— И пошла в ресторан?

— Не знаю. Я не видела.

— Почему-то этого никто не видел, — многозначительно протянул прокурор. — Интересно…

В воздухе запахло грозой. Похоже, подозреваемая решила от всего отпираться. И все же Гражинку не посадили за решётку, воспротивился старший комиссар, у которого возникли сомнения и концы не сходились с концами, к тому же местная камера предварительного заключения и без Гражинки была переполнена сверх всякой меры. Новую преступницу никоим образом не удалось бы туда затолкать. Просто ей запретили покидать город, предупредив, какими серьёзными последствиями грозит нарушение запрета.

— Я, может, и сбежала бы, да они пригрозили подать меня в розыск, разослав по всей Польше мою фотографию, — жаловалась мне Гражинка на следующий день, — а у меня всего одна фотография, та, что в паспорте, помнишь, какое я там страшилище? И чтобы я такая красовалась по всем городам и сёлам? Очень не хотелось мне опять проситься к родственникам, и мне разрешили поселиться в гостинице. Ну я и поселилась, как видишь.

Я, разумеется, видела, поскольку поселилась в той же гостинице, в соседнем с ней номере. До того как до меня дошла весть о преступлении Гражинки, я успела прочесть её письмо раз четырнадцать, с каждым прочтением переживая его с удвоенной силой. Несколько раз я пыталась убедить себя, что в письме вовсе не обо мне идёт речь, но вскоре исчезли последние сомнения.

Тогда я пришла в ярость. Не на себя, конечно, злилась, а на моего бывшего мужа, который за столько лет совместной жизни почему-то не сумел разъяснить мне, за что же он меня разлюбил, что во мне отталкивает его до такой степени, до такой.., вплоть до развода. Тоже мне, а ещё интеллигентный мужчина. Вот Гражинка сумела сделать это в одном-единственном письме.

При каком-то очередном перечитывании письма я испытала горькое удовлетворение, поняв наконец, почему Януш, мой временный спутник жизни, так часто берет у меня отгул.

Ему просто требуется отдохнуть от меня. И вовсе не в соперницах дело, бедняга собирается с силами перед очередной встречей с чудовищем. А я… Езус-Мария, а я встречала его, растопырив когти, чтобы устроить скандал, от которого самой становилось противно. А если не скандал, то накидывалась тут же с очередным срочным требованием, все равно каким: немедленно мчаться в магазин за продуктами, которые мне самой тащить не под силу, или сей же секунд приниматься за мытьё машины, которая спокойно могла подождать ещё несколько недель.

И ни разу не пришло в голову встретить любимого мужчину улыбкой и жареной уткой, сесть с ним за стол, накрытый белой скатертью.

Свечи горят, красное вино искрится в бокалах. Эх… Хотя какая может быть жареная утка?

Она хороша лишь с пылу с жару, а я никогда не знала точного времени прихода любимого мужчины. Ну пусть не утка, может быть, цыплёнок под укропным соусом, его можно есть холодным.

А переодеться в красивый наряд можно и за две минуты, только никогда и в голову такое не приходило, встречала в чем попало.

С трудом оторвавшись от любимого мужчины — ведь он не был главным в Гражинкином письме, — я принялась опять копаться в её главных обвинениях. И чувствовала, как во мне нарастает бунт. Ну ладно, пусть я ужасная баба, коршуном налетаю на кого ни попадя и с криком требую немедленного исполнения… Вот именно, чего? Как правило, того, чего следует.

Другое дело, что пара часов особой роли не играет, и требовать, пардон, вежливо просить можно и не столь агрессивно. Ну не скажите, иногда бывает дорога каждая минута, опять же, я знаю, к кому можно обратиться с просьбой, кому легче всего её выполнить. А работу я всегда ценила. Минутку, что там Гражинка написала? Людям надо рано вставать, они каждый день работают от и до, а я могу себе позволить болтать хоть до утра, потому как на службу не хожу и за работу сажусь когда вздумается. И словечко побольнее подобрала, я сначала не обратила внимания, фанаберии у меня, видите ли, такие.

