( Я уже не раз говорила о том…)

Я уже не раз говорила о том, что в трудные послевоенные годы больше всего докучала нехватка денег. Мы с Янкой пытались торговать чулками, но заработок был ничтожный, пришлось вернуться к обычному для меня приработку — занятиям с отстающими учениками. Тяжёлый это хлеб! И сил много кладёшь, и денег мало зарабатываешь. А уж при моем характере каких нервов это стоило — не расскажешь. Ведь обучать приходилось самых безнадёжных балбесов, от которых отступились и школа, и даже родители.

Осталась в памяти одна из моих учениц, некая Марыся Л. Не назову её фамилию, не хочу позорить её родных. Марыся была моложе меня на два года, и все свои силы — телесные и душевные — отдавала одной, но всепоглощающей страсти — любви к владельцу магазина с коврами на площади Унии. Магазин назывался «Тегеран», для Марыси это было имя возлюбленного, и оно не ассоциировалось для неё ни с каким географическим понятием. Часами околачивалась девушка у «Тегерана», а её Тегеран не обращал на неё никакого внимания. Мы с ней проходили польскую литературу, Кохановского, я что-то пыталась вбить в её тупую башку, на нескольких уроках твердила одно и то же, до неё не доходило. У меня уже язык заплетался и в горле пересыхало. В полном отчаянии я спрашивала свою дуру:

— Так какие чувства выражает Кохановский к Урсуле в своих «Плачах»?[24] Отвечай, какие чувства?

Эта идиотка долго-долго думает и, наконец, с чувством произносит:

— Пламенную страсть!

Остаётся лишь головой биться о стенку.

По причине стеснённого денежного положения я старалась, что могла, делать своими силами. Когда мне было двенадцать лет, Тереса научила меня делать себе маникюр, и это умение оказалось бесценным для меня, на маникюршу я долгие годы ни гроша не тратила. А Тереса совершенно несправедливо пострадала за свой благородный поступок.

К нам в Варшаву она приезжала на субботу и воскресенье каждую неделю. Усталая с дороги и распарившаяся в поезде, она ввалилась в квартиру с криком «Пить!» и, схватив чашку с мыльной водой, оставшуюся после приготовления мною маникюра, осушила её одним духом, приняв за чай с молоком. Потом устроила жуткий скандал, инсинуируя, что родичи специально приготовили ей эту отраву. Ничего, за неё она мне отплатила в своё время. Вот опять придётся забежать вперёд.

Каждый приезд Тересы означал генеральную уборку. У Тересы это стало манией — наводить в квартире порядок, причём наводила она его по-своему: все, что, по её мнению, валялось в квартире без толку, она прятала куда попало, убирая с глаз подальше лишнее и тем самым наводя в квартире порядок. Совала куда угодно, найти после неё пропавшие вещи было очень трудно.

Я уже училась в Архитектурной Академии, мне предстояло сдать экзамен по истории польской архитектуры. Учебников тогда практически не было, на лекциях мы сами записывали вслед за преподавателями уроки. Мои конспекты лекций пользовались славой на курсе. Я очень любила историю архитектуры, преподавали нам великолепно, и конспектировать любимый предмет было одно удовольствие. И вот оказалось, что мои конспекты исчезли. Записывала я их на листах большого формата в клеточку, набралась толстая пачка курса истории польской архитектуры, и теперь этой толстой пачки нигде не было.

Сначала я все обыскала дома, потом на факультете, предполагая, что могла оставить в чертёжной. Нигде конспектов не было. На следующий день к поискам подключилась вся семья, а на факультете — весь наш курс, ибо все рассчитывали на мои конспекты. Отец пытался даже под диван заглянуть, хотя я его уверяла, что под диваном толстая пачка никак не поместится. В общем, искали во всех мыслимых и немыслимых местах и не нашли.

