Шестилетний Роберт часто ходил за покупками в магазин, где работала родственница. Как-то она спросила:

— А почему твоя бабушка не пришла?

— Собиралась, — грустно сообщил ребёнок, — да не могла, вдребезги пьяная под столом лежит.

— Слушай, не знай я тебя, поверила бы, клянусь, — рассказывала потом родственница моей матери. — Он так сказал, что все покупатели поверили, честное слово, я аж вся покраснела…

Подобные заявления Роберт делал постоянно, да ещё комментировал разные происшествия. Я перепугалась насмерть, пока не услышала про Йолю. Йоли я не знала, но не в том дело.

Йоля ходила в детский сад, мать дежурила в больнице, отец ушёл на какое-то совещание, и за ребёнком делегировали бабушку.

— Йоля, за тобой бабушка пришла, — сообщила воспитательница.

— Бабушка?.. — переспросила Йоля с таким сомнением, что воспитательница забеспокоилась.

— Ну что же ты, ведь это твоя бабушка…

Йоля отступила и прижалась к обескураженной воспитательнице:

— Какая бабушка? Я эту пани не знаю…

— Йоля, что ты говоришь? Как ты меня не знаешь? — обалдела бабушка.

— Не знаю я эту пани…

Воспитательница всполошилась и увела девочку в другую комнату.

— Йоля, а это мама твоей мамы или твоего папы?.. — коварно поинтересовалась она.

Но Йолю на мякине провести не удалось.

— Какая мама, что вы, я эту пани совсем не знаю…

Мать с дежурства из больницы уйти не могла, выволокли с совещания отца: возникли опасения, что ребёнка собираются похитить. Перепуганный отец примчался, дело выяснилось.

— Йоля, почему ты сказала, что не знаешь бабушку? — упрекнул девочку отец.

— Да так просто…

Другую девочку — имени не помню — бабушка взяла с собой на службу в Страстную Пятницу в костёл Святою Креста, где страсти Господни отличались большим реализмом: Христос лежал, а из-под тернового венца сочились капли крови. Бабушка опустилась на колени, начала молиться, расчувствовалась и всплакнула. Девочка подозрительно поглядывала то на бабушку, то на Христа.

— Что ты плачешь, — решительно потребовала она. — «Скорую помощь» вызывать надо!

А один мальчик из знакомой семьи оказался достойным соперником моего Роберта. Ехал с родителями в переполненном трамвае, родителей оттеснили вперёд, а мальчик остался где-то в середине вагона, над ним сжалилась дама.

— Иди сюда, мальчик, встань тут, а то тебя совсем затолкают. Ты едешь один?

— Да, один, — вздохнул ребёнок.

— А где же твои родители? Мама и папа?

Застрявшие на передней площадке родители вдруг услышали несчастный голос своего ребёнка:

— Вы знаете, мой папа страшно пьёт и бьёт мамусю…

— И тебя тоже бьёт? О Боже!

— И меня бьёт, вон тут синяк и тут… А мамуся меня защищает. А папа все продаёт, все выносит из дому на водку…

— Но ты же хорошо одет?..

— Так одна тётя приходит и приносит мне разные вещи, а то ничего бы у меня не было…

Весь трамвай, затаив дыхание, слушал мартирологию бедного ребёнка. Отгороженные толпой родители ничего не могли поделать. Выскочили на остановку раньше и сбежали, опасаясь, как бы толпа не линчевала их, а чёртов мальчишка тоже успел выскочить и как ни в чем не бывало догнал своих родичей.

Узнав про эти приключения, я успокоилась: Роберт вовсе не выламывался из хорошей нормы. Ну а в Желязовой Воле мои дети показали экстра-класс: по пути домой у Юрека испортилось пневматическое регулирование подвески, началась вибрация — обычное невезение. Детки буквально висели у него над головой, изощрённо комментируя манеру езды и качество машины. Юрек выдержал, стиснув зубы, ничего не скажешь, тоже проявил экстра-класс самообладания.