Интересно, это как понимать: моя вина, что ли, мои капризы или причуды, что работа у меня такая фанаберийная?

Нет, тут я решительно отметаю критику.

Намного труднее было отмахнуться от моих верно подмеченных черт характера. Проклятая память беспощадно подсовывала один за другим примеры омерзительного эгоизма. Гражинка права, как я смела совершенно не считаться с людьми, по несчастью оказавшимися в сфере моих интересов! Как смела лезть им в душу в грязных сапогах, поучать, наставлять, высказывать своё мнение о вещах, которых не понимала? Ведь на собственной шкуре пришлось самой испытать, что это такое, когда приходилось выслушивать не раз, не два, не три от людей, наверное очень похожих на меня.

И мне очень, очень захотелось исправиться.

Первым проявлением столь похвального намерения явилось сознание того, что Гражинка помрёт на месте, если узнает, что её письмо пришло ко мне. Значит, она не должна об этом узнать, ни за что на свете!

И я позвонила Аните.

— Мне надо сообщить тебе нечто очень важное и чрезвычайно конфиденциальное, с глазу на глаз, — торжественно начала я.

— Тайна, которая становится известной второму человеку, — поучающе начала было Анита, но я не дала ей докончить.

— И без тебя знаю, но ты просто обязана узнать эту тайну, иначе можешь нечаянно проговориться…

— Минутку, — тут уже Анита перебила меня. — Странно как-то получается. У меня может нечаянно вырваться? Значит, я эту тайну знаю?

— Знаешь только половину тайны. И не знаешь, что это тайна.

— Ну, подруга, ты меня заинтриговала. У нас как раз начинается коллегия, придётся мне опоздать на неё. Говори, только побыстрее.

— Ты получила от Гражинки письмо, посланное мне. И сохрани тебя бог проболтаться ей об этом!

Анита озадаченно молчала. Молчание угрожающе затягивалось.

— Ох, точно опоздаю, — наконец услышала я. — По всей вероятности, это означает, что ты получила от неё письмо, написанное мне?

— Именно. И Гражинка умрёт, если узнает об ошибке. Или сбежит на край света, что тоже нехорошо. А её письма я тебе не отдам.

— Почему? — изумилась Анита. — Раз оно писано мне.

— Но обо мне. И больше в нем ничего нет, только комплименты по моему адресу, которые я не намерена распространять. Для тебя, полагаю, ничего нового, ты меня знаешь с давних пор, причём с наихудшей стороны.

Анита явно заинтересовалась.

— Черте ней, коллегией. С наихудшей, говоришь? Неужели? Возможно, ты и права.

— Ну вот видишь! — обрадовалась я. — На тебя можно положиться, не подведёшь. И всегда скажешь правду Значит, ты меня и без Гражинкиного письма знаешь как облупленную, так что тебе письмо ни к чему. Мне же оно очень пригодится. Познай самого себя.., или как там говорят? Осознание своих ошибок — первый шаг к их исправлению, не так ли?

— Очень воспитательное письмо, — похвалила Анита Гражинку. — Но ведь ты небось теперь будешь в претензии?

— Ни в малейшей степени, напротив! Ведь там написана чистая правда, причём все очень тонко подмечено, вот разве что написано в нервозном состоянии, так что выражения попадаются те ещё, но ведь это уже дело десятое. Если бы даже она собралась с духом и выложила мне правду-матку в лицо, наверняка сделала бы это культурно, интеллигентно вякала бы да мекала и не потрясла бы меня так, как вот эти простые суровые слова. Так что сама понимаешь. А кроме того, она меня любит, невзирая ни на что, и это весьма утешительно. Возможно, когда-нибудь я и дам тебе прочесть это письмо, надеюсь, к тому времени оно уже станет неактуальным.

Но чтоб она о нем не знала!