К экзамену пришлось готовиться по конспекту подруги, который моему и в подмётки не годился. Кое-как сдала. Следующим был экзамен по черчению. Распаковала стоявший в углу комнаты рулон ватмана, где и были обнаружены скрученные самым нещадным образом в трубку мои конспекты. Все правильно, ведь Тереса наводила порядок…

Ага, опять придётся вернуться к теме безденежья. Что поделаешь, такая это тема, что тянулась за мной всю жизнь и покончить с ней практически невозможно. Несколько разрядил напряжённое положение с деньгами отец, выиграв в лотерею полмиллиона злотых старыми деньгами. В ту пору прекрасная шерсть на платья стоила шесть тысяч метр, что я очень хорошо запомнила, потому что вместе с матерью мы немедленно отправились в магазин и закупили материи, благодаря чему нам удалось прилично одеться на какое-то время. И бельё тоже купили. Наконец я перестала донашивать после матери её французское бельё. Ничего не скажу, было оно с кружевами и долго выручало нас, но уж очень надоело то и дело штопать трусы и лифчики. Теперь у меня появилась модная юбка в клетку и настоящие туфли, по ноге и на кожаной, а не на деревянной подошве. Разошлись отцовские полмиллиона моментально, но очень помогли нам в ту пору.

( С самого раннего детства и до последнего класса гимназии…)

С самого раннего детства и до последнего класса гимназии меня все усиленно толкали на медицину. Среди толкающих на первом месте стояла мать, сразу за ней шла Люцина, а прочие родичи образовали за ними длиннющий хвост. Меня обязывали закончить Сорбонну, стать врачом, все равно по какой специальности, лучше — все сразу, начиная с хирургии. За долгие годы я свыклась со своим жребием и не протестовала, хотя Сорбонна по понятным соображениям отпадала сама собой. Стать врачом я считала своим святым долгом. Все решил случай.

Кто-то из знакомых что-то себе поранил, Люцина безапелляционно приказала:

— Ты ведь собираешься стать врачом, принимайся за работу!

Приниматься за чьё-то противное, окровавленное колено?! Я вдруг отчётливо поняла — не хочу! Ни за какие сокровища мира не хочу этим заниматься, мне противно смотреть на эту мерзость, не то что к ней прикасаться. И что же, всю жизнь я буду обречена на такую работу?! Езус-Мария! Нет, это не для меня, нет у меня к этому никакого, ну ни малейшего призвания. К тому же я всегда отличалась преувеличенно тонким обонянием, не могла выносить малейшей вони, нюх у меня был как у собаки, а ведь придётся работать в прозекторской! Кажется, тогда я впервые поставила под сомнение своё медицинское будущее.

Стала серьёзно размышлять о нем и пришла к выводу: человек должен определить, что он любит, а чего не выносит, и выбирать такую профессию, которая привлекает его, а не отталкивает. Я настолько серьёзно подошла к выбору профессии, что решила в письменном виде, так сказать, наглядно, представить собственные черты характера, собственные склонности и антипатии. Было это в последнем классе гимназии, меня уже начинала серьёзно интересовать архитектура, в школе я писала реферат о готике. Мне было безумно интересно заниматься всеми этими стилями и строениями, рисовать я всегда любила и уже немного умела, для реферата проделала грандиозную предварительную работу, сидя в библиотеках и собирая кучу материала, гораздо больше, чем требовалось для моего реферата. Нет, это было ещё в десятом классе, так что для принятия жизненно важного решения я потратила два года, и моё решение было сформулировано следующим образом: ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН СТРЕМИТЬСЯ К ТОМУ, ЧТО ОН ЛЮБИТ И К ЧЕМУ ПРИГОДЕН.

И эти два года я поедом ела себя из-за проклятой медицины, которую привыкла считать своим святым долгом. Оказывается, я была человеком долга, о чем узнала гораздо позже. А тогда я напереживалась вволю! Что делать? Выбрать профессию, которая отравит мне жизнь, зато выполню свой долг, или послушаться веления сердца? Целые тетради исписывала я своими рассуждениями, всеми этими «за» и «против», перечислением черт своего характера в качестве доказательств в пользу той или иной профессии. Привлекала меня не только архитектура, в тетрадях фигурировали археология, журналистика. Благодаря своим записям я обнаружила в себе совершенно явную склонность, даже стремление к путешествиям. Так, в рубрике «медицина» фигурировала должность судового врача. Журналистика довольно быстро отпала, ибо напрямую была связана с политикой, я же её боялась как черт ладана. Ну и созрело решение: медицину категорически и окончательно вон, да здравствует архитектура!

