* * *

Насколько я помню, в «Бен Гуре» [01] чудовищные каменные двери в подземелье замуровали. Эта короткая напряжённая сцена стала для меня источником вдохновения.

Мне втемяшилось в голову придумать нечто подобное и лишь перенести действие в наше время. Определив таким манером самый драматический момент, я начала писать «Что сказал покойник» от середины в двух направлениях: к завязке и концу. Часть придумывалась по пути на работу — каждый день по фрагменту, а часть в Шарлоттенлунде, на тропинке через лесок к ипподрому. В Шарлоттенлунде зародились все разговоры со стражем. Простить себе не могу, что не сразу записала диалоги в каменном колодце. Впоследствии, как я ни старалась, мне уже не удалось воспроизвести их столь же сочно. Сцены, представавшие моему воображению в лесочке, были до такой степени увлекательны, что не успевала я опомниться, как уже оказывалась на ипподроме, а там с головой погружалась в другие забавы. Так и пропали те разговоры, а жаль.

История раскручивалась, и меня вдруг осенило — получается книга. Вот тогда-то в письме к Ане я конспективно изложила события. Только конец романа пока не вырисовывался. Зато я сразу принялась проверять реалии.

В Дании с помощью Алиции удалось выяснить одно: цветы на кофейных деревьях — красные. Этого оказалось маловато. Потому как возник другой вопрос: когда они цветут — я имею в виду время года. Миндальные деревья на Сицилии, например, начинают цвести в январе. Но черт его знает, этот кофе, в каком месяце он создаёт наиболее красочные колористические эффекты? Выяснение этого вопроса я отложила на будущее и вернулась домой.

И только здесь развила бурную деятельность. Первым делом помчалась в бразильское посольство, где встретилась с атташе по культуре, который говорил по-французски. Испытанный метод не подвёл — я объяснила, что меня интересует все, начиная с основного, то есть с территории. Атташе — маленький, чёрный, весь округлый и очень гладкий — выслушал меня с интересом и заявил:

— Ага, значит, вас интересуют окрестности Паранагуа!

— Да что вы говорите? — несказанно удивилась я. В тот момент я даже не знала, где находится эта Паранагуа.

Атташе оживлялся все больше, а под конец даже расчувствовался: Бразилия — страна большая, редко кто знает её всю, но он как раз в этих местах родился и воспитывался, а посему в состоянии удовлетворить моё любопытство. Моих выдумок он не только не опроверг, а напротив, дополнил их. Подарил мне проспекты, фотографии, многочисленные картинки, которые привели меня в полное замешательство. По его словам и по картинкам, правая сторона Бразилии, то есть атлантическое побережье, выглядит совершенно так, как я себе напридумывала. Даже залив существовал, а на берегу поселение, если не целый город, — Антонина. Одно лишь не пришло мне самой в голову — железнодорожная линия на опорах, петляющая по горам. И я позволила себе описать её по изображению на открытке.

Итак, пока что все шло как по маслу, и я продолжила изыскания. Как раз в ту пору состоялась Познанская ярмарка. Я договорилась встретиться с этим знакомым бразильцем — павильон на ярмарке располагал огромным иллюстративным материалом, не то что посольство. Поехала я с Ежи, моим старшим сыном. Материалы получила, подарили мне кофе, а вот зелёный унитаз выцыганить не удалось, хоть я и предлагала заплатить за него.

Отправились мы с сыном в обратный путь. План города я, как всегда, забыла, а в Познани на машине проехать нелегко. Часть улиц с односторонним движением пришлось преодолевать задним ходом. Мы запутались во всевозможных запретных знаках, сын рассердился и начал меня инструктировать по маленькой карте в автомобильном атласе.

— Сейчас направо, — решительно указывал он. — Правильно. Теперь налево. А дальше дуй прямо, ни куда не сворачивай!

Я и поехала прямо, и вдруг передо мной распростёрлась пойма Варты.

— Ты уверен, что прямо и не сворачивая? — за сомневалась я.