— Пожалуй, ты права, — поддержала меня Анита. — И ещё я усматриваю во всей этой истории некое предопределение свыше. Сразу после того, как я отправила тебе её письмо, я позвонила ей на сотовый, чтобы посмеяться вместе с ней над забавной ошибкой, но её сотовый был отключён. Потом мне что-то объясняли по-немецки, я не поняла и даже записывать не стала. Видимо, судьба нас хранила. Ну а теперь все, больше не могу говорить, обещаю тебе словечка не проронить, привет, я побежала!

Я облегчённо перевела дух, знала, на Аниту можно положиться. Теперь есть время как следует подумать и над тем, нельзя ли каким-то образом исправить причинённые мною неприятности кому-нибудь в прошлом. Увы, недостатка в таких несчастных не было. Да вот хоть бы тот нумизмат, у которого я совсем недавно увидела пресловутый брактеат Яксы из Копаницы. Отчётливо припомнился мой визит. У нумизмата был сильный насморк, не исключено, даже грипп, не исключено, я подняла его с постели и не оставила никаких шансов вернуться под одеяло, требуя немедленно предъявить мне знаменитый брактеат. Никаких «в другой раз»! Немедленно"! Вынь да положь!

Разыскала телефонный номер нумизмата, позвонила, представилась и покаянно пробормотала:

— Я бы очень хотела извиниться перед паном.

— Передо мной? — изумился тот. — За что?

— За нахальство. Вы показали мне свой брактеат Яксы из Копаницы, потому что я вцепилась в вас, как репей в…

И тут прикусила язык. Не очень-то вежливо будет закончить фразу словами «собачий хвост».

Других не находилось. Пришлось переключиться на здоровье хозяина.

— А вы, вы тогда были нездоровы, наверняка я подняла больного человека с постели, монета могла и подождать, а я, как последняя…

Опять рвутся наружу явно бестактные слова. Пришлось снова оборвать фразу, тем более что нумизмат сам горячо заговорил:

— Минутку, шановная пани, минутку! Это явное недоразумение. У меня никогда в жизни не было такой монеты! Нет, нет, как я могу ошибаться, разве брактеат можно с чем-то перепутать.

Я остолбенело замолчала. Через минуту неуверенно уточнила:

— Я говорю с паном Юзефом Петшаком?

— Да, это я, но…

— Ну тогда все правильно. Именно у пана я видела эту идиотскую жестянку.

— Да как пани смеет брактеат Яксы из Копаницы обзывать идиотской жестянкой?

— Я имела в виду размер, — срочно пришлось оправдываться. — Со всем моим почтением к нумизматике, а особенно к нумизматам.

Именно у вас…

— Это невозможно, дорогая пани. Кому, как не мне, знать, что есть в моей коллекции, а чего нет! Хотя уже давно мечтаю заполучить эту монету.

— Так, может, вы брали её временно…

— Да какой нумизмат в здравом уме выпустит из рук такую драгоценность, пусть даже и на короткое время?!

— Не знаю. Во всяком случае, я её видела…

— Но не у меня, — уже раздражённо рявкнул нумизмат. — И понятия не имею у кого. Если шановная пани припомнит, буду очень признателен за информацию. Я бы тоже охотно ещё раз взглянул на эту жемчужину.

Я перестала упираться, письмо Гражинки тому виной. Подумала — опять поступаю бестактно, настаивая на извинении. Может, у человека есть причины отпираться от Яксы, может, у него сидит подозрительный элемент, вот он и отрекается, нумизматы ведь часто становятся жертвой грабежей и краж. А я опять вцепилась. Ну и характер, тьфу!

Да, приходится признаться, опыт с извинениями за прошлые бестактности не удался.

Стала припоминать следующую и наверняка опять бы отмочила глупость, да к счастью позвонила из Болеславца Гражинкина родственница. «К счастью», пожалуй, здесь выражение несколько неуместное, ведь женщина известила меня о преступлении. Бедная Гражинка только ступила на родную землю, как её тут же «арестовали», и до сих пор полиция не выпускает девушку из лап. И я должна обязательно что-то сделать, ведь это я направила её с заданием в дом, хозяйку которого убили!

