Хмелинский П. В.
      Навстречу смерчу
      Автор: ...О кошмарном июне 1941 года и о поразившем мир договоре о ненападении между Берлином и Москвой 23 августа 1939 года написано множество серьезных трудов. Однако по ходу работы над этой книгой я все больше убеждался, что главный промах был совершен нашим правительством вовсе не в 1939 году, а к подлинному своему краху политика Сталина пришла не в 1941-м. На мой взгляд, то, что случилось 22 июня 1941 года, не было трагической случайностью, следствием одного грубого просчета. Только так и могла начаться эта война. Именно к такому, и ни к какому другому, началу войны долгие годы шло дело.
      Содержание
      Предисловие
      Тирании бывают разные
      Образ будущей войны
      Образ страны социализма
      Искусство террора
      Материя первична
      Оценка своих сил
      Ненападение
      Финская катастрофа
      Навстречу смерчу: последние месяцы
      Заключение
      Предисловие
      Однажды осенью, за пять лет до войны, в Белоруссии проводились крупные маневры в присутствии наркома обороны Ворошилова и иностранных наблюдателей. Ключевым моментом учений была высадка большого парашютного десанта численностью в 2 тыс. человек. Впоследствии журнал "Крокодил" не без гордости описывал разговор об этом десанте, состоявшийся между "первым красным маршалом" и французскими военными, подошедшими к нему с вопросом:
      " - По какому принципу командование устанавливает в приказе, кто должен прыгать? Товарищ Ворошилов ответил, что прыжки эти производятся на добровольных началах, никто никому не приказывает.
      Французские офицеры не поверили наркому. Несмотря на общепринятые правила вежливости, они стали спрашивать приземлившихся товарищей... Бойцы отвечали оживленно, в один голос: - Никто не приказывал. Прыгает тот, кто хочет. Но мы любим парашютный спорт, поэтому столько желающих..." {1}
      Вряд ли иностранцы и на этот раз поверили, будто в Красной Армии "никто никому не приказывает". Для чего же понадобилась Ворошилову эта маленькая, но явная ложь? Чтобы скрыть наши принципы отбора парашютистов? Но тогда вообще не следовало приглашать иностранцев на маневры, так как квалифицированный офицер способен и без подсказок, не задавая вопросов "в лоб", подсмотреть неизмеримо больше и сделать более глубокие выводы, чем сообщит ему чужой командующий открытым текстом. Французы, скорее всего, просто проверяли степень искренности нашего командования по отношению к нашему потенциальному союзнику - Франции. Если это так, то они получили в тот день от Ворошилова ясный отрицательный ответ: на доверительность рассчитывать не стоит. Про эту крохотную дипломатическую оплошность французская сторона, вероятно, скоро забыла; а советская сторона, вероятно, даже не осознала ее как ошибку. Но, как мне кажется, этот мимолетный эпизод - 1941 год в миниатюре; пока бескровный и нестрашный, он содержит просчет сам по себе, без трагических последствий. Ниже мы еще вернемся к этому краткому диалогу.
      ...О кошмарном июне 1941 года и о поразившем мир договоре о ненападении между Берлином и Москвой 23 августа 1939 года написано множество серьезных трудов. Однако по ходу работы над этой книгой я все больше убеждался, что главный промах был совершен нашим правительством вовсе не в 1939 году, а к подлинному своему краху политика Сталина пришла не в 1941-м. На мой взгляд, то, что случилось 22 июня 1941 года, не было трагической случайностью, следствием одного грубого просчета. Только так и могла начаться эта война. Именно к такому, и ни к какому другому, началу войны долгие годы шло дело. В процессе принятия главных решений, в "телосложении" армии таилась предрасположенность к катастрофе. Для установления истины необходим "медосмотр" политики и идеологии, системы командования и управления. Бесполезно описывать причины происшедшего в двух словах. Это - история болезни. Но чтобы охватить ее одним взглядом, нам с читателем придется пройти извилистый, неблизкий путь, заглядывая не только в 30-е, но и в 20-е годы. Это похоже на подъем по узкой винтовой лестнице во мраке догадок и вопросов - и вдруг попадаешь на площадку, с которой открывается широкая и четкая панорама: как "страну огромную" вели прямиком навстречу смерчу фашистского нападения и неописуемого фашистского геноцида. Так, спустя полвека вели пассажирский теплоход "Адмирал Нахимов": за минуту до столкновения на капитанском мостике поняли, что сейчас произойдет, засуетились, пытаясь что-то сделать, но было поздно. Нос тяжелого сухогруза неотвратимо надвинулся и ударил, убив ни в чем не повинных, ничего такого не ожидавших людей.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      {1}Крокодил. 1938 No5. с.11.
      Тирании бывают разные
      Кто и как определял военную политику в СССР в довоенные времена? Не ответив на этот вопрос, мы не сможем начать поиски причин поражений 1941 года. Общих представлений недостаточно. Попытаемся определить с максимально возможной точностью организации и лица, принимавшие главные решения. Оказывается, это не сложно сделать. Так уж сложилась история.
      1 июня 1928 года Бухарин, тогда еще не исключенный из Политбюро, еще лидер партии и признанный теоретик, а не "японо-немецкий шпион", написал письмо Сталину. В нем, среди прочего, были и такие слова:
      "Мы ни разу, даже в самой узкой среде, даже в понедельник, ни разу, повторяю, не обсуждали общих вопросов политики... Мы и вся партия не имеем никакого целостного плана... У нас нет ни линии, ни общего мнения... Мы даже перестали говорить на эти темы... Но если разрушена даже центральная мыслительная лаборатория, если между собой без боязни и заподозриваний по совести нельзя обсудить важнейшие вопросы политики, тогда положение становится опасным... У нас нет обдумыванья..." {1}
      Итак, за много лет до нападения Гитлера руководство компартии и страны как будто не имеет никакой линии? Так ли это? Решения вообще никто не принимает? Время показало, что в данном случае Бухарин был не прав. Сталин отлично сознавал значение долгосрочного планирования, и читать ему нотации на этот счет не стоило. Здесь не имеются в виду всем известные государственные пятилетние планы. Я говорю о тайном, для себя, планировании шагов и действий.
      Работавший перед войной в Генштабе М. В. Захаров передает со слов тогдашнего начальника Генштаба Б. М. Шапошникова такой разговор его со Сталиным:
      "В ходе доклада, рассказывал Б. М. Шапошников, он намекнул И. В. Сталину о своей большой загруженности текущими делами. Выслушав доклад, И. В. Сталин слегка усмехнулся, а потом заметил, что начальник Генштаба обязан спланировать свою работу так, чтобы текущие дела не занимали у него более четырех часов в сутки. Остальное время он должен лежать на диване и думать только о будущем"{2}.
      Эта фраза, очевидно, заинтересовала собеседника вождя, раз она дошла до нас. "Обдумывание", как видим, имело место, но пряталось в извилинах мозга Сталина. Да и как можно обсуждать "линию" с людьми, которых она приведет к стенке? Ведь Сталин не только физически уничтожил большинство членов ЦК партии и Политбюро 20-х годов; даже пережившие все волны репрессий "ближайшие соратники" висели на волоске. Одни из них могли считаться, строго говоря, "членами семьи врага народа", так как у них были репрессированы ближайшие родственники (Молотов, Каганович, Калинин); других Сталин в разное время всерьез обвинял в предательстве (Молотов, Микоян, Ворошилов). Лазарь Каганович, находясь на пенсии, в частном разговоре как-то признался, что при Сталине боялся по ночам уличного визга тормозов. Вряд ли в 20-е годы все они согласились бы на такое будущее для самих себя. Подлинная (а не рекламируемая) генеральная линия, вопреки впечатлению Бухарина, существовала, но она была строго засекречена ото всех. Достаточно полное представление о ней имел только один человек на свете. Сталин много раз противоречил сам себе, круто менял курс категорически опровергал назавтра то, что категорически утверждал позавчера; выступал против своего же "культа личности". Но нигде и никогда он не формулировал свои настоящие замыслы от "а" до "я". Рискну предсказать: рассекречивание каких угодно архивов не даст нам в руки документа, в котором бы Иосиф Виссарионович откровенно излагал свои концепции и свою политическую стратегию. Он вел себя, как зверь, запутывающий следы, или как футболист-нападающий, обводящий соперников каскадом финтов и ложных движений. Быть может, секретность и блеф присутствуют в той или иной дозе в политическом стиле всех деятелей всех времен, но Сталин начиная с 1937 года вообще избавил себя от необходимости кому-либо всерьез объяснять свои решения и поступки. Многочисленные мемуаристы, описывающие довоенные совещания в Кремле, не приводят, насколько мне известно, ни одного случая живой дискуссии, настоящего обмена аргументами между Сталиным и кем-либо из присутствовавших. Обычно хозяин кабинета прохаживался, не мешая гостям высказываться и спорить, а в какой-то момент (порой внезапно) объявлял свое решение. Он часто задавал вопросы выступающим, но очень редко мотивировал свои окончательные приговоры. И мотивировки эти были предельно краткими. Так, он в один прекрасный день прекратил строительство многобашенных танков (которое до тех пор поддерживал), сказав: "Нечего делать из танка "Мюр и Мерилиз" (название крупного московского универмага со множеством башенок на крыше). Он хотел, чтобы исполнили его волю, но не хотел, чтобы поняли его мысли. С этой целью он время от времени устраивал домашний театр абсурда: например, на одном из послевоенных заседаний Политбюро вышел из кабинета, сказав, что хочет позвонить Мао Цзэдуну и попросить сто миллионов долларов взаймы, а вернувшись, заявил, что Мао дать в долг согласен, но мы брать не будем. Пересказывавший эту сцену Хрущев счел ее проявлением старческого маразма, между тем как такие действия Сталина хорошо согласуются со сказанными им однажды словами о том, что в политике одной логики мало, для достижения успеха нужны и парадоксы. По свидетельству работавшего в Кремле переводчиком Н. Т. Федоренко, "Сталин вообще редко смотрел на собеседника. Его взгляд обычно был обращен куда-то в сторону... Сталин искусно носил маску, за которой скрывалось нечто непостижимое... Весь его облик, манера держаться, беседовать как бы говорили окружающим, что власть должна быть таинственной, ибо сила власти в ее неразгаданности... Достаточно было появиться Сталину, как все будто переставали дышать, замирали. Вместе с ним приходила опасность" {3}.
      С этим описанием перекликаются слова маршала Г. К. Жукова: "Я старательно пытался досконально изучать Сталина, но было очень трудно понять ею. Он очень мало говорил и коротко формулировал свои мысли" {4}.
      Констатировать, что Сталин тиран, а его политический режим - тоталитарный, недостаточно. Это все равно, что сказать про какую-либо машину: "Она не относится к числу плавающих, передвигающихся по суше или неподвижных; она летающая". Очевидно, летательные аппараты бывают разные. Это может быть космическая ракета, а может быть вертолет. Их возможности и потребности совершенно разные.
      Тираны и тирании тоже бывают разные. Гитлер выступал перед своими генералами на закрытых совещаниях с подробными обоснованиями и описаниями планов завоевания мирового господства. Каждый следующий его внешнеполитический или военный акт не был сюрпризом для приближенных. А начальник советского Генштаба Б. М. Шапошников, например, узнал о войне с Финляндией в 1939 году, находясь в отпуске, из газет. По словам В. Новобранца, приехав в Москву и узнав подробности, Шапошников "потрясенный, схватился за голову, бегал по кабинету и с болью в голосе восклицал:
      - Боже! Что наделали! Ай-яй-яй! Осрамились на весь мир! Почему же меня не предупредили!" {5}.
      Такая сцена в германском Генштабе была в то время абсолютно исключена, что не делало режим Гитлера менее тоталитарным. В Москве же никто, кроме Сталина, не знал наверняка, что будет (и чего не будет) делаться завтра, а главное зачем, с какими целями это будет. Тот же В. Новобранец, опытный работник разведки, называет в своих мемуарах финскую войну "личным капризом Сталина", вызванным "неясными причинами". А адмирал Н. Г. Кузнецов, занимавший в 1939 году пост наркома Военно-Морского Флота, пересказывает по-своему замечательный диалог, состоявшийся тогда на даче у Сталина:
      "За ужином зашла речь о Балтийском театре. Я высказал свое мнение относительно линкоров - не о том, нужны ли в принципе такие корабли, а конкретно, следует ли их строить для мелководного Балтийского моря, где линкоры легко могут подрываться на минах.
      Сталин встал из-за стола, прошелся по комнате, сломал две папиросы, высыпал из них табак, набил трубку, закурил.
      - По копеечке соберем деньги, а построим,- чеканя каждое слово, проговорил он, строго глядя на меня.
      Я подумал, что у него есть какие-то свои планы, делиться которыми он не считает нужным..." {6}.
      Казалось бы, с кем же делиться "какими-то" замыслами, связанными с флотом, как не с наркомом этого самого флота? Но Сталин, очевидно, строит эти планы только сам, в своем воображении, а молодой нарком не решается настаивать и выспрашивать. И такая ситуация сложилась не только в связи с линкорами. Н. Г. Кузнецов констатирует: "Мы, к сожалению, как и Наркомат обороны (курсив мой.П. X.), не имели четких задач на случай войны. Все замыслы высшего политического руководства хранились в тайне" {7}. Под "высшим руководством" здесь может подразумеваться только лично Сталин, так как без него никто не решал вопросы ВМФ. Причем при переходе от мира к войне тайна не рассеивалась: "До Великой Отечественной войны, как известно, нашей стране пришлось участвовать в нескольких военных кампаниях... Нарком обороны на деле не был Верховным Главнокомандующим, а нарком Военно-морского Флота не являлся Главнокомандующим флотами. Все решал Сталин. Остальным предоставлялось действовать в соответствии с принятыми им решениями... Работа военного аппарата в такой обстановке шла не планомерно, а словно бы спазматически, рывками. Выполнили одно распоряжение - ждали следующего... Случалось, мы узнавали о намеченных операциях, когда и времени на подготовку почти не оставалось" {8}.
      Сталин принимал все ключевые решения единолично, и мотивы их никому не были в точности известны. Прочие руководители, подобно историкам или журналистам, могли лишь строить догадки на этот счет с той или иной степенью достоверности. Приведем свидетельство Н. С. Хрущева, доказывающее, что личная монополия на принятие решений и на знание их причин и истоков в равной мере распространялась на оборонную промышленность: "Сталин стремился сосредоточить в своих руках руководство производством вооружений и механизированной техники на наших заводах, а это, в свою очередь, вело к тому, что никто толком не знал, в каком состоянии находится наш арсенал... В 1941 году Сталин... сказал мне, что дизельные двигатели производятся на Харьковском паровозостроительном заводе. Я, естественно, знал этот завод, но от Сталина впервые услышал, что на нем производят дизели... Сталин позаботился о том, чтобы никто, кроме тех, кто был непосредственно связан с этой работой, не совал на завод свой нос. Даже я, первый секретарь украинского Центрального комитета, ничего не знал..." {9}. Добавим, что Хрущев был тогда и членом Политбюро ЦК ВКП(б).
      Режим единоличного немотивируемого принятия решений Сталиным устанавливался постепенно, поэтапно, в разное время включая одну область государственной, партийной или общественной жизни за другой. В философии этот режим установился в 1930 году, в истории - в 1931-м, в вопросах сельского хозяйства несколько раньше, в 1929 году. Что касается армии, флота и оборонной промышленности, у нас есть возможность определить момент перехода к режиму неограниченного волюнтаризма достаточно точно. С ленинских времен главные решения по обороне оживленно обсуждал и принимал Революционный Военный Совет (РВС). В 30-е годы этот орган собирался, как правило, в декабре, подводил итоги года в армии и на военном производстве и разрабатывал планы на будущее. Исключением стало заседание РВС в начале июня 1937 года, созванное Сталиным для обсуждения сфабрикованного дела "восьми шпионов" - Тухачевского, Якира и некоторых других высших руководителей Красной Армии. Эти дни стали концом РВС как органа руководства. Вот что вспоминает о заседании РВС его участник, генерал-лейтенант К. Полищук: "В течение двух дней заседаний наблюдались прямо дьявольские происшествия: из зала заседаний наяву исчезал то один, то другой военачальник. Обнаруживалось это обычно после перерывов в заседании. До перерыва рядом с вами сидел кто-нибудь из командиров, а после перерыва вы его уже не могли обнаружить в зале. Все понимали, что это значит: тут же, на наших глазах агенты НКВД хватали того или иного деятеля и перемещали его из Кремля на Лубянскую площадь. Все мы понимали, что происходит, в кулуарах фамилии исчезнувших шепотом перекатывались волнами, но в зале все молчали, с ужасом ожидая, кто следующий. Особенно крупная утечка начальников произошла между заседаниями, в ночь с первого на второе июня. Состав пленума потерял за это время около половины своих членов... Все следили за перешептываниями Ежова со Сталиным, все думали:
      "Пронеси, Господи!" Над всеми царил дух обреченности, покорности и ожидания... Сталин был очень бодр, уверен в себе и, я бы сказал, весел" {10}.
      Заметим следующее: арестовывать командиров Сталин мог и поодиночке, в разных городах, на местах их службы. Это было даже безопаснее и надежнее. Но он пошел на преднамеренную демонстративную наглость: в зале постоянно, не стесняясь, толпились и расхаживали люди Ежова. Судьбы серьезных и немолодых мужчин, прошедших огонь и воду, с издевательской прямотой решались у них на глазах. Он как бы подставлялся: "Вы же видите, что с вами делают и кто это делает. Вы же не можете не видеть. Ну так лезьте на рожон, плюньте мне в лицо..." И каждый выступавший не просто с фальшивым пафосом требовал казни "врагов". Каждый оратор должен был не заметить творившейся у него на глазах и грозящей ему самому расправы. Вся соль заключалась в том, что не заметить этого было нельзя, и каждый знал это и знал, что это знают все вокруг. То есть каждым своим словом говоривший должен был унижать себя сам. В этом заключался смысл экзамена.
      И если до того дня многие руководители Красной Армии резко и настойчиво спорили с маршалом-марионеткой Ворошиловым (а в 1936 году даже требовали его отставки), то начиная с июня 1937 года Сталин мог делать и делал в армии и военной промышленности все, что хотел, никому ничего не объясняя.
      Итак, долгосрочные сталинские планы и основные концепции прятались в мозгу у автора и никогда не излагались на бумаге в сколько-нибудь полном виде. В этом первая их особенность. Вторая особенность состоит в том, что долгосрочное планирование Сталиным своих действий и своей политики тем не менее действительно имело место; и планы эти шаг за шагом, год за годом неуклонно проводились в жизнь. При ретроспективном взгляде это последовательное, неторопливое, поэтапное продвижение в промышленности и в сельском хозяйстве, в идеологии и в охоте на "врагов", в подготовке к войне и в руководстве наукой нельзя не заметить. Куда в действительности вел он страну, правильно ли сформулировал и выбрал цели - вопрос другой. Но сам факт, что Кремль не просто реагировал на события, а действовал в соответствии с твердыми убеждениями и определенным общим замыслом, на мой взгляд, несомненен.
      Еще в 20-е годы в партии никто не сомневался в том, что в сравнительно недалеком будущем предстоит грандиозное военное столкновение с миром капитала. Уже одно это предполагало постановку таких задач (экономических, социальных и др.), выполнение которых заведомо не могло уложиться в один-два года. Однако при всем значении, какое придавалось подготовке к войне, военное планирование Сталина было, как мы увидим ниже, подчинено соображениям невоенным, более широким. Сталин претендовал на руководство всей жизнью общества, и не только советского. Он назначал лидеров зарубежных компартий и давал им инструкции, присутствовал на очных ставках арестованных и редактировал тексты приговоров, утверждал архитектурные проекты и раздавал квартиры артистам, лично определял форму штыка для винтовки и форму диска для автомата, вправлял мозги философам и устанавливал оклады дипломатам... При столь сильном желании и готовности влезать не в свои дела, в которых участие главы государства излишне и странно, при столь обширных, пестрых и поверхностных интересах он просто не мог руководствоваться какими-либо рациональными соображениями. В этих разнородных и мелочных (для его положения) занятиях он неизбежно должен был следовать за своими пристрастиями и предрассудками. Избавив себя от труда обосновывать свои решения перед другими, он избавился и от необходимости обосновывать их перед самим собой. Напряженно рассуждать, ломать голову было ни к чему - можно было просто делать то, что казалось интуитивно очевидным. Диктатура Сталина в значительной степени была диктатурой его подсознания, интуиции, прихоти. Еженощные бдения многих тысяч управленцев по всей стране - наиболее яркая иллюстрация тому. Люди работали до 4-5 часов утра, потому что к такому режиму был приспособлен организм Хозяина. Но точно так же и принципиально важные решения принимались под воздействием его эмоциональных импульсов и впечатлений.
      Музыкант Юрий Елагин, много раз выступавший перед Сталиным, замечает: "Анализ сталинских музыкальных вкусов дает картину поразительного и полного соответствия с официальной музыкальной доктриной Советской власти, носящей столь объективную маску "социалистического реализма в музыке". Доктрина эта обоснована политически, философски и исторически. Сотни глубокомысленных статей и книг написаны на эту тему, придуманы эстетические теории, проведены исторические изыскания, введена точная терминология... А на деле все это сводится к тому, что любит Сталин и чего он не переносит" {11}.
      .Вот таким образом - на вкус, на цвет - производился выбор и в других, не связанных ни с музыкой, ни с каким-либо еще видом искусства случаях.
      Все решения Сталина (а значит, и вся общественная жизнь страны) основывались на совершенно иррациональной базе. Интуитивный, в сущности, характер мышления и поведения вождя еще более усугублялся в силу того, что Сталин никогда и нигде не обучался рассуждать строго. Ни церковная семинария, ни марксизм не могли научить его думать на научном уровне точности. Как справедливо замечает доктор философских наук С. А. Эфиров, "марксизм - не строго аналитическая концепция, а "рационализация" идеалов, существовавших до концептуальных построений" {12}. Недисциплинированность мышления не помешала Сталину прийти к власти, так как борьба за власть не более научна, чем уличная драка. Интуитивность и непредсказуемость здесь могут быть и козырями, а не минусами. Но долговременное руководство государством, развитием страны совсем другое дело. Оно никак не сводится к борьбе между людьми и требует интеллектуальной культуры, которой у Сталина не было и в помине. Приведем еще одно высказывание С. А. Эфирова: "Логика" в работах Сталина, подкреплявшаяся многочисленными схемами, перечислениями, повторами, риторическими вопросами, подчеркиванием выводов и т. п., фактически оборачивалась темным, самодовольным фантазированием самого дурного сорта..." По мнению С. А. Эфирова, мышление Сталина представляло собой "причудливую и зыбкую образную систему, в жертву которой приносились страна, люди, наука, культура" {13}.
      Я вижу свою задачу в том, чтобы вскрыть и расшифровать эту засекреченную и нелогичную образную систему Сталина, целиком определявшую всю жизнь страны и всю политику государства с 1937 по 1941 год. Следует оговориться: эти четыре года оказались уникальным временем во всей сталинской эпохе. Впоследствии война заставила децентрализовать управление, выковала и выдвинула новое поколение военных и гражданских руководителей, знавших цену себе и другим. После 1945 года больной, пресыщенный и вялый Сталин занимался делами намного реже и меньше. Но предвоенные события и страшный день 22 июня 1941 года мы не поймем, не вывернув наизнанку, не вскрыв упрятанный от глаз образный мир человека, решившегося определять все за всех.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      {1}Бухарин Н. И. Проблемы теории и практики социализма. М., 1989. С. 299.
      {2}Захаров М. Н. Генеральный штаб к предвоенные годы. М., 1989. С. 124
      {3}Проблемы Дальнего Востока. 1989. No1. С.152, 156.
      {4}Правда. 1989. 20 января.
      {5}Знамя. 1990 No 6. С. 171.
      {6}Кузнецов Н. Г. Накануне. М., 1989. С. 301-302.
      {7} Там же. С. 330.
      {8}Там же. С. 324.
      {9}Молдавия литературная. 1989. No 10. С. 69-70.
      {10}Знание - сила. 1990. No 5. С. 31.
      {11}Огонек. 1990. No 40. С. 23.
      {12}Вестник АН СССР. 1990. No 4. С. 107.
      {13}Там же. С. 108.
      Образ будущей войны
      В 1938 году главный партийный журнал "Большевик" писал в редакционной статье: "Основная функция социалистического государства в условиях эпохи победы социализма на одной шестой части земли... организация победы над капиталистическим окружением" {1}. (Курсив мой.- П. X.)