Ребёнок поднял глаза от карты и изменил решение. Через несколько часов, несмотря ни на что и вопреки всем препятствиям, нам удалось выбраться из города.

По возвращении в Варшаву я тотчас же полетела к Збышеку Краснодембскому, капитану дальнего плавания, другу Алиции и моему коллеге. Збышек интересовался яхтами, знал предмет досконально, и все-таки я, сдаётся, увлекла его своей идеей. Через четыре часа разговоров он тоже начал измерять бензин ваннами. Возможно, эта привычка осталась у него и по сей день.

Сразу же после Збышека удалось задействовать моего младшего сына Роберта. Пневматическая пушка — его собственное изобретение. Подобная яхта без пушки, по его мнению, вообще невозможна. Роберт сделал даже весьма приличные технические чертежи — эскиз и вертикальную проекцию.

О том, что замки на Луаре построены на известняке, я знала давно. Известняк гигроскопичен, свойства его мне прекрасно известны благодаря моей недавно оставленной профессии. Выбрать местом действия Шомон я решила лишь из-за полуразрушенной стены вокруг замка. Во всяком случае, тогда она была полуразрушена. Сейчас, возможно, её восстановили. По некой загадочной причине я была убеждена: существует пояс экваториальных спокойных широт, а весной ветры над Атлантическим океаном дуют направо. Не исключено, что школьная география, влетая в одно ухо и вылетая в другое, по пути успела оставить в моей голове кое-какие следы.

Все эти проверенные сведения вовсе не помешали Алиции гневно обрушиться на меня по телефону.

— Идиотка, — изничтожала она меня. — Крючком ковырять! Ну и что с того, что известняк впитывает воду, дура ты этакая! Крючок, надо же до такого додуматься!

Вскоре она, однако, позвонила снова и взяла свои слова обратно: оказывается, в датской прессе появилась статья про какого-то типа, прорывшего ход из подземелья радиоантенной. А в Дании печатному слову верят.

— Твой крючок, — покаялась она, — все-таки попрочнее. Все упрёки снимаю.

Крючок этот у меня цел и по сию пору. Пластиковый. Шарф из белого акрила я и в самом деле вязала для себя, а Иоанна-Анита в самом деле пыталась перевести на датский «Крокодила из страны Шарлотты». К этой основе добавилась куча всяких неурядиц. Боже мой, ну почему всегда все случается разом? Или ничего, или сразу полная галиматья!

Иоанна-Анита родила Яся. Генрих, её муж, ошалел от счастья — он спал и видел дождаться потомка. Рожала она в фантастически комфортабельных условиях, каковые жертвам нашего тогдашнего строя представлялись просто нереальными. Все больничные услуги даром, у каждой постели кнопки и клавиши, из стены выдвигается столик для еды, играет приятная музыка, стаканчик с питьём сам прыгает в руки, сиделка всегда с улыбкой на устах Вот бы подобную роскошь нашей медицине!.. Вернулась домой — не медицина, конечно, а Иоанна-Анита — и сразу взялась за работу, об уходе за младенцами понятия не имея.

Из-за перевода я частенько наведывалась к ней.

— Слушай, он орёт по ночам, — пожаловалась огорчённая мать. — Сухой, накормленный, может, ты знаешь, чего ему надо?

Я посмотрела на ребёнка — тоже не Бог весть какая опытная нянька, но, в конце концов, своих двоих вырастила.

— По-моему, он пить хочет.

— Как пить, ведь молоко…

— Молоко — это питание, — решительно прервала я. — У вас воздух сухой! Батареи вон как жарят! Ребёнок должен получать питьё. Лучше всего слабенький отвар ромашки и чуть-чуть сахарку.

Иоанна-Анита, сперва засомневавшись, потребовала поклясться, что мои оба пили ромашку, и побежала на кухню заваривать траву. Со стаканом вернулась наверх, но не успела она напоить Яся, как Генрих ударился в истерику. Продемонстрировав темперамент, чуждый скандинавам, особенно датчанам, он учинил скандал прямо-таки корсиканский. Мы намереваемся отравить ребёнка, орал Генрих, только через его труп, он не допустит, немедленно вызвать врача!!! Дабы успокоить мужа, Иоанна-Анита сама выпила весь стакан ромашки, но не убедила. Вызвали врача.

