Тигринский проснулся первым и долго смотрел в окно. Там было пасмурно, сыро и темно: туман, поднявшийся еще вчера вечером, и не думал рассеиваться. Казбич сидел посреди комнаты и смотрел на Тигринского настороженным взглядом. Аля спала, накрывшись одеялом почти с головой. Она тихонько сопела, лицо было серьезным.

«Наверное, снятся рабочие будни», — подумал Стас, встал с коврика, стараясь не скрипеть, сложил одеяло на кресло и пошел на кухню.

«Надо приготовить завтрак», — решил он и полез в холодильник. Готовить Тигринский умел, но не любил: многолетняя жизнь в общежитии многому его научила, в том числе стирать майки и жарить картошку, но он всей душой ненавидел эти занятия. Казбич тоже пришел на кухню, развалился на подоконнике и смотрел на Стаса с плохо скрытым раздражением: ему категорически не нравилось, что какой-то непонятный тип роется в их с хозяйкой холодильнике.

«Ничего, вот женюсь, и моя жена будет все это делать. И стирать, и картошку жарить. А кота мы назад на помойку отправим, вон как разжирел, свинтус», — думал Стас, и довольная улыбка сама собой появлялась на его светлом веснушчатом лице. Начистив картошки и поставив сковородку на огонь, чтобы прогреть масло, Стас провел рукой по лицу и обнаружил там заметную щетину.

«Побриться надо, — подумал он, швырнув в Казбича подгнившей картофелиной. Тот негодующе замяукал и убежал к хозяйке. — А зачем мне бриться? Мне, собственно, идти никуда не надо. Назад в общежитие я не пойду. В институт тем более. Там Стручков, а мне с ним не о чем разговаривать, — думал он, глядя, как аппетитно подрумянивается на сковородке картошка. — Сейчас проснется Аля, я сделаю ей предложение, она согласится стать моей женой, и тогда я точно не уйду отсюда уже никуда». Эта мысль его вдохновила до крайности, на заросших щетиной щеках даже выступил румянец. Через полчаса картошка была готова, но Аля все спала и спала.

— Аля… цветочек ты мой аленький, — шептал Тигринский, пытаясь аккуратно растолкать девушку. — Вставай, солнышко, уже почти девять часов.

«Солнышко» вдруг резко вскочило, схватило часы и с криком «опять опаздываю!» кинулось в ванную. Тигринский, ранняя пташка, привыкший, что в общежитии кто первый проснется, тот и наденет единственные на всю комнату носки, только пожал плечами. Аля вовсю фыркала и плевалась под душем, иногда вскрикивая что-то вроде «уже почти девять часов! О ужас!». Стас тем временем на кухне репетировал главные слова. Он поставил на стол тарелку с картошкой, положил рядом вилку, порезал остатки хлеба и намазал их маслом, а также приготовил чай. Все выглядело так аппетитно, что Стас с трудом подавил жуткое желание съесть все это сам. Вместо этого он сел в угол и принял смиренный вид. Ровно через секунду после этого на кухню влетела Аля, уже одетая в свою обычную серую одежду и с очками на носу, плюхнулась на стул и стала стремительно поглощать картошку, нервно поглядывая на часы.

— А ты почему еще не одет? — пробурчала она с набитым ртом. — Одевайся быстрее! Мы сейчас выходим.

— Алька, я давно хотел тебе сказать… Выходи за меня замуж, — прошептал Тигринский достаточно, по его мнению, романтичным голосом.

Аля смотрела на него в немом изумлении. Потом она, не переставая жевать, отрицательно покачала головой. Стас оскорбился до глубины души и стал медленно покрываться красными пятнами. Аля с трудом дожевала, глотая целые куски и рискуя подавиться и задохнуться.

— Станислав, — проговорила она со всевозможной мягкостью, — спасибо тебе большое за предложение, тем более что мне уже много лет никто ничего подобного не предлагал. Но мое сердце занято, я влюблена… в другого человека. Поэтому ты меня извини, но я вынуждена отказаться.