      В тот год заявление такого характера в таком журнале уже никак не могло появиться, минуя Сталина. Следовательно, мы имеем право без натяжек заключить, что будущую победоносную войну против капиталистического мира вождь считал ГЛАВНЫМ своим делом, и итогом такой войны должна была стать "мировая коммуна", "мировая диктатура пролетариата" (привычные понятия для пропаганды 20-30-х годов). И будто нарочно, дабы никто не сомневался, что это именно его мысли, Сталин обратился к теме будущей войны в своем знаменитом "Кратком курсе истории ВКП(б)", вышедшем в том же 1938 году. В характерном для него тяжеловесном и неуклюжем стиле, без конца повторяясь и путаясь в словах, он настойчиво внушает всем и каждому: "Меньше, чем на мировое господство, я не согласен". Вот его слова:
      "Чтобы уничтожить опасность иностранной капиталистической интервенции, нужно уничтожить капиталистическое окружение". На этой фразе можно было бы и остановиться, но этот автор, как всегда, разжевывает до последней крошки: "Конечно, советский народ и его Красная Армия при правильной политике Советской власти сумеют дать надлежащий отпор новой иностранной капиталистической интервенции так же, как они дали отпор первой капиталистической интервенции в 1918- 1920 годах. Но это еще не значит, что этим будет уничтожена опасность новых капиталистических интервенций. Поражение первой интервенции не уничтожило опасность новой интервенции, так как источник опасности интервенции - капиталистическое окружение - продолжает существовать. Не уничтожит опасности интервенции и поражение новой интервенции, если капиталистическое окружение будет все еще существовать" {2}.
      То есть ни о каком мирном сосуществовании с остальными государствами не может быть и речи до тех пор, пока они не будут переделаны по нашему образу и подобию. Это в общем-то ни для кого не было секретом. Например, в 1937 году во ВГИКе на совещании кинематографистов, посвященном фильму С. Эйзенштейна "Бежин луг", Д. С. Марьян говорил: "После мировой гражданской войны, после того, как кончится пролетарская революция во всем мире, после того, как власть придет к нам (очевидно, во всем мире.-П. X.), после установления бесклассового общества, когда начнется последний, окончательный бой человека с природой и человек будет одерживать победу за победой - мы будем воспевать только одно человека" {3}. Таковы были самые обычные, широко распространенные представления. Они внушались и пропагандировались официально. Прогрессивная мысль о мировом господстве не являлась изобретением лично Сталина. Не только в 30-е, но и на всем протяжении 20-х годов вся партия была уверена, что текущий мирный период - лишь передышка, за которой последует всемирное сражение за уничтожение капитализма. Тут не было ни разногласий, ни дискуссий с оппозициями и уклонами. Разберем для примера очень важную и интересную статью одного из главных политических соперников Сталина - Г. Зиновьева, опубликованную журналом "Большевик" в 1929 году {4}. Автор к тому же моменту уже потерял всякую власть в партии и государстве, но его статус старого партийца и теоретика пока не оспаривался, и статья носила программный характер. По привычке делать выводы не из жизни, а из цитат "классиков" Зиновьев начинает со слов Ленина, оказавшихся последним, предсмертным указанием Владимира Ильича по вопросам внешней политики: "Обеспечить наше существование до следующего военного столкновения между контрреволюционным империалистическим Западом и революционным и националистическим Востоком, между цивилизованнейшими государствами мира и государствами по-восточному отсталыми, которые, однако, составляют большинство" {5}. В 20-е годы эта цитата приводилась весьма часто, и лишь со временем, когда вся сила ленинского предвидения стала очевидной, про нее постарались забыть. Но и в словах Ленина нет хотя бы оттенка, который бы позволил заподозрить намерение предотвратить войну. Речь идет лишь о выжидании этой войны и, очевидно, о подготовке к ней. И Зиновьев в 1929 году понимает международную обстановку все так же; время, проведенное у власти, не продиктовало ему новых идей и оценок: "Мы обязаны готовиться к худшему для нас варианту. Ленин считал, что на очереди второй тур войн именно против нас, против Советской власти... Нам надо каждую минуту "передышки" использовать для лучшей подготовки нашего социалистического отечества на случай войны" {6}
      В контексте этих установок так называемая "борьба за мир" оборачивается чистейшей воды пропагандой - она не может определить политический курс, ибо война неизбежна и, более того, нужна для уничтожения капиталистического окружения, каковое уничтожение - не больше, не меньше как наша "основная функция", основная цель на данном историческом этапе. "Борьба за мир" призвана лишь внушать массам мысль о нашем миролюбии. В точности так и представляет ее себе Зиновьев. "Наша политика есть политика мира... Мы должны вести себя так, чтобы эту истину поняли рабочие, крестьяне, все трудящиеся не только СССР, но и всего мира; так, чтобы в этом не могло быть сомнения ни у одного честного труженика; так, чтобы это было аксиомой, непреложной истиной для всего международного пролетариата"{7} Автору не приходит в голову, что мы должны вести себя так, чтобы войны не было; или там - "сделать все от нас зависящее", чтобы ее не было... Нет, мы только дадим понять народам, что мы за мир, а на самом деле в глубине души мы реалисты, знаем, что предстоит решающая схватка на уничтожение и готовимся к ней.
      Такое видение мира было стереотипным для всей партии. Не будем далеко ходить: в том же номере "Большевика", что и статья Зиновьева, были опубликованы следующие рассуждения И. Мингулина: "Банковско-монополистическая плутократия... все усиленней развивает и развязывает все чудовищные фурии всемирной (курсив мой.- П. X.) и небывалой бойни. Никакие пацифистские разговоры и планы не способны затушевать этот основной факт. Бешеная подготовка этой бойни стала уже ясной и конкретно и практически решенной задачей для ее основных империалистических партнеров, а безответственность и мишурный характер пацифистской болтовни настолько очевидной и всеми этими партнерами молчаливо принятой формой прикрытия военно-политической подготовки и ее орудием, что мы в последнее время являемся свидетелями лихорадочной конкуренции и в изобретении всяческих "самых лучших" пацифистских планов" {8}. Эмоциональный, исполненный ненависти стиль, возложение всей (до последнего грамма) ответственности за будущие трагедии исключительно на других, недопущение даже мысли о возможной собственной вине или неправоте - все это, однако, лишь подтверждает факт: человеку с таким мышлением никакие пацифистские (то есть мирные) планы и замыслы вообще не нужны. Он их отбрасывает заведомо с порога.
      Советские военные деятели также сделали много ответственных и совершенно недвусмысленных заявлений в этом духе. Еще в 1925 году М. В. Фрунзе говорил о Советском Союзе: "Мы имеем перед собой государство, которое находится в глубочайшем, совершенно непримиримом противоречии с остальным окружающим нас капиталистическим миром... В будущих военных столкновениях нам придется иметь против себя объединенную силу всего империалистического лагеря... На нас, на военных работниках, лежит задача подготовки именно к такому военному столкновению... Ограниченных целей войны уже ставиться не будет. Дело будет идти не о том, чтобы оттянуть у противника ту или другую территорию, тот или другой кусок земли... Война будет идти не на живот, а на смерть столкнувшихся между собой сторон"{9}.
      А вот слова Буденного: "Будущие неизбежные войны явятся последними схватками труда с издыхающим в судорогах капиталом" {10}. Нет расхождений с таким мнением и у Ворошилова. Он говорит: "Сосуществование двух миров, двух друг другу противоположных политико-экономических систем до бесконечности продолжаться не может, и угроза войны будет постоянно висеть над нами"{11}
      Единодушная вера в неизбежность тотальной мировой войны между "нами" и "остальными", совпадение в оценках целей и характера будущего кровопролития, почти не скрываемое презрение ко всему, что кажется "пацифизмом",- настроение по-своему естественное. Такой образ войны был одной из несущих конструкций официальной идеологии еще в гражданскую.
      Сталин мыслил в том же русле, что подтверждают его слова, сказанные 1 октября 1938 года на закрытом обсуждении "Краткого курса" о большевиках: "Они вовсе не против наступления, не против всякой войны. Все государства маскируются: с волками живешь, по-волчьи приходится выть. Глупо было бы все свое нутро выворачивать и на стол выложить. Сказали бы, что дураки" {12}. Как мы убедимся ниже, "по-волчьи выть" означало для него по-волчьи планировать. Пока же можем констатировать, что наш неистовый газетный пацифизм 30-х годов, к несчастью, нельзя принимать всерьез, ибо его не принимали всерьез (и не руководствовались им в своих действиях) сами его духовные отцы и организаторы. Доля искренности в нашей "борьбе за мир" появилась лишь с XX съезда, на котором впервые после 1917 года был отброшен миф о неизбежности новой мировой войны и твердо заявлено, что в принципе война предотвратима. Это - еще одна огромная заслуга Хрущева. Но вернемся к статье Зиновьева. Он пишет: "Раз иностранные хищники объединяются, то наша задача использовать любое противоречие между ними и в то же время 1) организовывать наши силы в их собственных государствах и 2) абсолютно обеспечить свой собственный тыл правильной, т. е. строго классовой внутренней политикой" {13}. Обращает на себя внимание идея создания наших сил в ненаших государствах. Термин "невмешательство во внутренние дела" был к 1929 году уже давно изобретен, и Зиновьев не мог его не знать. Но и в этом случае мы имеем дело не с фантазией одиночки, а с устоявшимся и общепринятым в партии мнением. Под "нашими силами" подразумевались зарубежные компартии, входившие в Коммунистический Интернационал (КИ). Его деятельностью руководил Исполком Коминтерна (ИККИ), находившийся в Москве. Компартии разных стран обычно называли "секциями Коминтерна" - "Русская секция", "Французская секция" и т. п. Само это слово наводит на мысль о несамостоятельности этих партий. В действительности положение иностранных секций Коминтерна было сложным и переменчивым: не слишком богатый Кремль финансировал и поддерживал их, но вместе с тем нередко принимал за них и без них ключевые решения, которые зарубежные коммунисты должны были, в идеале, безропотно проводить в жизнь. В большинстве партий существовало стремление к самостоятельности, что вызывало бесконечные конфликты и дискуссии с Москвой на протяжении 20-х и в начале 30-х годов. Для нас же важно, что Москва и не мыслила иностранные секции Коминтерна как самостоятельные организации, с независимым мышлением и политикой. Иноземная компартия представлялась не союзником, не равноправным партнером, но послушным взводом своих солдат. Так, в сентябре 1927 года Сталин, полемизируя со своими внутрипартийными оппонентами, нарисовал прямо-таки неприличную картину: "Одна часть оппозиции требовала в апреле 1927 года немедленной организации Советов в Китае для низвержения гоминдана в Ухане (Троцкий). Одновременно с этим другая часть оппозиции требовала тоже немедленной организации Советов для поддержания гоминдана в Ухане, а не его свержения (Зиновьев). Это называется у них линией!{14} Сталина не удивляет и не шокирует странное положение, в которое поставлены китайские коммунисты: они, вероятно, тоже имели мнение насчет того, что именно нужно организовать у них на родине и с какой целью.
      И китайская компартия не была исключением. Например, в уже цитировавшейся выше статье И. Мингулина об американской компартии говорилось так: "Наша коммунистическая партия в Америке работает на аванпостах борьбы с мировым империализмом... Напряжение, с которым партия должна проводить большевизацию своих рядов, должно быть поэтому значительно большим. Большевистские требования к партии должны быть удвоены... Эта линия должна с особой непримиримостью проводиться в американской партии. Наша американская партия... есть глаз и слух Коминтерна в этом решающем месте" {15}. Американцев то инструктируют, как маленьких детей, то сердито отчитывают на языке не совсем русском ("ошибки хвостистского порядка" и тому подобные перлы присутствуют у Мингулина в изобилии). Дело доходит до обвинений просто анекдотических: "При ясной линии Коммунистического Интернационала партийное руководство в одной части фактически грубейшим образом извращает линию КП, а в другой делает оговорки в американском вопросе"{16} Ну что за наглость: американская партия позволила себе оговорки в американском вопросе. Под критические стрелы попадает американский коммунистический лидер товарищ Пеппер, написавший после одного из московских пленумов Исполкома Коминтерна, давшего оценку ходу событий в мире: "Резолюции пленума о повороте объективной ситуации и в тактике ИККИ относятся ко всем главным странам, за исключением Америки" {17}. Невольно вспоминается ироническая повесть Фазиля Искандера "Созвездие Козлотура", в которой абхазский председатель колхоза говорит корреспонденту газеты, что навязываемое ему "сверху" животное козлотур - "хорошее начинание, но не для нашего климата".
      Осознание неуместности армейской дисциплины в межпартийных отношениях имело место и внутри ВКП(б). Один из лидеров "рабочей оппозиции" Сергей Медведев писал в 1924 году своим единомышленникам в Баку: "Во всех... средне-европейских странах... из общей массы организованных сил пролетариата были вырваны силы коммунистической частицы его". Эти попытки приводят буквально к дезорганизации рабочего движения... насаждению материально немощных "коммунистических" секций и к содержанию их за счет того достояния российских рабочих масс... которое для себя они использовать не могут... На деле создаются оравы мелкобуржуазной челяди, которая за русское золото изображает себя самих за пролетариат и представительствует в Коминтерне как более "революционные рабочие" {18}.
      Иностранные компартии то и дело норовили выйти из-под опеки, и в 1937-1938 годах Сталин "прополол" Коминтерн с той же тщательностью, что и советские парткомы всех уровней: подавляющее большинство иностранных товарищей исчезло, и тогдашний глава Коминтерна Георгий Димитров писал письма в НКВД, пытаясь доказать, что они не шпионы.
      Рисовавшийся Сталину образ будущей мировой войны представлял собой трансформированный образ мировой революции, в пришествии которой большевики были уверены еще в первые годы XX века. Теперь, правда, она должна была стать менее стихийной: революция не просто назревала сама по себе, ее готовили "наши силы" - секции Коминтерна. Будущая война представлялась как цепь восстаний во вражьем стане и войн с отдельными капиталистическими странами, завершающаяся всемирной победой социализма. Ее не только не собирались предотвращать, но рассчитывали, при удобном случае, и начать по собственной инициативе. В уже упоминавшейся выше речи о "Кратком курсе" был и такой элемент: "Сталин, говоря о позиции большевиков по вопросу о войне, разъяснял, что они не просто пацифисты, которые вздыхают о мире и потом начинают браться за оружие только в том случае, если на них напали. Неверно это. Бывают случаи, когда большевики сами будут нападать"{19}. Надо сказать, такая установка весьма разумна и даже неизбежна, если всех ближних и дальних соседей по земному шару считать "хищниками" или "волками". Планы войны логично и естественно следовали из оценки ситуации.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      {1}Большевик. 1938. No 20. С. 60.
      {2}Там же С. 62.
      {3}Искусство кино. 1988. No 8. С. 77 -78.
      {4}Большевик. 1929. No 2. С. 50
      {5}Там же. С. 54-55.
      {6}Там же. С. 60.
      {7}Там же. С. 62.
      {8}Там же. С. 49.
      {9}Красная звезда. 1925. 1 марта.
      {10}Там же, 1925, 28 марта.
      {11}Известия. 1930. 17 июня.
      {12}Вопросы истории КПСС, 1990. No 5. С. 95.
      {13}Большевик. 1929. No 2. С. 61
      {14}Коммунистический Интернационал. 1927. No 41. С. 19.
      {15}Большевик. 1929. No 2. С. 46.
      {16}Там же. С. 49.
      {17}Большевик. 1929. No 2, С. 54.
      {18}Правда, 1926, 10 июля.
      {19}Вопросы истории КПСС. No 5. С. 95.
      Образ страны социализма
      Итак, у нас нет сомнений, что наедине с собой Сталин осуществлял долгосрочное планирование своих действий, и его политика никогда не была просто экспромтом. Также не приходится сомневаться, что еще в середине 20-х годов он вместе со всей партией предвидел будущую грандиозную войну и сознавал необходимость подготовки к ней страны и армии. Очевидно, эта задача в его воображении не отделялась от задачи создания (построения) социалистического общества. Но для того чтобы из года в год на протяжении достаточно долгого времени что-то строить, надо иметь хоть какой-то образ конечного результата-пусть не детальный, но все-таки устойчивый и ясный.
      По-моему, не стоит искать желанный образ страны социализма, каким он виделся Сталину в воображении, в официальных пятилетних планах: во-первых, он сам начинал ломать их в сторону "повышения", "ускорения" и т. д. на второй день их жизни; во-вторых, эти планы слишком многословны, подробны и широки, а цель, которую человек сам себе ставит, обычно проста и легко представима.
      Какой же образ общества - принципиально нового, самого сильного и передового, "готового к труду и обороне", мог носить в себе Сталин?
      Образ социализма был, как и все основные представления Сталина о мире, полуинтуитивным, основанным на эмоциональных впечатлениях и иллюзиях, кажущихся очевидной истиной. Какими могли быть эти иллюзии и представления? Естественно предположить, что они сложились у Сталина еще до прихода к власти, Сталин родился, рос, формировался в эпоху, когда ощущение происходящего прогресса не могло миновать никого, за исключением разве что монастырских, ушедших от мира, братьев и сестер. О прогрессе можно было даже не говорить, жизнь даже могла становиться не лучше, а хуже,- но ощущение прогресса и предчувствие наступающей новой эпохи, неведомой и захватывающей, все равно было, потому что в будни и в праздники раз за разом вторгалась невиданная чудесная техника, будто шутя разрешавшая неразрешимые проблемы, делавшая невозможное возможным. Для детей и взрослых (и не только провинциалов) впервые увиденная электрическая лампочка или железная дорога становились потрясением на всю жизнь. А щедрое время преподносило все новые и новые сюрпризы: телефон, трамвай, самолет, радио... Постепенно рос и укоренялся бессознательный, спонтанный культ машины. Все живое, естественное, рождающееся и растущее само собой казалось слабым и обреченным на вымирание. Все сделанное искусственное, изобретенное "от" и "до" рисовалось могучим, устремленным в будущее. Паровоз несравненно сильнее и полезнее лошади. Самолет неизмеримо лучше птицы. Отсюда возникло безотчетное ожидание нового машинообразного общества и машинообразного человека. "Идея правильной организации бытия пронизывала духовную атмосферу того времени",- замечает доктор философских наук Г. С. Батыгин{1}. Нетрудно обнаружить такие настроения и в литературе 20-х и 30-х годов. Для этого не обязательно обращаться к механистическим фантазиям Маяковского и других футуристов. Восторженное уподобление живого человека чему-то сделанному, какой-то машине или детали встречалось сплошь и рядом. Язык оккупировали словосочетания типа: "железный нарком", "железная дисциплина", "железный конь".
      Забытый ныне поэт Петр Орешин метко сформулировал господствовавшее настроение: "Вся земля пьяна железным хмелем". Это слова из его стихотворения "Через сто лет", описывавшего будущий 2024 год:
      Под Москвой - стеклянные туннели,
      Поезда - как вольные стрижи.
      Вся земля пьяна железным хмелем,
      Спят в железе зданий этажи.
      Шумный город вспыхивал в тумане
      Золотым прожекторным крылом.
      А в Кремле, железном и стеклянном,
      Заседал, как прежде, Совнарком.
      Выше я уже цитировал с энтузиазмом произносившиеся слова об "окончательном бое человека с природой", Бухарин открыто объявлял, что советскую интеллигенцию новая власть будет штамповать, как фабричную продукцию. Поэт Луговской писал:
      Наполни приказом мозг
      И ветром наполни рот,
      Возьми меня переделай
      И вечно веди вперед...
      "Переделай меня" - звучит, если вслушаться, дико, по-мазохистски. Однако это было в духе времени и мало кого удивляло. Самые разные граждане и гражданки со страниц газет пели на одной ноте: "Я хочу быть винтиком..." И Сталин впоследствии назвал их винтиками без издевки. Переделай меня - ибо человек не рождается деталью машины, и необходимо совершить насилие над ним, чтобы сделать винтиком. И сам Ленин, не задумываясь, употреблял в своих работах выражение "государственная машина", хотя система, состоящая из людей, мертвой машиной не бывает - это всегда живой организм, и не учитывать эту тонкость опасно.
      Если мы предположим, что Сталин задался целью построить общество-машину, то сразу становятся объяснимыми многие поразительные странности его политики и террора: он резал по живому, надеясь переделать ногу - в колесо, руку - в ковш экскаватора, сердце - в "пламенный мотор", как пелось тогда в одной песне. Убивая, он пытался устранить разницу между живым организмом и мертвым механизмом. В чем эта разница состоит? Приведем краткий набор наиболее очевидных отличий и спроецируем их на картину террора 30-х годов.
      Человек всегда обладает полным проектом машины. Говоря упрощенно, ему о ней все известно или все может быть известно. У влаельца есть чертежи, на которых указаны все детали, все сцепления между ними. Машина не может содержать никаких неизвестных человеку связей и узлов. Организм же, напротив, не познан до конца, он хранит в себе до поры незамечаемые реакции, ресурсы, резервы.
      Зачем надо было с крайней жестокостью уничтожать кружки эсперантистов и филателистов? Зачем запрещать художникам стоять на Красной площади и рисовать Спасскую башню? Анна Ахматова вспоминала, что люди дарили друг другу книги без надписей: любая дружеская связь могла быть поставлена в вину как "контрреволюционная организация". Почему? Зачем требовали публичных отречений от родителей и друзей, от жен и от любовниц - не только арестованных, но и просто выходцев "не из тех слоев"? Почему брались под подозрение домашние театры и бесшабашные литературные компании?
      Потому, что в обществе должны были остаться только санкционированные сверху связи: зарегистрированные браки, трудовые коллективы и т. д. Это было нереально, но этого добивались с тщетной беспощадностью. Общество не имело права преподнести никакую неожиданность, оно все насквозь должно было быть предсказуемым. Иначе оно было бы плохой машиной.
      Все живое дышит, то есть постоянно обменивается атомами с внешним миром, с окружающей средой. Машина, наоборот, может существовать без обмена веществами со своим окружением. Те атомы, те материалы, которые составляют ее механизм, в принципе можно четко и однозначно отделить от остального мира. Для живого существа это невозможно.
      Сталин как раз и пытался четко отделять тот человеческий материал, который составлял его государство-машину, от прочего человечества. В 1937-1938 годах он организовал массовое уничтожение заграничных резидентов советской разведки, вызывая их для этого в Москву и арестовывая. Это кажется мировым рекордом абсурда, не поддающимся объяснению. В действительности в данном случае рациональные основания были: он стремился раз и навсегда отсеять "чужих" от "своих". Главную проблему при этом представляла масса людей, которых, как всегда бывает в жизни, трудно причислить к друзьям или к врагам. Кстати, "неопределенным" людям Сталин посвятил несколько враждебно-презрительных фраз водной из своих речей 1937 года {2}. Он на всякий случай убивал "неопределенных", рассчитывая оставить только заведомо своих, абсолютно, немыслимо надежных. Говоря словами Александра Галича,
      Ты же честный, ты же честный, как кристалл,
      Начал делать, так уж делай, чтоб не встал...
      Слова "кто не с нами, тот против нас" в 1937 году наши газеты, не стесняясь, выносили в заголовок. Сталин ликвидировал своих же разведчиков, так как не доверял человеческим атомам, которые организм страны "выдыхал" в силу служебной необходимости за границу - и затем "вдыхал" обратно. Он относил их к "неопределенным". Машина не должна дышать. Если же она все-таки дышит - тем хуже для тех, кем она дышит, кто выступает посредником между нею и внешним миром. Как известно, после войны, обвинений в шпионаже не избежали даже Молотов и Микоян - министры иностранных дел и внешней торговли соответственно, члены Политбюро. И дело могло закончиться для них трагически, если бы не смерть Сталина.
      Каждый винтик машины функционирует одновариантно, он крутится, и все. Крутится быстрее или медленнее - но без всякого выбора. И именно к такому существованию и к такой работе Сталин стремился принудить всех и каждого. В романе Н. Нарокова "Мнимые величины" можно прочесть крайне интересный диалог, касающийся этой темы. Автор сам прошел через тюрьмы и лагеря 30-х годов и, по-видимому, мучительно пытался постичь смысл ежовщины - небывалого спектакля абсурда. Беседуют два героя романа, сотрудники НКВД:
      "-...Я чуть ли не два десятка разных объяснений выслушал и в конце концов вижу: если сейчас самого Ежова или Сталина спросить, зачем они этот погром устраивают, то они и сами ничего объяснить не сумеют. Потому что тут не разум и не план, а вроде как бы инстинкт.
