо, я в этом не сомневался, сначала их читал ее отец и лишь потом отдавал ей. Я страдал, не имея возможности высказать ей все, что накопилось у меня на сердце, но отец Карсины должен был убедиться в моем упорном стремлении к цели – капитанским звездочкам, – иначе не видать мне невесты как своих ушей.

Короткие записки, которые я получал от нее в ответ, не слишком меня радовали. Она всякий раз интересовалась моим здоровьем и успехами в учебе, а иногда рассказывала о собственных достижениях – например, о том, что она освоила новый вид стежков в вышивании или присматривала за служанками на кухне, когда они консервировали ягоды. Меня не слишком занимали вышивание и тонкости заготовки продуктов на зиму, но короткие, сдержанные записки были единственным, что у меня имелось.

Я постоянно носил с собой ее подарок, аккуратно сложенный и завернутый в тонкую бумагу, чтобы сохранить аромат. Сначала я стеснялся говорить о своей любви с товарищами, поскольку опасался, что они будут надо мной потешаться, но однажды вечером случайно услышал разговор Корта и Нейтреда. Они говорили о доме, об одиночестве и своих сестрах. Корт держал в руке крошечный квадратик ткани, украшенный незабудками, а Нейтреду его возлюбленная подарила закладку, вышитую крестом в цвета Академии. Я не видел, чтобы он ею пользовался, и решил, что он, наверное, считает ее слишком ценной для таких будничных целей.

Я испытал диковинное облегчение и гордость, когда смог показать им подарок своей дамы и поведать, как я его получил. А еще я признался, что скучаю по невесте гораздо больше, чем пристало тому, кто еще не помолвлен официально. Мы поговорили о том, как осторожно мне следует себя вести, а потом Корт и Нейтред смущенно достали маленькие пачки писем. У одного они были обвязаны лавандовой лентой, у другого – пахли фиалками. Оба договорились со своими сестрами, что в официальные письма они будут вкладывать послания для своих любимых. Таким образом, Корт и Нейтред могли не только писать о том, что они чувствуют, но и получали ответы без отцовской цензуры.

Я сразу понял, что следует делать, но несколько недель колебался. Отправится ли Ярил к матери, чтобы рассказать о моей просьбе? Станет ли Карсина хуже обо мне думать, когда поймет, что я желаю скрыть свою переписку с ней от лорда Гренолтера? А самым трудным с моральной точки зрения оказался вопрос, правильно ли будет делать сестру соучастницей заговора. Я все еще не мог принять никакого решения, когда от Ярил пришло очень необычное письмо. Мои родные писали мне по очереди, чтобы я получал хотя бы одно письмо в неделю. До сих пор записки Ярил были довольно поверхностными и скучными. Послание, которое я получил на этой неделе, оказалось толще обычного. Я взвесил в руке конверт, а открыв его, почувствовал едва уловимый аромат, необычный, но очень знакомый. Это был запах гардении, и я мгновенно перенесся в свою последнюю ночь, проведенную дома, и вспомнил прогулку с Карсиной в нашем парке.

Внутри я обнаружил обычное письмо от сестры, но в нем лежало другое. На полях были старательно нарисованы бабочки и цветы, Карсина писала фиолетовыми чернилами, и почерк у нее оказался почти детским – буквы крупные и очень красивые. Орфографические ошибки в любой другой ситуации вызвали бы у меня смех, но сейчас лишь добавили очарования ее посланию, в особенности там, где она признавалась: «Каждая менута без тибя кажица мне вечностью. Когда жи я снова увижу твае литцо?» Рисунки, украшавшие эпистолу, были невероятно сложными, по всей видимости, Карсина провела над ними не один час. Я долго и внимательно их разглядывал, все больше удивляясь тому, какой великолепной художницей она оказалась. Карсина очень точно прорисовала все, даже мельчайшие детали, поэтому мне без труда удалось узнать изображенные ею цветы.

В своем письме Ярил ни словом не обмолвилась об ожидавшем меня сюрпризе, поэтому и я, немедленно сев писать ей ответ, тоже не стал упоминать о записке от Карсины. Зато я сообщил ей, что в конце семестра первокурсникам иногда дают свободный день и они могут отправиться погулять в город, где любящий брат был бы счастлив купить своей маленькой сестренке кружева или какие-нибудь безделушки. Я попросил ее подумать, что бы ей хотелось получить в подарок, поскольку был бы рад доставить ей удовольствие, ведь она всегда так добра ко мне. Понимая, что на сей раз отец Карсины наверняка не увидит моего ответного письма, я тем не менее знал, что Ярил, скорее всего, не удержится и прочитает его, прежде чем передать подруге. Поэтому у меня ушло целых два дня на то, чтобы его сочинить.

Я старался, чтобы в нем мужественность сочеталась с нежностью, уважение с пылкостью, страсть с трезвомыслием. Я писал Карсине о будущем, о детях, которые у нас родятся, о нашем общем доме. Сообразив, что мое послание занимает уже целых пять страниц, я остановился. Я вложил его в письмо, адресованное моей сестре, но запечатал отдельно. Оставалось надеяться, что родителей не удивит поспешность моего ответа и его объем. Охваченный угрызениями совести, я составил для отца длинный и подробный отчет о своих занятиях и решении полковника Стита касательно наших лошадей. Отправляя его, я рассчитывал, что таким образом отец отвлечется от моего письма к Ярил.