Когда моя мать с детьми, проведя лето в Подгуже, собралась возвращаться, я договорилась с Юреком поехать и забрать всю компанию. Уступчивостью он не страдал, и за два часа до отъезда мы успели поссориться. Внезапно я оказалась в пиковой ситуации, знакомый таксист куда-то уехал, мамуля, не появись я в условленное время, с ума бы сошла — короче, выход нужно найти, и немедленно. Мотосбыт в те годы сдавал в прокат машины, даже не слишком дорого, находился он на Аллее Войска Польского, там потребовали сделать пробную поездку. Ничего не попишешь, пусть будет пробная поездка.

Машина стояла в самом дальнем углу двора, и чего только не было между ней и воротами: припаркованные машины, машины на смотровых ямах, разложенные на брезентах инструменты и запчасти… Мне пришлось выбираться по принципу сантиметр назад, сантиметр вперёд, чуть-чуть влево, чуть-чуть вправо. Когда я добралась до ворот, пот струился с меня ручьями.

Инспектор милостиво пробурчал:

— Ладно, пани, не надо пробной езды…

Таким образом я впервые в жизни оказалась за рулём без присмотра.

Откровенно признаюсь, почти до Вышкова машина вела меня. От Вышкова уже я повела машину, однако сразу за городом что-то сломалось и заглох двигатель. Дорога как раз поднималась вверх на небольшую горку. Самостоятельно заниматься механикой я не рискнула, даже капот не подняла, метрах в двадцати увидела милицейскую радиофицированную машину с полным экипажем, бросилась к ним:

— Уважаемые паны, я вас умоляю…

Уважаемые паны, хоть и при исполнении служебных обязанностей, остались мужчинами, я ведь была молода. Заглянули, проверили, оказалось — надломлена какая-то маловажная деталь, повернули её как-то, и она начала функционировать. Я пламенно поблагодарила моих спасителей, они даже постояли, глядя, как я одолеваю горку. Мысленно возносила хвалы моему инспектору за науку, когда получала права: он изо дня в день требовал, чтобы останавливалась и начинала подъем по Тамке и по Ксенженцей.

Обнаружив, что «Варшава» свободно тянет сто десять, я нажала на газ — хорошо бы освоиться с быстрой ездой, возвращаться, скорей всего, буду медленней, не дай Бог, опять пертурбации с деталью. Дорогу знала хорошо, доехала благополучно, забрала детей, мать, великое множество резаных уток, кур, яйца, сыр и молоко. Машина глупых фортелей больше не выкинула, уже в городе случилось что-то непонятное — на Аллее Неподлеглости и Мокотовском Поле на меня оглядывались все обгонявшие водители. Как только шеи себе не посворачивали. Ехала я в правом ряду, с нормальной скоростью шестьдесят километров — ни много, ни чересчур мало, ничего экстравагантного не делала, женщины за рулём встречались уже часто. В чем же дело?

Я не выдержала и остановилась: вдруг раскрылся багажник и оттуда во все стороны торчат куриные и утиные лапы?

Осмотрела машину, ничего подобного, все в порядке. Только сегодня приходит в голову — наверняка детки устраивали представление через заднее стекло… Иначе чего бы ради все водители пялились на меня?..

Наконец-то теперь могу вернуться к Янушу, а читателям рекомендую немедленно хватать "Клин клином".

Не стану повторять подробности, уже однажды сообщённые. Светопреставление с телефонами — святая правда, а тип, въехавший в разговор, действительно представлял некое таинственное лицо. Вскорости из-за этого началась ужасная свистопляска, перипетии коей я на всякий случай записала.

Где-то в самый разгар этих перипетий я отправилась в отпуск. Зачем мне вздумалось ехать в горы зимой, понятия не имею. Возможно, получила только такую путёвку, ничего другого не подвернулось. Ехать дикарём — нет денег, что-нибудь доставать — нет сил, вот и соблазнилась дешевизной и простотой и сразу же была наказана.