      - Что же? Сам-то ты как понимаешь?
      - Я-то? Я так понимаю: послушание. А еще вернее - подчинение.
      - Подчинение? - переспросил Супрунов.- Чье подчинение? Кому?..
      - Вообще! Не чье, а вообще... Скажем, возьмем стахановщину." Ты думаешь, ее для повышения производительности труда ввели? Повышение, конечно, правильная цель, но", не настоящая! Настоящее, Павлуша, в том, чтобы рабочий знал: должен он работать вот так-то, то есть по-стахановски, а не как-нибудь иначе, не по-своему. Надо ему в башку вбить, что никакого "по-своему" у него нет и быть не может, совсем нет, никогда нет. Настолько нет, что никакое "по-своему" ему и сниться не должно... А дальше ничего и нету, все. Но только в этом уж подлинно все. Настоящее, оно в том, чтобы 180 миллионов человек к подчинению привести, чтобы каждый знал: нет его!.. Настолько нет, что сам он это знает: его нет, он пустое место, а над ним все"{3}.
      Как мне кажется, Нароков точно угадал и инстинктивный характер террористической политики, и ее подлинный смысл. Принимая решение, Сталин не просто доводил его до исполнителя, но и норовил поставить последнего в безвыходное положение, не оставляя ему никакого простора для выбора, никакой свободы рук, никаких запасных вариантов. И он хотел, чтобы в таком режиме работала вся страна до последнего человека. Многие гости СССР (в том числе Андре Жид) отмечали, что у нас по любому вопросу раз и навсегда установлено одно мнение, и все так называемые дискуссии сводятся к выяснению, уклонился ли такой-то товарищ от "священного" взгляда на вещи или нет. Безальтернативными надлежало быть и речам, и мыслям, и практическим делам. Иногда называют проявлением безумия поступки Сталина, продиктованные на самом деле как раз желанием не оставить подчиненным запасного варианта действий, на который они могли бы хотя бы рассчитывать в глубине души. Так, в конце 1939 - начале 1940 года, после передвижки западной границы и утверждения плана строительства укрепленных районов (УР) вдоль новой линии границы, было приказано разоружить и демонтировать старую линию укреплений, проходившую примерно на 300 км восточное. Я слышал и читал много возмущенных оценок, но не встречал рациональных объяснений этого действительно сумасшедшего указания, обернувшегося в 1941 году большой трагедией. Между тем объяснение как будто напрашивается само: Сталин лишал военных строителей возможности, наряду с постройкой новых укреплений, тратить (может быть, тайком) материалы на достройку старых, а кроме того - в будущей войне лишал войска надежды на отступление к старой линии, за которую можно было б зацепиться: командующие должны были сознавать, что у них за спиной других укреплений нет, значит, лучшая позиция - на границе, здесь и нужно биться, "не отдавая ни пяди" своей территории. С точки зрения здравого смысла подобные соображения нелепы, но в нелогичную логику Сталина вписываются хорошо, ибо вращаются вокруг все того же требования об одновариантности действий людей. В начале войны некоторые командующие отдавали приказы, запрещавшие рыть окопы и укрытия: ведь мы должны наступать, а не обороняться! {4}
      Это - истинно сталинский стиль руководства.
      Машина имеет только один пункт управления (место шофера, машиниста, пилота), тогда как живой организм (и человеческое общество) управляется из множества различных центров, координирующих свои команды. Выше мы уже убедились, что в этом отношении Сталин почти привел страну к машинному идеалу. Во всяком случае, он сделал все, что мог, дабы никто другой, с южных гор до северных морей ничего не решал и ничего не значил.
      Сделаем вывод: есть основания полагать, что Сталин последовательно и твердо, не останавливаясь перед кровопролитием, переделывал страну и народ в какую-то машину. Не исключено, что образ конечной цели был не до конца осознанным, частично - бессознательным. Может быть, он зрительно представлял себе общество как пароход или автомобиль.
      Но считал ли он свое строительство успешным? Безусловно - да. Как мы увидим в одной из следующих глав, он чрезвычайно высоко оценивал степень готовности страны и армии к войне в 1936-1939 годах.
      А пока попробуем установить оценку Сталиным своих успехов в строительстве нового общества как такового в целом. Для сравнения вспомним брежневское руководство. В нем в 70-е годы, видимо, нарастало ощущение и сознание тупика, но широкой публике преподносились фальшиво-оптимистические оценки результатов политики. Вдруг начинали праздновать нечто неожиданное: какой-то непрошеный "развитой социализм", который вроде бы не собирались строить, но построили; "решающие" и "определяющие" годы пятилеток и т. п. Бодрячество никого не увлекало, фальшь и неуверенность били в глаза. Совсем иное впечатление оставляют самооценки Сталина. Мало кто помнит, что в конце 30-х годов вождь собрался строить коммунизм в одной, отдельно взятой стране. В 1936 году он официально заявил, что социализм у нас уже построен, А Ленин, как известно, называл социализм первой фазой коммунизма. Подставляя, как при решении уравнений, один символ на место другого, получаем в итоге такие оценки обстановки (из редакционной статьи журнала "Большевик"): "Теперь, когда уже построена в основном первая фаза коммунизма, вопрос о построении высшей фазы коммунизма в одной нашей стране имеет не только теоретическое, но и величайшее практическое значение-.. Эта проблема встает перед нами уже как практическая задача" {5}. В эмоциональном отношении утверждение о том, что "построена первая фаза коммунизма" звучит еще ярче, чем слова "построен социализм", хотя предполагалось, что по смыслу они идентичны. После смерти Сталина ни одно руководство не позволяло своим идеологам подводить итоги сделанного столь оптимистично, ибо это слишком много обещало слушателю в будущем и соответственно могло спровоцировать слишком большое разочарование, когда обетованное будущее не придет. Сталин таких опасений не ведал - вероятно, как раз потому, что искренне оценивал результаты своих трудов как блестящие и в будущих "сияющих высотах" сомневался еще меньше, чем Хрущев.
      Тот же журнал "Большевик" 1938 года с завидной уверенностью утверждал: "То обстоятельство, что разгромлены и ликвидированы враждебные социализму классы внутри нашей страны... делает задачу перехода от социализма к коммунизму более легкой, чем разрешенные ранее задачи социалистической индустриализации и коллективизации сельского хозяйства" {6}. Что это означает? Индустриализация, согласно общепринятому на тот момент взгляду, была осуществлена менее чем за 10 лет; коллективизация - еще быстрее. Если построение коммунизма, как ожидается, пойдет еще легче и скорее, то, надо так понимать, уж во второй-то половине 40-х годов оно будет завершено. "Возможно при этом,- сообщал "Большевик",- что капиталистическое окружение будет уничтожено раньше, чем будет полностью осуществлена высшая фаза коммунизма. Но возможно и другое положение, когда высшая фаза будет полностью осуществлена, а капиталистическое окружение не будет еще окончательно побеждено, уничтожено" {7}. Таким образом, не предрекая будущего чересчур категорически, Сталин, как видно, допускает возможность уничтожения капитализма на планете в конце 30-х - начале 40-х годов. Причем всенародно объявлялось, что при коммунизме ("свободное развитие каждого... свободное развитие всех") сохранится не только постоянная армия (Марксу такое и не снилось), но и НКВД {8}. Как и по другим удобным и неудобным поводам, подтверждалось: никаких других вариантов, никаких других идей нет и быть не может: "Товарищ Сталин разработал вопрос о государстве при коммунизме в условиях капиталистического окружения... Он разрешен в форме, не допускающей никаких искажений"{9}.
      Во всем сквозит ощущение успеха. Заявление о том, что социализм уже построен, а скоро будет построен и коммунизм, было ведь, в сущности, политически рискованным. Быт советских граждан был крайне тяжелым, уровень жизни - очень низким, и назвать существующее положение вещей социализмом (а тем более коммунизмом) означало на практике лишиться пропагандистских козырей, манящих образов будущего. И эта идеологическая авантюра не была вынужденной, подобно вялым заигрываниям Суслова и Брежнева с "развитым социализмом". В 30-е годы можно было полностью переключить внимание масс на непридуманную опасность войны и отложить вопрос о построении коммунизма в долгий ящик. Это не было сделано, следовательно, Сталин искренне воспринимал свою деятельность как успешное построение социализма и рассчитывал и дальше наращивать народное счастье в бешеном темпе. Его представления были оторваны не только от экономической реальности, но и от идеологической ситуации. Один из молодых специалистов 30-х годов вспоминал: "Вы не представляете, какое шоковое впечатление произвело на мое поколение заявление Сталина в 1936 году о том, что социализм у нас в основном построен. Лично я, человек отнюдь не мягкий, плакал навзрыд... Я тогда только вернулся из моей вятской деревни, заброшенной в глуши лесов, отрезанной бездорожьем от мира. Там в избах - грязь, тараканы, из-за отсутствия керосина пришлось вернуться от лампы к лучине. Но я вроде бы ничего этого не замечал - ведь нам впереди светил маяк, светлое будущее, которое мы строим своими руками. Пусть нам придется трудиться с напряжением всех сил еще пять, десять лет, все равно мы своего добьемся! И вдруг оказалось: то, что меня окружает,- это и есть социализм, правда, построенный лишь в основном. Никогда - ни до, ни после - не переживал я такого разочарования, такого горя" {10}.
      Итак, Сталин не только строил машинообразный социализм, но и счел его построенным к концу 30-х годов. То, что этот вывод был сделан вопреки очевидным фактам, не должно нас удивлять. Большевистское руководство вообще было "фактоустойчивым". Идеи и выводы Сталина, как правило, не являлись обобщением фактов, он занимался не этим - он внедрял свои фантазии в жизнь: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью". В процессе этого, как пишет Г. С. Батыгин, "сама реальность становится утопией, она играется, как дети играют в воображаемую войну".{11} Но когда-нибудь столкновение с неразыгранной реальностью должно было произойти. До бесконечности так продолжаться не могло.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      {1}Вестник АН СССР. 1989. No 10. С. 26.
      {2}См.: Известия. 1937. 12 декабря,
      {3}Дружба народов. 1990. No 2. С. 34-35.
      {4}См.: Изаков Борис. Летучие годы, дальние края... М., 1988. С. 194"
      {5}Большевик. 1938. No 20. С. 56.
      {6}Там же. С. 54.
      {7}Там же. С. 62.
      {8}Там же. С. 60.
      {9}Там же. 1939. No 17. С. 72.
      {10}Правда. 1988. 28 июля.
      {11}Вестник АН СССР. 1989. No 10. С. 18.
      Искусство террора
      Общепризнано, что без 1937 года нельзя понять год 1941-й; на мой взгляд, верно и обратное: не учитывая встававший впереди 1941 год, нельзя понять 1937-й. Связь между ними - двусторонняя, хотя ни одно из этих двух кровопролитий не оправдывает другого, скорее наоборот. Разговор о сталинских репрессиях идет давно, и соображений на этот счет приведено более чем достаточно. Но то, что происходило от лета 1936 года до лета 1938-го, стоит особняком в длинной череде страшных событий.
      Окинем взглядом то, что иногда называют Большим Террором. Четких временных границ у этого явления нет. Условно можно его очертить: от первого московского процесса (Зиновьев - Каменев, август 1936) до замены Ежова Берией (июнь 1938). Итого около двух лет. На всем их протяжении регулярно повторяется идеологическая артподготовка все новых и новых волн арестов и казней: проходят четыре шумных московских судебных процесса (три открытых, один закрытый), причем интервалы между первым и вторым процессами (5 месяцев) и вторым третьим (4 месяца 11 дней) примерно одинаковы. После каждого судилища Сталин сетует, обращаясь к различным аудиториям различными средствами: "прошляпили", "прозевали", "отстали в разоблачении" и т. д.
      Необычную траекторию описала карьера Ежова. С его назначением наркомом внутренних дел в сентябре 1936 года (т. е. вслед за окончанием первого московского процесса) произошло первое в данный период расширение масштаба террора как в отношении рядовых людей, так и в отношении органов управления, включая наркоматы и партийные комитеты разных уровней. Ежов не был абсолютно новой фигурой: он давно уже являлся секретарем ЦК, а 28 февраля 1935 года сменил Л. М. Кагановича на посту председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). Исполнив наиболее кровавые дела и выслушав в своей адрес самые высокопарные похвалы в стихах и прозе, приблизившись по влиянию и объему власти к Молотову, Кагановичу, Ворошилову, а частично в этом отношении и сравнявшись с ними, Ежов был устранен с политической сцены и казнен удивительно тихо, даже сообщения о снятии его с последнего из его постов наркома водного транспорта - не последовало. До Ежова всех деятелей такого уровня либо с почестями хоронили, либо с позором судили. Согласно двум этим вариантам сложились и судьбы его предшественников - Менжинского и Ягоды. Тишина вокруг исчезнувшего Ежова прозвучала особенно отчетливо в контрасте с недавними неумеренными благодарностями и клятвами.
      Многозначителен и тот факт, что еще в августе 36-го, в дни первого из процессов, были предприняты подготовительные шаги для третьего (арестованы комкоры Примаков и Путна) и четвертого (начато, но тут же закрыто следствие по Бухарину) процессов. Все это, на мой взгляд, позволяет считать Большой Террор не просто "волной" и не только особым черным временем, но заранее спланированной единой акцией.
      По целому ряду параметров эта акция уникальна и не имеет аналогов в истории сталинщины.
      Центры власти - объект удара. Именно в это время, особенно в 37-м году, под удар попали практически все органы управления в стране - политические, военные, хозяйственные, культурные. Потери больше половины руководящего состава, по-видимому, имели место повсюду, в том числе в ЦК партии и Коминтерне, а во многих случаях руководство уничтожалось все поголовно, включая инженеров и техников на заводах.
      Универсальность охвата. Если коллективизация направлялась против деревни, борьба с "левой" оппозицией в 20-х годах - против членов партии, так или иначе солидаризовавшихся с Зиновьевым и Троцким, выселение целых народов в 40-х годах тоже имело конкретных, хотя и безвинных, адресатов, то Большой Террор направлялся против "врагов" вообще и прокатился с одинаковой беспощадностью по городам, селам и поселкам, по партийным и беспартийным, военным и гражданским, грамотным и неграмотным, по всем национальностям, включая переехавших на жительство в СССР иностранцев.
      Масштаб репрессий. Коллективизация, вероятно, превосходит Большой Террор по числу сосланных и умерших от голода. Однако 1937 год и примыкающие к нему месяцы 1936 и 1938 годов, насколько можно судить, превосходят коллективизацию по числу расстрелянных и арестованных, а также по масштабам применения пыток.
      Организация. "Шахтинское дело", процесс "Пром-партии" и т. д. были отдельными, слабо связанными между собой акциями. Московские процессы 19361938 годов связаны в единую, неразрывную цепь. Кроме того, в отличие от 20-х начала 30-х годов здесь обвиняемыми являются руководители государства, партии, армии. В дальнейшем такая цепочка процессов никогда не была повторена.
      Подрыв авторитета страны. По-видимому, никакое из предыдущих действий Сталина не подорвало в такой степени доверие к СССР за рубежом. Несмотря на то что этот отрицательный эффект стал очевиден уже при расстреле Зиновьева и Каменева, вся цепочка процессов была доведена до конца.
      Отсутствие видимой цели. При коллективизации на селе внедрялась новая структура управления, из деревни выжимали ресурсы. Большой Террор не разрешал каких-либо задач такого рода и на первый взгляд выглядит как террор ради террора.
      В самом деле, многие весьма разумные аргументы, объясняющие сталинские репрессии в целом на всем их протяжении от 20-х до 50-х годов, мало подходят к периоду 1936-1938 годов.
      Возьмем, к примеру, гипотезу о превентивном характере репрессий и подозрительности Сталина. Как представляется, Сталин действительно стремился задушить потенциальные заговоры в зародыше и подозревал эти заговоры повсюду. Но это было постоянным элементом его политики. Подозрением в заговоре можно пытаться объяснить казнь Тухачевского, но невозможно объяснить рост числа арестов по политическим обвинениям в 1937 году в сравнении с 1936 годом (тоже невеселым) в 10 раз.
      Другое объяснение террора - возможность поставлять дармовую рабочую силу в ГУЛАГ. Но все же начавшиеся в 37-м году массовые расстрелы в лагерях, уничтожение заключенных в газовых "банях" - это изъятие рабочей силы из ГУЛАГа, а не поставка ее. Тысячи и тысячи людей расстреливались до лагерей сразу после ареста или по окончании следствия. В 37-м их буквально не успевали хоронить. Все места заключения были не просто заполнены, а переполнены и еле переваривали хлынувший туда людской поток.
      Почему подобная акция никогда не была повторена? Зачем потребовалось спрессовать столько арестов и смертей в относительно короткий отрезок времени? Не говоря о морали и сострадании, зачем было перенагружать похоронные службы? Зачем переполнять тюрьмы? В конце концов, все эти жертвы можно было бы провести той же дорогой без такой спешки - например, растянуть дело до конца 1939 года.
      И еще: почему старт был дан именно в августе 36-го? Зиновьев и Каменев арестованы сразу после убийства Кирова. "Ленинградский процесс" над ними проведен в начале 1935 года. Зачем было тянуть полтора года до нового процесса?
      Итак?
      Как раз около 37-го года Сталину зачем-то потребовалось убить и арестовать очень-очень много людей во всех слоях и группах общества, во всех уголках страны, не добиваясь при помощи этого каких-либо организационных, социальных, экономических или других целей адекватного масштаба. Зачем - непонятно.
      Попробуем зайти с другого конца. Спросим не о том, почему Сталин это сделал, а что он в результате получил? Замаскированное намерение Сталина надо искать где-то среди реальных результатов террора. Акция охватывала весь Союз значит, ускользающая от нас цель Сталина тоже должна иметь всесоюзный масштаб. Каковы же были результаты? Людские потери. Дезорганизация и падение производства. Рост числа аварий и самоубийств. Рост пьянства. Ослабление обороноспособности страны. Падение ее престижа за рубежом... Все это не могло быть целью Сталина. Это - побочные эффекты. Некоторые из них Сталин предвидел и, вероятно, считал приемлемой платой за искомый результат. Часть побочных эффектов он, возможно, вообще не сознавал. Но в чем же цель?
      А если цель - сама атмосфера страха?
      Как кажется, это единственное правдоподобное подозрение. Самое простое, лежащее на поверхности.
      Но разве мало было страха в 1933-м, 1935-м годах? Много. Зачем же его удесятерять? Чтобы удержать власть? Нет. Власть Сталина всегда опиралась на террор, но масштабы 37-го года для ее удержания не были нужны ни до, ни после. Тогда зачем же? Какая еще большая и трудная задача стояла перед ним?
      Одна: война!
      В 1936 году Германия нарушила Версальский договор. В 1936 году началась война в Испании. И тогда Сталин нажал на кнопку и начал процесс Зиновьева Каменева, начал избивать свой народ так, чтобы в приближающейся битве люди боялись его больше, чем противника. Для этого и понадобилась немыслимая, предельная концентрация смертей и арестов в сравнительно небольшом периоде. Пугать так пугать. Он всегда действовал "с запасом". Это была как бы смазка всех деталей государственной машины - смазка страхом.
      Связь кровопролития 1937 года и будущей войны открытым текстом подтверждена в выступлении Молотова на февральско-мартовском пленуме ЦК: "Мы должны радоваться тому, что разоблачили врага в момент, когда идет подготовка к новым боям, еще до начала этих боев. Мы должны торопиться (курсив мой.- П. X.) доделать это дело, не откладывая его и не проявляя колебаний"{1}.
      Большой Террор никогда не повторился потому, что был непосредственной подготовкой к войне, и хронологически Сталин все рассчитал и предусмотрел правильно: он завершил свою инъекцию страха в армию и народ как раз к мюнхенским соглашениям 1938 года. Если бы люди действительно были простыми исполнителями, самая запугацная в мире армия была бы и самой сильной. Если бы винтикам предстояло только вертеться, то страх, конечно, побуждал бы их вертеться быстрее. Но винтикам предстояло, когда дойдет до дела, принимать самостоятельные решения, а об этом он не подумал, и именно этот процесс принятия решений исказил и деформировал акцией 1936-1938 годов, придав ему уродливые, гротескные, совершенно неэффективные формы. Впрочем, он этого не сознавал,
      Но если наша догадка верна и террор 1936-1939 годов - это сталинский метод морально-психологической подготовки к войне, которую Сталин ожидал в 1938 году - ив этом отношении был абсолютно прав, ибо балансирование на грани войны именно в этом году и началось,- то тогда по завершении "акции" должна обнаружиться какая-то перемена в официальных оценках ситуации.
      Так оно и было.
      На октябрьские праздники 1938 года Ворошилов в своем традиционном выступлении заявил: "Не потому ли, что всем (!) предателям нашей родины пришел конец, некоторые хозяева этих негодяев проявили в истекшем году явное беспокойство" {2}. В те же дни Молотов, выступая в Моссовете, констатировал: "К двадцатилетию Октябрьской революции (т. е. к концу 1937 года.- 77. X.) сложилось прочное моральное и политическое единство нашего народа" {3}.
      Схожие мотивы имеются в выступлении Л. 3. Мехлиса на партактиве Киевского особого военного округа в апреле 1939 года. Выступление содержит множество принципиальных оценок и заявлений, которые заведомо не могли быть отсебятиной. Проанализируем эту речь {4}.
      "Под сталинским руководством партия и рабочий класс расправились с врагами народа и в корне ликвидировали заговор". За такие слова Мехлис в 1937 году мог бы получить пулю в затылок. Почему это "расправились" - в прошедшем времени? Весь 1937 год все ораторы по любому поводу подчеркивали, что разоблачение врагов еще предстоит, сколько их ни вылавливай.
      "Процессы над троцкистско-зиновьевскими и рыковско-бухаринскими бандами были могучими ударами сталинского молота по шпионам и изменникам родины".
      Почему "были"? Значит, больше не будет? И ведь действительно - больше не было. Причем аресты и расстрелы продолжаются, но теперь не с максимальной интенсивностью, а с обычной, средней. И эти будничные "разоблачения" не вызывают у сталинского руководства желания напомнить людям, что враги еще есть; никому уже не приходит в голову: а вдруг будет раскрыт еще один жуткий заговор? Все знают: не будет. И Мехлис знает; акция завершена. И подводит ее итог:
      "Наше молодое поколение учится и знает, как надо быть беспощадным к врагам Родины и шпионам, как самоотверженно надо защищать дело социализма" {5}.
      Три процитированные фразы следуют в речи Мехлиса одна за другой и обнаруживают, что цель завершившегося Большого Террора - воспитательная. Срыв планов вражеских разведок даже не упомянут. Такой подход явно перекликается с упоминавшимся выше требованием Зиновьева в 1929 году "абсолютно обеспечить свой собственный тыл". Замечательно, что Зиновьев опередил будущих исследователей и наперед объяснил все репрессии 30-х годов - и как раз в связи с ожидавшимся "последним и решительным боем" против мирового капитала: "Представители подрастающей новой буржуазии поднимают голову... Они сознают и чувствуют себя частицей мировой буржуазии. Рабочий класс СССР достаточно силен, чтобы использовать буржуазную интеллигенцию, но лишь при условии, что мы не откроем "им" ни малейшей "щелочки", что мы будем беспощадно рвать все нити классового врага". Это касается руководящих работников, инженеров, преподавателей и т. д. А вот о крестьянах:
      "По мере того, как дело будет приближаться к новой войне, кулак при прочих равных условиях будет становиться все более активным, и вражда его к пролетарской диктатуре будет возрастать... Систематическая борьба против кулачества уже сейчас есть часть нашей политической подготовки на случай войны"{6}.
      Чем не объяснение коллективизации и Большого Террора?
      По мрачной иронии судьбы "частью подготовки на случай войны" стала казнь самого Зиновьева. Точно так же массовое уничтожение командных кадров Красной Армии в 1937-1938 годах не было жестоким капризом Сталина, внезапным промахом или результатом интриги. Резня в армии неминуемо должна была предшествовать войне. Таков был политико-психологический расчет. Такова была логика террора. Связь между всесоюзными репрессиями и предстоящей войной не просто декларировалась открыто, но и на все лады подчеркивалась и акцентировалась.