И она, помимо воли, представила себе, как тот, другой, которого она видела в своих снах и о ком рыдала, вцепившись зубами в подушку, говорит ей «выходи за меня замуж». Глаза наполнились слезами, и ей захотелось заплакать над несбыточными мечтами вместе с Тигринским.

Наташа проснулась оттого, что мать держала над ее ухом звонящий будильник, но ни сил, ни желания поднять голову с подушки у девушки не было. Она пришла домой, хотя предпочла бы прыгнуть с моста, а больше всего ей хотелось пойти к Барщевскому и пожаловаться, и поплакать у него на плече, но она понимала, что опоздала — соглашаться на его предложения нужно было сразу.

«Но он же ничего не знает пока, — думала Наташа, умывая в ванной отечное лицо и замазывая на шее бордовый засос, поставленный любвеобильным руководителем, — я ничего Саше не скажу, и все будет по-прежнему. А два раза в месяц — это не очень часто. Плохо, конечно, неприятно… Но я как-нибудь постараюсь это пережить».

Из зеркала прямо на нее смотрело бледное, нездоровое лицо с воспаленными глазами, а засос на шее замаскировать не удалось. В дверь ванной резко постучали.

— Наташа, выходи, пей чай и иди на работу! — прокричала Татьяна Тимофеевна. — Что ты там так долго возишься?!

Наташа покачнулась и закрыла глаза. Иногда ей казалось, что терпению пришел конец. Тем не менее она с упорством мазохистки продолжала играть предложенную ей роль.

Стас был раздавлен. «За меня не хотят замуж… Меня выгоняют! — подумал он горестно. — А я как дурак картошку жарил все утро!» Казбич, снова занявший свое любимое место на подоконнике, обидно ухмылялся и шевелил длинным пушистым хвостом. Перед глазами Стаса замаячил призрак родной Новой Каховки со всеми ее прелестями, самой впечатляющей из которых был степной чистый воздух. Впрочем, чистый воздух Стаса привлекал мало — он еще не достиг того возраста, когда человек начинает думать о здоровье.

— Ты еще не побрился? Давай быстрее, — проговорила Аля, явно не желая более обсуждать его брачное предложение и старательно вытирая остатки масла последним кусочком позавчерашнего хлеба.

Стас встал и поплелся в ванную бриться. Говорить он не мог. Разочарование было сильным и глубоким. Не так, нет, совсем не так он представлял сегодняшнее утро. Он, дурак, мечтал, что они будут медленно и романтично завтракать, без свечей, конечно, но с романтическими переглядываниями, подмигиваниями и, возможно, даже с поцелуями… В ванной Стасу стало совсем плохо. Мысль о том, что он должен покинуть эту ванную, в которой никто не дышал ему в спину и он мог спокойно открыть горячую воду и помыть руки, была невыносимой.

«Вот раскопаю город сам, куплю себе десять таких квартир, и вы все пожалеете. На брюхе приползете!» — мстительно подумал про себя Тигринский, так и не уточнив, кто будут эти все, которые пожалеют и приползут.

Аля бегала по квартире, собирая вещи и громко топая.

«Такая мелкая пигалица, и столько шума», — подумал Стас с досадой, нашел на полке женскую бритву, на изящной пластиковой ручке которой было написано: «Венера», и стал грустно смотреть на белоснежную пену, быстро растущую в умывальнике под струей воды. Через пять минут созерцания у него созрел план.

Побрившись, Стас вышел из ванной, быстренько оделся и заглянул на кухню. Аля стояла у стола и быстро глотала обжигающий чай. Серенький свитер и растрепанные волосы придавали ей сходство с маленькой нахохлившейся птичкой.

— Алька, я побежал! Извини, я очень спешу.