Оказалась в Шклярской Порембе в условиях, мягко говоря, кошмарных — в четырехместной комнате, населённой пятью бабами: тремя подружками с одной мамусей ну и мной. По правилам проживать имели право две девицы и мамуся, третью приняли спать валетом. Я растерялась и даже не протестовала, а стоило бы.

Выяснилось, что мой жизненный опыт весьма ограничен, таких панночек я ещё не встречала и только дивилась на них. Целыми днями пришлось мне шляться где придётся, в комнату приходила лишь спать, но и этого с меня хватило. Молодые, двадцати не было, а младшей вообще лет семнадцать, девицы главной целью своей полагали заполучение поклонников, коих и надували как могли. Хвалились друг перед дружкой, кого из них угостили шоколадкой, а кого сластями из кунжута, кто дольше просидел в кафе, а уж закуска в ресторане, поставленная временным обожателем, становилась предметом гордости и зависти. Они рылись в моих вещах, читали мои письма, все это выбивало меня из всякой колеи настолько, что кретинизмом отличилась я, а не они — отреагировать адекватно я просто не сумела.

Причин, увеличивших мою тупость, набралось немало. Во-первых, я все ещё вздыхала по Янушу, хотя прекрасно понимала всю безнадёжность моих воздыханий. Во-вторых, в Шклярской Порембе объявился кузен Генек, предмет моих нежных чувств чуть ли не в детстве, известный лыжник. А в-третьих, заинтересовалась я одним субъектом.

О нем чуть погодя. Сперва про Генека. Генек достал мне лыжи на полметра длиннее, чем нужно, без окантовки, предупредил — с лыжами будут некоторые трудности. Как в воду глядел: из моей лыжной эпопеи получилось одно горе.

Ботинки привезла с собой, взяла у Ирэны, мы носили один размер. Брюки купила ещё в Варшаве, наспех, без выбора, качества оказались поразительного: я прокатилась в них на заднице самое меньшее полкилометра, брюки не порвались…

Ослиный лужок сбегал вниз, внизу почти ровное поле, но в самом центре поля стояла хата, а слева в глубокой выемке проходила дорога. Эти два препятствия совершенно отравили мне жизнь. Съезжать вниз научилась быстро: тело взаимодействовало с ногами, и все вместе шпарило вперёд… А, да!..

Один раз раньше я все же стояла на лыжах. В Повсине, Янка мне их дала. Показала, как закрепить, и проинструктировала:

— Наклонись вперёд и катись!

Я наклонилась и покатилось. В Повсине, как известно, если длинный овраг, склоны по обеим сторонам удобные, направление можно выбрать любое. Я поехала наискосок, с противоположной стороны неслась вниз какая-то женщина. Мы обе согласным хором вопили:

— Пани, сверните в сторону, я не умею поворачивать!!!

Сдаётся, есть такой закон — разные тела взаимно притягиваются, потому что внизу мы безошибочно столкнулись и в нас ещё врезался мальчишка. Все охнуло, в основном, по-моему, земля.

Как видите, у меня был солидный опыт. Генек, правда, попытался расширить моё образование по скоростному спуску с горы, уговаривая сделать поворот: этой ногой сильнее прижать, а ту свободно, я вроде бы даже поняла, о чем он говорит, но голова, по-видимому, была весьма далека от ног, сигнал не дошёл. А может, лыжи достались не самые удачные для новичка. Я изо всех сил надавливала то одной, то другой ногой, никакого толку. Лыжи не желали поворачивать, скользили независимо от меня, одна нога почему-то выезжала вперёд, я подтягивала к ней другую, в свою очередь эта другая выезжала вперёд, подтягивала первую и так далее, останавливалась же я, лишь упёршись палками в снег со всего размаху. Генек быстро пришёл в отчаяние.

— Ты уж лучше сиди, — выговаривал он мне раздражённо. — Когда сидишь, вид у тебя такой, будто умеешь ходить на лыжах, как только встанешь — позорище для всей семьи.

Как-то явилась я на Ослиный лужок пораньше утром. Генек натёр мне лыжи, остался внизу.