      В середине 1937 года, на самом гребне репрессий, журнал "Большевик" писал: "Вскрытые факты диверсионной и вредительской деятельности троцкистских предателей являлись лишь началом осуществления чудовищного плана подрыва обороноспособности Советского Союза. Это была лишь проба сил, репетиция. Именно в тот период, когда социалистическая родина советского народа должна была бы напрячь все свои силы для отражения натиска врага,- именно в этот период предатели и изменники из лагеря троцкистов по команде германской и японской контрразведки предполагали организовать массовые диверсии на наших оборонных заводах, крушения поездов, пробки на железнодорожных узлах, перебои в снабжении хлебом городов, отравление рабочих и т. д. Показаниями разоблаченных врагов народа - троцкистов - установлено, что нападение германских и японских агрессоров намечалось не в отдаленном будущем, а в 1937 году"{7}.
      Показания врагов оказались впоследствии фальшивками. Но прямая связь между тактикой, стратегией и идеологическим обеспечением террора, с одной стороны, и видением будущей войны - с другой, достаточно очевидна. Кажется, в головах "вождей" знаменитая формула Клаузевица "война - продолжение политики... другими средствами" была поставлена задом наперед: "политика - продолжение войны другими средствами". А на войне как на войне. Не надо удивляться, что развитие промышленности, науки, сельского хозяйства сопровождается стрельбой и человеческими жертвами. Что касается подготовки к настоящей войне, то тут без потерь в живой силе и подавно не обойтись.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      {1}Архитектурная газета. 1937. 23 апреля.
      {2}Красная звезда. 1938. 10 ноября.
      {3}Там же.
      {4}См.: Известия. 1939. 6 апреля.
      {5}Там же.
      {6}Большевик. 1929. No 2. С. 61-62.
      {7}Большевик. 1937. No 5. С. 53.
      Материя первична
      При изучении документов и свидетельств иногда вдруг начинает казаться, что Сталин вообще не интересовался подготовкой страны к войне. Маршал Жуков, как известно, за все предвоенные месяцы, что он успел поработать начальником Генштаба, так ни разу и не получил возможности сделать обстоятельный доклад Сталину о состоянии обороны страны. Нарком ВМФ Кузнецов, по его словам, не мог добиться приема у Сталина месяцами. Находившихся в таком положении руководителей в шутку называли "беспартийными". В отличие от большинства своих "соратников", вождь никогда не бывал на маневрах, что не мешало, впрочем, художникам-соцреалистам писать картины "Товарищ Сталин на маневрах в Белорусском военном округе" и т. п.
      Впечатление, будто Сталин мало уделял внимания обороне, безусловно, обманчиво. Приведем такую сцену. Директор Ижевского оборонного завода В. Н. Новиков приехал в Москву, к своему наркому Ванникову, чтобы обсудить проблемы, возникшие с одним из пулеметов.
      Новиков пишет: "Ванников при мне соединился со Сталиным и попросил срочно его принять. Сталин встретился с Борисом Львовичем в тот же день"{1}. Значит, нарком вооружений запросто звонит в Кремль и добивается приема в тот же день, а нарком Военно-Морского Флота не имеет такого веса и значения и вынужден ждать аудиенции неделю за неделей. Вот свидетельство самого Ванникова о Сталине: "Авиационной промышленностью он занимался повседневно. Руководивший тогда этой отраслью А. И. Шахурин бывал у него чаще всех других наркомов, можно сказать, почти каждый день. Сталин изучал ежедневные сводки выпуска самолетов и авиационных двигателей, требуя объяснений и принятия мер в каждом случае отклонения от графика" {2}. Итак, еще один "привилегированный" нарком, и снова - руководитель промышленности. Не тратя лишнего времени на армию как таковую, Сталин щедро уделял его оружейникам. При разработке авиационного пулемета "Шкас", например, Сталин взял на себя непосредственный контроль соответствующих работ конструкторского бюро и заводов. Он вызывал представителей промышленности и авиации, лично разрешал возникавшие между ними разногласия {3}. Значительная (а может быть, и наибольшая) доля всех мемуарных свидетельств о Сталине - это рассказы о его участии и выступлениях на совещаниях, посвященных оснащению армии материальной частью. Возникает ощущение, что он бессознательно (и некорректно) переносил марксистский постулат "материя первична, сознание вторично" на подготовку страны к войне. Первичность материи проявлялась в данном случае в сравнительной маловажности (на взгляд Сталина) обучения войск и выращивания грамотных и опытных командных кадров, разработки уставов и планов, теоретической работы и дискуссий. "Что нужно, чтобы действительно победить?" - спрашивал Сталин в одной из речей и отвечал: "Для этого нужны три вещи: первое, что нам нужно,- вооружение, второе - вооружение, третье - еще и еще раз вооружение"{4}. Он распределял свое внимание и время в строгом соответствии с этой установкой.
      Между тем с не меньшими основаниями можно утверждать: чтобы победить, нужно учиться, учиться и учиться. Или вести, вести и вести дипломатические переговоры, искать союзников. Конечно, роль вооружений в войне переоценить невозможно. Но при нерациональной концентрации власти в одних руках, сложившейся у нас в 30-е годы, увлеченность лично Сталина делами оружейников предопределяла неминуемый застой и запустение в других важных для обороны областях работы.
      Обучение войск. Служивший перед войной на западной границе Л. М. Сандалов так описывает положение в сухопутных силах: "До осени 1940 года в тактической подготовке войск... преобладали условности. Наступление стрелковых подразделений и частей обычно условно поддерживалось батальонной, редко полковой артиллерией, обозначенной одним орудием, а иногда и указками. Дивизионные артиллерийские полки... в совместных действиях со стрелковыми войсками не тренировались. Танков в стрелковых дивизиях не было. На тактических занятиях иногда танковые группы поддержки пехоты обозначались тракторами или броневиками... Минных полей не ставили, траншей и ходов сообщения не создавали, а производили или обозначали отрывку так называемых ячейковых окопов, которые в последующем во время войны применения не нашли... Командный состав и штабы всех степеней... не умели управлять войсками при помощи радио и не любили этот вид связи... На учениях главное внимание обращалось на правильность принятого решения, его формулировку и оформление. Управление войсками на основе принятого решения отрабатывалось слабо..."{5}. В боевых действиях 1936-1940 годов в Испании, на Дальнем Востоке, в Китае, в Финляндии и других местах огромные пробелы в обучении Красной Армии обнаруживались постоянно, но адекватных мер для их устранения, как правило, не следовало: предпринять что-либо серьезное без ведома Сталина было нельзя, а доложить ему о крупных упущениях - опасно; да и сам он не проявлял особого интереса к вопросам обучения войск. Вот пример последствий такого невнимания: летом 1938 года, при нападении японских войск на советскую территорию (высота Заозерная) у озера Хасан выявилось вопиющее неумение наших войск владеть гранатой. Свидетельствует С. Горбатовский: "Привезли патроны боевые, гранаты и рубашки к ним. Но никто не знал, как обращаться с гранатами, даже офицерский состав полка. После боев на Хасане было подобрано очень много гранат. Они не взорвались. Либо во время броска не открывали чеку, либо не ставили гранату на "синий огонь". Я спросил одного комбата, почему не только солдаты, но и офицеры не все знали, как зарядить гранату. Вот его ответ: "С целью экономии нас учили на деревянных болванках"{6}.
      Как видим, и тут "материя первична". Главный же вывод из истории с гранатами сделали... поэтический. Поэт Виктор Гусев написал песню о гранате:
      ...Расскажу я вам, ребята,
      Про хасанские края.
      Как сражалась там граната,
      Птичка быстрая моя.
      Как японцы отступали,
      В страхе прятались в кусты,
      Их гранаты провожали
      С Заозерной высоты.
      Мы оружием владеем,
      Нам отчизна дорога.
      На "отлично" мы умеем
      Бить гранатою врага...
      В целом по Красной Армии никаких выводов из горького опыта Хасана сделано не было, и полтора года спустя после начала войны с Финляндией оказалось, что войска по-прежнему не умеют обращаться с гранатой. Никаких сдвигов не произошло. У одних красноармейцев гранаты взрывались в руках, другие после этого сами тайком выбрасывали их в снег. В ходе затянувшейся неудачной войны с Финляндией истинный уровень боеспособности войск стал очевиден для всех сверху донизу. Ворошилову пришлось уйти с поста наркома обороны. При передаче дел новому наркому С. К. Тимошенко отмечалась "особенно слабая полевая практическая выучка комсостава"; констатировалось, что "широкое применение системы условностей в обучении и воспитании войск создало в войсках неправильное представление о суровой действительности войны" {7}.
      Связь. При нападении 22 июня 1941 года она вышла из строя первой. Работавший в то время в Генштабе С. М. Штеменко вспоминал: "Узким местом в нашей работе оказалась связь с фронтами, в первую очередь с Западным. Она была очень неустойчивой... К каким только ухищрениям не приходилось прибегать! Помню, однажды нам никак не удавалось установить положение сторон на одном из участков Западного фронта. Линии боевой связи оказались поврежденными. Тогда кто-то из операторов решил позвонить по обычному телефону в один из сельсоветов интересующего нас района. На его звонок отозвался председатель сельсовета. Спрашиваем: есть ли в селе наши войска? Отвечает, что нет. А немцы? Оказывается, и немцев нет, но они заняли ближние деревни... В итоге на оперативных картах появилось... положение сторон в данном районе"{8}.
      Система связи была настолько плохо подготовлена к войне, что ее паралич в первый период боевых действий был предрешен. Складывается впечатление, что Сталин уделил в предвоенное время больше внимания какой-нибудь винтовке или пулемету, чем целому роду войск, без которого нормальное командование просто невозможно и действия армии неминуемо принимают нескоординированный, хаотичный характер. В отношении связи не просто что-то не успели. Все факты указывают на то, что ее вообще не готовили к войне всерьез. Например, даже профану ясно, что подземный кабель разрушить (и обнаружить) труднее, чем воздушную проводную линию, навешенную на столбы; у нас же в стране магистральных кабелей не то что было слишком мало - их не было проложено к началу войны ни одного. Подземных узлов связи не было ни одного, даже у Генштаба, и в первые недели войны Сталин или Жуков связывались с фронтами через Центральный телеграф на улице Горького. Одна удачная бомбежка фашистов могла, образно говоря, лишить Главное Командование слуха и зрения. Счастье, что этого не случилось. Все воздушные линии связи проходили вдоль дорог - железных, шоссейных или грунтовых. В мирное время это было удобно для эксплуатации и ремонта; но во время войны противник, отбомбившись по железнодорожной станции или походной колонне, заодно каждый раз нарушал и связь. Своих линий связи армия не имела, приходилось обходиться гражданскими. Не было заблаговременно сформировано ни одной восстановительной части, а война заставила их создать уже на десятый день.
      К началу войны на Северо-Западном фронте имелось только 10 процентов фронтовых и армейских частей связи от количества, положенного по расчету военного времени. А в резерве Главного Командования частей связи не было совсем {9}.
      Пренебрежение связью было всепроникающим. Отсутствие радиостанций на танках и самолетах, отсутствие в приграничных дотах даже полевых телефонов можно объяснить только невниманием к этой стороне дела. В войсковых штабах радиостанции также практически отсутствовали. 14-й механизированный корпус, расположенный на западной границе, имел только шесть радиофицированных танков и одну рацию; совершенно не имел проводных средств связи {10}. Перечисленное выше далеко не исчерпывает список трагических упущений по этому роду службы. Безусловно, многие связисты сознавали ненормальность положения, но при отсутствии внимания лично Сталина ничья инициатива не могла принести столь необходимых изменений.
      Военный транспорт также находился где-то на периферии внимания Сталина. Более высокая мобильность немецкой пехоты в 1941-1942 годах объяснялась несложно: вермахт был в большей степени насыщен грузовиками, чем Красная Армия. О положении, сложившемся к началу войны в Киевском особом военном округе, сообщает И. X. Баграмян: "Во всех наземных войсках нашего округа больным местом были транспортные средства. Имелось не более 25-30 процентов нужного количества автомобилей и тракторов. Даже в дивизиях, находившихся у границы, их не хватало. В подавляющем большинстве мехкорпусов пехота, считавшаяся моторизованной, могла передвигаться только пешим порядком, а значительная часть дивизионной и корпусной артиллерии оказывалась неподвижной из-за отсутствия средств тяги"{11}. Киевский округ, расположенный на западной границе, не зря назывался особым и обеспечивался не хуже, а лучше других. Служивший в то время рядовым в Прибалтике Г. Федоров вспоминает: "Наш полк сделали из стрелкового мотострелковым. Выразилось это в том, что возле бараков на столбиках водрузили громадные ящики, видимо имитирующие кузовы грузовиков и бронетранспортеров (настоящих не было и в помине)... Мы должны были многократно запрыгивать в эти ящики и выпрыгивать из них" {12}. Проблемы военного транспорта были не просто сложны и трудноразрешимы для развивающейся страны; они были запущены. Как и в случае со связью, нуждами транспортников пренебрегали.
      Выразительный, хотя и частный, пример представляет собой работа воздушной трассы Алма-Ата - Ланьчжоу, созданной после нападения Японии на Китай в 1937 году. По воздушному мосту из СССР в Китай шел значительный поток военных грузов. Самолеты преодолевали огромные пространства безжизненных гор и пустынь Синьцзяна. Но для нужд самой трассы не было выделено ни одного самолета. Обслуживающий персонал, который должны были разбросать по трассе, сидел без дела на советской территория, в Кульдже. Экипажи поднимались в воздух на свой страх и риск, не имея представления о погоде на всем протяжении маршрута. В одних случаях приходилось возвращаться с полпути, понапрасну прожигая горючее; в других случаях люди и машины пропадали где-то на трассе, и их не на чем было искать, все самолеты по-прежнему были заняты на грузовых перевозках {13}.
      Кстати, военно-транспортные самолеты в СССР в 30-е годы вообще не проектировались: перед конструкторами забыли поставить такую задачу, хотя она была вполне разрешима. Десантникам приходилось прыгать с парашютом либо из самолетов пассажирских, либо из тяжелых бомбардировщиков.
      Службы тыла, видимо, уже одним своим "трусливым" названием гасили всякий интерес к себе и, как представляется, выглядели в глазах Вождя чем-то уж совсем маловажным, а может, и вовсе невоенным. В 1939 году на XVIII съезде партии Ворошилов, подробно рассказывая о росте и развитии различных родов войск Красной Армии, все-таки сказал пару слов о связистах, но о службе тыла не упомянул вообще. Тыловые части и подразделения были крайне слабо укомплектованы, а некоторые звенья управления их попросту не имели. Остро не хватало складов. Большое количество оружия и боеприпасов хранилось на открытом воздухе. Мало было и тары под горючее, бензовозов и средств заправки, что неминуемо должно было сказаться в первые же дни войны. В учениях тыловики практически не участвовали; даже по боевой тревоге, когда она давалась, лишь "обозначали погрузку". Устав тыла был так засекречен, что с ним не были знакомы сами командиры, обязанные им руководствоваться {14}. Это была, видимо, самая слабая подсистема Красной Армии, причем никаких особых мер для ее совершенствования не предпринималось и не предвиделось.
      Перечисление напрочь забытых Сталиным сфер оборонной деятельности можно было бы продолжить. Но сказанного, наверное, достаточно для подтверждения лежащей на поверхности мысли: при такой концентрации не только власти, но и всех решений в одних руках огромных пробелов в подготовке страны к войне было не избежать. Невозможно было направлять и контролировать столь необъятное по масштабам дело в одиночку. Кроме "вооружения, вооружения и вооружения" имелось еще множество проблем, а они были преданы забвению.
      Но образцов оружия и боевой техники тоже требовалось слишком много единоличное управление процессом их конструирования и производства не могло быть эффективным. Сталин физически не мог рассмотреть и утвердить все те сотни разновидностей оружия, которые были необходимы для ведения войны. В области вооружений образовывались также зияющие пробелы, как и в целом в подготовке к войне. Так, в 1939 году, перейдя финскую границу, наши войска наткнулись на многочисленные минные поля, и оказалось, что у Красной Армии нет ни одного миноискателя. Опытный образец миноискателя ленинградские инженеры создали за один день, и это доказывает, что непреодолимых технических проблем с ним не было {15}. Подвела элементарная забывчивость. Другой пример. Л. М. Сандалов свидетельствует: "Артиллерия и танки имели в своих боекомплектах ничтожно малое количество бронебойных снарядов, а стрелковые войска совершенно не имели противотанковых и противопехотных мин" {16}. Причем мины не только отсутствовали в войсках. Их производство в Союзе вообще не было налажено. Существовали лишь опытные образцы.
      Сталинскую систему управления можно определить как тоталитарный склероз. По какому принципу он отбирал для себя то оружие и те вопросы, на которых следует сосредоточиться? Прикинем: он старался вникнуть в проблемы, связанные с винтовками, автоматами, пулеметами, самолетами, пушками, танками, крейсерами. И пренебрегал проблемами создания командных пунктов, медицинских инструментов (раненым, случалось, хирурги пилили кости ножовкой), проводов и кабеля, уставов и наставлений. Возникает ощущение, что он инстинктивно ориентировался на зрительное представление о бое; то, что не попадало "в кадр" при воображении им будущей войны, имело все шансы на забвение и отсталость.
      Но рядом со многими видами вооружений, производство которых искусственно тормозилось, отставало или находилось на нуле, были и другие, по которым Советский Союз занимал ведущие позиции в мире. Это прежде всего танки, артиллерия, боевые самолеты. Как ни странно, официальная история впоследствии сетовала на "отставание" именно по этим, лучше других разработанным, производившимся в огромных количествах системам оружия. Небольшая доля истины, имеющаяся в этих сетованиях, заключается в том, что Сталин активно вмешивался и в принятие технических решений. Его примеру следовали Молотов, Маленков, Жданов и другие технически безграмотные партийные лидеры, что могло привести к положительному эффекту лишь по счастливой случайности.
      На технический уровень наиболее развитых у нас систем оружия большое влияние оказало сталинское понимание качества. Будь на его месте подготовленный специалист, мы бы, вероятно, имели к 1941 году несколько десятков лучших в мире образцов различных видов оружия. Но Сталин истолковывал понятие "качество" примитивно. Он радовался, что в диске советского автомата помещается на два патрона больше, чем у финского (71 и 69 соответственно), тогда как при таких размерах диска и таком количестве патронов в нем автомат становился в бою тяжел и неудобен, а главное - диск заедало при стрельбе, и опытные бойцы заполняли его патронами лишь на четверть. Таким образом, Сталин радовался попусту. Здесь проявилась характерная для него тенденция: он был склонен оценивать сложные технические системы по какому-то одному параметру и добивался от конструкторов создания устройств-рекордсменов. Это в корне неверный подход. Хорошее оружие обладает оптимальным сочетанием качеств не обязательно рекордных, но хорошо соответствующих условиям боя и технологии производства. Сталин выжимал из конструкторов оружие, более подходившее для состязаний, выставок или парадов, чем для войны. Официальный взгляд на качество выражал журнал "Большевик":
      "О качестве наших летчиков и самолетов свидетельствуют завоеванные ими мировые рекорды". При этом с нескрываемым удовольствием подчеркивалось, что рекорды "достигнуты не на специально сконструированных спортивных самолетах" {17}, а на серийных боевых машинах. Но акцент на одном - рекордном - свойстве системы неминуемо губит другие необходимые для боя качества. Можно сказать, что где-нибудь в Древнем Риме Сталин организовал бы выпуск самых длинных в мире копий, которые бойцам трудно было бы поднять, или самых тугих в мире луков, которые нельзя было бы натянуть. Во всяком случае, Красную Армию он стремился вооружить как раз на такой манер.
      Описание положения, сложившегося в нашей авиации, можно найти в мемуарах конструктора А. С. Яковлева. Сначала об истребителях: "Некоторые увлекались тогда хорошей маневренностью наших истребителей, считая это основным качеством. При этом упускали из виду основную задачу истребительного самолета. А она заключается прежде всего в том, чтобы догнать противника и затем его уничтожить. Для этого нужны не только маневренность, но в первую очередь скорость и мощное оружие... В воздушных боях наши истребители, несмотря на хорошую маневренность, оказались хуже немецких, уступая им в скорости и особенно в калибре оружия и дальности стрельбы" {18}. Итак, что касается истребителей, объектом поклонения была маневренность. С бомбардировщиками картина иная: "На тяжелых самолетах военный летчик А. Б. Юмашев и другие установили множество мировых рекордов грузоподъемности. Эти рекорды характеризовали наши тяжелые самолеты как самые грузоподъемные и произвели большое впечатление в авиационном мире. Однако задача бомбардировщика заключается не только в поднятии бомбового груза, но и в доставке его к цели в этом смысл. Но для этого наши бомбардировщики были слишком тихоходны и дальность полета их была недостаточна... Нашумевшие рекордные самолеты и самолеты-гиганты никак не могли заменить того, что требовалось в условиях надвигавшейся войны" {19}. Кроме того, и в авиации из-за некомпетентности Сталина и чрезмерной централизации принятия решений обнаруживаем, как и в других областях подготовки к войне, зияющие пустоты. Яковлев отмечает: "Удивительное пренебрежение к самолетам поля боя, самолетам взаимодействия с войсками... сформулировал нарком обороны... в выступлении на XVIII съезде ВКП(б) в марте 1939 года. Нарком как о достижении доложил съезду, что выпуск легких бомбардировщиков, штурмовиков, разведчиков сокращен в два раза" {20}.
      О том, как оценивали независимые специалисты сталинскую рекордоманию в технике, можно судить по разговору Сталина с французским летчиком в 1944 году. "Он спросил Пуйяда, доволен ли тот своими "яками"... Из них состояла эскадрилья "Нормандия - Неман". Пуйяд стал расхваливать "яки"... Сталин обратился к Пуйяду с вопросом:
      - Вы уверены, что пушка на вашем самолете является достаточно мощной?
      - Вполне,- ответил Пуйяд,- это 20-миллиметровые орудия.
      - Да, но я мог бы предложить вам самолеты, оснащенные 40-миллиметровыми орудиями.
      И вот по этому поводу между французским полковником Пуйядом и Сталиным началась дискуссия. По мнению Пуйяда, единственной разницей между двадцати-и сорокамиллиметровыми орудиями было то, что с помощью первых можно просто подбить самолет противника, а с помощью вторых разнести его вдребезги, но с военной точки зрения это ничего не меняло.
      В запальчивости Пуйяд, не сдержавшись, негромко бросил:
      - Да он просто невежда!
      Этого, разумеется, никто Сталину не перевел..." {21}.
      Странный подход к технике действовал не только в авиации. В танковых войсках положено было поклоняться другому идолу - скорости. Свидетельствует артиллерийский конструктор В. Г. Грабин: "Сотрудники аппарата АБТУ (Автобронетанковое управление.- П. X.) восхищались танком БТ-7, особенно его высокими ходовыми качествами. По шоссейной дороге, с восторгом говорили они, на танке БТ-7 можно обгонять даже легковые машины. Мои попытки объяснить, что танк должен обладать еще и огневой мощью, отбрасывались собеседниками как нечто второстепенное, не заслуживающее внимания... Того же взгляда придерживался... и начальник АБТУ комкор Павлов... он сказал, что калибр и мощность пушки влияют на габариты и вес танка, а следовательно, на уменьшение его скорости... Начальник АБТУ не допускал и мысли, что на поле боя кто-то почему-то сможет помешать ему влететь со своими конями-танками на позиции врага и там все проутюжить гусеницами... а на мое утверждение, что наши танки со слабым пушечным вооружением бесперспективны, он и вовсе не отреагировал" {22}. Конструкторское бюро Грабина еще в начале 1939 года создало мощную 76-миллиметровую танковую пушку, "вписавшуюся" в танк БТ-7. Позднее эта пушка стояла на знаменитых Т-34. Но перевооружением БТ-7 так никто и не занялся.
      С тяжелыми танками вышла другая крайность: сначала, максимально увеличивая огневую мощь, их делали многобашенными; журналисты вдохновенно писали о "сухопутных крейсерах". У внушительных на вид гигантов была очень слабая броня, так как весь допустимый вес "съедали" орудия. Затем, когда Сталин все-таки отказался от этих машин, он так нарастил огневую мощь хорошего тяжелого танка КВ, поставил на него такую крупную пушку, что вес и габариты танка выросли сверх допустимого предела, и Отечественная война его отсеяла.
      Но самая трагическая и зловещая черта ситуации заключалась в том, что Сталин ничуть не сознавал глубокую порочность своей технической политики. Ведь главные ее изъяны таились как раз в тех аспектах проблем и на тех направлениях работы, на которые он не хотел, не умел или не имел времени обратить внимание.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      {1}Новиков В. Н. Накануне и в дни испытаний. М., 1988. С. 45.