— Сейчас вместе пойдем… — проговорила было Аля, но Стас уже стоял у входной двери. Ключ торчал в замочной скважине, он повернул его, распахнул дверь, а потом с силой захлопнул. После этого, подхватив ботинки, он ринулся в кладовку и спрятался там, закопавшись в гору разнообразного строительного мусора. Он старался не дышать. Клубы пыли, которые Стас поднял, забираясь в кладовку, щекотали ему нос и вызывали острое желание чихнуть. К тому же вдруг зачесалась нога. Тигринский мысленно застонал: каждый раз, когда он оказывался на концерте классической музыки, или на заседании кафедры, или на экзамене, или еще на каком-то мероприятии, где нужно было соблюдать тишину, Стас начинал вертеться, чесаться, кашлять и ничего не мог с собой поделать. Он стоял в кладовке и понимал, что больше пяти минут ему не продержаться. Наконец в туалете зашумела вода, потом в щелочку Тигринский, зажимающий нос в последней отчаянной попытке не выдать себя, увидел, как Аля надевает полусапожки на десятисантиметровой шпильке, как накидывает на плечи высохшую за ночь коричневую дубленку, как берет зонтик, последний раз гладит Казбича по мохнатому загривку. Хлопнула дверь, повернулся в замке ключ. Аля ушла, а Стас выбрался в прихожую и оглушительно чихнул, до полусмерти испугав кота, который опрометью кинулся под кровать.

«Я приму ванну и уйду, — подумал Тигринский, снимая куртку и ставя на пол ботинки, — Алька и не догадается, что я был в ее квартире. Когда у меня еще будет возможность поваляться в ванне». Он пошел в ванную комнату, сел на край, насыпал ароматной морской соли и стал наливать воду.

Барщевский обожал принимать горячий душ. Когда десятки мелких струек с силой ошпаривали его, он ощущал все увеличивающийся прилив бодрости во всем теле. Из-под душа он выбирался уже другим человеком, горячая вода смывала тяжелые мысли и мрачные раздумья, если таковые бывали. Сегодня раздумья были.

«Что там Наташа? Как она?» — подумал распаренный и изрядно покрасневший Александр, решив прямо сейчас, перед работой, заехать в магазин и купить девушке новый телефон и коробку конфет.

«Она мне нравится, она мне небезразлична, но я совершенно не готов жениться», — еще раз подумал Барщевский, продолжая вчерашнюю мысль и выбрасывая чудо техники, выловленное вчера в аквариуме и сиротливо лежащее в небольшой луже на подоконнике, в мусорное ведро. Потом он сварил себе кофе, достал из холодильника сыр, оливки, баночку йогурта и пакетик с мамиными котлетками. Мама Барщевского, обожавшая сына, часто передавала ему какую-нибудь домашнюю снедь, а котлетки Александр особенно любил еще с детских времен, когда он дрался за них с младшей сестрой. Завтракая, Барщевский успел позвонить и решить несколько деловых вопросов, потом оделся, сознательно выбирая одежду поскромнее, спустился на улицу и сел в длинную черную машину, приветливо мигнувшую при его появлении четырьмя круглыми фарами. Заставить себя ездить на метро Барщевский не мог, как ни пытался, поэтому машину оставлял во дворе соседнего дома, а сам шел в НИИ географии пешком. Так он поступал уже почти шесть лет.

Утром институт потрясли целых два скандала: кто-то перевернул все вверх дном в Алином кабинете, а в комнате Полканавт, Зульфии и Марьи Марковны на лиане оказался сломанным бесценный бутон. Отсутствие цветка обнаружила Зульфия, как всегда пришедшая на работу вовремя, тем более что руководство по горло загрузило ее работой по анализу селевых потоков на территории страны и оценкой соответствующего экономического ущерба. Аккуратная, точная и педантичная девушка подошла и посмотрела на место слома. Она отметила, к своему удивлению, что цветок не сорван, а аккуратно срезан.

«Что за глупости… Или Полканавт сама его срезала? Вряд ли, я же вчера вроде позже всех ушла из комнаты и дверь закрыла», — размышляла Зульфия, теребя прядь своих роскошных угольно-черных волос.

Пришла Марья Марковна, чей еще более красный, чем обычно, нос недвусмысленно свидетельствовал о бурно проведенном вечере, и с размаху шмякнула тяжелую сумку на свой стул.

— Здравствуй, Зульфия. Что это ты тут увидела?

Марья Марковна подошла вплотную к темно-коричневому старому полированному шкафу и стала изучать лиану, но не заметила ничего подозрительного.