— Не советую ехать! — заорал он снизу.

— Почему? — вопила я в ответ.

— Вот съедешь, тогда увидишь!

Ну я и съехала, чтобы увидеть. Скорость набрала устрашающую — снег в тот день оказался превосходный. Шпарила как черт, и хата внизу росла с бешеной быстротой. Где-то на середине спуска я поняла, надо выбирать: или со всего маху врезаться в стену, или свернуть Предпочла свернуть. Совершенно очумев от страха, я начала манипуляции.

Как видите, не разбилась, значит, свернула. Описала огромный полукруг в опасной близости от препятствия, и это был единственный случай в моей жизни, когда сознательно удалось выполнить оный манёвр собственными силами.

В остальных случаях я делала поворот лишь тогда, когда этого желали лыжи, а фанаберий у них хватало. Как-то поехала вниз по склону, менее удобному для спуска, — оказалось, внизу прокопана дорога. Лыжи решительно пихали меня влево, на беду, на моем пути возник лыжник, поднимавшийся вверх.

— Отойдите в сторону, я не умею поворачивать! — проорала я распроклятый пароль.

Тип заспешил, мои лыжи явно нацелились в него, чем больше он спешил, тем решительнее сворачивали они за ним, абсолютно вопреки моей воле. Я промчалась по его лыжам перед самым его носом и вдруг поняла, что передо мной, за высоким валом, дорога в глубокой выемке, если туда свержусь, живой не выберусь. А эти свиньи упорно волокли меня на погибель; выхода не оставалось — только приземлиться. Остановилась я на животе с задранными ногами, целая и невредимая, только снег набился всюду. Тип бросился на помощь.

— Слушай, я с тобой не выдержу, — мрачно провозгласил Генек. — Пожалуй, вообще сделаю вид, что мы не знакомы. Так глупо кадрить хмыря…

— Ты что, спятил?! — возмутилась я. — Какое там кадрить? Зачем?

— Не валяй дурака, не поверю, ты взяла его на мушку и брякнулась нарочно! — Генек с ужасом смотрел на меня. — Ты промчалась по уступу, через все самые страшные выбоины, проехалась по его лыжам, а свалилась на ровном месте. Нет, невозможно, ты это нарочно!

Само собой, нарочно, только вовсе не для того, чтобы закадрить хмыря…

В развлекательных целях отправилась я на верхотуру канатной дорогой, съезжать не намеревалась, такой уж дурой не была, просто попробовала побродить на лыжах на небольших пологих спусках. Лыжи снова проявили своё собственное мнение, из Чехословакии меня завернул солдат погранслужбы. С огромным трудом пыталась оправдаться: не я собиралась удирать из моей дорогой отчизны, а мои идиотские доски.

Так что одних только лыжных эмоций мне хватало, чтоб совсем позабыть об общей комнате с начинающими куртизанками, а тут ещё всякие перебои с чувствами.

Познакомилась я с двумя хлопцами, ладно, не с хлопцами, а молодыми людьми — взрослые они были и давно достигли совершеннолетия, одного звали Марек, другого Юрек. Господи, сейчас только сообразила, сколько разных Ежи и Юреков, ведь перепутаются все, как пить дать! Ничего не поделаешь, придётся примириться. Так вот, Марек клеился ко мне, а я к Юреку, который, как назло, оказался идеальнейшим образцом из всех встреченных мною в жизни блондинов, побил даже того, новогоднего, понравился мне до умопомрачения, к тому же мы с ним родились в одну и ту же минуту, в один день, месяц и год! В общем, я ничего не имела против более тесного знакомства и жаждала произвести впечатление, он же всячески соблюдал дистанцию — похоже, старался для приятеля (обсудили, черти, проблему и явно закрепили меня за Мареком). Ну и ничего такого страшного, мне они нравились оба, к Мареку даже питала сантименты, не до такой, впрочем, степени, чтобы насильно склониться на его сторону. Предпочитала Юрека.

Вмешалась судьба и оттолкнула его от меня раз и навсегда.