      {2}Знание-сила. 1988. No 1. С. 138.
      {3}Там же. С. 144.
      {4}Большевик. 1939. No 3. С. 14.
      {5}Сандалов Л. М. Первые дни войны. М., 1989. С. 38. 41
      {6}Советская Россия. 1988. 22 июля.
      {7}Известия ЦК КПСС. 1990 г. No 1. С.199.
      {8}Штеменко С. М. Генеральный штаб в годы войны. М., 1968. С. 29, 31-32.
      {9}Подробнее см.: Пересыпкин И. Т. Связь в Великой Отечественной войне. М.. 1973. С. 11-46.
      {10}Сандалов Л. М. Первые дни войны. С. 50.
      {11}Баграмян И. X. Так начиналась война. М., 1971. С. 7.
      {12}Даугава. 1990. No 1. С. 77.
      {13}См.: Рытов А. Г. Рыцари пятого океана. М., 1970. С. 16, 78-79.
      {14}См.: Известия ЦК КПСС. 1990. No 1. С. 203.
      {15}См.: Мерецков К. А. На службе народу. М., 1968. С. 183.
      {16}Сандалов Л. М. Первые дни войны. С. 44-45.
      {17}Большевик. 1937. No 5-6. С. 56. 48
      {18}Яковлев А. Цель жизни. М., 1969. С. 176, 179.
      {19}Там же. С. 176.
      {20}Там же. С. 179.
      {21}За рубежом. 1989. С. 18.
      {22}Грабин В. Г. Оружие победы. М., 1989. С. 341-343.
      Оценка своих сил
      Вся довоенная политика сталинского руководства обычно рассматривается как попытка догнать лучше нас подготовленные к войне страны (прежде всего Германию) и, с другой стороны, оттянуть начало войны, выиграть время. Все это имело бы смысл только в том случае, если бы Сталин воспринимал свою страну как действительно отставшую в военной гонке, как слабейшую сторону. Это сомнительно уже потому, что Германия до середины 30-х годов вообще не могла всерьез развивать оборонную промышленность, будучи связанной Версальским договором, а Япония вовсе не была в те времена таким мировым экономическим гигантом, как ныне.
      Итак, считало ли советское руководство свою армию и страну отсталыми в военном отношении? В какое-то время - безусловно да. В 1924 году общепризнанной считалась истина, что Красной Армии как боеспособной силы не существует. В 1927 году Ворошилов заявлял, что "вопросам подготовки государства к обороне мы стали придавать актуальное значение только с весны текущего года". У него уже появились оптимистичные нотки: "В случае войны мы сможем развернуть оборону на своей промышленной базе"{1}. Но ни Ворошилов, ни кто другой не заикается о нашем превосходстве, непременной победе и т. д. В 1931 году Сталин заявил, что
      нам нужно за 10 лет пробежать путь длиною в 100 лет, иначе нас сомнут. Значит, самооценка оставалась трезвой и не слишком высокой. Но затем, с ростом вооруженности происходит разительная перемена в настроении руководства. В 1936 году Ворошилов объявляет: "Теперь, когда наши силы удесятерились, мы вовсе и не ставим вопрос, победим ли мы врага или нет. Победим безусловно. Сейчас не в этом уже дело. Сейчас вопрос ставится так: какой ценой, какими усилиями, какими жертвами мы победим? Я лично думаю,-так думает т. Сталин, так думает т. Орджоникидзе, так думает весь наш ЦК и правительство, - что мы должны победить врага, если он осмелится на нас напасть, малой кровью, с затратой минимальных средств"{2}.
      С этого момента ни о каком отставании не было и речи. На мой взгляд, это важнейший факт, ключ к предвоенным событиям: в 1937-1939 годах советское политическое руководство рассматривало СССР как сильнейшую страну в сравнении с потенциальными противниками в будущей войне. Сталин утверждал: "Наша Красная Армия имеет все основания быть лучшей в мире армией"{3}. Журнал "Большевик" подчеркивал отсутствие легкомыслия в таких оценках: "Эта уверенность в победе не является результатом переоценки своих сил и недооценки сил противника. Наша уверенность в победе вытекает из объективного анализа соотношения сил, из учета всей совокупности обстоятельств, характеризующих положение в лагере наших врагов и в рядах борцов за социализм"{4}. Существуют косвенные улики, указывающие на то, что профессиональное военное руководство не разделяло этого безбрежного оптимизма. Так, журнал "Военная мысль" 1937 года практически не содержит аналогичных "обоснованных" оценок и прогнозов. Эйфорией было охвачено прежде всего сталинское политическое руководство, мало смыслившее в военном деле, а не командный состав Красной Армии. Правда, большинство командиров тоже смотрело в будущее без особой тревоги. Командир танковой бригады И. В. Дубинский рассказывает о настроении в зале во время выступления Ворошилова перед командирами и политработниками в Киеве осенью 1936 года: "Никто не сомневался в добром исходе будущей великой схватки. Думаю, что у всех в зале, как и у меня, разгорелось желание поскорее разделаться с фашистской угрозой" {5}. Тем не менее опытные и квалифицированные командиры сознавали масштаб предстоящих трудностей и жертв лучше, чем партийные лидеры или замороченные шапко-закидательской пропагандой рядовые граждане.
      Одновременно с заявлением Ворошилова о нашей готовности к отпору врагу в конце 1936 года на советского человека хлынул поток фильмов, романов, пьес о будущей войне. Историки обычно упоминают два таких произведения из большого их количества: фильм "Если завтра война", роман Шпанова "Первый удар". Но в 1939 году, например, "оборонные" фильмы составили четверть всех выпущенных на экраны: 6 из 24. Вот газета "Кино" пересказывает забытый ныне оборонный фильм "Война начинается"; "Мощное соединение вражеских танков пересекло советскую границу. Враги уже готовятся торжествовать победу... Но еще мгновение, и танки взрываются на минных полях. В бой вступают самолеты. Двое советских отважных летчиков попадают на вражескую территорию. Проявляя смелость и находчивость, умело маскируясь, они проникают в секретный укрепленный вражеский район и сообщают о его расположении красному командованию. Враги подвергаются беспощадному разгрому" ''. Как известно, Сталин смотрел все кинокартины, выпускающиеся в Советском Союзе. Он очень любил кино...
      Один из деятелей распущенной в 1932 году Ассоциации пролетарских писателей - Киршон успел, прежде чем погибнуть с клеймом врага, опубликовать фантастическую пьесу "Большой день" - о войне с фашистской Германией. В начале 1937 года это была пьеса номер один. Она шла в 68 городах страны, тогда как "Любовь Яровая" и "Отелло" - в 27 городах, а "Гроза" Островского - в 22 городах. Наша победа выглядит у Киршона так. Немецкий штаб, не предчувствуя худого, руководит войной, как вдруг раздается стук в дверь.
      "Мизенбах. Да! Кто там? Входите!
      Дверь открывается. Входит очень спокойный, с маузером в руке, в синем комбинезоне, Кожин).
      Кожин. Благодарю вас. Между прочим, предупреждаю, что за оружие хвататься не стоит. (Входят трое десантников с ручными пулеметами). Сигнализацию тоже не надо трогать - застрелю на месте. Понятно?..
      Мизенбах (отступая). Нет, нет... Что это, Грауденц? Призрак?
      Кожин. Так точно. Призрак коммунизма в составе одного десантного полка, при шести орудиях и ста восьмидесяти пулеметах..."{7}.
      Не напоминает ли эта театральная победа над фашистской Германией ночной визит сотрудников НКВД в простую советскую квартиру? Стук в дверь... Ошеломленный враг... Победная издевка непрошеных гостей... В жанре прозы первооткрывателем этой темы стал Н. Павленко, чей роман "На востоке" был опубликован в журнале "Знамя" накануне нового, 1937 года. Начиная с января отрывки из этого романа стали печататься во многих изданиях - центральных и местных, взрослых и детских. Публиковались авторитетные положительные рецензии.
      В этой "замечательной" книге описывалось, как ранней весной 193... года Япония нападает на СССР. Однако, на Советском Дальнем Востоке сооружено "etwas" - "нечто", как переводила это слово наша печать - об него и разбивается нападение. Впрочем, поначалу японцы наступают, стреляют и вообще явно на что-то рассчитывают. Перелом наступает в главе третьей, которая называется "Москва вступает в войну". Вступление Москвы в войну заключается в том, что на вечере в Большом театре произносит речь Сталин. Это сразу меняет дело: "Заговорил Сталин. Слова его вошли в пограничный бой, мешаясь с огнем и грохотом снарядов, будя еще не проснувшиеся колхозы на севере и заставляя плакать от радости мужества дехкан в оазисах на Аму-Дарье.
      Голос Сталина был в самом пекле боя. Радиорупор в разбитой снарядами хате Василия Луза долго еще сражался... Сталин говорил с бойцами в подземных казематах и с летчиками в вышине. Раненые на перевязочных пунктах приходили в сознание под негромкий и душевный голос этот..." {8}.
      Все атаки японцев превращаются в продвижение в заранее приготовленные им ловушки.
      А вот что происходит в воздухе:
      "Бомбардировщики Сано, врасплох захваченные красными крейсерами и окруженные истребителями, выходили в ту ночь к Георгиевке уже не той компактной массой, которая способна родить катастрофу...
      Стальные тросы аэростатов воздушного заграждения, подготовленные на высоте 7 и 8 тысяч метров над Георгиевкой, надвое разрезали наткнувшиеся на тросы машины первой волны, и вторая волна, растерянная этой неуловимой, невидимо висящей в воздухе опасностью, произвела свой залп раньше срока.
      Третья волна, наиболее плотно атакованная красными истребителями, превратилась в беспорядочную стаю машин-одиночек..." {9}.
      Зато красная авиация уничтожает Главный штаб японцев в Токио. В Китае, Корее и Японии вспыхивает восстание. Побеждает Народный фронт. Война кончается. И, наконец, на Советском Дальнем Востоке пленные строят интернациональный город Сэн Катаяма {10}, по ходу дела перевоплощаясь в "строителей новой жизни" и "пропагандистов новой, социалистической эры человечества". Труд заключенных оказывается дорогой в будущее, дорогой к счастью.
      Л. Ровинский в "Правде" подчеркивал, что "Павленко не приукрашивает войну, не рисует ее как легкую военную прогулку Красной Армии". Критик сетовал, что в Советском Союзе это лишь первая книга о будущей войне, тогда как Япония завалена такими романами. В адрес советских маститых литераторов следовал полуупрек-полупризыв: не отставать "по валу" от зарубежных бульварных дешевок {11}.
      Руководитель Союза писателей В. Ставский на совещании оборонных писателей зимой 1937 года говорил о военно-фантастическом романе Павленко: "Это прекрасная работа... Он берет тему войны на границах нашего Союза и на территории врага, куда мы перенесем эту войну тотчас, как враг нападет на нас, как об этом ярко, красочно записано в новом Полевом Уставе РККА"{12}.
      В периодической печати залп небывало воинственных публикаций грянул в ноябре 1938 года, через месяц после Мюнхенского соглашения и оккупации Судетской области Чехословакии гитлеровскими войсками. Серия грозных статей в "Красной звезде" началась с "подвала" Д. Заславского "О крепких нервах и верной политике". Журналист писал: "При равных арифметических данных самолет с пилотом-коммунистом в несколько раз сильнее, чем самолет с пилотом-фашистом... Политика сидит внутри танков, и она действует даже тогда, когда отказывают бензиновые баки... Нервы английского и французского правительств сдали при первом же столкновении с германским фашизмом... Спокойно, твердо, уверенно смотрел на истерику европейской буржуазии советский народ. Наши нервы в полном порядке... Советский народ готов по первому призыву своего правительства взяться за оружие, чтобы укротить политических хулиганов, обезопасить свои границы, создать прочный мир в Европе и в Азии" {13}.
      Заключительные слова на двусмысленном политическом языке означали претензию на военное господство в Евразии и готовность утвердить это господство силой в близком будущем. Вообще статья Д. Заславского очень необычна. Наши газеты только в редакционных (а не авторских) материалах позволяли себе давать общую характеристику политики какого-либо иностранного государства или самого Советского Союза, да и то лишь дословно повторяя какие-либо формулировки партии и правительства.
      Первое впечатление от статьи Заславского на общем фоне нашей печати странное: автор вдруг вышел из строя советских журналистов, пошел не в ногу, принялся рассуждать не по чину многозначительно и веско. Разгадка такого экстравагантного поведения содержится, по-моему, в мемуарах сотрудника "Правды" Бориса Иза-кова. Из них мы узнаем, что, во-первых, Заславский работал не в "Красной звезде", а в "Правде"; а во-вторых, "ему покровительствовал и лично выручал его из некоторых сложных ситуаций сам Сталин. В прошлом меньшевик, он оставался членом Центрального комитета партии меньшевиков даже некоторое время после Октября. Сталин питал своего рода слабость к способным людям с таким "подмоченным" прошлым, как у Заславского" {14}. Надо полагать, Сталин выручал журналиста-меньшевика не из любовных треугольников, а вышеупомянутая статья в "Красной звезде" провозглашала далеко идущие военно-политические намерения не по воле висящего на волоске гражданина.
      Через несколько дней после появления статьи Д. Заславского с вызывающей торжественностью было отмечено 20-летие изгнания немецких захватчиков с Украины в 1918 году. В передовой статье "Красная звезда" писала: "В тот же миг, когда фашисты посмеют нас тронуть, Красная Армия перейдет границы вражеской страны... Наша оборона - это наступление. Красная Армия ни единого часа не останется на рубежах, она не станет топтаться на месте, а стальной лавиной ринется на территорию поджигателей войны... Империалистический зверь будет сокрушен в своем логове, и сокрушен так, что уже больше подняться не сможет" {15}.
      В том же номере майор-орденоносец А. Осадчий подтверждал: "Советскую границу врагу перейти не удастся, ибо при первой его агрессивной попытке наша Красная Армия опередит его. Мы перейдем границу врага и вот там, на его же территории, будем его беспощадно громить... Мы не будем ждать его удара, а сами со всей силой нашего могущества первыми нанесем врагу сокрушительный удар на его же территории. Наши танки помчатся по вражеской земле... Наши самолеты зареют над его территорией"{16}.
      На следующей странице выступает В. Агуреев: "Если фашистские громилы, спровоцировав очередной "инцидент" на границе, начнут войну с СССР... с советских авиабаз поднимутся тысячи бомбардировщиков и беспощадно сотрут с лица земли тех, кто затеет войну" {17}.
      Эти описания начала войны звучат чуточку неестественно: если противник нападает, то как можно заранее гарантировать, что ему так-таки нигде не удастся перейти границу, что наше наступление начнется "в тот же миг", после первого выстрела? В природе вообще не бывает буквально мгновенных реакций, тем более не способна среагировать "в тот же миг" огромная армия. Все становится на свои места, если предположить, что "Красная звезда" стремится описать наше нападение: тогда и наступление с первой минуты войны, и инцидент, с которого все начнется, объяснимы. А то - почему это фашисты не нападают всерьез, а какими-то инцидентами занимаются?
      Видимо, публикации "Красной звезды" были адресованы не только советским читателям, но и германскому посольству. Между прочим, среди них был и пересказ статьи американского журнала "Харпэрс мэгэзин" - "Шаткая база германского агрессора". Читателям сообщалось: "Фашистские руководители Германии рассчитывают на "молниеносную войну". Но весь опыт мировой войны, а равно войн в Испании и Китае, противоречит этой сумасшедшей "теории".
      Сделав обзор положения с сырьем, кадрами, продовольствием в Германии, авторы заключали: "Итак, Германия не располагает нужными ресурсами ни для того, чтобы обеспечить снабжение своей армии, ни для того, чтобы прокормить население в будущей большой войне" {18}. Делался вывод о неспособности фашизма вынести длительную войну. И в упоминавшейся ранее речи весной 1939 года один из высших руководителей Красной Армии Мехлис заговорил так, будто война уже выиграна. Констатировав быстрый рост государственного долга, сокращение золотых запасов и инфляционные процессы в Германии и других странах "оси", Мехлис с удовольствием пророчит: "Так называемая ось Берлин - Рим - Токио" имеет много амбиций, но в большой войне она быстро очутится без амуниции. (Смех, аплодисменты.)
      Есть только одна страна в Европе и во всем мире, которая ведет выдержанную, последовательную, уверенную в себе политику,- это Советский Союз".
      Ударение делается не на мирном характере нашей политики; вместо этого рисуется образ уверенного в себе СССР рядом с нервными врагами. Через год в Москве никто не заикнется о Германии в таком высокомерном тоне. А пока дальше - больше:
      "Нам не страшны ничьи угрозы. Нам нет необходимости в панических условиях, как это делают другие, искать союзников и проводить мобилизации. Политика Сталина позволяет нам уверенно, спокойно, но зорко следить за развивающимися событиями и встретить их во всеоружии" {19}.
      Именно ощущением спокойствия и уверенности наполнено это выступление: даже в союзниках нет особой нужды! Ничего подобного не встречалось в официальных речах в 1940-м - начале 1941 года. Если следить за оттенками смысла, следует признать чрезвычайно многозначительными и такие формулировки:
      "Советский корабль могуч, всесилен, непобедим. Не страшны ему непогоды и бури. Великий кормчий Сталин ведет этот корабль на последний решительный бой, на штурм капитализма, к мировой коммуне. (Бурные аплодисменты.)"{20}.
      А заканчивает Мехлис лозунгом, почему-то не дожившим до следующего, 1940 года: "Сталин - это мировая коммуна!"{21}.
      Бодрый настрой имел под собой некоторую цифровую основу. В 1938 году в Генштабе был разработан новый план развертывания Красной Армии. Разработчики исходили из наихудшего для нас варианта - войны на два фронта: на востоке против Японии, на западе против большой коалиции государств во главе с Германией (Италия, Польша, Румыния, Финляндия, Эстония, Латвия, Литва). Согласно проведенному анализу (как впоследствии оказалось, весьма точному), все противники, вместе взятые, могли выставить на обоих фронтах 13 077 орудий, 5775 самолетов, 7980 танков. А Советский Союз за один тот год произвел более 12 000 орудий, более 5000 самолетов, а производство танков еще в 1933 году составило 3770 - больше половины мирового танкового производства {22}. За кем преимущество - кажется очевидным. "Оба новейших вида вооружения Красной Армии - авиация и танки - находятся на высоком уровне- писал "Большевик",- это превращает ее в современную могущественную армию, опередившую передовые армии капиталистических стран" {23}. План Генштаба ставил войскам задачу: с самого начала нанести решительное поражение противникам и на западе, и на востоке. Об уверенности в благоприятном ходе будущей войны свидетельствует и такой факт: в Генштабе загодя разрабатывались вопросы ведения войны в коалиции с капиталистическими странами и особо - ведение войны федерацией нескольких социалистических стран {24}, хотя, кроме СССР да еще Монголии, социалистических государств на карте мира не было.
      К числу наших козырей относили и самую многочисленную в мире кавалерию. Журнал "Красная конница" теоретически обосновывал этот взгляд: "Будущая роль кавалерии такова: кавалерия будет использована в бою как главное средство вооружения, выигрывая победу молниеносной подвижностью, используя полностью момент внезапности... Местность и другие местные условия благоприятствуют больше кавалерии, нежели самостоятельным автоброневым соединениям... Можем ли мы делать ставку на исход битвы, успех которой зависит от маневра такого достаточно неизвестного и неиспытанного фактора, как броневые средства? Если же мы знаем, что успех зависит от быстроты маневра, можем ли мы разрешить себе обманываться этим новым созданием (то есть броневыми соединениями)? Можем ли мы уничтожить кавалерию и беспомощно стоять сконфузившись, когда подвижность броневых соединений окажется фикцией?.. Надо учесть, как может повлиять на подвижность длина моторизованной дивизии, если длина колонны этой дивизии равна 93 милям (миля равна 1,6 км.- П. X.). Это явится огромным недостатком в ее подвижности..."{25}.
      Еще одно большое преимущество виделось в стабильности тыла. За много лет до войны Сталин говорил:
      "Что такое армия без крепкого тыла? Ничто. Самые большие армии, самые вооруженные армии разваливались и превращались в прах без крепкого тыла"{26}. Как мы уже убедились выше, он занялся основательным "укреплением" тыла в 1937 году и был с тех пор уверен во внутренней стабильности своего государства, зато в стабильность противников не верил ничуть. Сталин считал: "Едва ли можно сомневаться, что эта война будет самой опасной для буржуазии войной... Война будет происходить не только на фронтах, но и в тылу у противника. Буржуазия может не сомневаться, что многочисленные друзья рабочего класса СССР в Европе и Азии постараются ударить в тыл своим угнетателям, которые затеяли преступную войну против отечества рабочего класса всех стран. И пусть не пеняют на нас господа буржуа, если они на другой день после такой войны недосчитаются некоторых близких им правительств" {27}. Проблема "борьбы тылов" стыковалась с затянувшимся ожиданием мировой революции.
      К 1937 году считалось, что мы полностью готовы к наземной и воздушной войне. "Создание большого и мощного флота, способного бить врага на море, является нашей очередной задачей",- провозглашал "Большевик"{28}. В декабре 1937 года был создан отдельный Наркомат Военно-морского флота и принята долгосрочная программа строительства громадного океанского флота, на выполнение которой были отвлечены большие ресурсы. Адмирал Кузнецов вспоминал: "На создание всего этого требуется немало времени и огромные средства. Программа, конечно, не могла уложиться даже в одно пятилетие. Однако нам, командующим, всю программу строительства не излагали. Не раскрывались и задачи, на решение которых она рассчитана. (Курсив мой.- П. X.). Разговор с командующими шел больше о кораблях... Эти корабли уже стояли на стапелях заводов. В выступлениях часто подчеркивали, что проект того или иного корабля одобрен лично Сталиным. Этим давалось понять, что обсуждению он не подлежит" {29}. Сталин при этом считал, что мы будем сильны на море лет через восемь десять. Однако и в данном случае мотивы одного из главнейших решений, определявших судьбу армии и страны, остались личной тайной Сталина. В чем же они могли состоять? Для чего предназначался мощный флот? Нет сомнений, что через восемь лет Сталин рассчитывал давно уже закончить сухопутную войну и "установить прочный мир в Европе и Азии". В таком случае океанский флот мог ему потребоваться лишь для большой войны против Америки или, быть может, остатков Британской империи - других противников просто не оставалось бы на планете. Во всяком случае, сухопутная война уже не казалась Сталину серьезной проблемой, иначе бы он не стал отвлекать средства и ресурсы на постройку такого флота.
      Для выполнения судостроительной программы требовалось принципиально новое, отсутствовавшее в Советском Союзе оборудование - например, для изготовления небывалых по весу и габаритам броневых плит, причем значительная часть этого оборудования (прессы мощностью в 15 тыс. тонн и т. п.) не могла быть эффективно использована в интересах сухопутных войск или авиации. Во многих городах началось лихорадочное (без проектов и смет!) строительство цехов и целых заводов, Насколько это обострило ситуацию в оборонной промышленности, можно судить по воспоминаниям В. С. Емельянова, руководившего одним из судостроительных главков: "В автобронетанковом управлении многие открыто выражали свое отрицательное отношение к созданию флота пяти морей и океанов.
      - Всю броню нам надо использовать на сооружение не линкоров, а танков,говорили они.
      Мощности бронепрокатных цехов были пока невелики, и брони одновременно и для кораблей, и для танков не хватало. Сооружение бронированных кораблей сдерживало производство танков.
      Не будучи военным, я не мог оценить целесообразность строительства линкоров, но самые общие соображения вызывали у меня сомнения в необходимости строить тяжелые корабли" {30}.
      Еще одним подтверждением уверенности Сталина в абсолютном превосходстве своих сухопутных войск являются огромные предвоенные поставки вооружений в Китай. После нападения Японии (июль 1937 г.) Китай закупал оружие во многих странах, но советские поставки намного превышали закупки оружия китайцами в других местах, а главное, они были осуществлены практически бесплатно, причем первые партии оружия были отправлены из СССР в сентябре 1937 года, до подписания соглашения о кредите - беспрецедентный случай в мировой практике. Через два месяца Китай обратился с просьбой о полном оснащении 20 пехотных дивизий - и она немедленно была удовлетворена {31}. Всего до 22 июня 1941 года в Китай было поставлено 777 боевых самолетов, 1225 орудий, включая тяжелые гаубицы, 1160 автомашин, 9600 пулеметов, миллионы снарядов, сотни миллионов патронов, танки, винтовки, трактора, запчасти, инструмент {32}. Сталин явно считал, что у нас самих оружия хватает. А в 1941 году мы своих ополченцев вооружали пиками и охотничьими ружьями...