— Засыхает, что ли? Предлагаешь полить? — проговорила она сиплым голосом, рассматривая плотные глянцевые листья. На голове у Марьи Марковны торчала зеленая вельветовая кепка, отлично подчеркивающая цвет носа, короткие темные волосы были изрядно засалены, а на ботинках виднелись следы рыжей глины. Аккуратистка Зульфия слегка отстранилась от коллеги и поправила лацканы своего безупречного пиджака.

— Вы, Марья Марковна, очевидного не замечаете, — едко сказала Зульфия и повела своими темными, аккуратно накрашенными глазами. — Вчера, когда я уходила, цветочек Полканавт цвести собирался, а сейчас на месте бутона — аккуратный срез.

Марья Марковна, наблюдательность которой стремилась к нулю, удивленно уткнулась носом в то место, где раньше был цветок.

— И что это значит? — проговорила она хриплым с перепоя голосом. — Неужто Эмма Никитична сама срезала свой цветочек… Он же вроде еще даже и не распустился?

— Эмма Никитична не могла срезать цветок, потому что я уходила последней, — отозвалась Зульфия. — А сегодня я пришла первой… как обычно. Потому что проблемой селей и лавин никто, кроме меня, не занимается. А срезанный цветочек свидетельствует о том, что в комнату кто-то заходил.

— Может, это уборщица? — проговорила Марья Марковна. — Больше некому. А уборщица — точно заходила. Сто процентов.

— Конечно, уборщица… Цветок, наверное, вечером распустился, она хотела его понюхать, а веточка оказалась хрупкой. А потом место слома она обрезала, чтобы в глаза не бросалось.

Зульфия повернулась и пошла за свой рабочий стол. Компьютер гудел, вентилятор гнал от системного блока струю холодного воздуха, которая шевелила бумажный календарь с изображением купидончика, висевший на стене. В коридоре послышались шаги: на свое рабочее место спешила редактор «Вестника географических наук» Алиса Невская. Она открыла дверь в своей кабинет, и Зульфия с Марьей Марковной услышали ее возмущенный крик. Кабинет был разгромлен.

Полканавт голосила навзрыд. Аля бродила меж раскиданных бумаг в своем кабинете. Директор института Леопольд Кириллович выглядел не менее растерянным и расстроенным, чем они. Только что он разговаривал с вахтершей Полиной Георгиевной, которая, конечно, никого и ничего не видела и не слышала, и теперь чувствовал, что добраться до истинных мотивов происшествия будет непросто, если вообще возможно. На низком широком подоконнике Алиного кабинета с комфортом расположилась Лиля Стручкова, надевшая привычную личину романтической героини, которой и дела нет до какого-то там разгрома, а тем более до дурацкого цветочка. Через стекло за Лилиной спиной было видно, как входят и выходят покупатели из супермаркета на противоположной стороне улицы. Сегодня их было больше обычного — начались предновогодние акции и распродажи. В коридоре как раз добравшийся до работы Барщевский шептался с Наташей Куницыной, работавшей в институте ответственным секретарем и ставшей новой аспиранткой Стручкова. На поясе у Наташи болтался новенький алый телефончик, очень маленький и стильный, а в руках была коробка конфет. Брови девушки были выщипаны в тонкую ниточку, отчего лицо постоянно казалось удивленным. Правда, сейчас было видно, что она скорее расстроена, чем удивлена. Коробка была распечатана, девушка выуживала из нее конфетку за конфеткой и отправляла их в рот. При виде Барщевского Алино сердце ухнуло вниз, забилось, дыхание перехватило, а ноги стали ватными.

«Саша», — только и смогла подумать она, не в силах отвести взгляда от короткой стрижки ежиком и потертых джинсов, безупречно сидящих на его крепкой, подтянутой фигуре, и от клетчатой теплой рубашки, подчеркивающей широкие плечи. И все стало Але безразлично — и разгром в кабинете, и сидящая на подоконнике Лиля, и голосящая Эмма Никитична Полканавт…

«Ну посмотри на меня, — гипнотизировала Аля, на сводя с Александра глаз. — Ну только посмотри на меня, пожалуйста».