Могла и не напоминать мне об этом, я и без того вся взвинтилась и на следующее утро, чуть свет, уже ехала в Болеславец. По дороге я кого могла известила о трагедии, сделала пару очень важных и полезных для дела звонков, внимательно следя за тем, нет ли где поблизости гаишников, поскольку разговоры по сотовому за рулём могут очень дорого обойтись.

Гражинку я обнаружила в палисадничке при гостиничном ресторане. Сидела она за столиком в полнейшей меланхолии, попивала пиво и, несмотря ни на что, была потрясающе красивой.

— Расскажи как можно подробнее обо всем, — потребовала я. — Убила её не ты, нужна нам с тобой её смерть, как холера. Хотела я приобрести коллекцию, а теперь даже неизвестно, кто её наследует.

— Кажется, сын племянника, то есть сына их старшей сестры, — вздохнула Гражинка. — И можно предположить, что он скорее бы продал коллекцию, чем покойница. Так что мотив какой-никакой у меня имеется.

Со свойственным мне темпераментом я обрушилась на подозреваемую.

— Да ты никак спятила! Выдумала мотив! Разве непонятно, что, убив бабу ради коллекции, ты бы похитила коллекцию, иначе зачем трудиться убивать? Где смысл? Где логика?

— Ну как же, — стояла на своём Гражинка. — Убив бабу, коллекцию я оставила специально, чтобы не возник мотив.

— Макиавеллизм какой-то, — пожала я плечами. — Выверты дурацкие.

— А хуже всего — сразу, совершив убийство, я драпанула в Дрезден. Могла прихватить с собой при этом разные другие ценные предметы, и потом ищи ветра в поле.

— Какие предметы?

— Да тут разное о покойнице говорят. Нет, ты погоди, меня послушай, я ведь, собственно, эту бабу знала многие годы. Не то чтобы знакомы были или часто общались, официально я с ней познакомилась, лишь когда приехала выполнять твою просьбу. А так, проживая долгое время в Болеславце у Мадзи, моей кузины, я с ней то и дело сталкивалась. То на улицах, то в магазинах. У её соседа Мадзя всегда покупала ранние овощи, за ними обычно меня посылали. Как-то раз я даже помогла Веронике снять развешенное ею во дворе бельё, как раз дождь начинался, так она после этого стала меня даже узнавать и здороваться. Приходилось мне пару раз бывать и у неё в доме. Именно у неё, к брату-коллекционеру я никогда не заходила, даже не говорила с ним.

— Так что ты хочешь сказать? — не выдержала я. — Ведь эта Вероника была бедна как костельная мышь, что у такой холеры можно украсть? И что за предметы ты могла вывезти за границу?

— Вот именно! — оживилась дотоле меланхоличная и какая-то заторможенная Гражинка. — А люди болтали, что Вероника просто была жуткой скупердяйкой, хотя на самом деле обладала немалым состоянием. В золото и доллары я не верю, но, может, оставались у неё какие-то семейные драгоценности, фамильное серебро, вообще что-то в этом роде. Да я и сама видела у неё два отличных серебряных подсвечника времён Варшавского княжества. Может, и другое что было, не знаю. Ну и нумизматическая коллекция. Ты лучше меня знаешь, что каждый филателист обычно и монетами интересуется, вот и у её брата тоже была нумизматическая коллекция, тщательно скрываемая от всех. И именно эти монеты кто-то искал.

Я задумалась.

Филателистическая коллекция её брата по моей приблизительной оценке тянула тысяч на восемь злотых. Я была готова её купить, хотя в ней немало попадалось мусора, но, если в коллекции имеются первые швейцарские «Про Ювентуте», человек все отхватит с руками и ещё Бога благодарить будет. Я уже не говорю о моем личном пунктике в виде болгарского блока-105.

Цену я тебе назвала, исходя из обычных, принятых в каталогах, и если он держал свою коллекцию в металлических консервных банках…

— В кляссерах. Я сама видела.