На следующий день Генрих на всех доступных ему языках с покаянным видом просил у меня прощения: пришёл врач и велел давать ребёнку отвар ромашки. Потом из Польши приехала Стася, пестовавшая Иоанну-Аниту в детские годы, занялась Ясем, и все проблемы кончились.

Из перевода «Крокодила» ничего не вышло, датский язык оказался не столь податливым, как хотелось бы. А «Покойник», чтоб уж покончить с ним одним махом, имел весьма пикантное продолжение.

Года через два после выхода книги Люцина с огромным удовлетворением сообщила: из Бразилии приехал какой-то знакомый и примчался к ней в восхищении, смешанном с ужасом.

— Вот это да! — воскликнул он. — Ну и храбрая эта твоя племянница!

Люцина тут же заинтересовалась. Знакомый объяснил подробнее. Он был в тех краях и все видел.

Оказалось, я опять попала в яблочко. Этот субъект утверждал: коррупция там действительно процветает вовсю, а в изображённом мной ландшафте находится резиденция шефа, почти идентичная моему рассказу. Там все истоки нелегального бизнеса: наркотики, азартные игры, торговля живым товаром и черт знает что ещё. Полиция и вообще любая власть у этих бандитов в кармане, а поскольку я обнародовала преступные тайны, мне того и гляди свернут башку.

Я особенно не расстраивалась, а башку, как видите, мне до сих пор не свернули. За перевод брался также и бразилец, у него тоже ничего не получилось. Какое-то время мы переписывались, из чего я уразумела: для бразильского читателя героиня стара, да и красотой не вышла. Я ответила: мне, мол, без разницы, пусть ей будет хоть шестнадцать лет, а красотой она затмит мисс Вселенную. Позже, однако, и польские реалии оказались не ко двору, а не освящённая браком связь героев своей аморальностью вообще могла отпугнуть бразильских читателей. Я уступила, согласилась на брак. Но и это не помогло, и перевод пошёл псу под хвост.

Теперь следует достать с книжной полки «Проклятое наследство». Правда, если придерживаться хронологии, я заканчивала «Леся», но разные жизненные происшествия отразились в «Проклятом наследстве» по следующей простой причине: сперва что-то происходило, только потом я об этом писала. Творчество и действительность слегка разминулись во времени.

Кстати, забегая вперёд, скажу по секрету: «Проклятое наследство» отказались печатать. Забраковала его цензура опять же как аморальное произведение. Аморальность заключалась в том, что преступники — люди симпатичные и в конце романа их не покарали. Вот и пришлось мне их слегка перекроить и перевести в другой ранжир — с уступкой цензуре.

Рассказывая, как я впуталась в этот клубок событий, пожалуй, стоит начать с марок. В какой-то момент филателистической лихорадкой заболели мои дети: Ежи сильнее, Роберт в меньшей степени. Они заразили меня и моего отца. У детей увлечение прошло, а у отца и у меня осталось. Наша мания, впрочем, была вторична, можно сказать, рецидив: отец собирал марки в юности, а у меня был дедушка-коллекционер. На старые марки, ясное дело, денег ни у кого не было, а посему я бросилась на современность. Сперва на флору и фауну, а потом на охрану среды. Ежи ухватился за авиапочту и лошадей. Отец собирал все подряд.

И что я за растяпа: с горечью вспоминаю — даже марку украсть не сумела! Пепельницу на память из кафе в Лувре заполучила только потому, что украл её Войтек. Не музейная — большая, красная, из пластика, с белой надписью «Carlsberg», но находилась-то она в Лувре, а это главное. Позднее я её разбила, швырнув в голову собственного ребёнка. А вот марки…

Мы оба с отцом предались страшной алчности и вели себя поистине скандально. Отец останавливал министров в коридорах своей организации, заигрывал с уборщицами, подмазывался к секретаршам. Я же изводила знакомых и чужих людей, редакторов издательств, вырывая у них из рук корреспонденцию.