Но Барщевский смотрел на Наташу, и заботливо держал ее за руку, и волновался, потому что она была бледной и несчастной. Аля сцепила зубы и, собрав всю свою волю в кулак, отвернулась.

С первого этажа на второй, где располагался Алин кабинет, поднялась Валентина Ивановна Каверина, которая не делала этого почти никогда. Примчался профессор Стручков, он глядел на Алю с плохо скрытой враждебностью, хотя и старался, по обыкновению, мило улыбаться. Впрочем, так сумрачно он глядел на нее уже несколько лет, с того самого момента, как получил по морде сумкой с кирпичами в день защиты дочерью Лилей кандидатской диссертации.

— Ах, какие негодяи! У меня сейчас сердце разорвется! — с придыханием шептала Лиля, глядя на разгромленный кабинет. На нее никто не обратил внимания, и Лиля, томным движением заправив за ухо кудрявую прядь, сочла за лучшее замолчать.

— Что-нибудь пропало? В милицию сообщать будем? — Леопольд Кириллович ходил по кабинету, стараясь не наступать на рассыпанные бумаги и карты. Его лицо было мрачным и растерянным, на лбу обозначилась глубокая складка. В углу сиротливо лежал глобус, на полу рядом с ним виднелась куча старых конвертов, вывернутых из одного из ящиков стола, под ногами хрустел рассыпанный сахар, валялась на боку простенькая стеклянная вазочка с круговыми зелеными следами от цветущей воды, под ней темнела лужа. Аля сто раз собиралась помыть вазу и вылить протухшую воду, но руки так и не дошли. Стручков подошел поближе к директору. Он всегда старался с начальством дружить.

— Тут вообще невозможно выяснить, пропало ли что-нибудь, — мрачно прогудел он. — У Невской тут такой бардак обычно, что и до погрома все это точно так же выглядело.

Аля, не сомневавшаяся, что это дело рук Стручковых, вспыхнула. Лиля ухмыльнулась. Наташа в коридоре что-то говорила Барщевскому, и у Али опять тупо и безнадежно заныло сердце.

— Оксана! — позвал уборщицу директор, повернув голову в сторону кабинета Полканавт, откуда до сих пор доносились всхлипы. Директор, отставной военный топограф, был седым, но седина его совершенно не портила, наоборот, серебряные волосы делали его солиднее и интереснее. Он был высоким, импозантным мужчиной, с голосом густым и низким, движениями неторопливыми, внимательными и живыми глазами. Леопольд Кириллович очень нравился женщинам бальзаковского возраста.

Оксана, округлая хохлушка лет около сорока с глазами разного цвета и гладко зачесанными русыми волосами, работающая еще в трех местах, бодро нарисовалась в дверях. На ногах у нее были красные сапожки на каблучках, которые громко стучали по полу.

— Не видела я никакого цветочка! — закричала Оксана с порога. Глаза ее были злыми — ну никак она не могла понять, почему из-за какой-то бесполезной травки ученая дама Полканавт так убивается.

— Я не об этом вас хотел спросить, — прогудел директор. — Вы вчера самой последней уходили. Ничего подозрительного не заметили? Вы Алин кабинет убирали?

Оксана шмыгнула носом и обвела комнату глазами. Весь ее вид свидетельствовал о том, что она глубоко возмущена вопросами, к которым не имела, по ее мнению, никакого отношения.

— Да, и тогда усе было нормально. Я вымыла пол, затем чашку и мусор из корзины выбросила. Тут если по-хорошему убираться, то неделя нужна, да я и стараюсь бумаги никакие не трогать. Потом я протерла пол и подоконник в кабинете у Эммы Никитичны, Марьи Марковны и Зуль… Гуль… ну этой, смуглой… но они к этому моменту уже все ушли домой. — Тут Оксана сделала паузу и прислушалась, но Полканавт уже затихла. — Нет, я никого не видела, ни души.

— А бумаги из мусорной корзины вы выбросили? Тут целая пачка лежала! — вклинилась Аля. Стручков навострил уши.