— Если преступник и этой коллекцией пренебрёг, то что же он тогда искал?

Теперь задумалась и Гражинка.

— Слушай, вот только сейчас мне пришло в голову. Я так была огорошена арестом и тем, что меня приняли за убийцу, что даже логически рассуждать была не в состоянии. Так вот, интересующая тебя коллекция марок была небольшая. Лежала в четырех кляссерах на нижней полке стеллажа рядом с письменным столом. На виду лежала, он и не пытался её скрыть…

— ..а вор подумал — значит, ничего не стоящие бумажонки, — живо подхватила я. — Дорогие вещи должны быть обязательно припрятаны.

— Вот-вот. А в городке много болтали, что у Вероники есть ценности.

— Преступник вряд ли полагался на одну болтовню, — глубокомысленно изрекла я, — Вероника ведь не могла вечно сидеть в доме, так? Он мог в её отсутствие пробираться в дом и там искать укрытые ценности. Раз уж явился и убил, значит, знал наверняка: есть из-за чего.

То есть располагал конкретной информацией.

Ты вот лучше скажи: после того, как вы вечером расстались, она пошла в ресторан за едой или нет?

— Думаю, пошла, — твёрдо заявила Гражинка. — Вряд ли бы зашнуровывала свои ботинки только для камуфляжа. У неё были такие, знаешь, старомодные высокие ботинки на шнуровке.

Если бы хотела лишь мне показать, что торопится выйти из дому, могла бы прямо в тапках пойти. Но вот самого её ухода я не видела. Хуже, зато слышала, как она запирала за мной дверь. Переоделась в уличную обувь лишь для того, чтобы я поскорее убралась? Я ясно слышала, как, захлопнув за мной дверь, она заперла её на ключ.

Полиции я об этом не сказала.

— Ты не знаешь, в её доме есть второй выход? — тут же поинтересовалась я.

Гражинка не сразу ответила, честно задумалась.

— А знаешь, может, и есть. Я-то всегда входила в дом через главный вход, а вот когда помогала ей собирать мокрое бельё, развешенное на заднем дворе, — я тогда как раз у неё работала, — а тут пошёл дождь.., да, не бегала она с охапками белья вокруг дома, а исчезала и появлялась с пустыми руками.

И я пришла к окончательному выводу: был второй выход из дома, с противоположной стороны. Вероника из него вышла и поспешила в ресторан, через него же и вернулась домой с блюдом, поэтому её никто не заметил.

— Где она лежала, ставши трупом?

Этого Гражинка не знала.

— Спросила бы у полицейских.

— Как-то неудобно, — оправдывалась Гражинка. — Я стала задавать наводящие вопросы и поняла: где-то посередине дома. А где точно — не знаю. Не верят они мне. Как ты думаешь, засудят меня?

— Окстись! Ведь она же после тебя ещё сбегала в ресторанную кухню, раз утром посудомойка прибегала за блюдом. А ты вернулась к своей Мадзе, найдутся свидетели. Полагаю, даже в Болеславце у людей имеются часы.

— Но люди не смотрят на них все время, — угрюмо парировала Гражинка. — Кстати, откуда тебе известны все подробности? Ведь ты же только что приехала.

Приехала я и в самом деле только что, но дорога до Болеславца занимает несколько часов, а за это время можно многое узнать по телефону. Вот когда пригодились мои многочисленные знакомства, ну, и известная доля настойчивости. Опять же, у меня с давних пор завёлся блат в среде так называемых органов, что хорошо известно читателям моих книжек. Первые общие сведения я получила от молодой жены секретаря следственного отдела городской комендатуры полиции, племянницы бывшего сотрудника Януша. Януш — это мой актуальный друг жизни. А об этом я уже, кажется, написала. Отловив Януша по сотовому поздним вечером — он как раз блаженно отдыхал от меня, — я, нарушив твёрдое своё намерение впредь вести себя прилично, настойчиво потребовала от него немедленно начать активные действия, и к утру уже располагала первыми сведениями. Возможно, Януш без особого восторга взялся за выполнение моей очередной срочной просьбы, но я ему торжественно поклялась, что такое позволяю себе последний раз, а с завтрашнего дня резко меняю характер и превращаюсь в ангела. Кажется, поверил.