Мы играли в бридж у Михала, который тоже отдыхал в Шклярской Порембе со своей актуальной пассией. Играли вчетвером — его пассия даже не различала карт. Моим партнёром оказался Юрек, и я изо всех сил карабкалась на вершины интеллекта, чувства мои, естественно, мешали при этом неимоверно. Объявила пять бубён, которые сделали бы нам большой роббер, риск, конечно, был, но я начала розыгрыш и поняла, что выигрываю. Успех! Марек держит последний малый козырь, взятку я возьму — есть чем, остальное зависит от меня, выхожу королём пик…

В нервах и сердечных страданиях поспешила на один ход и пошла королём пик, уверенная, что последний козырь уже отобрала. Марек перебил, я просадила, а ведь игра была моя!

— Так я и знал, что она отберёт эту последнюю бубну, — снисходительно бросил Марек.

Юрек держался по-джентльменски, промолчал. Михал, охая, ползал под столом. Что оставалось делать? Разреветься или захохотать; выбрала второе. Если я и могла рассчитывать на внимание Юрека, в этот момент потеряла его навсегда.

На лыжах оба ходили как боги. Марек даже лучше Юрека. Это уж так, к слову. Лыжная бесталанность, понятно, сыграла тоже свою роль в моем поражении.

В Варшаву я вернулась с ворохом впечатлений и с новыми силами. В первой части «Клина» рассказано, что я вытворяла, чтобы расшифровать фраера из телефона, в одном только соврала. Номер получила доверительно, под большим секретом и вовсе не звонила всем подряд, чтобы добраться до него. От кого получила, не скажу. Во всей этой чертовщине, по-видимому, увязла основательно, потому как именно тогда разразился кухонный катаклизм.

Скорей всего подтекало или засорилось, не помню, отчётливые воспоминания связаны лишь с водопроводчиком. Перекрыли воду в подвале, он проверил в чем дело. Авария фундаментальная — надо менять трубы; зашпунтовал отверстие от снятого крана. Мы стояли напротив раковины, у буфета, и решали, что предпринять, в этот момент кто-то открыл воду в подвале, шпунт выбило с силой оружейного снаряда, мощная струя обрушилась на водопроводчика, штукатурка со стены грохнулась в раковину, и все коммуникации предстали в полной красе.

Водопроводчик отнёсся к делу философски.

— Ну, теперь легче, — утешил он меня, вытираясь тряпкой. — Все видно. Только вот ремонтик придётся сделать.

Я не артачилась: в подвале ждал своего часа купленный на стройке кафель, штукатурка все равно рухнула, даже отбивать не надо, прямой смысл сразу положить кафель. Если уж класть в кухне, надо и ванную цивилизовать.

Мои недавние строительные контакты сработали, заполучила прекрасных кафельщиков, с рабочим классом всегда умела договориться. Условились насчёт сроков, успеть бы до Пасхи, потому как после праздников пойдут другие заказы, начали уточнять детали.

— Цемент есть, известь есть, кирпич есть, — перечислили они. — Все, как положено, по счёту. Кафель вы, пани инженерша, имеете. Остаётся только песок. Песок наши клиенты сами достают.

И вот я начала сама доставать песок.

Подобно Костюшко на краковской рыночной площади, с левой рукой на сердце и саблей в правой руке, клянусь, совершила все возможное и даже больше с целью легальной закупки песка для ремонта. События разворачивались как раз после зимы столетия, в Висле песок ещё не копали, на некоторых стройках запас песку имелся, но не имелось самосвала, а у обладателей самосвалов не было песку. Кафельщики обитали стены в ванной. Я впала в панику и решила песок украсть.

Неподалёку от моего дома обновляли особняк Шустера. Зима задержала строителей, пирамида смёрзшегося песку лежала около самого забора, даже на улицу высыпалось, к подножию большого дерева. Крала я песок с помощью мусорных ведёрок, старой детской коляски и старшего сына, дерево же у особняка держала в уме в качестве камуфляжа: вовсе не краду, а проявляю заботу о природе, откапываю вот дерево, чтобы не засохло.