— Нет, не было тут никакой бумаги, одни фантики от конфет и пакетики чайные. Я же не в первый раз у вас убираюсь, Алиса Андреевна, бумаги из корзины всегда вытаскиваю и на стол перекладываю. Знаю ж, что потом передумаете выбрасывать и искать будете, — твердо ответила Оксана, разведя руками. Ее широкие бедра горестно заколыхались.

«Точно Лилькиных рук дело, больше некому», — подумала Аля.

Лиля же так крепко задумалась, что даже забыла поддерживать романтично-наивное выражение лица. Если Зульфия, Марья Марковна и Эмма Никитична к моменту уборки уже ушли, то чьи же шаги в коридоре она слышала, роясь в Алином кабинете?

Валентина Ивановна внимательно осмотрела кабинет Али. Ее тонкое интеллигентное лицо было внимательным и сосредоточенным.

«Что же такое здесь искали? И кто? Тот человек, который вчера вечером быстро пробежал по лестнице, или тот, второй, кого я видела в темноте на площадке? Да и был ли тот, второй? Возможно, мне померещилось. И что это за история с цветком?» Задумавшись, она вышла из кабинета, прошла мимо Барщевского и Наташи, которых наградила внимательным взглядом, и отправилась обратно в свой кабинет на первом этаже.

Тигринский лежал в ванне, наполненной красивой розовой пеной, и смотрел в потолок. Горячая вода приятно омывала чресла, запах розы расслаблял мысли и тело. Иногда Стас набирал в грудь побольше воздуха и нырял в пену с головой, а потом выныривал, отфыркиваясь и отплевываясь.

«Можно сделать еще лучше, — размышлял он. — Сделать ключи от ее двери и ходить купаться, когда я точно знаю, что Невская на работе». Мысль ему понравилась, Тигринский улыбнулся сам себе. Скрипнула дверь, и Стас, резко дернувшись, чуть не утонул в ванне, но в дверном проеме появилась вовсе не Аля, внезапно вернувшаяся с работы, а всего лишь Казбич. Морда у кота была наглой и хитрой. Стас швырнул в него тюбиком зубной пасты, и котяра, мяукнув, живо убрался. Правда, теперь Тигринскому пришлось вставать, поднимать тюбик и закрывать дверь, в которую дул сквозняк. Вторично в воду он погрузился даже с еще большим удовольствием, чем это делал в первый раз.

Все время, оставшееся до обеда, Аля убирала свой кабинет. Она уложила на место папки, спрятала в шкаф глобус, обнаружила с десяток нераспечатанных конвертов и давно забытую баночку засахарившегося меда, вытерла пыль, насыпала в сахарницу сахарный песок вместо закончившегося рафинада, отмыла наконец вазочку с зелеными потеками от застоявшейся и цветущей воды, проветрила помещение. К ней заходил Леопольд Кириллович, забегал Барщевский за свежим номером «Вестника географических наук», он весело улыбнулся Але и ушел, двигаясь с грацией сонного тигра, заплывала Полканавт, искавшая карту Украины. Заходила Зульфия, сообщившая, что лиана, похоже, собирается цвести еще раз — на одной из боковых ветвей Эмма Никитична обнаружила маленький зеленый бутончик, чем и утешилась. В половине первого Барщевский появился опять, вернул журнал и в качестве благодарности подарил Але маленькую шоколадку. Але вообще казалось, что Барщевскому всех их ужасно жаль, поэтому он и дарит то одному, то другому сотруднику, а чаще сотруднице, то шоколадку, то конфетку, а то и целую коробку. Приведя все в порядок и вымыв руки, Аля села за свой стол и нажала на кнопку чайника. Тот весело забурлил, зашумел, потом выключился с резким щелчком.