И ещё я хотела писать. Что именно писать, пока не решила. Главное — написать книгу, которую издадут, которую будут читать! Что может быть прекраснее? Есть ли что более ценное в жизни? Хотя… Так и быть, пусть не читают, а я все равно буду писать! Чистая графомания! Ладно, одно другому не мешает, можно получить хорошую специальность, работать и одновременно писать. Этому, как я считала, особо учиться не надо, лишь знать как следует родной язык, а для этого достаточно знаний средней школы.

После долгих сомнений и раздумий я наконец наметила свой жизненный путь. Чего мне хочется:

1. Получить высшее образование, лучше всего архитектурное.

2. Путешествовать по свету.

3. Иметь мужа и детей.

4.ПИСАТЬ!

5. Хорошо выглядеть и пахнуть фиалками.

Почему именно фиалками — понятия не имею, но тогда мне хотелось пахнуть именно фиалками. В жизни я добилась всего этого, за исключением последнего пункта программы, фиалки мне перестали нравиться, я переключилась на Диора, что же касается хорошего внешнего вида, раз в жизни мне удалось этого достичь. В конце концов, и так немало.

В последний школьный год нас много заставляли заниматься общественной работой. Меня с Янкой зачислили в бригаду, выступающую в доме престарелых. Я опять занималась декламацией и конферансом, больше ничего делать не умела. Остальные пели, плясали. И ещё танцевала Касенька.

Это было уникальное явление. В детстве Касенька училась в балетной школе. Понятия не имею, зачем родителям понадобилось забирать её из балетной школы и отдавать в нормальную, зачем заставили её работать головой, а не ногами. Ноги у неё, в отличие от головы, были гениальные. Правда, ведь шла война, какой уж тут балет. Ладно, не стану придираться к её родителям.

Когда в доме старцев Касенька танцевала в своих деревянных сабо на гулкой дощатой сцене, которая от наших шагов скрипела и ухала на всю округу, слышалось только тихое, деликатное, какое-то одухотворённое постукивание: тук-тук-тук… Как она это делала, не представляю, она не касалась пола, плыла по воздуху. Престарелые зрители, помнившие ещё первую мировую войну, диву давались и таяли от восторга. Аттестат зрелости Кася себе выплясала. Ни у одной учительницы не поднималась рука поставить ей двойку, и, чтобы побороть искушение, они вообще перестали вызывать её к доске. Чтобы избежать конфликта со своей педагогической совестью, ставили отметки за танец, а это всегда были пятёрки. Если возникнут придирки со стороны кого-либо из членов комиссии, договорились свои пятёрки плясунье на экзаменах на аттестат зрелости объяснить в случае её неудачного ответа впечатлительностью и волнением. Наверное, своим, ибо Касенька и без того не волновалась.

Позавидовав Касеньке, я поступила тоже в балетную школу, но очень быстро сделала открытие, что без плоскостопия не получишь первой позиции. Без плоскостопия вообще нечего соваться в балет. Походив на занятия несколько недель, я решила, что для меня это пустая трата времени, и перестала ходить.

На последнюю школьную экскурсию из всего нашего выпускного класса поехали лишь мы с Янкой. Остальные не рискнули легкомысленно тратить время, когда выпускные экзамены на носу. Мы с Янкой решили, что четыре дня нас все равно не спасут, и отправились на Мазурские озера. Именно тогда я сделала попытку вести по озеру небольшой прогулочный катер, о чем позволила себе упомянуть в романе «Что сказал покойник». Господи, как вспомню, вечно мне хотелось чего-то необычного! Вот и теперь все пассажиры сидели себе спокойно, а мне вздумалось встать за штурвал. Сначала я и в самом деле вела катер по-слаломному, так что стоявшие рядом рулевой и капитан смеялись до слез, когда же наконец мне удалось провести посудину по прямой линии и вытереть пот со лба, мы подошли к каналу, и у меня отобрали штурвал, к большому моему неудовольствию и даже отчаянию.

( Но вот наконец подошёл час…)

Но вот наконец подошёл час давно маячивших на горизонте ужасных выпускных экзаменов. Тут уж мы взяли себя в руки, отложили в сторону легкомысленные забавы и принялись заниматься со всей серьёзностью.