Я не думал, что переписка с Карсиной будет так сильно занимать мои мысли. Еще только запечатав послание, я уже начал ждать ответ. Я прикидывал, сколько дней оно будет добираться на почтовой карете до места и сколько времени пролежит у моей сестры, прежде чем Карсина приедет к ней в гости и Ярил сможет передать ей мое письмо. По ночам я лежал без сна, представляя, как она его получает. Интересно, она откроет его при Ярил или подождет минуты, когда останется одна? По правде говоря, я не знал, чего бы мне хотелось больше. Ведь если Карсина прочитает письмо сразу, она сможет тут же написать ответ, и Ярил его мне переправит. Но, с другой стороны, мне не хотелось, чтобы его содержание узнал кто-нибудь, кроме нее. Я испытывал сладостные муки, которые страшно отвлекали меня от занятий. Теперь у меня появился новый ритуал – когда гасили свет, я произносил молитвы, а потом смотрел в темноту, прислушиваясь к дыханию спящих товарищей и думая о Карсине. Она часто приходила ко мне во сне, а однажды, в очередной раз заснув с мыслями о ней, мне приснился очень яркий сон о том, что она наконец-то прислала мне ответ. Только сон этот был очень необычным.

Нашу почту раздавал сержант Рафет. Мы часто возвращались с утренних занятий и находили на кроватях письма от родных.

В том сне я получил послание, отправленное Ярил, но сразу понял, что в нем новости от Карсины. Я засунул его в карман мундира, решив открыть, когда никого не будет рядом, чтобы в полном одиночестве насладиться письмом любимой. Когда солнце уже коснулось линии горизонта, я выскользнул из казармы и отправился к дубам, гордо возвышавшимся на лужайке к востоку от Карнестон-Хауса. Там я прислонился к стволу дерева, открыл долгожданное письмо, и сквозь разноцветные осенние листья мне на руки пролился золотистый свет. Легкий ковер из опавших листьев шевелил ветерок, налетевший с реки.

Я вытащил послание из конверта. Письмо сестры оказалось большим золотым листком, но как только я на него взглянул, он вдруг стал коричневым, а строчки исчезли. Края листа загнулись, и теперь он был похож на сухой кокон бабочки. Когда я все-таки попытался его развернуть, он рассыпался на мелкие кусочки, которые подхватил ветер.

Долгожданный ответ Карсины был написан на бумаге. Я попытался его прочитать, но почерк моей возлюбленной, прежде крупный и четкий, изменился, и теперь по листу бежали крошечные, похожие на паучков буковки такого непривычного начертания, что от одного взгляда у меня заболели глаза. Внутри страницы я нашел три фиалки, аккуратно завернутые в тонкую бумагу. Я положил их на ладонь и вдруг уловил аромат цветов, да такой сильный, словно они только что расцвели. Тогда я поднес их к носу и неожиданно понял, что этот букетик был приколот к платью Карсины накануне того дня, когда она вложила их в письмо ко мне. Я улыбнулся, потому что запах цветов стал символом ее нежных чувств ко мне. Мне страшно повезло, что женщина, предназначенная мне судьбой, любит и ждет меня. Далеко не все браки оказываются такими удачными. Впереди меня ждало прекрасное будущее, и я знал это наверняка. Я стану офицером, поведу за собой солдат и проявлю героизм во время военных действий. Моя невеста будет моей женой, и наш дом наполнится веселым топотом детских ножек. Когда моя служба в кавалле подойдет к концу, мы поселимся в чудесном доме во владениях моего брата в Широкой Долине.

Пока я об этом думал, фиалки у меня в руках начали расти. Потом появились новые бутоны и цветы, из первых трех цветков мне на ладонь упали семена и, пустив в ней корни, раскрыли навстречу солнцу зеленые листочки. А в следующее мгновение я увидел, как распускаются цветы с лицами детей. Я стоял, прислонившись спиной к стволу дерева, и смотрел на них.

Не знаю, что заставило меня поднять голову, ведь вокруг ничего не изменилось. Она стояла совершенно неподвижно и с суровым видом смотрела на меня. Крошечные цветочки украшали ее волосы, удивительное платье, казалось, было сшито из золотых осенних листьев. Величественный древесный страж. Однако женщина отрицательно покачала головой.

– Нет, – молвила она, ее голос звучал тихо и мягко, но слова были четкими и ясными. – Это не для тебя. Возможно, для других. Но тебя ждет иная судьба. Ты должен исполнить свое предначертание, ты избран. И ничто и никто не сможет тебе помешать. Ты это сделаешь, даже если тебе придется превратиться в собаку, спасающуюся от летящих вслед камней. Тебе суждено заставить их повернуть назад. Только тебе, сын солдата. Все остальное должно быть забыто до тех пор, пока ты не выполнишь то, что должен.

Ее слова привели меня в ужас. Этого не может быть. Я посмотрел на будущее, которое еще секунду назад было таким прямым и ясным. Цветы нашей любви, что расцвели у меня на ладони, вдруг пожелтели и увяли. Маленькие личики закрыли глазки, побледнели и скукожились. Цветы уронили головки, засохли и превратились в прах.

– Нет! – крикнул я и только в этот момент почувствовал, что дуб захватил меня в плен.

Кора покрыла плечи и торс. Много лет назад мы с братом привязали веревочные качели к ветке ивы да так и оставили. За прошедшие с тех пор годы веревка погрузилась в тело дерева и вскоре стала практически незаметна. Так и этот дуб поглощал меня, обхватывал, затягивал внутрь себя. Сражаться с ним было уже поздно, меня настолько заворожили цветы на ладони, что я ничего не замечал вокруг себя.

Я поднял голову и открыл рот, собираясь закричать, но вместо вопля из меня исторгся водопад зеленых веток. Они вонзились в землю у моих ног и начали подниматься к солнцу, точно маленькие саженцы. На лужайке передо мной рос лес, и я чувствовал, что молодые деревца берут свою силу из моего тела.