— Аля, в семнадцать тридцать заседание ученого совета, — крикнула ей из коридора проходившая мимо Наташа. Аля отметила про себя, что у той явно нездоровый вид и несчастные глаза. Желая спокойно попить чай, Аля встала, закрыла дверь в свой кабинет, распечатала презентованную Барщевским шоколадку «Сказки Пушкина», прочитала про «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…», бросила в чашку пакетик с чаем и залила его кипятком. Упаковку от шоколадки она положила в специальный конвертик — у нее не поднималась рука выбросить хоть что-то из того, к чему прикасались руки Александра. Хранить выцветшие бумажки было глупо и как-то по-детски, но Аля ничего не могла с собой поделать. Не то чтобы они не дружили — нет, Барщевский с Алисой как раз были в хороших отношениях, как и полагается коллегам, работающим в соседних комнатах, если для Александра, конечно, слово «работать» могло быть применимо, но никогда, никогда Борщ не смотрел на Алю так, как на Наташу. И вообще, женщину он в ней не видел. Девушка вытащила из ящика маленькое зеркальце и, вздохнув, посмотрела в него. Круглое лицо, маленький нос, темные глаза, казавшиеся меньше из-за стекол очков, темная челка и хвостик на затылке… Аля от досады забросила зеркало как можно дальше в ящик стола. Претендовать ей было явно не на что.

Эмма Никитична Полканавт в десятый раз за день встала, чтобы посмотреть на бутон, который находился на ветке, удобно расположившейся в щели между шкафом и стеной, и размяла уставшие от печатанья на машинке пальцы. Вес Эммы Никитичны давно перевалил за сто килограммов, но двигалась она легко. Ее кандидатская диссертация была посвящена геологии Уральских гор, которые она в свое время исходила вдоль и поперек, ночуя в палатке и готовя на костре или примусе. Сейчас у Полканавт был сложный период — у ее младшей любимой внучки проблемы с глазами, и девочка лежала в офтальмологической клинике. Недалеко от двери за компьютером сидела Зульфия. Ее спина была неправдоподобно прямой, как будто девушка проглотила аршин, колени сжаты, ноги стояли на полу строго параллельно, голова слегка наклонена вперед, открывая длинную шею с маленькой родинкой. Волосы Зульфии были зачесаны наверх. Назвать Рашидову красавицей было трудно, восточное лицо с острым длинным носом и темными кругами под глазами выглядело таким же сухим и официальным, как и весь ее остальной облик. Зульфия делала какие-то расчеты, даже от шкафа, где располагался стол Полканавт, было видно, что экран пересекает какая-то длинная ломаная линия.

— Что это у вас, милочка? — спросила Эмма Никитична младшую коллегу, трубно высморкавшись.

— Моделирую условия схода селей на Северном Кавказе, Леопольд Кириллович просил побыстрее сделать, — тут же отозвалась Зульфия.

Полканавт кивнула и углубилась в свою работу. О Зульфии по институту ходили разные слухи. Однажды Эмма Никитична слышала, как Барщевский говорил Валентине Ивановне, что у Рашидовой поддельные документы, потому что он на них, этих поддельных документах, «собаку съел и за версту чует подделку». Как Барщевский мог съесть собаку на документах, Полканавт не знала, но на всякий случай стала держать ухо востро. Сама Зульфия никогда никому ничего не рассказывала, семьи у нее не наблюдалось, приходила она всегда ровно в полдевятого, а уходила в шесть. Работник она была отличный — аккуратный, точный, образованный. Рашидова могла сесть за работу в девять и не отрываться до самого обеда. Руководство в лице Леопольда Кирилловича девушку ценило. После появления Зульфии в НИИ географии слухи и пересуды ходили довольно долго, но так как Рашидова никаких поводов обсуждать себя не давала, то длинные языки в конце концов замолчали, переметнувшись на более благодарные объекты.

— Пойду-ка я принесу водички, а то цветочки завтра поливать будет нечем, — пробормотала Полканавт, устав думать о Зульфие, взяла большую пластиковую бутылку, в которой она носила и отстаивала воду, и побрела в туалет, располагавшийся в конце коридора у центральной лестницы. Несмотря на то что было никак не позже одиннадцати утра, в коридоре стоял полумрак. Эмма Никитична прищурилась и преодолела сложный участок пути на пониженной скорости. В туалете возле умывальника она столкнулась с Марьей Марковной, согнувшейся в три погибели над тонкой струей воды, лившейся из ржавого крана.