Где случилось то, о чем я хочу рассказать, не помню — на радио, в телестудии, возможно, в архитектурно-проектной мастерской или в редакции какой-нибудь газеты. Во всяком случае, прилетела я туда к знакомой даме за марками. Знакомая отлучилась по каким-то делам и бродила по зданию, а я высмотрела в приоткрытом ящике письменного стола конверт с вожделенным богатством. Желание украсть расцвело во мне сей же момент, но из-за свойственного мне «таланта» к воровству, вместо того чтобы протянуть руку и схватить добычу, я помчалась искать знакомую. Нашла её, получила разрешение присвоить сокровище, вернулась к приоткрытому ящику — ясное дело, конверта уже не оказалось, стащил кто-то более предприимчивый.

Моя мать и Люцина прочитали тысячи писем радиослушателей и тысячи ответов в конкурсах для детей исключительно ради того, чтобы получать марки с конвертов.

Не представляю, куда пристроить историю с филателистическим пинцетом. Пожалуй, расскажу здесь, потому как началась она в то время. А посему очередной скачок в будущее.

Не намереваюсь вдаваться в метафизику, спиритизм и загробную жизнь, но нечто подобное коснулось меня в связи с отцом. Когда началось увлечение марками, я купила два одинаковых пинцета: один отцу, второй себе, и мы постоянно ими пользовались. Отец свою коллекцию держал у меня. Приходил, приносил трофеи, я заводилась и тоже демонстрировала, какую серию мне удалось пополнить. Марки со штемпелем добывались хищной охотой, позором было бы их покупать. К примеру, болгарская серия овощей и фруктов стоимостью, по прейскуранту, в четыре злотых пятьдесят грошей, снятая с конвертов, доставляла нам ни с чем не сравнимое удовлетворение.

Как-то, зайдя ко мне, отец случайно прихватил мой пинцет. Попользовался им, машинально положил в карман и ушёл. Я разнервничалась — без пинцета как без рук, помчалась на Аллею Независимости, забрала своё сокровище, но решила на всякий случай купить запасной. Отправилась в магазин, где выяснилось — таких, как у нас, пинцетов больше не производят. Есть другие, чуть похуже. Наши старые сделаны из какой-то необыкновенно упругой стали, да и формы очень удобной — вобщем идеальные. Эти тоже неплохие, но все-таки не идеал. Пришлось купить похуже. Путешествуя по всему миру, я из любопытства при случае интересовалась пинцетами, и таких идеальных, как наши первые, не нашлось нигде — ни в Вене, ни в Копенгагене, ни в Париже, ни в Берлине. Лет через пятнадцать отец перенёс инсульт — умолчу о том, как докторша из поликлиники поставила диагноз «ангина». Позже пришёл настоящий врач, поставил правильный диагноз и дал направление в больницу. Отца подлечили, он вернулся домой, но бурных увлечений уже не переживал. Марками почти не занимался и пинцетом не пользовался, я поменяла его накупленный запасной — отцу было безразлично. Таким образом у меня дома оказалось два одинаковых пинцета.

Однажды пришли ко мне гости, в сущности чужие люди, посидели, напились кофе и ушли. После их ухода один пинцет пропал. Вот черт, неужели украли?! Несомненно, люди они честные, но ведь могло получиться, как с отцом: повертели в руках и машинально сунули в карман. Я расстроилась, обыскала весь дом, особенно там, где хранились марки, сантиметр за сантиметром. Бриллианта так не искала бы, ибо уже знала, что купить такое чудо не удастся. Снимала подушки с дивана и ощупывала все складки, ничего не поделаешь, священный предмет исчез.