      В невоенных отраслях на протяжении 30-х годов в ряде случаев настойчиво осуществлялись дорогостоящие, бесполезные и для обороны, и для экономики проекты: Беломорканал, Байкало-Амурская магистраль, огромные статуи Ленина и Сталина на канале Москва - Волга (над каждой из них трудилось 800 человек) и т. д. Но больше всего поражает начатая с 1938 года, на пороге предполагаемой войны, стройка Дворца Советов в Москве, согласно проекту - самого высокого в мире здания с венчающей его 100-метровой статуей Ленина. Сооружение каркаса предполагалось завершить в 1940 году, и каркас уже поднимался над столицей, хотя и с некоторым опозданием. На него должны были потратить 300 тыс. тонн высококачественной стали (из нее можно было бы сделать 10 тыс. танков Т-34). В фундаменты уложили огромное количество прочнейшего бетона, которого остро не хватало на строительстве укреплений и аэродромов в западных областях страны. Страна до сих пор благополучно живет без этого дворца. Замечателен именно выбор момента для помпезной стройки: он будто нарочито подчеркивает, что в гонке вооружений теперь можно особо не напрягаться, дело сделано, можно потратиться на что-нибудь еще.
      Итак, Красная Армия и оборонная промышленность Советского Союза казались Сталину в 1936-1939 годах не отставшими, а, наоборот, ушедшими далеко вперед; победа в большой сухопутной войне против любой возможной коалиции противников - в принципе обеспеченной. В свете этой оценки рассмотрим его действия на международной арене.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      {1}Пролетарий (Харьков). 1927. 17 декабря. 51
      {2}Большевик. 1937. No 5-6. С. 53.
      {3}Там же. С. 56.
      {4}Там же. С. 53, 56.
      {5}Дубинскчй И. К. Особый счет. М., 1989. С. 174.
      {6}Кино. 1939. 29 января.
      {7}Будь готов! (Воронеж). 1937. 15 апреля.
      {8}Правда. 1937. 3 января.
      {9}Пионерская правда. 1937. 16 января.
      {10}Сэн Катаяма - один из первых японских коммунистов. Умер в 1933 году в Москве.
      {11}Правда. 1937. 3 января.
      {12}Литературная газета. 1937. 20 февраля.
      {13}Красная звезда. 1938. 7 ноября.
      {14}Изаков Борис. Летучие годы, дальние края... С. 185.
      {15}Красная звезда. 1938. 17 ноября.
      {16}Там же.
      {17}Там же.
      {18}Красная звезда. 1938. 16 ноября.
      {19}Известия. 1939. 6 апреля.
      {20}Там же.
      {21}Там же.
      {22}См.: Захаров М. В. Генеральный штаб в предвоенные годы. С. 85-86, 127, 130.
      {23}Большевик. 1937. No 5-6. С. 58.
      {24}Там же. С. 165.
      {25}Красная конница, 1939. No 11. С. 158-159.
      {26}Правда. 1928. 28 февраля.
      {27}Большевик. 1937. No 2-6. С. 53.
      {28}Там же. С. 59.
      {29}Кузнецов Н. Г. Накануне. С. 240-241.
      {30}Емельянов В. С. На пороге войны. М., 1971. С- 93.
      {31}См.: Военная помощь СССР в освободительной борьбе китайского народа. М., 1975- С. 53-54.
      {32}Там же. С. 51-80.
      Ненападение
      С одной стороны мы как будто вырвались далеко вперед в подготовке к войне; с другой - все внешнеполитические партнеры - хищники, все мазаны одним миром, и решающая война с ними все равно неизбежна. При такой оценке обстановки какая дипломатическая игра была бы правильной и разумной? Естественно было бы, пока мы впереди, пока мы сильнее, реализовать свое военное превосходство, приступить к боевым действиям, раскалывая будущих противников дипломатическими средствами, побеждая их поодиночке. Дабы не иметь против себя, как предсказывал Фрунзе, "объединенную силу всего империалистического лагеря".
      Похожа ли реальная сталинская политика на этот вариант?
      Рассмотрим два крупнейших европейских кризиса 1938 и 1939 годов: Мюнхенский, связанный с поэтапным присоединением Чехословакии к сфере господства Гитлера, и начало второй мировой войны, нападение фашистской Германии на Польшу. Сосредоточимся на поведении Сталина в этих критических ситуациях, чреватых, между прочим, немедленной войной между СССР и Германией. Во время обоих кризисов имели место контакты и обмен мнениями между Москвой и Парижем, Москвой и Лондоном, а также другими столицами, видимой целью которых было противодействие германской агрессии. Все как будто понимали, что остановить Гитлера способна только сильная коалиция, основными участниками которой могут стать: на востоке - СССР, на западе - Франция и Англия. Одни действительно хотели создать такую коалицию, другие полагали, что для сохранения мира достаточно самой угрозы ее создания или просто блефа. Западные демократии вели себя, на мой взгляд, небезупречно, но мы здесь говорим прежде всего не о них, а о Сталине.
      Обычная тенденция торгов на переговорах о военно-политической коалиции стремление каждого государства оставить себе наибольшую свободу рук на будущее и, наоборот, как можно крепче связать руки своим возможным союзникам. Или, говоря чуть точнее, взять наименьшие обязательства на себя и взвалить максимальные обязательства на товарища по оружию. Примерно так и вели себя по отношению к Советскому Союзу Англия и Франция. В Москве именно так понимали их действия. Советская печать нередко возмущалась тем, что нашей стране пытаются отвести роль "батрака", заставить "таскать каштаны из огня" для других.
      В эти месяцы советская внешнеполитическая игра разительно отличалась от западной. Она велась по совсем иным правилам. И осенью 1938-го, и летом 1939 года для нашей политики характерно следующее:
      готовность брать на себя гораздо большие военные обязательства, чем те, о которых просят партнеры;
      поразительное равнодушие к вопросу о втором фронте на западе (то есть об обязательствах партнеров);
      явное стремление немедленно пустить в дело Красную Армию.
      Проследим эту "красную нить" сталинской политики от Мюнхена до договора с Гитлером о ненападении.
      Угрозы из Берлина в адрес Чехословакии стали предельно частыми и громкими летом 1938 года. К тому времени существовало трехстороннее соглашение Франции, Чехословакии и СССР, по которому наша страна в случае агрессии против Чехословакии была обязана прийти ей на помощь лишь в том случае, если военную помощь окажет и Франция. Если же французы нарушали бы свои обязательства, Москва могла с чистой совестью умывать руки.
      20 сентября 1938 года, когда напряженность достигла пика и счет пошел на часы, президент Чехословакии Бенеш сделал запрос в соответствии с договором: готов ли Союз оказать помощь, если Франция поступит так же? Ответ был мгновенным и удивительно щедрым: СССР готов воевать, даже если французы отступятся. Польское правительство, так же, как и германское, сосредоточивало свои войска на чехословацкой границе. 23 сентября Советское правительство обратилось к Варшаве с заявлением о том, что, если польские войска нарушат чехословацкую границу, СССР признает это актом невызванной агрессии и денонсирует польско-советский пакт о ненападении {1}.
      Не остается никаких сомнений, что Сталин был готов воевать против европейской коалиции во главе с Германией сию же минуту и без второго фронта, хотя юридические обязательства Советского Союза позволяли уклониться от этого варианта. М. В. Захаров сообщает о приготовлениях в Красной Армии: "Истребительная авиация должна была перебазироваться на передовые аэродромы у границы для прикрытия себежского, полоцкого, минского и слуцкого направлений, а скоростная бомбардировочная - в район Витебск, Орша... Одновременно Ленинградскому, Калининскому, Белорусскому, Киевскому, Харьковскому и Московскому военным округам давались указания о приведении в боевую готовность системы ПВО... В боевую готовность были приведены: танковый корпус, 30 стрелковых и 10 кавалерийских дивизий, 7 танковых, мотострелковая и 12 авиационных бригад, 7 укрепленных районов... Частичное отмобилизование войск коснулось не только наших западных приграничных округов, но и внутренних округов вплоть до Урала... (Курсив мой.- П. X.) В армию было призвано в общей сложности до 330 тыс. человек... Кроме того, десятки тысяч младших командиров и рядовых, выслуживших установленные сроки службы и подлежащих увольнению, были задержаны в рядах армии... Подобные приказы, как известно, отдаются в исключительных случаях" {2}.
      И никаких попыток выиграть время, никаких взглядов на Запад (что там Англия и Франция?) - сталинская линия четко определена: война сию же минуту. Нужно только согласие Праги - и мы пойдем вперед. Н. С. Хрущев рассказывает о днях Мюнхенского кризиса: "В Киев сообщили (от Сталина я лично этого не слышал, а было передано через военных), что может возникнуть необходимость того, что нашим войскам придется силой пробиваться через польскую территорию в Чехословакию, чтобы оказать ей помощь. Это было очень сложно, если принимать во внимание географическое положение участка, на котором были сосредоточены наши войска..."{3} Можно еще долго умножать свидетельства, доказывающие, что в этот момент Кремль был готов воевать практически без союзников против, может быть, всей Европы. Если же учесть, что тогда не прошло еще и двух месяцев после ожесточенных и неудачных для Красной Армии боев с японцами у озера Хасан и обстановка на Дальнем Востоке была весьма напряженная, то мы вновь замечаем: Сталин не опасается и войны на двух огромных фронтах против великих держав Евразии.
      Странно после этого читать рассуждения историков, будто Сталин и в 1938-1939 годах стремился выиграть время и оттянуть войну. Если бы президент Бенеш не принял ультиматум Гитлера, война могла бы начаться для нас не в июне 1941-го, а в октябре 1938-го. Может быть, все зависело от одного слова. Но Мюнхенские соглашения были подписаны, немецко-фашистские войска вступили в Судетскую область Чехословакии. Не прошло и полугода, как Гитлер сам нарушил достигнутые договоренности, двинулся дальше и поставил под свой контроль всю Чехословакию. Это вызвало взрыв возмущения и тревоги в Англии и Франции, общественное мнение изменилось не в пользу фашистов, политика умиротворения Гитлера потеряла всякую популярность. Стало ясно, что вскоре он пойдет еще дальше и очередной жертвой должна стать Польша.
      В апреле - августе 1939 года в большом треугольнике Москва - Париж и Лондон - Берлин шел зондаж, контакты и торг каждого с каждым. Все перипетии и нюансы этого сложного взаимодействия мы не сможем здесь проследить и обсудить подробно. Задержимся лишь на одном важнейшем процессе - на переговорах английской, французской и советской военных миссий в Москве в середине августа, в последние две недели перед подписанием советско-германского пакта.
      Результатом этих переговоров, вообще говоря, могло бы стать создание антигитлеровской коалиции еще в 1939 году. Этого не случилось. Первое же крупное расхождение между сторонами было вызвано не занимаемыми позициями, но разным пониманием предмета переговоров: английская и французская стороны хотели обсудить цели и принципы военного сотрудничества, а глава советской делегации Ворошилов настаивал на первоочередном рассмотрении конкретных планов военных действий {4}. Иначе говоря, западные делегации заботились о том, какие термины и формулировки будут в окончательном тексте соглашения, какой будет конвенция. Ворошилова с первой минуты интересовало - какой будет война.
      Британский министр иностранных дел Галифакс на заседании кабинета 10 июля говорил об этих (тогда еще только предстоявших) переговорах: "Они не будут иметь большого успеха. Переговоры будут затягиваться, и в конце концов каждая из сторон добьется от другой обязательств общего характера" {5}. Видимо, на Западе ожидали классической, традиционной нудной борьбы из-за каждой запятой в расчете на то, что либо итоговый документ, либо сама по себе многозначительная волынка в Москве подействуют Гитлеру на нервы и предотвратят самое худшее. Вряд ли в Лондоне и Париже могли вообразить, что Ворошилов, едва речь зайдет о целях и принципах, заявит, что предложения западных партнеров "не вызывают возражений" - то есть как бы примет предлагаемое с порога, не торгуясь, а двадцать часов спустя, на следующем заседании, так же походя, как само собой разумеющееся, скажет, что обсуждение принципов и целей вообще "отвлекло бы нас в сторону" {6}. Затем западные делегации представили те же принципы уже не в устной, но в письменной форме, оформленные как проект совместной трехсторонней декларации. Ворошилов, попросив время на его рассмотрение, отреагировал в итоге следующим образом: "Эти три принципа об организации обороны договаривающихся сторон слишком универсальны, абстрактны, бесплотны и никого ни к чему не обязывают. Я их, разумеется, разделяю, так как против них трудно возразить" {7}.
      Это означает, что Запад без боя добился всего, чего хотел, однако советская сторона хотела вдобавок согласовать военные планы.
      Но когда английская и французская стороны согласились обратиться в первую очередь к этим планам, начались уже просто чудеса. Первое же пожелание Ворошилова звучало так: "Я полагаю, что г-н генерал Думенк, излагая план обороны западного фронта... не ограничится только Западом, а выскажет свои предположения, как, по его мнению, должна быть организована защита, оттяжка сил агрессора на востоке" {8}. Кажется, советскую сторону второй фронт на западе не интересует вовсе. Выслушав западный план, Ворошилов задал много уточняющих вопросов, но не высказал ни одного возражения и ни одного пожелания по ведению войны на западе. В контрасте с ожесточенными спорами о втором фронте времен Великой Отечественной войны это выглядит прямо-таки неправдоподобно. Но это факт. Невольно вспоминается высказывание Мехлиса о том, что нам-де не нужны союзники.
      Что касается Восточного фронта, поведение Ворошилова в этом вопросе тоже было нестандартным. Советский Союз в то время не имел общей границы с Германией, будучи отделен от рейха территориями Польши и Румынии. Если бы Сталин руководствовался в августе 1939 года желанием выиграть время и оттянуть свое вступление в войну, было бы естественным на переговорах ссылаться на отсутствие соприкосновения советских и немецких войск и отказываться взять на себя обязательство о непосредственном участии в войне, ограничиваясь обещаниями обеспечить тыл Польши, Румынии или других восточноевропейских соседей, которые подверглись бы гитлеровской агрессии, а также поставлять им необходимое оружие и другие материалы, как это делалось по отношению к Китаю. По-видимому, такую позицию и ожидали встретить в Москве французы, получившие соответствующую инструкцию: "Необходимо, чтобы русские взяли на себя обязательства в случае войны ничего не предпринимать против Польши, Румынии, Турции и даже (курсив мой.- П. X.) оказать им помощь, если наши союзники (т. е. перечисленные страны.- П. X.) об этом попросят, и обезопасить, когда они обратятся с просьбой, их коммуникации и усилить авиацию. Большего с русских не спрашивать" {9}. Наверное, никому и в голову не приходило, что Ворошилов без всякого нажима на него по своей воле с самого начала пожелает взвалить на советский народ не минимальную, а максимальную военную тяжесть. Он заявил собеседникам, что хочет знать, как Красная Армия войдет в соприкосновение с врагом; что для этого, очевидно, требуется согласие Польши на проход советских войск через ее территорию навстречу вермахту - и вопрос о согласии Польши и стал главным камнем преткновения на переговорах {10}.
      Так что же, в сущности, произошло? Западные принципы и цели были приняты без всяких споров. Добившись обсуждения планов, Москва пожелала взять на себя максимальные обязательства на востоке, не требуя взамен никаких дополнительных обязательств в отношении западного второго фронта! Этот царский подарок был по достоинству оценен французской делегацией, писавшей в Париж: "То, что предлагают русские в целях выполнения обязательств по политическому договору, соответствует интересам нашей безопасности и безопасности самой Польши... Нам предлагают точно определенную помощь на востоке и не выдвигают каких-либо дополнительных требований о помощи с запада"{11} (курсив мой.-П. X.). Кажется, французы руками разводят от удивления.
      Между тем поведение Сталина в данном случае строится по той же схеме, что и в прошлом году, во время Мюнхенского кризиса, и основывается на том же стремлении: скорее в бой! И советско-германский пакт о ненападении 23 августа 1939 года был подписан при соблюдении этого ключевого условия: уже через три недели Красная Армия перешла западную границу. Где же здесь оттягивание войны? Миф о том, что пакт мыслился как средство отсрочить войну, впервые выдвинут самим Сталиным в знаменитой речи 3 июля 1941 года. В тот момент требовалась хоть какая-то хорошая мина при плохой игре, хоть какое-то, пусть самое неуклюжее, оправдание при явном политическом банкротстве. Никакой договор с Гитлером войну отсрочить не мог, подобная надежда находилась в кричащем противоречии со всем образом политического мышления Кремля.
      Наугад, не выбирая, можно привести типичное высказывание, принадлежащее Жданову (1938 год): "В период, когда международные правовые нормы и отношения превращаются в клочки бумажки и попираются грубой силой, мы должны быть особенно сильными" {12}. Неужели после этого можно считать какой-то договор серьезной защитой? Сам Сталин, по свидетельству Хрущева, говорил при заключении пакта: "Здесь ведется игра - игра, кто кого перехитрит, кто кого обманет.- И заключил:- Я их обманул" {13}.
      Сталин был прекрасно осведомлен о расчетах Гитлера. Еще в 1938 году советская пресса сообщала, что в Судетской области Чехословакии перед ее захватом фашисты распространяли листовки с картой Европы, на которой были обозначены даты гитлеровских захватов: весна 1938-го - Австрия; осень 1938-го - Чехословакия; весна 1939-го - Венгрия; осень 1939-го - Польша; весна 1940-го - Югославия; осень 1940-го - Румыния и Болгария; весна 1941-го-Франция, Бельгия, Голландия, Дания и Швейцария; осень 1941-го - СССР {14}. Даты и объекты агрессии обозначены неточно, но сам принцип поэтапного ее осуществления не вызывал сомнений. Наивно думать, будто Сталин, не доверявший никому, вдруг проникся доверием к главному своему врагу - Гитлеру.
      Тем не менее отношения между Москвой и Берлином в ближайшие месяцы после пакта были не менее тесными, чем между союзниками в будущей антигитлеровской коалиции.
      Политическое, экономическое, военное сотрудничество дополнялось и сотрудничеством между гестапо и НКВД. Пропаганда обоих режимов блистала подчеркнутой корректностью по отношению к партнеру. Когда 17 сентября Красная Армия перешла польскую границу, фашистский официоз "Фелькише Беобахтер" откликнулся с восхищением: "Мы безгранично приветствуем решение Москвы". В "Комсомольской правде" можно было прочесть: "Берлин, 19 сентября (ТАСС). Германское население единодушно приветствует решение Советского правительства... Берлин в эти дни принял особенно оживленный вид. На улицах около витрин и специальных щитов, где вывешены карты Польши, весь день толпятся люди. Они оживленно обсуждают успешные операции Красной Армии. Продвижение частей Красной Армии обозначается на карте красными советскими флажками" {15}.
      В те дни Гитлер, выступая в Данциге (Гданьске), сказал: "Россия оказалась вынужденной со своей стороны ввести свои войска для защиты украинского и белорусского населения Польши. В Англии и Франции считают преступлением сотрудничество Германии и России - уроки 4 лет войны достаточны для обоих государств и народов. Мы намерены представлять и защищать свои собственные интересы и нашли, что лучше всего двум самым крупным государствам и народам Европы договориться о соглашении... Если вы полагаете,- заявил Гитлер обращаясь к Англии,- что мы при этом вступим в конфликт, то вы ошибаетесь, так как намерения Германии очень ограничены"{16}.
      Несмотря на такие речи фюрера, Сталин, по моему мнению, ясно и точно представлял себе замысел Гитлера, "читал" его. Сухопутные боевые действия осенью 1939 года стали для нас фактом. Полномасштабная война была явно не за горами.
      Был ли Сталин встревожен? Его практические действия показывают: нет, нисколько. Адмирал Кузнецов пишет: "Когда Гитлер в сентябре 1939 года напал на Польшу, очевидно, следовало сразу решать, как быть дальше с судостроительной программой... Дорогостоящую, отнимавшую массу ресурсов программу следовало немедленно свернуть... Изменений в нашей программе не последовало. Напротив, темп строительства даже нарастал (курсив мой.-П. X.), что влекло за собой колоссальные расходы на строительство военно-морских баз, доков, заводов и т. д." {17}. Рост ресурсов, отвлекаемых от сухопутных сил в пользу морских, должен по логике вещей означать, что Сталин в связи с переменами в обстановке предвидит приближение пока еще отдаленной морской войны, а в сухопутном своем могуществе по-прежнему уверен. Драматические и кровавые события той осени не изменили его высокую оценку собственных сил. Полным ходом продолжалось грандиозное строительство Дворца Советов в Москве...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      {1} См.: Захаров М. В. Генеральный штаб в предвоенные годы. С. 112-116.
      {2} Там же. С. 114-115.
      {3}Вопросы истории. 1990. No 6. С. 84.
      {4}См.: СССР в борьбе за мир накануне Второй мировой войны. М., 1971. С. 546-550.
      {5}1939 год: уроки истории. М., 1990. С. 325.
      {6} СССР в борьбе за мир накануне Второй мировой войны. С. 548, 550.
      {7}Там же. С. 600.
      {8}СССР в борьбе за мир накануне Второй мировой войны. С. 550.
      {9}1939 год: уроки истории. С. 314.
      {10}См., напр.: СССР в борьбе за мир накануне Второй мировой войны. С. 601.
      {11}1939 год: уроки истории. С. 315.
      {12}Красная звезда. 1938. 4 ноября.
      {13}1939 год: уроки истории. С. 487.
      {14}См.: Красная звезда. 1938. 2 ноября.
      {15} Комсомольская правда. 1939. 20 сентября.
      {16}Там же. 21 сентября.
      {17}Кузнецов Н. Г. Накануне. С. 30.3.
      Финская катастрофа
      Спустя три месяца и одну неделю после подписания советско-германского пакта, 30 ноября 1939 года, Красная Армия перешла границу с Финляндией - и началась самая неудачная и позорная из всех войн, которые нам когда-либо доводилось вести. С тех пор на протяжении 50 лет ортодоксальная историография стремилась свести всю эту "зимнюю войну" к сражению на Карельском перешейке, выставляя в качестве ее цели отодвижение границы от Ленинграда.
      Но за месяц до начала этой войны Молотов говорил о западной прессе: "Утверждают, что СССР "требует" себе г. Виппаури (Выборг) и северную часть Ладожского озера. Скажем от себя, что это - чистый вымысел и ложь" {1}. В итоге именно эти территории и отошли к Союзу. То есть перед началом войны речь шла совсем не о той передвижке границы, что была осуществлена по ее окончании, а о намного меньшей.
      Гораздо важнее, однако, отметить другую фальшь:
      как масштаб, так и цели военных действий выходили далеко за пределы Карельского перешейка. С первого же дня наши войска двинулись в наступление практически на всем протяжении границы между двумя странами, от Балтийского моря до Ледовитого океана: на Ухтинском, Реболском, Поросозерском, Петрозаводском, Петсамском направлениях {2}.
      Несколько раньше, на протяжении ноября, высказывания советской пропаганды о финском правительстве становились все резче. Вечером 26 ноября было объявлено, что в 15 часов 45 минут у села Майнила, находящегося у самой границы, орудийными выстрелами с финской стороны было убито 4 и ранено 9 красноармейцев. Началась яростная кампания митингов на заводах и фабриках. Множество стихов, карикатур, статей самого зловещего характера пролилось на газетные страницы. Прошло незамеченным, что сигнал к началу концерта прозвучал до инцидента на границе: еще утром 26 ноября "Правда" вышла с передовицей "Шут гороховый на посту премьера", посвященной главе финского правительства Каяндеру. В ней, в частности, говорилось:
      "Не уйти каяндерам от ответа, которого требует все более настойчиво финляндский народ". Еще не разорваны дипломатические отношения, а о Каяндере говорится в тех же выражениях, что и о Бухарине или Зиновьеве - в дни, когда они сидели на скамье подсудимых: "Это разновидность пресмыкающегося, у которого нет острых зубов, нет силы, но есть коварство и похотливость мелкого хищника... Надо надеяться, что финский народ не даст марионеткам вроде Каяндера вести дальше государственный корабль Финляндии по гибельному пути Беков и Мосьцицких" {3}.