В одном доме со мной, даже на одном этаже жила моя одноклассница, первая ученица и, естественно, зубрила. Занимались мы группами, со мной занимались ещё три девочки, в её квартире тоже зубрила четвёрка; все мы повторяли историю. Накануне экзамена к нам влетает одна из тех четырех и задаёт ужасный вопрос:

— Вы что-нибудь знаете о Генрихе Бородатом?

Езус-Мария, Генрих Бородатый! Кто такой? Слыхом не слыхивали. В панике принялись листать книги и конспекты, никак не можем найти такого Генриха. Может, кто из потомков Болеслава Кривоустого? У него куча внуков и правнуков, вечно я их путала, да и вообще запомнить нет никакой возможности, вспоминается только Конрад Мазовецкий, и то из-за проклятых крестоносцев, а эти дуры вдруг откопали какого-то Бородатого. Боже, смилуйся над нами, в голове совершенно перепутались все эти Лешеки Белые, Чёрные и Кудрявые… Нет, Кудрявым был не Лешек, а Болеслав. Чтоб она лопнула, проклятая Соломея, это все из-за неё! Нет сил разобраться во всех этих Тонконогих, Стыдливых и Справедливых, чтоб им пусто было!

И мы пали духом. Ничего не поделаешь, экзамен все равно провалим, нет смысла больше повторять историю. И мы пошли в кафе на мороженое.

Из-за экзаменов я всегда волновалась до безумия, а выпускные и вовсе выбили меня из колеи. Не в силах далее терпеть ни минуты, в день экзамена я пошла отвечать первой.

В класс, где сдавали экзамен, запустили первую пару, меня и Марину Кавчинскую. Марина была девушка высокая, статная, красивая и уравновешенная. Войдя в класс, она произнесла своё «день добрый» таким голосом, от которого стекла забренчали в окнах. Боюсь, я, при всем своём хорошем воспитании, не поздоровалась с педагогами. Чувствовала я себя гораздо хуже, чем в ту ночь, когда нас бомбили и мы прятались в подвале с картошкой. И тут мне задали первый вопрос.

В те годы мы проходили предмет, который сокращённо называли «Вопросами» — учение о Польше и современном мире. Кошмарный предмет был переполнен биографиями всевозможных политических деятелей: Ленина, Дзержинского, Розы Люксембург, Марцеля Новотко, разнообразных Финдеров, Хюбнеров и Бог знает кого ещё. Из всех этих биографий я никогда не могла ни одной запомнить. Далее следовали истории множества партий, народно-освободительной борьбы и прочее пропагандистское безумие. Всего этого мои мозги решительно не воспринимали, и я даже не пыталась с ними бороться. Из семидесяти тем «Вопросов» я могла ответить только на две, которые, как мне казалось, имели какой-то смысл. Кажется, обе из области политэкономии.

Преподавал «Вопросы» учитель, единственный мужчина среди женского педагогического коллектива нашей гимназии. Человек неплохой, к нам и своему предмету относился с пониманием. Меня он не собирался проваливать, наоборот, старался облегчить сдачу его предмета. Билеты с вопросами были заготовлены заранее, и один из известных мне он специально написал на листке тетрадочной бумаги в клеточку. Все остальные были на нелинованой. Я знала об этом и теперь, собрав все силы, заставила себя сосредоточиться и отыскать среди лежащих на столе билетов тот самый, в клеточку. Разыскала, взяла его и не успела даже развернуть. Сидящая во главе экзаменационной комиссии наша вредная директриса, эта змея подколодная, вдруг произнесла мерзким голосом:

— Знаешь что, моя дорогая, мне бы хотелось, чтобы ты взяла другой билет.

И тут мне стало все равно. Послушно я отдала ей свой вопрос в клеточку. Передо мной лежали семьдесят два, нет теперь семьдесят один вопрос, из которых я могла ответить только на 1. Прописью: ОДИН! Ну и ладно, завалю экзамен, не получу аттестата зрелости. Подумаешь, большое дело!

Безнадёжно и равнодушно — не все ли равно, что вытащу — протянула я руку и взяла первый попавшийся клочок бумаги. Развернула и глазам своим не поверила: это была та самая, вторая тема, которую я знала.

Невероятно, но факт. Произошло чудо, и оно так потрясло меня, что за спиной словно крылья выросли. Сдам экзамен, получу аттестат! С «Вопросами» я расправилась одной левой, к немалому изумлению змеи-директрисы.