Первую кучу песку мы высыпали во дворе, и тотчас же её кто-то стырил. Возможно, песок растащили дети, во всяком случае, никаких следов от него не осталось. Следующую порцию мы высыпали в подвале, спешили как на пожар — кафельщики подгоняли. Изо дня в день во второй половине суток катались мы туда-сюда, продолжалась катавасия шесть дней, первые два сошли на льготных условиях: подмораживало, и коляска довольно прилично катилась по твёрдому грунту, а с третьего дня ударила весна. Утопая в слякоти, волокли мы с ребёнком треклятую коляску, тяжеленную как черт те что. И вдруг обнаружилось: каторжная работа имела воспитательный аспект.

— Мам, я ни за что не стану вором! — решительно отрезал мой сын, когда мы проезжали мимо семенной лавки.

— Что ты говоришь? — заинтересовалась я. — А почему же это?

— Больно уж тяжёлая работа.

Когда на улице Людовой с бордюра соскользнуло одно колесо и все содержимое коляски вывалилось на Ежи, он принял очередное решение.

— И на море никогда не поеду, — мрачно сообщил он, вылезая из-под вёдер и отряхиваясь от жидкой грязи.

— Что так? — пропыхтела я, втаскивая коляску на тротуар.

— Знаешь, как увижу песок, плохо становится…

В самом конце песочного мероприятия кто-то спёр и коляску, оставленную под лестницей. Слава Богу, песку мы уже навозили.

Напоминаю вам, уважаемые читатели, сколько бы ни рассказывала про всякие побочные отдельные события, стремилась к одному — поведать о начале моих чувств к милиции. Ясное дело, чувства возникли не в ходе песочной эпопеи, песочные подвиги я предпочитала совершать, не встречая поблизости милиции. Сейчас приступлю к обстоятельствам воспламенения этих чувств.

Януш, само собой, не шёл из головы, и я добросовестно обдумывала всякие дипломатические приёмы, чтобы встретиться с ним как бы случайно. Явно встречаться не могла себе позволить: бегаю за мужиком, который чхать на меня хотел, — Господи Боже, компрометация фундаментальная, не стану хотя бы усугублять! В принципе я давно поставила на нем крест, но мне нравилось бывать в его обществе — никто не умел так красиво танцевать английский вальс, да и относился он ко мне прямо-таки трогательно, и я от души радовалась каждой встрече. В рамках такой дипломатической операции я взялась выполнять какое-то поручение в Лодзи, не помню уже какое, наверняка что-то связанное с моими паломничествами по домам культуры. В Лодзь я добиралась откуда-то, поезд приходил утром, я воспользовалась случаем, адрес знала, послала телеграмму с просьбой снять мне номер в гостинице. Ответа получить не могла — то и дело переезжала с места на место.

В Лодзь приехала ровно в полночь, обдумывая по пути создавшуюся неординарную ситуацию. Возможно, Януш заказал мне номер, но как, черт побери, об этом узнать? Адрес? Без толку — он снимает комнату у какой-то особы, фамилия которой мне неизвестна. Телефона тоже не знаю, в телеграмме не сообщила, когда приеду и на какой вокзал — сама этого не ведала. Нанести визит посреди ночи — нет уж, кое-какие остатки приличий надлежит соблюсти. А ночь тёмная, в городе никогда не была…

В пять минут первого я ворвалась в железнодорожное отделение милиции Лодзь-Фабричная со страстным признанием:

— Уважаемые паны, я обожаю милицию!

Присутствующие в помещении паны повскакивали с мест.

— Дорогая пани! — с энтузиазмом откликнулись уважаемые паны. — Такое мы слышим впервые в жизни! Для вас — все, что угодно!