      В первый же день войны было сообщено о радиоперехвате обращения ЦК компартии Финляндии к "трудовому народу" своей страны: "Бело-Финляндия является в настоящий момент самой черной страной в Европе... Однако теперь пришел конец терпению нашего трудового народа. Пусть это презренное правительство... будет последним правительством капиталистов и помещиков Финляндии. Необходимо создать широкий трудовой народный фронт - а к власти необходимо выдвинуть опирающееся на этот фронт правительство трудового народа, т. е. народное правительство".
      Новая власть, предлагало обращение, должна сразу же выступить с территориальными претензиями к СССР:
      "Обратиться к правительству СССР с предложением удовлетворить вековую национальную мечту финского народа и воссоединить с Финляндией районы Советской Карелии... Мы имеем основание надеяться, что, если установим с Советским Союзом дружественные отношения, Советский Союз удовлетворит такое предложение".
      Содержащиеся в обращении оценки Красной Армии и прогнозы относительно будущего хода боевых действий показывают, что в день начала войны с Финляндией Сталин по-прежнему находился под влиянием иллюзии собственного могущества: "Смешно даже думать, что генералишки финляндской армии могли бы устоять перед Красной Армией. Красная армия обучена и снабжена лучше всех армий в мире. (Курсив мой.- П. X.)... Крас-ная Армия монолитна, как гранитная скала... Вы увидите, что сопротивлению финляндских генералишек скоро будет конец... Да здравствует независимая Финляндская Демократическая Республика!" {4}.
      Спустя еще сутки - новое сообщение: в занятом Красной Армией поселке Териоки уже образовано "народное правительство" во главе с Отто Куусиненом (живший в то время в Москве работник Коминтерна; впоследствии - секретарь ЦК КПСС; участвовал в разработке хрущевской программы строительства коммунизма). В декларации нового правительства говорилось: "В разных частях страны народ уже восстал и провозгласил создание демократической республики. Часть солдат финляндской армии уже перешла на сторону нового правительства, поддерживаемого народом... Народные массы Финляндии с огромным энтузиазмом встречают и приветствуют доблестную, непобедимую Красную Армию".
      Сообщалось также, что уже сформирован Первый Финский Корпус, и ему "предоставляется честь принести в столицу знамя Финляндской Демократической Республики и водрузить его на крыше президентского дворца на радость трудящимся и страх врагам народа" {5}. А уже вечером того же дня радио известило о подписании между СССР и новоиспеченной ФДР договора о дружбе и взаимопомощи. События теперь стали изображать так, будто сначала в Финляндии произошла революция, а затем мы пришли на помощь "восставшему народу". Например, поэт Семен Кирсанов писал:
      Наш снаряд - к победе пропуск!
      Под огнем возводим мост,
      Чтобы Первый Финский Корпус
      Знамя в Хельсинки принес!
      А вот отрывок из фронтового репортажа Николая Вирты: "Первые же часы войны показали, что хваленая "доблесть" финской армии не стоит выеденного яйца... На улице встречаю старого знакомого - комиссара N-ской дивизии.
      - Куда едете, товарищ комиссар, как дела?
      - Некогда, Вирта, право слово, некогда, спешу. Еду в полк. Он третий день не выходит из боя. Не задерживайте.
      - Ну скажите хоть пару слов. Что там, на фронте?
      - А вы что, в тылу?
      - Ну ладно шутить. Где же ваши части?
      - Наступают, берем деревни одну за другой. Завтра возьмем станцию Райвола. До скорого свидания, приезжайте в Хельсинки".
      Никто, как видим, не скрывал, что цель войны - не передвижка границы, а свержение правительства Финляндии. Крайняя спешка, с которой было создано правительство Куусинена, показывает, что не допускалось и мысли о возможности не то что остановки, но хотя бы задержки стремительного наступления. Позже, когда военное банкротство Сталина и Ворошилова стало очевидным, о "народном правительстве" и обо всем, что с ним связано, пришлось хранить неловкое молчание.
      Как обосновывали, чем оправдывали в Кремле решение, стоившее огромной крови народам Финляндии и Советского Союза? Мне известны три главных аргумента:
      граница "нависла" над Ленинградом на расстоянии всего лишь 32 километров на такую дальность могут стрелять современные (по тогдашним понятиям) орудия; этот факт представляет слишком большую опасность для города, этого нельзя терпеть;
      уже упоминавшийся выше артобстрел у села Майнила требовал возмездия;
      Финляндия вообще проводила враждебную Союзу политику, требовались соответствующие меры...
      Разберем эти аргументы по порядку.
      Что касается опасений относительно артобстрелов Ленинграда, они выглядят несерьезно хотя бы потому, что к тому времени опыт войн в Испании, Китае, Польше однозначно показал: главную опасность для больших городов представляют не артобстрелы, а бомбежки с воздуха. Никакая передвижка границы, конечно, не могла уберечь Ленинград от этой угрозы. Кроме того, стрелять на расстоянии 32 км могли бы лишь наиболее тяжелые орудия, которые финнам пришлось бы располагать возле самой границы, что делало их весьма уязвимыми. Если бы Финляндия вознамерилась вести наступательную войну против СССР, ее армия могла бы надеяться подойти поближе для артобстрела Ленинграда; если же война с финской стороны была бы оборонительной, обстреливать Ленинград было бы крайней глупостью. В 1941 году финны с боями вернулись на прежнюю, близкую к Ленинграду границу, но главная опасность к городу подошла, как известно, с другой стороны.
      Артобстрел села Майнила, по мнению Финляндии, был произведен с советской стороны; но даже если принять советскую версию, нельзя поверить, что Сталин начал бы войну из-за нескольких убитых красноармейцев. Не начал же он войну с Японией из-за действительно разбойного нападения на нашу территорию у озера Хасан.
      Что касается "враждебной" политики Финляндии, даже если принять это как факт (хотя "враждебность" весьма сомнительна), то любая насильственная передвижка границы могла враждебные СССР силы и настроения в Хельсинки только усилить; свержение же законного правительства чужой страны из-за неприязни к его политическому курсу, как ни крути, акт международного бандитизма. К тому же Финляндией и СССР в 1932 году был заключен пакт о ненападении; после вторжения Гитлера в Польшу финское правительство подтвердило свою позицию нейтралитета и, если бы Сталин не захотел большего, мы во время войны с фашизмом, вероятно, не знали бы ни обороны Мурманска, ни блокады Ленинграда.
      Таким образом, войну против Финляндии невозможно оправдать, даже если принять за чистую монету все шитые белыми нитками сталинско-молотовские аргументы в ее пользу. Она была просто не нужна. Вдобавок в чисто военном отношении она обернулась настоящим фиаско. Маршал А. М. Василевский свидетельствовал:
      "Ленинградский фронт... топтался на Карельском перешейке целый месяц, понес тяжелые потери и, по существу, преодолел только предполье. Лишь через месяц подошел к самой линии Маннергейма, но подошел выдохшийся... Финская война была для нас большим срамом и создала о нашей армии глубоко неблагоприятные впечатления за рубежом, да и внутри страны" {6}. Севернее Ладоги потери были в ряде случаев еще страшнее, чем на линии Маннергейма. "Беспомощность, с которой мы вели войну с Финляндией", констатирует и Н. С. Хрущев. Он пишет: "Все мы, и прежде всего Сталин, видели в нашей победе над финнами поражение. Это было опасное поражение, потому что оно укрепляло наших врагов в убеждении, что Советский Союз - колосс на глиняных ногах" {7}. В 1944 году то же самое пространство, но еще более укрепленное, наша армия преодолела не за 105 дней, а за десять.
      Конкретные действия Сталина доказывают: финская война заставила его заново оценить свои силы. Именно во время войны с Финляндией стало свертываться строительство океанского флота {8}. Тогда же было прервано строительство Дворца Советов в Москве. Кроме того, любопытные "скачки" обнаруживаются в численности курсантов военных училищ сухопутных войск. В 1937- 1938 годах численность курсантов резко возросла-с 36 тыс. до 59 тыс. (в 1,65 раза). Видимо, Сталин пытался таким путем компенсировать последствия массового уничтожения военных кадров. Захват Гитлером Чехословакии, явное назревание большой войны особого беспокойства, как представляется, в Кремле не вызвали: в 1938-1939 годах число курсантов выросло мало - с 59 тыс. до 65 тыс. Зато после войны с Финляндией - невиданный скачок: с 65 тыс. до 170 тыс. (в 2,6 раза). Если взять одни пехотные училища (без танковых, артиллерийских и т. д.), картина получается еще более красноречивая: скачок 1937-1938 годов - в 1,5 раза; скачок 1939-1940 годов - в 6,5 раза! {9}.
      Цифры говорят сами за себя: "зимняя война" стала личным крушением Сталина, столкнула его с реальностью, неподвластной ему и нежелательной. Не в июне 1941-го, а в декабре 1939 года жизнь преподнесла Сталину грандиозный и грозный сюрприз. Вот когда действительно события развивались для него внезапно и страшно. Не Ленинградский фронт потерпел поражение - потерпела провал вся его долгосрочная стратегия подготовки к войне. Оказалось плохо не что-то одно Красная Армия в целом оказалась вооруженной, обученной и управляемой не лучше, а хуже других. Но ведь Сталин на завышенной оценке избитой и обескровленной им Красной Армии основывал все свои далеко идущие расчеты. Значит, война с Финляндией перечеркнула не только прошлую его политику, но и планы на будущее.
      Важно осознать все значение этого факта. Сталин до "зимней войны" и после нее - это два разных политика. С этого момента он делал все не так, как рассчитывал раньше. Война с Финляндией - важнейший рубеж во всей истории сталинщины. Совершенно исчезли из нашей прессы жизнерадостные рассказы о будущей войне.
      Чтобы понять поведение Сталина до этого краха, надо разгадать, каким он видел будущее после предполагаемой победы над Финляндией. Мне не доводилось встречать по-настоящему точных указаний на то, в какой срок рассчитывал Сталин закончить операции в Финляндии. Из различных туманных свидетельств можно понять, что на все про все отводилось около двух или трех недель. По свидетельству А. М. Василевского, когда Б. М. Шапошников еще во время подготовки к наступлению доложил на совещании планы Генштаба, "Сталин поднял его на смех. Было сказано что-то вроде того, что, дескать, вы для того, чтобы управиться с этой самой... Финляндией, требуете таких огромных сил и средств. В таких масштабах в них нет никакой необходимости" {10}. Отсюда следует, что Отец народов замышлял эдакую демонстрацию мощи, быструю победу одной левой. И кстати, почему нападение началось 30 ноября? Почему не в январе или феврале? Ведь, как известно, возможности сближения позиций СССР и Финляндии отнюдь не были исчерпаны, и поэтому быстрый рост напряженности в двусторонних отношениях и сама война оказались для финской стороны в значительной мере неожиданными. Временами в Хельсинки просто не понимали, что происходит. 29 ноября, за считанные часы до начала войны, в Москву поступила срочная нота: правительство Финляндии выдвигало новые предложения, шло навстречу требованиям Молотова. Нота осталась без ответа {11}. Почему?
      В качестве зыбкой гипотезы позволю себе высказать следующее: похоже на то, что Сталин хотел "разрешить" финскую проблему до нового, 1940 года. Потому что он понимал намерения Гитлера и предвидел, что с окончанием весны фашисты предпримут попытку разгромить Францию. Видимо, он стремился завершить свои ближайшие военные мероприятия, забрать всё причитавшееся по договору о ненападении и протоколам к нему до начала лета. После подписания пакта о ненападении продвижение Красной Армии осуществлялось в довольно высоком темпе: сентябрь 1939-го - Западная Украина и Западная Белоруссия; октябрь размещение гарнизонов в Эстонии, Латвии, Литве; 30 ноября - Финляндия. Кто был на очереди?
      Согласно секретным протоколам августа 1939 года, кроме уже занятого, Сталину "полагалась" только Бессарабия, принадлежавшая в то время Румынии. Однако следующий (после Финляндии) шаг Сталин, как представляется, планировал сделать в другом направлении.
      Маленькое отступление. 31 октября Молотов в Верховном Совете сказал: "Английские, а вместе с ними и французские сторонники войны объявили Германии что-то вроде "идеологической войны", напоминающей старые религиозные войны" {12}. Еще грубей и откровенней высказался депутат от Ленинграда А. А. Кузнецов:
      "Поджигатели войны - Англия и Франция хотели и нас втянуть в войну, которую они ведут за свое мировое господство" {13}. Это типичные для тех месяцев заявления. В день начала войны с Финляндией было опубликовано официальное личное опровержение Сталина в связи с сообщением французского агентства Гавас о якобы сделанном Сталиным на заседании Политбюро 19 августа заявлении: "Война (между Францией и Германией.- П. X.) должна продолжаться как можно дольше, чтобы истощить воюющие стороны". Ответ был таков: "Я, конечно, не могу знать, в каком именно кафешантане сфабриковано это вранье. Но как бы ни врали господа из агентства Гавас, они не могут отрицать того, что:
      а) не Германия напала на Францию и Англию, а Франция и Англия напали на Германию, взяв на себя ответственность за нынешнюю войну;
      б) после открытия военных действий Германия обратилась к Франции и Англии с мирными предложениями, а Советский Союз открыто поддержал мирные предложения Германии...
      в) правящие круги Англии и Франции грубо отклонили как мирные предложения Германии, так и попытки Советского Союза добиться скорейшего окончания войны.
      Таковы факты..." {14}
      Бросается в глаза, что это "опровержение" - вовсе не опровержение. Пункты "а", "б" и "в" не имеют никакого отношения к "клевете" агентства Гавас {15}. Зато они представляют собой важнейшее внешнеполитическое заявление: впервые на столь высоком уровне столь определенно Москва провозглашала свою солидарность с Германией в связи с идущей в Европе войной и враждебность по отношению к Англии и Франции.
      В таком контексте не удивляет еще одно место из речи Молотова 31 октября: сообщив депутатам, что Турция заключила пакт о взаимопомощи с Англией и Францией, Вячеслав Михайлович сказал: "Не пожалеет ли об этом Турция - гадать не будем. (Оживление в зале.)". Строго говоря, фраза бессодержательная, придраться не к чему, но звучит угрожающе, и Верховный Совет, как видим, это почувствовал.
      Синхронно с Молотовым, но подробнее и резче высказался журнал "Большевик" в передовой (это важно!) статье: "В то время, как Советский Союз ведет борьбу за прекращение войны, империалистические агрессоры пытаются расширять плацдарм войны. Заключенный недавно франко-англо-турецкий пакт о взаимопомощи - это не инструмент мира, а орудие создания новых очагов войны... Турция стала на путь весьма рискованной внешней политики, которая не способствует сокращению военных действий, не ведет к миру" {16}.
      Раз политика Турции не ведет к миру - значит, она ведет к войне. Намек прозрачен. Контраст между СССР и Турцией подчеркнут. Между прочим, перед заключением англо-франко-турецкого пакта Молотов вел с Турцией переговоры относительно возможного договора о взаимопомощи - такие же, как с Эстонией, Латвией, Литвой, Финляндией. Аналогия напрашивается.
      Но после неудач на линии Маннергейма и в Карелии все претензии к Турции как ветром сдуло. Для сравнения: тот же "Большевик" в апреле 1940 года, и опять в передовой статье, затрагивает вроде бы ту же тему, что и полгода назад: "Англия и Франция с самого начала ведут отчаянную борьбу за расширение плацдарма военных действий" {17}. Но никакого недовольства Турцией теперь не выражается, эта страна даже не упомянута.
      Итак. Не исключено, что Турция была намечена как следующая после Финляндии жертва. Предлагаю эту версию как рабочую гипотезу для дальнейшего поиска подтверждающих и опровергающих аргументов и документов, При той самоуверенности, какою был преисполнен Сталин осенью 1939 года, он мог рассчитывать разрешить турецкую и бессарабскую проблемы до окончания весны, и к моменту, когда Гитлер готов был бы обрушиться на Францию, у него за спиной на востоке стояла бы превосходящая по мощи Красная Армия, продемонстрировавшая всему миру свою силу, получившая боевой опыт. Быть может, идя на пакт о ненападении с Гитлером, Сталин вовсе не собирался за так подарить ему Францию, дать погубить второй фронт в Европе. В этом случае его ошибка состояла не в доверии к Гитлеру и не в плохом понимании фашистских планов, а в грубой переоценке своих сил.
      Фюрер не обманул Вождя. Сталин обманулся сам.
      Ужасные потери наших войск становились еще ужасней от того, что демонстрировали не мощь армии, а ее бессилие. 2-й секретарь посольства США в Москве Болен писал в конце декабря 1939 года: "По мнению иностранных военных атташе в Москве, самая критическая оценка советских вооруженных сил, имевшая место до финского конфликта, кажется теперь пропагандой в пользу Советов. Ввиду такого неожиданного поворота дел, которого никто фактически не ожидал, в ряде стран возникает сильная тенденция увеличить активную помощь финнам... Немцы в Москве очень довольны и смеются..." {18}.
      Как я не раз убеждался в личных беседах, многие рядовые советские люди в ту зиму сделали для себя вывод: теперь Гитлер обязательно нападет на нас.
      Персонально для Сталина военное фиаско в Финляндии было не только неожиданным, но и необъяснимым. Причины прятались слишком глубоко в его мышлении, и он не мог до них докопаться, тем более что для "отлова" собственных ошибок его интуитивный и нестрогий образ мыслей был приспособлен еще меньше, чем для руководства войной. В результате - он стоял лицом к лицу с фактом собственной постыдной слабости и неумения, не зная в то же время, где искать и как устранять причину этого.
      Он бросился еще крепче завинчивать гайки, повышать качество оружия (в прежнем, неправильном его понимании) и т. д. Многие наши руководители и командиры за время финской войны получили ценный опыт, извлекли из него уроки, и это сыграло свою роль с началом Великой Отечественной войны; но сам Сталин мало чему научился в тот раз, скорее, он просто утратил уверенность в себе. До декабря 1939 года он готовился к войне по-своему последовательно, поэтапно, без тревоги; с самого начала 1940 года - исступленно "жал на газ", не будучи в глубине души уверенным, что едет по той дороге. Планомерность сменилась импровизацией, самодовольство - страхом.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      {1}Правда. 1939. 1ноября.
      {2}См., напр.: Красная звезда. 1939. 3 декабря.
      {3} Бек и Мосьцицкий - политические деятели только что уничтоженного тогда польского государства.
      {4}Правда, 1939. 1 декабря
      {5} Там же. 2 декабря.
      {6}Знамя. 1988. No 5. С. 79-80.
      {7} Молдавия литературная. 1989. No 10. С. 69.
      {8}См.: Кузнецов Н. Г. Накануне. С. 303.
      {9}См.: Военно-исторический журнал. 1990. No 2. С. 22.
      {10}Знамя. 1988. No 5. С. 79.
      {11}См.: Новая и новейшая история. 1989. No 4. С. 35.
      {12}Правда. 1939. 1ноября.
      {13}Там же.
      {14}Литературная газета. 1939. 1 декабря.
      {15}На самом деле Сталин говорил той осенью в узком кругу: "Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга". См.: Известия ЦК КПСС. 1989. No 12. С. 207.
      {16} Большевик. 1939. No 20. С. 21.
      {17}Большевик. 1940. No 8. С. 2.
      {18} Новая и новейшая история. 1989. No 4. С. 37.
      Навстречу смерчу: последние месяцы
      В мае 1940 года грянула новая потрясающая неожиданность: вопреки всем прогнозам, вермахт молниеносно и легко разгромил Францию. Мало того что Сталин оказался слабее, чем сам думал,- Гитлер оказался сильнее, чем ожидалось, да еще усилился за счет новых завоеваний. Н. С. Хрущев свидетельствует: "Я... был у Сталина, когда мы узнали о капитуляции Франции. Отпустив пару отборных русских ругательств, он сказал, что теперь Гитлер уверен, что свернет нам шею" {1}. Эта "высочайшая" брань прозвучала ровно за год до вторжения немецко-фашистских войск в нашу страну. На протяжении этих двенадцати месяцев множество людей пожертвовало жизнью, чтобы предупредить Сталина о надвигавшемся урагане, а он сознавал угрозу и предвидел будущее и без сигналов со стороны.
      7 ноября 1940 года. Празднество на Красной площади описывает писатель Константин Федин: "Был один момент в параде, поднявший душевное настроение на громадную высоту. Когда начал бить на Спасской башне установленный час, Сталин поднялся на трибуну ленинского мавзолея. Тогда параду был дан приказ "смирно", и раздалась музыка. Это был Бетховен... апофеоз великой Девятой симфонии Бетховена исполнял оркестр, необъятный по числу инструментов и слитый воедино. Голоса повелительной меди поднялись к Кремлю, и это был действительно апофеоз воли, силы и самой жизни... Наша военная мысль достигла большой изощренности, и когда, нарастая от волны к волне, по площади двинулись фантастичные, но необычайно послушные человеку машины, стало видно, каким разнообразием средств обороны обладает теперь Советский Союз. Пролетели тучи быстроходных скорострелов. Прошли дальнобойные орудия, для передвижения которых нужны целые поезда усовершенствованных тяжелых самовозов. То мчались легкие, наглухо замкнутые броневики. То площадь словно засевалась малыми танками. То грузно выплывал сухопутный флот тяжелых танков... То, что необычайным предвидением Сталина мы оказались в опаснейший исторический час могущественной державой, достигнуто творческим трудом всего народа" {2}.
      Если не ошибаюсь, никогда раньше на таких праздниках Бетховен на Красной площади не звучал. Это - еще один сигнал Берлину, и их будет все больше и больше по мере приближения срока нападения.
      Спустя пять дней в Берлин отбыла советская делегация во главе с Молотовым. Последовавшие важнейшие переговоры позволили прозондировать намерения Гитлера. Слово А. М. Василевскому: "Что немцы готовились к войне и что она будет, несмотря на пакт, были убеждены все, кто ездил в ноябре сорокового года вместе с Молотовым в Берлин. Я тоже ездил в составе этой делегации, как один из представителей Генерального штаба. После этой поездки, после приемов, разговоров там ни у кого из нас не было ни малейших сомнений в том, что Гитлер держит камень за пазухой. Об этом говорили и самому Молотову. Насколько я понял, он тоже придерживался этой точки зрения". Не приходится сомневаться, что до сведения Сталина этот вывод тоже довели. И если Сталин правильно истолковывал значение (для СССР) разгрома Франции, то он не мог вдруг ослепнуть после того, как Молотов привез самые тревожные вести из Берлина. А предупреждения разного рода продолжали поступать на протяжении зимы. В прессе Новый год отмечен, как всегда, стихами:
      Мы в Сорок Первом свежие пласты
      Земных богатств лопатами затронем,
      И, может, станет топливом простым
      Уран, растормошенный циклотром...
      Наш каждый год - победа и борьба
      За уголь, за размах металлургии!..
      А может быть - к шестнадцати гербам
      Еще гербы прибавятся другие...
      Тема войны, как видим, присутствовала и на этом празднике - правда, в единственно возможном тогда "наступательном" исполнении. А 21 января 1941 года, в годовщину смерти Ленина, на торжественно-траурном заседании в Большом театре новая восходящая звезда нашей политики, молодой секретарь ЦК партии Щербаков выступил с самыми решительными предостережениями: "Мы не можем безучастно смотреть на то, что происходит за советскими рубежами. Международная обстановка сейчас особенно сложна и чревата всякими неожиданностями. В этих условиях необходимо проявить усиленную бдительность... Никто не имеет права самоуспокаиваться..." {3}. При наличии договора о ненападении с Германией сильнее выражений не подберешь. Но на этом заявлении все и затихло: Кремль вдруг первый самоуспокоился и потерял бдительность. Пропаганда начисто позабыла про "всякие неожиданности", которые могут ожидать нас в ближайшем будущем.
      Сигналы о приближении войны поступали к Сталину из самых разных источников с нарастающей частотой. Информация становилась все более красноречивой. Сталин, каждый раз на словах отрицая опасность, с возрастающей резкостью реагировал на все новые тревожные известия. Однако его практические дела убедительно свидетельствуют: он знал и понимал, что война на пороге.
      Если рассматривать взаимодействие между Берлином и Москвой с точки зрения дозированного применения "кнута и пряника", можно сказать, что в последние предвоенные месяцы Гитлер если и применял, то только кнут, а Сталин - только пряники.