— Зульфия Рашидова работает, головы не поднимает, я — работаю, а Марьи Марковны полдня нет на рабочем месте, — мрачно проговорила Эмма Никитична, занимая за коллегой очередь к крану.

Туалет НИИ географии, как и все здание института, находился в крайнем запустении: темный, сырой, похожий на средневековый каземат, он освещался единственной желтой лампочкой, сиротливо висевшей под потолком на белом скрученном проводке. Умывальники были ржавые, текущие, с потолка вечно капало, но особенно раздражали сотрудников старой конструкции унитазы, на которые приходилось забираться ногами, рискуя жизнью и зажимая нос, и балансировать там, стараясь не коснуться плечами влажных, покрашенных зеленой краской стен. Грузная пожилая Полканавт, чья комплекция еле-еле позволяла втискиваться в узкое пространство кабинки, страдала больше всех. Эмма Никитична подняла голову и посмотрела на потолок. В этот момент на ее нос упала тяжелая холодная капля, и Полканавт, скривившись от возмущения, подошла поближе к коллеге, стоявшей на самом сухом пятачке во всем туалете. От Марьи Марковны, мывшей чашку, явственно несло пивом. Впрочем, ее болезненные отношения с алкоголем ни для кого не были секретом.

— Слыхали, Эмма Никитична? Сегодня в половине шестого заседание ученого совета, — сказала она, глядя на Полканавт слегка затуманенным взором. Ее мясистый нос был краснее обычного, на локте явственно обозначилась дыра в обрамлении торчащих ниток. Говоря это, Марья Марковна слегка покачнулась и довольно заулыбалась: ученый совет иногда заканчивался банкетом, правда, так было не всегда, а только в те дни, когда какой-нибудь аспирант выносил на всеобщее обсуждение свою диссертацию, и стоял, и трясся, и заикался, и блеял, пока ученые мужи и дамы разбивали его вымученный научный труд в пух и прах, а потом неожиданно смягчались и выносили положительный вердикт и, весело щебеча на узкоспециальные темы, перетекали в соседнее помещение, к накрытым столам, и звенели бокалами, и желали разомлевшему и счастливому диссертанту дальнейших творческих успехов. Марья Марковна, несмотря на грозный и осуждающий взгляд Полканавт, мечтательно закрыла глаза: вечер сулил бесплатную выпивку и дармовую закуску.

Тигринский, вальяжно развалившись, сидел на стуле в Алиной кухне и пил сваренный в турке кофе. Он был одет в потертый махровый халат, принадлежавший хозяйке, но временно у нее позаимствованный. Еще и двадцати часов не прошло, как скромный, робкий аспирантик Стасик Тигринский вошел в квартиру, а сейчас он уже, как Бобик в гостях у Барбоса, удобно расположился, заполнив собой все доступное пространство. Некоторое время Тигринский раздумывал, стоит ли есть лежащий на нижней полке холодильника кусок торта, а потом решился: наверняка Аля со всей ее безалаберностью и плохой памятью не вспомнит о нем. Казбич грустно смотрел на пиршество с подоконника.

— Что, толстомордик? Тортика захотел? — спросил его Тигринский, вонзая крепкие, острые зубы в мягкую сладкую массу, покрытую слоем розового крема и густо посыпанную измельченными миндальными орешками.

Кот почти по-человечески вздохнул, спрыгнул на пол и, с достоинством неся черную голову, вышел из кухни.

Наташа как раз доедала последнюю конфету из коробки, которую ей подарил Барщевский, и собиралась нести Леопольду Кирилловичу разобранную картотеку со случаями схода селей на территории РФ за последние сто лет, когда в комнату вошел Стручков. Вид у него был ленивый и вальяжный, лицо светилось хорошо разыгранным доброжелательством. Он был похож на Санта-Клауса, милого, мягкого старичка, который, как казалось, вот-вот вынет из кармана вкусный леденец и погладит по головке. Наташа знала, что под обманчиво добродушной внешностью скрывается злобный гоблин. Она остановилась у двери и положила ящик с картотекой на стол. Сердце екнуло, скулы свело от нехороших предчувствий.