Через два года отец умер. Накануне похорон я сидела в кресле за низеньким столиком, напротив меня, на диване — трое взрослых, совершеннолетних, трезвых людей. Сидели мы именно в той части квартиры, которую я так старательно перерыла, обсуждали разные семейно-организационные проблемы, и вдруг подо мной на полу что-то звякнуло. Я наклонилась, смотрю — пинцет. Подняла его, положила на стол и онемела. На столе лежали два пинцета.

Решительно заверяю: мой отец, человек золотого сердца, столь безгранично жаждавший, чтобы в семье царили мир и согласие, с того света переправил мне пропавший пинцет. Остальным вольно думать на эту тему, что им заблагорассудится.

А теперь, возвращаясь к хронологии, я вижу, что все происходило одновременно. Я собирала марки. Собирала сухие цветы и травы. Искала нечто «маленькое и с дном». Систематически наведывалась на служевецкий ипподром. Играла в бридж и покер. Писала книгу. И ко всему прочему начала собирать янтарь на морском берегу.

Когда я затянула стекло выходной двери и двери в ванную вышивкой крестиком, вообще не помню. При этом черт утащил у меня иголку с ниткой.

Объясняю. Когда что-то потеряют, говорят: черт хвостом накрыл. Так вот, ничего подобного, вовсе не в хвосте дело, черт крадёт, как самый обыкновенный воришка. Все мы слышали про сговор с нечистой силой. Что это значит? А вот что: с чёртом заключается договор, поскольку от него что-то хотят получить, и черт вынь да положь должен сдержать обещание. А откуда ему взять? Ведь в магазине не купишь. Он попросту крадёт в одном месте, чтобы отнести в другое.

Вышивку крестиком я уже начала. Сидела за пишущей машинкой, какой-то замысел не давался, требовалось подумать. При обдумывании я люблю, чтобы руки были заняты, а поэтому пересела на диван, где лежало начатое рукоделие, и вдела в иглу длинную оранжевую нитку. Зазвонил телефон. Отложив рукоделие в сторону, я поговорила по телефону. Потом мне захотелось чаю. Я отправилась на кухню, налила холодного чаю, вернулась в комнату, поставила стакан на стол и снова взялась за вышивку.

Иглы с ниткой не было.

Я встала, встряхнула материю, осмотрела диван, себя сзади — иголка могла прицепиться. Я была в голубом халате, оранжевая нитка контрастно выделялась бы на нем. Ничего контрастного я не увидела, иглы с ниткой по-прежнему нет как нет. Я стала вспоминать, куда выходила и что делала. Так: телефон… Подошла к телефону, внимательно осмотрела аппарат и все вокруг. Чай…

В кухне я поняла — не иначе как черт. «Ну, погоди же, мерзавец, — мстительно подумала я. — Этот номер у тебя не пройдёт: я прекрасно помню, чем занималась. Придётся отдать иголку, интересно только, как ты это сделаешь…»

Вернувшись в комнату, я остановилась в дверях. Иголка с длинной оранжевой ниткой валялась на полу посреди комнаты.

Никто меня не убедит, что я могла её не заметить, — выходя в кухню, я ещё раз посмотрела в сторону окна — на полу ничего не лежало. Кто, спрашивается, может откалывать такие штучки, как не черт?..

Что касается бриджа и покера, в этом развлечении участвовало беговое общество, собираясь то у меня, то у Баськи. Баська с Павлом были стабильной парой участников. Само собой, Павел вовсе не Зосин, а совсем другой. Павел, сын Зоси, фигурирует в двух книгах: «Все красное» и «Тайна». В «Проклятое наследство» я его не вводила.

Без «Проклятого наследства», пожалуй, здесь не обойтись. В покер мы играли по маленькой, в десять грошей, используя заменители мелочи — ни у кого её не было в нужных количествах. Ставили малюсенькие батарейки к слуховым аппаратам, которые кто-то где-то раздобыл, спасая их от мусорного контейнера. Пригодились они великолепно.

Суммы свыше двухсот злотых мы взаимно возвращали друг другу в виде долговой расписки, и к концу этого разгульного периода у меня в письменном столе хранилось расписок на восемь с половиной миллионов. А наличными я проиграла, наверно, злотых триста.