      Он позволил немцам производить в приграничной полосе "розыски могил" германских солдат 1-й мировой войны, т. е. открыто вести наземную разведку. Он выражал готовность распустить Коминтерн. Он запрещал атаковывать немецкие самолеты, вторгавшиеся в воздушное пространство СССР. Дело дошло до того, что 15 мая 1941 года фашистский "юнкере", нарушив границу, долетел до самой Москвы и беспрепятственно приземлился на московском аэродроме. Причем в связи с этим случаем нарком обороны Тимошенко подписал приказ о принятии мер почти через месяц (10 июня). Виновные отделались лишь выговорами и замечаниями {5}. Такой гнилой либерализм в стране, где иной раз расстреливали железнодорожников за опоздание обычного пассажирского поезда! Кроме того, Сталин "не замечал" невыполнения и срыва фашистской Германией поставок по экономическим соглашениям с нашей страной, тогда как советские поставки сырья и продовольствия в Германию продолжались как ни в чем не бывало. В начале апреля Гитлер напал на Югославию именно в тот день, когда был подписан советско-югославский договор о дружбе. Более вызывающей и наглой по отношению к Москве акции невозможно вообразить. Однако Сталин не протестовал. Только что были пролиты реки чернил ради разоблачения тактики "умиротворения" агрессора и "невмешательства" - и вот уже Кремль сам катится по рельсам этой политики.
      С приближением срока нападения уступки и сигналы Берлину все учащались. Когда в апреле из Москвы уезжал японский министр иностранных дел Мацуока, на вокзале внезапно появились Сталин и Молотов, что было совершенно необычным жестом любезности. Сталин не забыл подойти и к германскому послу Шуленбургу, продемонстрировав ему свои дружбу и расположение. В день 1 Мая на Мавзолее среди членов Политбюро очутилось лицо, стоявшее несравненно ниже по рангу,-посол СССР в Германии Деканозов. Причем он стоял не где-нибудь с краю, а рядом со Сталиным. Москвичи, проходившие в то солнечное утро мимо Мавзолея в праздничных колоннах, вряд ли заметили что-либо необычное, но немецкие дипломаты не заметить не могли. Получалось, что Деканозов - как бы второй в нашем руководстве человек после Сталина. Намек недвусмысленный. А спустя всего пять дней было объявлено о смешении Молотова с поста председателя Совета Народных Комиссаров и назначении вместо него Сталина. Иностранные наблюдатели единодушно расценили это как сигнал Гитлеру о готовности Сталина вести переговоры лично, сойти с тех позиций, которые отстаивал Молотов осенью, пойти навстречу "коричневому" партнеру.
      Нередко утверждается, что Сталин практически совсем не готовился к отпору весной и в начале лета 1941 года. Это не совсем так. Действительно, он не позволял армии приступить к развертыванию или осуществить какие-то другие мероприятия, если существовала хотя бы теоретическая возможность их обнаружения фашистами. Такой подход накладывал абсурдные, недопустимо строгие ограничения на подготовку к войне, ставил ей немыслимо тесные рамки. Но вместе с тем все, что можно было делать, не боясь обнаружения, делалось в максимальных масштабах и с лихорадочной поспешностью. В феврале несколько неожиданно была созвана Всесоюзная партконференция (первая за последние 13 лет), целиком посвященная "нажиму" по партийной линии на руководителей оборонной промышленности и транспорта. А в армии, по свидетельству Г. К. Жукова, происходило следующее: "Много мероприятий было проведено и в авиации, и другого организационного порядка. В марте началось формирование 15 дополнительных механизированных корпусов и масса других мероприятий. Все эти меры явились, конечно, следствием уже нараставшей тревоги... И тут надо, конечно, иметь в виду категорическое требование и категорическую установку Сталина. Он твердо сказал, что, если мы не будем провоцировать немцев на войну - войны не будет, мы ее избежим. У нас есть средства избежать ее. Какие средства, он не говорил... Нам, конечно, труднее было догадываться. Но Сталин такую установку дал, поэтому все, что вы делаете, это должно делаться в величайшей тайне - вы отвечаете за каждый свой шаг" {6}. Таким образом, обилие "пряников" во внешних отношениях с Германией не исключало тайную подготовку "кнута". Просто "пряники" получили, безусловно, приоритет.
      В то же время на торопливых оборонительных мероприятиях по-прежнему (а может, и в большей степени) сказывалось логически порочное мышление Сталина, Судя по всему, он сопоставлял качественно различные цели и задачи как бы количественно. Так, наступление, видимо, было для него "больше" обороны; если армия будет готова к наступлению - значит, тем более она окажется готовой к обороне. Тут он тоже действовал "с запасом". До его сознания не доходили такие тонкости, как целесообразность при подготовке к наступательной войне разместить основные запасы оружия возле границы и идиотизм такого размещения при перспективе войны оборонительной. В результате главные склады Красной Армии очутились в руках у противника в первые же дни войны. Сталин не понимал, что оборона - принципиально иной способ ведения боя и сражения и к ней надо готовиться особо. В его глазах наступление было элементарно "больше" обороны, и даже в начале 1941 года высший комсостав Красной Армии из 29 научно-исследовательских работ обороне посвятил лишь 3, из них стратегической обороне - ни одной {7}.
      Аналогичный по сути промах был совершен в области военного строительства у западной границы в 1941 году. Вместо того чтобы сосредоточить силы и средства на немногих объектах, быстро завершать их постройку и переключаться на другие, Сталин дал "добро" на одновременное строительство огромного числа объектов, следуя, очевидно, всегдашнему своему правилу: "Выжимай как можно больше получишь хоть что-нибудь". Он не замечал, что больше объектов - это качественно иная задача. В результате ни один аэродром и ни одна железная дорога из числа начатых не были построены к началу войны {8}.Труд, стоивший сил и нервов множеству людей, пропал впустую.
      Но даже если отрешиться от поспешных и не очень толковых усилий Вождя по укреплению обороноспособности, его поведение не дает никаких оснований заподозрить его в беззаботности и в неверии в близость войны. Если бы он действительно был спокоен (а не изображал спокойствие), он отрицал бы возможность войны в 1941 году уверенно, "на одной ноте", а не с возрастающей нервозностью и категоричностью, а его дружеские жесты в сторону Берлина не должны были бы учащаться. В связи с этим обращает на себя внимание знаменитое сообщение ТАСС 14 июня 1941 года. В нем утверждалось, что Германия строго соблюдает договор о ненападении и распространяющиеся тревожные слухи и настроения беспочвенны. Служивший на Черноморском флоте И. Н. Азаров рассказывает: "Учения были в разгаре, когда мы услышали сообщение ТАСС от 14 июня, которое обескуражило нас... Всего несколько дней назад в Москве, перед нашим отъездом в Севастополь, Рогов, являвшийся членом Центрального Комитета партии, требовал... ориентировать личный состав флота на повышение бдительности и боевой готовности. И вдруг - совершенно противоположная ориентировка... Командир крейсера капитан 2-го ранга А. М. Гущин обратился ко мне с просьбой выступить перед моряками и разъяснить им, как понимать это сообщение... Уклониться от этого мне было невозможно... Полковой комиссар В. И. Семин, тоже находившийся на крейсере, доложил мне о жарких спорах, завязавшихся среди моряков в связи с сообщением ТАСС. Да и сам он был совершенно сбит с толку... Спросил, не имею ли я каких-либо указаний свыше. Я сказал, что никаких указаний не имею. Семин, очевидно, заметил мое волнение, и в его взгляде я прочел сочувствие. Он помолчал минуту и проговорил:
      - Нелегко вам, Илья Ильич..." {9}
      Дипломаты расценили сообщение ТАСС как еще одну попытку прозондировать намерения Гитлера, еще одно приглашение к переговорам. Мне, однако, не приходилось встречать объяснений, почему этот сигнал прозвучал именно 14-го числа? Почему, скажем, не 16-го и не 10-го? Мне кажется, все становится на свои места, если предположить, что Сталин вполне отдавал себе отчет в том, что война уже стучится в дверь, и более того - достаточно точно предвидел дату ее начала.
      Довольно определенные сведения к нему, как известно, поступали. Было, кроме того, известно, что Гитлер нападает по воскресеньям. Так вот, 15 июня было именно воскресенье, и Сталин мог ожидать нападения в этот день. Тогда сообщение ТАСС 14-го числа публикуется как бы в последние сутки перед войной и представляет собою "последнюю" попытку выпросить у Гитлера мира. Но если так, тогда и в следующую субботу, 21 июня, должна была иметь место еще одна последняя попытка?
      И она - была.
      Тогдашний первый секретарь нашего посольства в Берлине В. М. Бережков сообщает: "В тот субботний день (21 июня.-П. X.) к нам в посольство поступила из Москвы телеграмма, предписывавшая послу безотлагательно встретиться с Риббентропом и сообщить ему о готовности Советского правительства вступить в переговоры с высшим руководством рейха и "выслушать возможные претензии Германии". Фактически это был намек на готовность советской стороны не только выслушать, но и удовлетворить германские требования" {10}.
      Указание на эту готовность находим и в дневнике начальника германского Генштаба Ф. Гальдера, записавшего: "...г. Молотов хотел 18.6 говорить с фюрером" {11}.
      Тот факт, что Сталин предвидел грозу, не может удивлять, ибо на сегодняшний день нет сомнений, что большинство компетентных профессионалов (дипломатов, разведчиков, пограничников и т. д.), хоть сколько-нибудь осведомленных о развитии обстановки, отчетливо предчувствовали войну. Из этого следует, во-первых, что Сталин оценивал обстановку как все профессионалы; во-вторых, что, если бы принятие главных решений в Советском Союзе не замыкалось на одном человеке, если бы в стране была демократия, Гитлер не имел бы никаких шансов на "внезапность", на так называемое "вероломство" нападения. На самом деле внезапности не было, а был паралич системы управления.
      Но почему, сознавая близость нападения, Сталин не развернул армию, не привел ее в боевую готовность, подставив ее под бомбы - спящую в казармах, с накрытыми брезентом самолетами, с незаминированными мостами на границе? Видимо, потому, что он оценивал перспективы войны опять-таки как все профессионалы. Английские, американские, немецкие военные и политики полагали, что на разгром Советского Союза у вермахта уйдет от трех недель до трех месяцев. Причем это говорилось не на публику, а вполне серьезно, между собой. Других мнений практически не было.
      Ожидая в случае войны скорого поражения, а для себя лично - гибели, Сталин, вероятно, счел сопротивление бесполезным, оттого и не пытался ни грозить Гитлеру, ни изготовиться к бою вовремя. На такое предположение наводит и его поведение в первые дни войны, когда он выпустил из рук руководство, совершенно не принимал участия ни в каких делах. Г. К. Жуков утверждает (о предвоенных месяцах Сталина): "Главное, конечно, что довлело над ним, над всеми его мероприятиями, которые отзывались и на нас,- это, конечно, страх перед Германией. Он боялся германских вооруженных сил, которые маршировали легко по Западной Европе, и громили, и перед ними все становились на колени. Он боялся. Боялся почему? Потому, что он привел страну к такому угрожающему моменту, не готовил к войне. Он понял, что вся предвоенная политика оказалась фальшивой. Опоздали{12} .
      В том же духе повествует о начале июня 1941 года Н. С. Хрущев: "От Сталина не поступало никаких новых распоряжений, лишь один затяжной обед сменялся другим. Я уже начал чувствовать отвращение к этим обедам. Они давали мне возможность наблюдать Сталина вблизи, и мне не нравилось то, что я видел. Казалось, что он полностью утратил всякую веру в способность нашей армии дать отпор врагу... Он держал меня около себя просто потому, что нуждался в обществе, особенно когда его одолевал страх. Он не выносил одиночества..." {13}.
      Начавшаяся после 22 июня переписка Сталина и Черчилля также свидетельствует, что в 1941 году "Гениальный стратег" принимал решения под действием неуверенности и страха. 3 сентября он писал Черчиллю: "За последние три недели положение советских войск значительно ухудшилось... Относительная стабилизация на фронте... потерпела крушение... Я думаю, что существует лишь один путь выхода из такого положения (курсив мой.- П. X.): создать уже в этом году второй фронт..." {14} Далее Сталин упоминает и о возможности поражения Советского Союза в войне. Надо полагать, глава правительства выбирал выражения в официальной переписке, и если он писал, что второй фронт - единственный путь выхода из положения, значит, в одиночку выстоять не надеялся. Во всяком случае, на протяжении трехлетней дискуссии о втором фронте он подобных слов больше не употреблял. Но еще красноречивее о его состоянии говорит следующее письмо Черчиллю, отправленное через 10 дней, 13 сентября: "Если создание второго фронта на Западе в данный момент, по мнению Английского Правительства, представляется невозможным, то, может быть, можно было бы найти другое средство... Англия могла бы без риска высадить 25-30 дивизий в Архангельск или перевести их через Иран в южные районы СССР..." {15} 25-30 дивизий составляли большую часть британской сухопутной армии, и Черчилль заведомо не мог их отдать. Мало того: эти дивизии были заведомо не нужны нам. У нас было достаточно солдат, но остро не хватало для них оружия, даже винтовок и пистолетов. Из Англии в Союз уже шел, хоть и прерываемый противником и обстоятельствами, поток оружия и других военных материалов, но не хватало судов для их транспортировки и охраны. В сложившейся обстановке каждый доставленный к нам британский солдат означал бы недоставленную сотню килограммов оружия и боеприпасов. Зачем же нам люди вместо оружия именно тогда, когда люди у нас были, а оружия не хватало? Бессмысленная и постыдная просьба Сталина заранее была обречена на отказ и лишь открыла Черчиллю смятение союзника, потерю веры в себя, в свою армию, в свой народ.
      Исходя из всего вышесказанного, мы, по-моему, имеем право сделать вывод: в 1941 году Красная Армия и народы Советского Союза преподнесли потрясающий сюрприз не только фашистским захватчикам и нейтральным наблюдателям, но и собственному тирану.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      {1}Молдавия литературная. 1989. No 10. С. 74.
      {2}Правда. 1940. 10 ноября.
      {3}Знамя. 1988. No 5. С. 81.
      {4}Правда. 1941. 22 января.
      {5}См.: Военно-исторический журнал. 1990. No 6. С. 43-46.
      {6}Коммунист. 1988. No 14. С. 99.
      {7}См.: Новая и новейшая история. 1988. No 6. С. 15.
      {8}См.: Сандалов Л. М. Первые дни войны. С. 13.
      {9}Азаров И. Н. Осажденная Одесса. М., 1966. С. 8-9.
      {10}Международная жизнь. 1989. No 8. С. 27.
      {11}Гальдер Ф. Военный дневник. Т. 2. М., 1969. С. 579.
      {12}Коммунист. 1988. No 14. С. 99.
      {13}Молдавия литературная. 1989. No 10. С. 74.
      {14}Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. М., 1976. Т. I. С. 28-29.
      {15}Там же. С. 32.
      Заключение
      Вспомним рассказанный в начале этой книги эпизод Белорусских маневров 1936 года с участием Ворошилова. Маленький, маловажный деловой разговор, маленький, маловажный результат которого был принесен в жертву нелепому светлому образу армии, в которой все настолько рвутся в бой, что никому ничего не приходится приказывать. Крушение целого поезда может отразиться в крохотном осколке зеркала. Национальная трагедия 1941 года отразилась в мимолетном диалоге "первого красного маршала Ворошилова", ибо страна тоже была принесена в жертву - не одному образу, но иррациональной образной системе.
      22 июня 1941 года - не случайный просчет. К поражениям того лета мы шли многие годы. К несчастью, война просто не могла начаться удачно для нас. Резюмируя все изложенное выше, процессы, приведшие к катастрофе, можно описать так.
      В течение более 10 лет, до 1937 года включительно, Сталин постепенно, шаг за шагом, создавал и обустраивал систему власти, которая позволяла бы ему по любому вопросу диктовать любое решение, ни перед кем не отчитываясь, не мотивируя свои поступки. Он действовал планомерно; и объективно его планы не служили ничьим интересам, кроме его собственных, более того, эти планы несли смертельную угрозу каждому человеку в стране, без каких бы то ни было исключений. Уже по одной этой причине истинные замыслы и концепции, которыми он руководствовался, не могли быть отражены ни в каких документах. Политика Сталина была по-своему эффективной: он добился своей цели, внедрил свою технологию власти. Специфика его тоталитарного режима состояла в том, что даже свойства его подсознания, даже второстепенные черты характера накладывали отпечаток на общественную жизнь, на облик государства, на политику. С другой стороны, исключительное положение, в которое Сталин себя поставил, устраняло для него необходимость мыслить хоть в какой-то степени строго аргументирование. Его образование, склад ума также располагали к интуитивным, нелогичным, безотчетным умозаключениям. Страна насильственно и инстинктивно приводилась им к образу общества-машины. Видимо, он считал, что более похожее на машину государство будет и более эффективно, чем другие. В будущем предвиделась неизбежная великая схватка с "капиталистическим окружением" серия войн и организованных при помощи из Москвы восстаний в разных странах которая должна закончиться созданием "мировой коммуны", "всемирной диктатуры пролетариата", или, в переводе на сталинское истолкование этих слов,распространением режима власти Сталина на весь земной шар. В этот план, как и в план сталинизации Советского Союза, никто, по-видимому, не был посвящен до конца.
      Большой террор 1936-1938 годов был единой многоцелевой акцией; выбор момента для ее осуществления и степени ее интенсивности определялся тем, что это была по замыслу предвоенная чистка. В подготовке к войне Сталин осуществлял выбор из множества вариантов (как отдельных решений, так и долгосрочных стратегий) на основе следующих стереотипов.
      Главное - вооружение. Остальные военные и военно-политические проблемы находятся на втором плане.
      Из всех вооружений отбираются для рассмотрения те, что зрительно легко представимы в бою или на параде.
      Рассматриваемые образцы оружия доводятся до рекордных показателей по какому-то одному параметру.
      Такие образцы оружия производятся в рекордных количествах.
      Выбор между качественно различными задачами и вариантами развития производится на основе их искусственно-количественного сопоставления. Например: наступление - "больше" обороны; будем готовиться к наступлению, об обороне можно забыть. Само замыкание процесса принятия решений на одном человеке предопределяло неизбежные огромные пробелы в подготовке к войне. Сталинский способ иррационального выбора и формулирования проблем, с одной стороны, еще больше расширял эти пробелы, а с другой, как это ни парадоксально, порождал иллюзию военного могущества.
      Социализм разыгрывался как театральный спектакль: дома строились прежде всего не для жилья, а для декорации; законы писались не для исполнения, а "для красоты"; люди выходили на демонстрации и приходили в Верховный Совет не для защиты своих интересов и не для выражения своего мнения, а для исполнения назначенных ролей, и т. д. Будущую войну Сталин тоже надеялся разыграть как спектакль. В сущности, он настаивал на создании декоративных танков и бомбардировщиков.
      К 1937 году оценка Сталиным собственных сухопутных и воздушных сил была сверхоптимистичной; по этим компонентам военной помощи он уже считал себя сильнее всех в мире и приступил к быстрому строительству огромного океанского флота. По косвенным признакам можно предположить, что он рассчитывал в близком будущем установить контроль над Евразией, а через 8-10 лет иметь физическую возможность воевать с Америкой, или, возможно, с Британской империей,
      В это время внешнеполитические маневры Сталина определялись желанием немедленно бросить в бой Красную Армию, не вступая, однако, в конфликт со всеми будущими противниками сразу, но предварительно расколов их. Заключая договор о ненападении с Берлином, Сталин рассчитывал вступить в Западную Украину и Западную Белоруссию, в Прибалтику и Бессарабию, в Финляндию и Турцию до конца весны 1940 года, продемонстрировать свою военную мощь и к моменту, когда Гитлер мог бы атаковать Францию, стоять на его восточной границе с превосходящими силами, будучи готовым или к открытому столкновению, или к выгодному торгу. В тот момент он ошибался не в истолковании планов потенциального противника, а в оценке своих сил.
      Неудачная война с Финляндией явилась крахом всей многолетней подготовки Сталина к войне. Она полностью сломала его планы на будущее, породила неуверенность в себе, будучи для Вождя не только непредвиденной, но и необъяснимой катастрофой. 1937 год и конец 1939 года-временные рубежи, на которых может основываться периодизация довоенной истории СССР.
      В 1940-м и начале 1941 года Сталин лихорадочно пытается что-то "исправить", плохо представляя, что именно надо исправлять. Еще летом 1940 года он приходит к выводу, что в 1941 году Гитлер нападет на СССР, а с приближением срока нападения окончательно убеждается в этом и достаточно точно предвидит дату начала войны. Он ожидает в случае войны быстрого поражения и поэтому в первую очередь сосредоточивается на попытках как-то задобрить Гитлера, выпросить, выкупить у него еще один мирный период. Все, что хоть в малейшей степени может противоречить этой цели (в том числе мероприятия по срочному развертыванию армии и повышению ее боеготовности), не допускается к исполнению. Нападение 22 июня, строго говоря, не было внезапным, так как практически все компетентные специалисты в СССР, включая самого Сталина, его предчувствовали и предвидели. Имел место паралич системы управления.
      Итак, нельзя считать, что причиной трагедии 22 июня 1941 года было какое-то одно ошибочное решение или одна неверная оценка. Поражение было предопределено всем обликом политического строя и всем складом личности диктатора. Обобщая сказанное, я бы назвал в качестве главных причин случившегося следующие.
      Ситуация в партии в 20-х годах, чреватая, как показало время, эволюцией к тоталитаризму сталинского образца.
      Распространившаяся в партии к 20-м годам система политических стереотипов, дезориентировавшая ее носителей, в значительной мере унаследованная Сталиным в пору его высшей власти.
      Наполовину сознательная, наполовину подсознательная игра образов в воображении Сталина, уходившая своими корнями глубоко в его психику и характер, предопределявшая важнейшие государственные решения.
      Я позволю себе на минуту переменить жанр данной работы и предложить вниманию читателя мысли и ощущения Сталина (как я их себе представляю) в период после финской катастрофы.
      ...Страшно не то, что артиллерия слаба и пехота - дура. Страшно, что товарищ Сталин много лет что-то делал не так, а что - он не может понять. Он торопится все исправить - еще сильнее оружие, еще больше гонять и учить бойцов, заменить командование, обобщить боевой опыт... Но все это не то, и он это чувствует. Все это уже было, и все это закончилось Финляндией. А тут немцы одним ударом кладут на лопатки Францию, и по спине пробегает озноб. Все. Следующий - я.
      Слабая надежда: Молотов едет в Берлин. Но нет - переговоры с Гитлером только подтверждают самые худшие опасения. Пусть дураки надеются на лучшее. Товарищ Сталин реалист, ему уже все ясно. Это война. Что делать, а? Сволочь Гитлер знает, что делает. Франция - это тебе не Финляндия. Только перья полетели... Раз решил напасть, значит, разгромит. Всех разгромил и меня разгромит. Что делать, что делать? Что ты сказал, товарищ Тимошенко? Что укрепить? А, укрепляй, укрепляй... Смотри только Гитлера мне не разозли...
      Вот уже все вокруг смекать начали, куда дело идет. Застучали кулачками в стенку: "Товарищ Сталин! Вы слышите, товарищ Сталин?.. Война, товарищ Сталин!..".
      Заткнитесь, дурачье. У вас еще и в мыслях не было, а товарищ Сталин уже знал: война. Что делать, а?.. Эй... Гитлер... Как здоровье?.. Алло... алло... Позвольте побеспокоить... Как здоровьице?.. Молчит, подлец. Зубы точит... Сильней надо стучать! Может, достучусь! Главное - не опускать рук! Эй, Берлин! Алло!
      Я на все согласен! Слышите, алло? Я на все согласен! Что?.. Тимошенко?! Это опять ты?! Я же сказал: нет!!! Что?.. Не поддаваться на провокации - и точка. Нет. Нет. Нет. Нельзя. Не провоцируйте их. Оставьте меня в покое, никакой войны не будет. Не ваше дело. У нас есть средство... да. Средство такое. От войны. Оттягивает на год. Да, таблетка. Ну, какая, какая... Это государственная тайна. Вы свободны. Выполняйте.
      В заключение необходимо отметить, что доступ к минимально необходимым историческим источникам по данной проблеме в нашей стране пока только начинает открываться. Наряду с обоснованными и неизбежными сохраняются и абсурдные запреты на информацию. Но и к открываемым документам получают доступ не все исследователи, а лишь некоторые. Это ненормальная ситуация. Условия и атмосфера для свободной и подлинно научной дискуссии еще не сложились. Учитывая все это, данная работа может претендовать лишь на выдвижение рабочих гипотез. Более серьезные достижения, как мне кажется, станут возможны лишь в будущем.