Я объяснила: всего не потребую, но кое-что — да. Необходим номер телефона без фамилии абонента, исключительно по адресу, в коем тоже не совсем уверена — сомневалась насчёт номера квартиры. Больше напутать и усложнить не могла. Через пять минут я получила телефон, Януш был дома, гостиницу заказал, и, сдаётся, мы вместе поужинали…

После этого, уже второго, опыта милицию я полюбила усердно, добросовестно и надолго. Не то чтобы с полной взаимностью, скажем, с некоторой.

Мне очень жаль, но в голове опять мельтешит полным-полно всяких отступлений, и если от них не отделаться письменно, проку все едино не будет никакого — собьюсь…

Из-за моих милицейских симпатий многие годы мы ссорились с Алицией.

— Как ты можешь их любить, идиотка! — выходила она из себя. — Как только язык поворачивается говорить такое, совсем сбрендила, нашла кого любить — эту банду сволочей!..

— Да при чем здесь сволочи! — кипятилась я. — Приличные доброжелательные люди, всегда помогут! Ты только подумай, какая у них работа: ты, скажем, прёшь напрямки через овраги-буераки, лежит баба, мёртвая, я увидела — и ходу, моё дело сторона. А они не имеют права, обязаны докопаться, почему там лежит, откуда взялась, кто её пришил! Обязаны — это их работа! Неважно когда, днём или ночью! Меня бандит не караулит, а их и убить могут!

— Ха-ха! — только и ответила Алиция.

И лишь через много лет я допёрла, что говорили мы о разных вещах. Она имела в виду самую худшую и хитроумную часть МВД, а я обычную, работящую, преступников вылавливавшую милицию из Дворца Мостовских и Главной комендатуры. Мои чувства на МВД не распространялись, хотя не исключаю, и там могли найтись люди не совсем деморализованные. Взять того же Ежи — ну вот, пожалуйста, опять Ежи! — Кудась-Брониславского, которого выбросили с работы за книгу о началах Управления общественной безопасности. От чтения первого тома волосы вставали дыбом, а второй изъяли из печати. Жаль, я охотно почитала бы. Пана Брониславского вообще-то я люблю, но сейчас облаю — в те времена он наделал мне неприятностей в качестве представителя по делам печати МВД, при этой оказии скомпрометировал и организацию и весь строй. Нижесказанное характеризует, естественно, не пана Ежи, а нашу систему. Ложь и дезинформация распоясались столь мощно, настолько пронизали все и вся, что обманывали даже своих людей и сотрудников. Я тогда писала «Проклятое наследство», и пан Брониславский лично заверил меня и свято был убеждён, что пятидесятидолларовой банкноты не существует. В Дании, например, нет банкноты в двадцать крон. И в самом деле, двадцатикроновых бумажек тогда не было, а вот пятьдесят долларов одной бумажкой я собственноручно получила в одном копенгагенском банке, так что изготовление её частным офисом отпадало. Кто и зачем внушал людям всякую чушь, создавая путаницу и бардак, и сколь коварно проводилась эта акция по обману, если пан Брониславский, человек умный, профессионал, знающий мир, был обманут?!

Конец отступления, возвращаюсь к основной теме.

Во время ремонта, кафеля, ванной, песка и прочих эпопей у меня то и дело раздавались таинственные телефонные звонки, вносившие ещё большую сумятицу в жизнь. Потом выяснилось, дурака валяли Анджей, муж Ирэны, и Михал; я не рассердилась на них, напротив, была благодарна: подали мне идею.

А вот ко мне предъявляли претензии многие. Вооружила их против себя невольно, засомневалась, постаралась разъяснить подоплёку и написала первую часть «Клина клином». Давала её почитать знакомым, знакомые реагировали по-разному, некоторые просили оставить их в покое, потому как боятся психов, но все хором советовали:

— Слушай, издай это. Сходи куда надо, издай!

Легко сказать — куда надо. Единственная организация, пришедшая мне в голову, — редакция журнала «Пшекруй». Я оказалась на высоте революционного задания, позвонила в Краков. Мариан Эйле, тогдашний главный редактор журнала, как раз пребывал в Варшаве. Разыскала его в Варшаве, он нашёл время, я полетела на свидание, взял моё творение и прочитал.