Ну а потом по цепочке разузнала ещё кое-что, о чем не сочла нужным информировать Гражинку.

— Я хочу все увидеть собственными глазами, — заявила я, вставая со стула. — Еду. Адрес помнишь?

— Что ты хочешь увидеть? — встревожилась Гражинка.

— Вероникин дом. И второй выход.

— Наверняка глины сами уже все проверили, — возразила Гражинка. Это она от меня научилась, ещё по старой памяти называя полицейских «глинами». Так всегда называли ментов в прежней Польше.

— Даже если и проверили, я тоже желаю.

—  — А мне обязательно идти с тобой? Очень не хочется. Знаешь, увидят и снова начнётся: «Глядите, убийцу всегда тянет на место убийства».

— Не всегда. Иногда тянет, особенно если этот олух потерял на месте преступления свою искусственную челюсть. Знаешь, на нервной почве оскалил зубы и не заметил, как она вывалилась.

— Нет, ты не знаешь здешних кумушек, перестань иронизировать. Так что того.., этого…

— Того, того, — успокоила я девушку. — Не надо тебе ехать со мной, сиди себе, только скажи, где этот дом.

По плану, набросанному Гражинкой на бумажной салфетке, добралась я на окраину Болеславца. Вот интересно, тысячу раз бывала в Болеславце, исходила его вдоль и поперёк, а в этих местах оказалась впервые.

Домик как домик, небольшой, одноэтажный, с мансардой, даже довольно миленький, стоял посреди небольшого садика. Наверняка четырехкомнатный, точнее, три комнаты и кухня, и ванная должна быть, поскольку в Болеславце вообще неплохо обстоит дело с канализацией.

Соседние домики стояли в своих садиках, так что палисадники шли почти сплошняком, а между домами было довольно много свободного пространства. Это позволило мне почти без труда пройти на зады Вероникиных владений.

Обойдя дом, я убедилась — был задний выход. И вообще, садик за домом превышал размерами палисадник перед ним. Вот здесь покойная развешивала бельё, вот цветочки и кустики.

Выход из дома не представлял собой голую дверь, к нему вело застеклённое с боков крылечко, заросшее вьющимися растениями. Наверняка через этот замаскированный выход покойница и вышла накануне под покровом ночной темноты. Надо проверить лично.

Я огляделась, не видит ли кто, и правильно сделала. Почти напротив Вероникиного дома, по дорожке, посыпанной щебёнкой, какая-то пожилая женщина волокла два огромных мешка из плотной фольги. Как же я сразу не обратила внимания ни на её сопенье, ни на шварканье тяжеленных мешков по щебню? В том, что были тяжёлые, никакого сомнения — женщина волокла их поочерёдно. Протащив немного один мешок, оставляла его и возвращалась за вторым. Теперь только я заметила, что настоящая асфальтированная дорога находилась метрах в пятидесяти за Вероникиным домом.

Видимо, туда и устремилась бедолага со своей ношей.

Когда я подошла к женщине, та со стоном выпрямилась, массируя поясницу и вытирая пот с лица. С надеждой протянув ко мне руки, она жалобно пролепетала:

— Пани мне не поможет? Самой ну никак не справиться!

Я вовсе не собиралась ей помогать, у меня на уме было совсем другое, а кроме того, я всю жизнь была непримиримой противницей того, чтобы женщины таскали тяжести, для этого существуют мужчины. Женщины же, невзирая на мои протесты, всегда их таскали. Да я сама частенько взваливала на себя непосильную ношу, хоть душа и протестовала, а куда денешься? Конечно, нельзя от мужчин требовать слишком много, в этом я отдавала себе отчёт, но физически-то они сильнее!