Мой старший сын время от времени участвовал в азартной игре, а младший ругался, аж эхо разносилось по всей округе. Ему вменили в обязанность поить нас чаем. Форму гостеприимства я значительно упростила по сравнению с таковой у Иоанны-Аниты, и единственным угощением был чай, для желающих даже с сахаром. А смекалистая Баська последовала моему примеру. К домашнему хозяйству мы обе относились с одинаковым благоговением.

Пользуясь случаем, уведомляю, что Баська эпизодически появляется в «Тайне». Там я интуитивно нащупала правду — несколько позже она и в самом деле разошлась с Павлом и сошлась с Анджеем, занимавшимся производством миниатюрных моделей огнестрельного оружия, исторического и современного; одно время с ним охотно сотрудничал Роберт. Анджей в «Тайне» лишь бегло упоминается, так что даю справку для дотошного читателя, который может удивиться неожиданному разнобою имён.

Как раз в то время на ипподром в Служевец за мной однажды заехал Донат. По-видимому, мой возвращённый «горбунок» тогда находился в авторемонтной мастерской. Он угодил в сети азарта (Донат, а не «горбунок») впервые в жизни. Баськи почему-то не было, Павел играл в одиночестве. Оба мы проигрывали основательно. Я подсунула Донату программу и показала на предпоследний заезд

— Смотри и говори, на кого ставить! — велела я. — Ты тут впервые.

Донат не отличал кличек лошадей от имён жокеев.

— Мне нравится Орск, — подумав, заявил он. — И Салагай!

Орск — кличка лошади, а Салагаем звали жокея. На Орске один-единственный раз в жизни скакал какой-то Кострупец, то ли ученик, то ли любитель. Кто был под Салагаем я уж не помню. Я помчалась к Павлу.

— Донат тут впервые, сам понимаешь. Он назвал Орска с Салагаем, один — три…

Павел вынул из кармана десять злотых.

— Ставим, и на этом точка!

Последние двадцать злотых мы поставили в складчину, и один — три, естественно, пришли первыми. Фукс был мощный, кому бы стукнуло в голову ставить на Кострупца?!. Выплатили нам пятьсот семьдесят злотых, мы враз обогатились, а Донат получил пятьдесят семь злотых — десять процентов за подсказку.

— Слушайте, какое выгодное дельце! — удивился он. — Ничего не вкладывал, а денежки получил.

Из этих пятидесяти семи злотых он поставил в последнем заезде двадцать и, конечно, проиграл. Тридцать семь злотых у него осталось: Донат похваливал тотализатор, но в дальнейшем предпочёл держаться от него подальше.

А покер был однажды оживлён весьма оригинальным визитом. Играли мы себе тихо-мирно, как вдруг позвонили в дверь; я открыла и увидела милиционера. Молодой, симпатичный, спросил старшего сына. Я пригласила его в комнату. Сперва милиционер попытался напустить туману, но окинув взглядом квартиру, компанию, сногсшибательный напиток в стаканах, пульку на столе из десятигрошовых монет и множества батареек для слуховых аппаратов, смягчился и выдал секрет.

В милицию поступил анонимный донос: якобы мой сын продавал доллары у сберкассы. Я рассердилась ужасно.

— Слушай, ребёнок, выходит, ты торгуешь зелёненькими и ничего с этого не имеешь?! Ты что, со всем дурень? Коли уж нарушаешь закон, хоть бы капитал какой-никакой нажил!

— Мамуня, а может, у меня таланта нету? — огорчился Ежи.

— Ну так возьмись за что-нибудь другое, — посоветовала Баська. — Как, к примеру, насчёт разбоя? Нападение на тёмной улице?

Милиционер больше не задавал служебных вопросов. Напился чаю, в покер на батарейки играть отказался, поболтал с нами насчёт всяких развлечений, и мы расстались друзьями. Автор доноса нас не интересовал, про него мы и не спросили.