И настала для меня минута, подобная землетрясению.

— Ты пишешь ещё что-нибудь? — спросил Эйле (уже с четвёртой страницы он начал обращаться ко мне на «ты», как к особе, знакомой с самого рождения).

— Писала бы, — честно призналась я, тяжело вздохнув, — да вот не на чем. Статьи пишу от руки, беру у тётки взаймы машинку. От руки идёт медленно, пишу каракулями, не вижу текста. Машинку надо возвращать — тётка тоже много пишет. Из-за этой треклятой машинки не удаётся работать сколько хочется.

— Машинку я тебе дам, — резюмировал Эйле.

— Как это? То есть как — дадите? — не поняла я.

— У меня умерла тётка, осталась машинка, старая, но в приличном состоянии. Мне не нужна, отдам её тебе.

— Значит, вы мне взаймы дадите?.. То есть ты взаймы дашь?

— Нет, просто отдам.

— Как это? Насовсем?

— В собственность, насовсем.

Передо мной отверзлись райские врата, ангельское пение ласкало слух. Честное слово, тащила машинку к себе по лестнице на четвёртый этаж и от волнения ревела в три ручья. Эйле к тому же подарил большую стопу бумаги, тяжесть неимоверная, но я летела домой как на крыльях. Это было прекраснейшее мгновение в моей жизни.

Так что, если кто не любит мои книги, спрашивайте с Мариана Эйле, вся вина за моё творчество целиком на его совести.

Он же ввёл меня в издательство «Чительник».

— Я насчёт тебя поговорил, — озабоченно сообщил он. — Только вот оденься похуже, что ли, а то ещё поползут сплетни: Мариан, мол, интересуется девицей, а не творчеством. Уж пожалуйста, выгляди поплоше. Я выполнила совет как нельзя лучше. В «Чительник» поехала после работы, в старой юбке, замурзанной, перепачканной графитом, в старой блузке, на которой, сдаётся, не хватало пуговки, в сандалиях на босу ногу, растрёпанная, не подкрашенная, с блестящим носом, в руках авоська с зеленью, картошкой и хлебом. Встретили меня там существа с ангельскими крыльями за спиной: пани Борович и пани Шиманская — божества, коих на нашей грешной земле вообще не водится. Отнеслись ко мне дивно и велели дописать продолжение.

Первая часть «Клина» оказалась слишком длинной для повести и слишком короткой для романа. Требование продолжения сперва меня огорошило, но тут делу помог скорбут.[05]

В принципе я привыкла к репортажу. Заводы, дома культуры, всякие маргинальные происшествия, о которых я писала при случае, взять хоть ту же площадку с аттракционами у меня перед домом, явно свернули мой ум набекрень. Я не решилась все целиком придумать, фантазия вела себя на сей раз тихо, помогать отказывалась, а пустить её на самотёк и привычное буйство я не отважилась. Давила беспощадно. Робких её всхлипов хватило на канву, а с вышивкой изощрялась сама жизнь.

С мужем моей золовки Ядвиги, Анджеем, я время от времени сотрудничала. Вернее, помогала ему чертить, второстепенную работу пахала любо-дорого, амбиции меня не заедали — он был гениальным проектировщиком, а я как раз наоборот и вполне мирилась с таким положением дел. Не помню, что он тогда проектировал, возможно, конкурсную работу, а может, епископскую курию в Кельцах, во всяком случае именно в разгар наших совместных бдений вдруг появился скорбут.

Поначалу раз в несколько дней, потом ежедневно, а то и несколько раз на дню раздавался телефонный звонок и мужской или дамский голос напряжённо вопрошал:

— Скорбут? Скорбут?

Сперва Ядвига и Анджей вежливо отвечали: ошибка. Потом занервничали и отвечали уже не столь вежливо или просто клали трубку. Наконец попытались скандалить. Не помогало, скорбут бушевал, не утихая. Однажды смертельно усталый Анджей взял трубку

— Скорбут? — вежливо осведомился бабский голос.