Я попыталась поднять один из мешков, и у меня чуть не оторвались руки. В мешке было никак не меньше тысячи тонн, то есть наверняка все двадцать килограммов. Нет уж, такое я не намерена тащить, да и этой женщине не советовала бы, вон, в чем душа держится, да и возраст почтённый.

— Пани намерена это нести? — недовольно уточнила я. — Куда именно? Да что это у вас там такое неподъёмное?

— Понятия не имею, — все ещё тяжело дыша, отозвалась женщина. — Это не моё, сын велел отнести домой, самому некогда, так кому же помочь, как не матери?

Ну, знаете! , — У меня тоже нет времени, — проворчала я.

Просто не знаю, что меня удержало от того, чтобы не выпалить: раз так воспитала сына, сама теперь и расплачивайся. И добавила бы ещё поучающе, что человек должен расплачиваться за свои ошибки, и пусть она тут со своими мешками в землю врастёт, я ей не носильщик, а её сынок… У меня, без сомнения, нашлись бы подходящие слова и для сынка, который наверняка плохо закончит, и для современной молодёжи в целом, если бы… Ну конечно, если бы не письмо Гражинки. Вот, опять чуть было не совершила бестактность, агрессивно набросившись на незнакомку. Ведь не знаю, в чем у них там с сыном дело, во всяком случае, мне не следовало вмешиваться и навязывать своё мнение. Очень хотелось навязать, но раз уж решила менять характер, значит, некуда деваться, на дороге её одну с мешками не оставлю. Трудно быть ангелом, ничего не скажешь.

— Оставьте мешки в покое и подождите меня, — мрачно бросила я незнакомке. — По ту сторону дома стоит моя машина, подъеду, и мы как-нибудь запихаем ваши вещички в багажник. Подброшу вас туда, куда вы их должны доставить, вам одной это не под силу, да и от меня толку мало.

Баба расцвела, словно майская заря, и раскрыла было рот, чтобы излить на меня поток благодарности, но почему-то смешалась, её лицо враз обрело растерянное и даже испуганное выражение. Она принялась что-то лепетать, но мне уже не хотелось терять время, и я поспешила к своей машине. Надо поскорей отделаться от этой дурёхи и заняться своими делами.

Когда я подъехала к бабе с мешками, она успела ещё немного проволочь их по дороге и совсем взмокла. Тут уж я не могла не заметить двойственность её поведения. С одной стороны, ей очень хотелось, чтобы я помогла, с другой — она ни за что не желала ехать на машине. Может, стеснялась затаскивать в такую роскошную машину свои задрипанные мешки? К тому же заполнены они были чем-то не просто тяжёлым, а, похоже, железяками с острыми краями, которые выпирали из мешков. Роскошной мою машину, конечно, трудно было назвать, особенно если учесть, что не мыли её уже больше недели, но, может, она так считала? Зато машина большая и багажник вместительный, правда, она в него ещё не заглядывала.

Короче, невзирая на душевные терзания незнакомки, я развила бурную деятельность. Совместными усилиями, крякая в унисон, затолкали мы мешки в багажник, её я усадила на переднее сиденье и сама села за руль. Она тут же сползла с сиденья, так что снаружи её почти не было видно, но при этом тревожно озиралась, не видит ли кто её. Странно.

— Так куда едем? — спросила я, взявшись за руль.

— Я покажу.

Оказалось, ехать пришлось совсем недалеко. Дом находился на той же улице, только по другую сторону, и был почти последним в ряду одноэтажных домиков с палисадниками. Я развернула машину багажником к калитке.

Ну и никуда не денешься, пришлось помогать ей затаскивать мешки во двор. Вокруг ни души, я несколько раз оглядывалась, надеясь увидеть хоть самого завалящего мужичка. Увы, не было, вот и пришлось вместе с этой несчастной опять тащить мешки до самых дверей дома.

Осталось преодолеть только порог, но это было уж слишком!

— А теперь вы можете распаковать мешки и вносить их содержимое по частям, — предложила я. — Легче будет.