Да, кстати!.. Вспомнила про один мой давний педагогический приём, применённый, наверное, через год после развода. Как-то, возвращаясь домой, я встретила на лестнице нашего участкового и пригласила его к себе. Мы дружески побеседовали.

— Ваши сыновья пока что ни в чем дурном не замечены, — между прочим обронил он. — Только хочу вам посоветовать… Заберите их из этой школы.

Роберт в ту пору был первоклассником, оба парня ходили в школу на Гроттгера. Нижний Мокотов тогда населяло тёртое жульё, поэтому совет я восприняла серьёзно.

— Забрать-то их я заберу. Переведу на Викторскую. А к вам у меня просьба. Если кто из ваших кол лёг застанет моих мальчишек за чем-нибудь неподобающим, очень прошу огреть их дубинкой, да как следует, побольнее.

— Первый раз в жизни такое слышу, — удивился участковый.

— Чего тут удивляться… мальчишки. Черт знает, что им придёт в голову. Вот и пускай с самого начала познакомятся с блеском и нищетой хулиганской жизни.

Много лет спустя я узнала — менты просьбу исполнили. Оба моих сына по разу схлопотали дубинкой. Ни тому, ни другому это не понравилось и хулиганами они не сделались, хотя вокруг блистательных примеров хватало.

Ещё раз вернусь к бегам. Я совершила тогда одну из величайших своих глупостей. Шёл премиальный заезд арабских скакунов — лошадей десять-одиннадцать, то есть четыре конюшни.

Что такое конюшня, я объяснила уже в двух книгах — в «Бегах» и во «Флоренции, дочери Дьявола», но могу объяснить ещё раз. Речь идёт вовсе не о сарае для содержания лошадей. Конюшня в организационном значении — определённое количество лошадей, принадлежащих одному тренеру. Чаще всего тренер пускает в заезд одну из своих лошадей. Иногда случается, в один заезд записывает двух лошадей, и тогда говорится просто: идёт конюшня. В этом арабском заезде четыре тренера записали по две или больше лошадей, поэтому шли четыре конюшни.

Как правило, в серьёзных состязаниях одна из лошадей конюшни идёт за лидера для второй. Ведёт, мучается, выдыхается и отстаёт. Как правило, лидер бывает послабее, и никто на него не ставит. Но случается и так: прекрасная форма даёт лошади возможность дотянуть до финиша. Тогда побеждает конюшня и, как правило, выигрыш бывает очень большой.

Подробнее объяснять нет смысла. Баська принципиально ставила на конюшни. Я — тоже, но с несколько меньшим упорством. Она в тот раз поставила на четыре конюшни, а я поставила одну четвёртую на её порядки. То есть по пять злотых. Вручив ей две десятки, я задумалась — не сыграть ли посерьёзнее?

Из всех номеров у меня упорно выходили два: двойка и девятка. Я решилась было на них поставить, как вдруг вспомнила — это конюшня, а конюшню я уже играю с Баськой по пять злотых. Значит, надо что-то другое к этой двойке…

Выбирала я неуверенно. Пожалуй, стоит разыграть девятку, два — девять! Нет, опять конюшня… Начала подбирать к девятке — получалась двойка, снова то же самое: конюшня, а я ведь играю её с Баськой… Чистое умопомрачение!

В результате, старательно отмахиваясь от порядка два — девять, который упорно мне набивался, я здорово прошляпила. Пришли, конечно же, два — девять, и за двадцать злотых выплатили тысячу семьсот двадцать. И на кой черт мне надо было помнить, что конюшню я играю с Баськой? Хоть бы склероз меня тогда долбанул!..

Насчёт флага. Напоминаю, «Проклятое наследство» следует держать под рукой открытым на соответствующей странице. Значит, Тереса и Тадеуш прислали мне заказ из Канады. Нарисовать флаг я нарисовала, и он у них был-таки вышит, получилось, говорят, очень хорошо. Перипетии с флагом описала я честно и добросовестно, хотя и понимаю, что поверить этому очень трудно. И туалетную бумагу я тогда отыскала в каком-то магазине — розовую и по фактуре весьма отличающуюся от наждачной. Сама до такой роскоши не додумалась бы, даже моей фантазии не хватило бы. Сдаётся, то были времена Гомулки.