Следующим экзаменом был польский. Письменную работу мы уже написали, я знала, что получила пятёрку, оставалась литература устная. В природе должно сохраняться равновесие, чудо бывает лишь раз, и за него надо расплачиваться. Видимо, поэтому мне на польском устном попался вопрос, которого я не знала: кризис польской литературы XVIII века. Кризисы я терпеть не могла, весь этот период в развитии нашей литературы представлялся мне сплошным чёрным пятном, никогда я не пыталась разобраться, что же тогда происходило в польской литературе, куда подевались все таланты, и из всех имён в памяти зацепилась почему-то лишь одна фамилия: Дружбацкая. Кто такая Дружбацкая — Бог её знает, наверное, писательница. Во всякое другое время я, по своему обыкновению, наверное, пала бы духом, но теперь, воодушевлённая успехом на «Вопросах», я, как на крыльях, пронеслась над несчастным восемнадцатым столетием и подробно остановилась на литературе столетием раньше и столетием позже, старательно обходя XVIII век. Правда, Дружбацкую вроде бы назвала. Учительница польской литературы молча слушала мой ответ, молча кивала, а после экзамена сказала мне с глазу на глаз:

— Дорогуша, что за ахинею ты несла? Столько говорила и ни словечка на тему! Однако несла так вдохновенно, что я не стала тебя перебивать, а они, похоже, не разобрались…

«Они» — это официальная комиссия, составленная из чиновников соответствующих учреждений, главным занятием которых было блюсти идеологическую чистоту. Вот они и блюли, вряд ли имея хоть приблизительное представление о кризисном состоянии нашей несчастной литературы в XVIII веке. Вдобавок одновременно отвечали две выпускницы, так что внимание этих монстров было несколько рассеяно. Правда, наши учителя что-то сообразили, француженка даже прошипела: «Что ты несёшь, идиотка?» Но прошипела по-французски, они и не поняли.

В общем, экзамены на аттестат зрелости я сдала, получив очень неплохой суммарный балл, то ли пятёрку с минусом, то ли четвёрку с плюсом. Собственного же аттестата, который стоил столько нервов и сил, я так и не видела с того момента, когда сдала его с прочими документами при поступлении в Архитектурную Академию. Он и остался в деканате на веки вечные. Поскольку наш лицей был с гуманитарным уклоном, экзаменов по физике и прочей химии сдавать не пришлось, так что самое страшное прошло стороной.

Кажется, все девочки из нашего класса сдали выпускные экзамены. Так или иначе, но сдали. А методы сдачи были самые разнообразные, иногда небанальные, нетрадиционные. Например, одна девушка потеряла сознание, и строгая комиссия в панике проставила ей отметки, не задавая глупых вопросов. Потерявшая сознание пришла в себя, оклемалась, а потом поступила в стоматологический и стала самым лучшим зубным врачом, которого я встречала в своей жизни. Её пломбы держались на зубах по двадцать лет, рука же у неё была такая лёгкая, что почти не чувствовалось, как она сверлила зубы. Потом она навсегда уехала в Швейцарию, очень жаль!

( В том же году я сдавала вступительные экзамены на архитектуру…)

В том же году я сдавала вступительные экзамены на архитектуру. Для того, чтобы попасть в те времена в высшее учебное заведение, как известно, знаний было недостаточно. Моё же отношение к государственному строю Польши было сложным. С одной стороны, строй, основывающийся на принципах коллективизма, вызывал дрожь отвращения, с другой, подкупали несомненно светлые стороны: просвещение для широких народных масс, ликвидация безграмотности, бесплатное лечение для жителей деревень и вообще бедных, а также предоставление возможности выбраться из нужды широким слоям населения. Отталкивал полицейский государственный режим, ещё больше — повсеместное хамство. Я не могла выносить пустой говорильни и лжи, но истинные масштабы этой лжи стали известны значительно позже, тогда же многому верилось. Ради карьеры я покривила душой только раз, записавшись в ряды СПМ (Союза Польской Молодёжи). Нужно было мне это СПМ как собаке пятая нога, да и вышвырнули меня из него очень быстро, но все знали — не членов в высшие учебные учреждения просто не принимали, а у меня же и социальное происхождение было неподходящее, и протекций никаких. Вот мы в последнем классе решили коллективно вступить в ряды молодёжной организации. Вступили те девушки, которые собирались учиться дальше. Собрались в классе и приняли такое решение.