— Нет, это сделает сын, — как-то радостно, хотя все ещё тяжело дыша ответила незнакомка.

Я с удивлением взглянула на неё. В женщине опять произошла непонятная для меня перемена. Куда-то подевались скованность и страх, она заметно повеселела и даже пригласила меня на чашку чая. Я наверняка отказалась бы — некогда, и без того много времени потеряно, но незнакомка просто излучала благодарность, ей так хотелось выразить мне свою признательность!

Я все же немедленно бы уехала, если бы.., ну да, если бы не Гражинкино письмо. Вот, я оказала человеку помощь и не даю ему выразить мне свои тёплые чувства. Откажусь, а ей обидно будет. Вон с каким почтением начала со мной обращаться, как с королевой английской или святой Терезой, ещё подумает, что я задаюсь, пренебрегаю её обществом, считаю неровней себе — заработает комплекс неполноценности, холера!

Угощали меня чаем, кстати, неплохим, не какими-нибудь ополосками, а во время чаепития развлекали светской беседой, которую я благополучно пропустила мимо ушей. Я уже почти обдумала свои дальнейшие действия не только относительно второго выхода, но и стала прикидывать, как бы пообщаться с ресторанной посудомойкой, в чьём ведении находились объедки. А кроме того, меня очень заинтриговало блюдо, за которым посудомойка прибегала к Веронике утром. Как оно выглядело, это блюдо, в момент обнаружения трупа Вероники?

Полное или пустое, грязное или помытое Если пустое и чистое, значит, у покойницы была возможность съесть его содержимое, а блюдо вымыть. Гражинка не упоминала, что хозяйка дома ужинала при ней, значит, поела позже, и ни в жизнь не поверю, чтобы убийца, сделав своё грязное дело, принялся мыть посуду. А вот Гражинке ничего не стоило бы… Тьфу, холера, чего это я?

— ..и так он нервничал, так волновался, что у меня сердце просто разрывалось, — уловила я окончание фразы. Похоже, все это время женщина рассказывала мне историю с мешками. — Забрать домой да забрать домой, просто необходимо это сделать, а у него какое-то срочное дело. Оставить мешки там — непременно украдут, у нас знаете, какие люди, каждый польстится на металлолом, теперь, когда все мужики сидят без работы, это, почитай, единственная возможность заработать пару грошей. Что мне оставалось делать? Я и поволокла их, хоть и старая, и хвори одолели, а как не помочь родному дитяти? Не иначе, сам Господь Бог мне пани послал. Спасибо, сжалилась добрая душа, теперь ведь доброты в людях не стало, озверел народ.

Да и как его не понять, есть нечего, лечиться негде, работы днём с огнём не найдёшь А я гляжу — пани нездешняя, вот пани и помогла, а коли нездешняя, пани ни с кем и не станет обо мне говорить, а то люди о мешках узнают, опять неприятности моему мальчику… Кому тут пани разболтает?

До меня все не доходило. О чем это она?

— Да никому, — автоматически ответила я, и женщину это вполне успокоило.

— Вот я и говорю, опять же, глины к пани не прицепятся, ведь тогда пани тут не было, и они тоже не станут допросы вести, голову пани морочить. А они знаете какие? Не дают моему Веславу спокойно работать. А кому какое дело, что парень металлолом по округе собирает, и тем живём, если насобирает порядочно, а с ломом все хуже дело, совсем не осталось, и собирать нечего. Соседи завидущие, если прознают, где мальчик железяки припрятал, сразу украдут Так кто ребёнку поможет, как не мать родная? Вот я и хотела потихоньку из той сараюхи до дома дотащить и хорошенько припрятать, пока вокруг никого нет. Да не по силам мне оказалось, спасибо пани…

Выходит, я помогла её Весеку в благородном деле по собиранию металлолома, чтоб ему… Делать мне нечего. И неужели соседи и вправду украли бы ненужные железяки? Золотой он, что ли, этот металлолом?