Нечто «маленькое с дном» было мне необходимо для написания романа. Могу рассказать, хотя вся история плохо свидетельствует о моих провидческих способностях.

Так вот: пришла я к выводу, что в научно-фантастической литературе существует лакуна. Все описывают другой мир, непохожий на современный, то прекрасный, то ужасный, но всегда уже стабильный, и никто не занимается переломным моментом. Никто не пишет, как изменялся мир, разве что намекнут, опуская детали. Я решила такое упущение восполнить.

Всемирный конфликт обостряется, третья мировая война вот-вот разразится. Обе стороны уже тянутся к красной кнопке, население земного шара перемещается из края в край согласно своим убеждениям. Многие бегут от нас, но многие приезжают к нам и остаются жить. Наступает полное смешение народностей, а идеологическая граница, черт знает почему, проходит по польским Западным землям. За границей безумствует капитализм, здесь социализм расцветает розовым цветом, а конфликт нарастает. Всем ясно: дойдёт до войны, не выживет никто, даже тараканы и те передохнут.

У нас работает группа учёных. Молодых, полных энтузиазма. Они как раз открыли неизвестный вид космического излучения, который способен изменить строение атома. Благодаря этому твёрдые и жидкие неорганические тела можно произвольно превратить в совершенно иные, естественно, тоже неорганические. В проблемы живого белка я углубляться не собиралась.

Группа молодых учёных, ориентируясь в общемировой ситуации и руководствуясь благородной идеей, работает в безумной спешке. А для уловления и направления космических лучей в любую сторону как раз и требуется это нечто «маленькое с дном». Маленькое — чтобы легко перевозить с места на место, а дно необходимо для отражения. Учёные не спят, не едят, конфликт вот-вот вспыхнет, на кнопках уже вздрагивают пальцы. В большой тайне ведутся многочисленные опыты, не всегда удачные: то чьи-то трусы высыпаются из брючин, превратившись в песок, то унитазы, завезённые в магазин, оказываются хрустальными, то тарелки в забегаловке становятся резиновыми, и так далее. Наступает, наконец, страшная минута, кнопки нажаты, конфликт вырывается из-под контроля. Третья мировая началась.

Не напрасно, однако, молодые учёные отказались от сна и еды. Самолёт с атомной бомбой летит к цели; возможно, надо бы послать ракету, но в то время, когда я обдумывала книгу, лететь должен был самолёт. Вернее, несколько самолётов во встречных направлениях. Сбрасывают они эти чёртовы бомбы, может, даже водородные, мне без разницы, бомбы падают на землю… И ничего не происходит. Лежат себе и не взрываются.

Зато взрывается тотальное недоумение. Соответствующие службы с безумными глазами мчатся к этим бомбам, исследуют, почему не сработали. Оказывается, вместо урана они начинены рафинированным сахарным песком, а тяжёлую воду заменяет уксус. Co всеми следующими бомбами происходит то же самое. Нервничающие властители приводят в действие оружие не столь радикальное: разные ракеты типа «земля — вода — воздух» и тому подобные средства уничтожения. Ракеты летят, падают — и опять ничегошеньки. Вместо взрывчатых веществ специальные службы находят поваренную соль. Учитывая снабжение продуктами во времена цветущего социализма, сельское народонаселение, да и городское тоже, с нетерпением ожидает очередных бомб, начинённых сахаром и солью, с надеждой высматривая вражеские самолёты. А самолёты перестают летать, поезда не идут — топливо превращается в рапсовое масло. Вся связь летит к черту, война на расстоянии становится невозможной, враждебные армии волей-неволей сближаются для решительной битвы. Место битвы я тоже придумала — пинские болота, и тоже не представляю, почему именно пинские.