При поступлении снова пришлось сдавать экзамены. Кроме предметов специальных — рисунок и что-то ещё, уже не помню, надо было написать сочинение на тему: «Механизация как фактор повышения жизненного уровня».

Нет ничего проще! Уже сама формулировка темы подсказывала ответ. Ответ для меня, разумеется. Я прекрасно знала девятнадцатый век, всегда им интересовалась, изучила намного лучше, чем свой, двадцатый. Знала всех классиков: английских, французских и польских, прочла все возможное и невозможное, краем сознания заметила и то, что происходит в моей родной стране, как-то увязала одно с другим, память у меня всегда была отличная. Села я в аудитории, отключилась и одним духом создала шедевр.

Потом оказалось, что меня ни за что бы не приняли, если бы моя работа столь разительно не отличалась от остальных. Поступали в основном представители городской и сельской трудящейся молодёжи, имеющие предо мной несомненные преимущества, мне бы их ни за что не переплюнуть, учитывая огромный конкурс и моё непролетарское происхождение, но из двухсот пятидесяти пяти абитуриентов на вступительном экзамене двести пятьдесят четыре штуки в своём сочинении вдохновенно описали нашу шестилетку во всех подробностях. И только в одной работе о шестилетнем плане не было ни словечка. В моей. Не упомянула же я о нем не по хитрому расчёту, а просто потому, что не требовался для концепции сочинения. Очень возможно, я даже и не знала, что нечто подобное вообще имеется.

Проявленная мною таким нехитрым образом оригинальность и небанальность в решении темы привели к тому, что в список поступающих, отпечатанный на машинке, в самом конце дописали чернилами мою фамилию. Потом я даже думала: а вдруг наличие такой выдающейся заслуги, как отсутствие шестилетнего плана в сочинении, обусловило бы моё принятие в академию и без вступления в ряды СПМ?

А теперь два слова о последних-распоследних каникулах, вернее, их кусочке сразу после получения аттестата зрелости. Провели мы их на Августовском озере. Мы — это Янка с братом и я с женихом, который у меня к тому времени уже появился. И чуть все четверо не потонули, отправившись на байдарках в прогулку по озеру, где нас и настигла непогода. Волны поднялись громадные, перекатывались через нас, невозможно было стать к волне боком, чтобы развернуться и поплыть к берегу, пришлось плыть куда глаза глядят, пристали к противоположному берегу, там развернули свои плавсредства и только тогда двинулись в обратный путь.

Немного подпортило мне этот кусочек каникул то обстоятельство, что я была беременна, чего не собираюсь скрывать. Хуже нет вообще скрывать такие вещи! Известен мне случай, когда одна моя знакомая, не скажу кто, оформляла брак через две недели после родов, в большом-пребольшом секрете ото всех на свете, потом же всех старалась убедить, что свадьба игралась полгода назад, дитя родилось шестимесячным и вообще все её родные и близкие врали как сивые мерины, им все равно никто не верил, город буквально распирало от сплетён и досужих пересудов. А я поступаю умно: с самого начала говорю правду, говорила её и тогда, и ко мне никто не мог придраться. Кому какое дело, в каком положении я шла к алтарю? В интересном — и ладно. Тайна лишь тогда вызывает нездоровые эмоции, пока она является тайной, потом же становится неинтересна и о ней перестают говорить.

Но природа брала своё, и запах столовского бигоса привёл к тому, что съеденная мною первая клубника не пошла, как говорится, коню в корм. Это обстоятельство чрезвычайно разгневало Янку.

— Ну и свинья же ты! — прямо и открыто заявила мне лучшая подруга. — Если бы я съела, была бы польза, а так что?

Очень может быть, что именно за эту клубнику она мстила мне впоследствии с помощью манной кашки, но об этом я скажу в своё время, сейчас мне уже не терпится покончить с детством.

Сразу после этого я вышла замуж и, боюсь, в тот момент окончательно и бесповоротно с детством покончила…

Конец 1-го тома «Автобиографии».

Часть вторая

ПЕРВАЯ МОЛОДОСТЬ