Три недели мучений привели к тому, что я стала терять молоко. Одновременно с этим к нам приехала Тереса. Увидев, что происходит, она сжалилась надо мной и сказала:

— Так и быть, останусь у вас на ночь, займусь ребёнком. Даже если он и будет плакать, по крайней мере тебе не придётся вставать. Не беспокойся, я сделаю все, что надо. — И утром с удивлением поинтересовалась: — Послушай, чего ты от ребёнка хочешь? Спал себе до четырех утра, я напоила его, он немного покапризничал и опять заснул. Ведь это же новорождённый младенец, нельзя требовать от него слишком многого!

Я и сама удивлялась, что ночь прошла так спокойно. На следующую ночь дитя опять принялось за свои штучки, а дня через три Тереса снова приехала к нам и решила опять остаться у нас на ночь, коль скоро её присутствие оказывает на ребёнка столь благотворное воздействие.

После вечернего купания сын заснул и спал крепким сном до шести утра. Тереса пришла к выводу, что это просто золотой ребёнок, не иначе как я спятила и сама нарочно его бужу.

К этому времени я совсем перестала кормить ребёнка грудью, и все проблемы исчезли. Дитя не нуждалось в том, чтобы его носили на руках, качали, баюкали, ему было на это начхать, оно спало всю ночь и не доставляло нам никаких неприятностей.

Проблема же с именем решилась следующим образом. Узнав, что родился мальчик, свёкор не помнил себя от радости и каждому встречному-поперечному сообщал, что у него родился внук Лотар. Родные и знакомые, посещая меня в роддоме, сообщали мне об этом, и у меня в глазах темнело от ярости. Регистрацией ребёнка занялся мой муж, и я ему твёрдо заявила: у нас родился Роберт, за Лотара я его задушу собственными руками. Вторым именем пусть будет фамильный Станислав. Я хотела, чтобы первым именем было Роберт, а муж записал в метрике имена новорождённого в другом порядке, и получилось Станислав Роберт. И в результате в семье мальчика звали Робертом, а для наружного пользования оставался Станислав. Но я так не люблю это имя, что всю жизнь просто игнорировала его. А теперь этот негодник стал называть себя Стэнли, потому что у него канадское гражданство.

После всех этих переживаний я заполучила серьёзное нервное расстройство. И сама я от него очень страдала, и близким доставалось. А проявлялось оно в том, что начиная с трех часов дня — почему именно в это время, кто знает — у меня начинали трястись руки, из глаз слезы лились градом без всякого рационального повода, и свет белый становился не мил. Муж этого не выдержал.

Как я это неоднократно подчёркивала, муж был человеком порядочным, и вот он мне говорит:

— Послушай, это становится невыносимым. Тебе просто необходимо уехать куда-нибудь, чтобы отдохнуть от дома и ребёнка. Я возьму отпуск и займусь детьми, а ты поезжай в какой-нибудь дом отдыха или ещё куда.

Мысль разумная, со мной действительно надо было что-то делать. Путёвку достала Люцина. Она работала в ЦК Профсоюзов, не на Бог весть какой должности, но весьма приближённой к верхам. Путёвку она раздобыла горящую, в Мельно. В день получения путёвки уже начинался заезд.

В поезде я немного опомнилась. Куда я еду, зачем? В дом отдыха, где будет полно людей?! Стадность я не выносила с детства, завтраки, обеды, ужины в определённые часы, на завтрак — молочный супчик, от которого с души воротит, а на обед надо спешить к двум, то есть в самое хорошее для загорания время. В конце концов, мы не в тропиках живём, на пляже в час-два самое желанное солнце, а тут изволь мчаться на идиотский обед. Но самое ужасное — жить в одной комнате с чужим человеком. Езус-Мария!

При одной мысли об этом волосы у меня встали дыбом. Нет, такие вещи не для меня. Я смертельно устала, мне нужны тишина и покой, мне необходимо избегать волнений и раздражителей, а тут они будут на каждом шагу. А мне ещё придётся проявлять выдержку, быть терпимой и вежливой. Где брать силы?

В Мельно я приехала к вечеру. Город знала, с ним были связаны самые приятные воспоминания юнос ти. Дежурная в приёмном отделении отметила мою путёвку и велела подождать директора. Сейчас он придёт и проводит меня в отведённую мне комнату.

Директор и в самом деле появился через две минуты. Увидев его, первой мыслью было: «Боже! Какой красавец!» А второй: «Представляю, как все эти бабы рвут его на части!» И наконец, третьей: «Какое счастье, что я такая усталая и ни на что не пригодная! Не придётся с ними соперничать».

Третья мысль весьма успокоительно подействовала на мою подорванную психику. Потрясающе красивый директор дома отдыха был Збышек Пухальский, все равно скрыть этот факт не удастся. Тот самый знаменитый Збигнев Пухальский, впоследствии капитан дальнего плавания. А тогда он взял мой чемоданчик, проводил к одному из домиков и распахнул передо мной двери комнаты на одного человека!

Я не верила своим глазам: это или какая-то ошибка, или мне просто чудится такое счастье. По правде сказать, счастье то ещё: комнатушка задрипанная, мебель колченогая, из окна прекрасный вид на деревянный туалет типа сортир. Тут же выяснилось, что с глазами у меня все в порядке и никакая это не ошибка, просто я приехала последней из моего заезда, а поскольку было неизвестно, какого пола будет этот последний, для него на всякий случай оставили одну из немногих персональных комнат.

А вечером я вторично испытала потрясение: красавец директор пригласил меня на прогулку. И хотя я оценила оказанную мне честь и была тронута до глубины души, от этой чести отказалась, ибо была измотана до последней степени и мечтала лишь о том, чтобы завалиться в постель. Тут не до романтичных прогулок при луне. Хорошенько отоспавшись и отдохнув, утром я уже кляла себя на чем свет стоит: «Кретинка, идиотка последняя! Такой потрясающий парень сам тебе навязывается, а ты ещё выкаблучиваешься!»

На прогулку с директором я отправилась на третий или четвёртый день пребывания в доме отдыха и сначала испытала удивление, потом возмущение, а потом просто рассмеялась и все обратила в шутку.

Нет, мужу я не изменила, хотя вроде бы все к этому вело, но ведь я в глубине души считала себя довоенным поколением, и мне несколько претило начинать знакомство с постели. Нет, меня следовало долго и упорно обхаживать. Да и то ещё неизвестно, чем бы это закончилось.

Долго и упорно Збышек никак не мог себе позволить, времени не было, ведь ему надо было обслужить весь новый заезд. Мною он заинтересовался с первой же встречи. Как он потом признался, его удивило выражение моего лица. Чтобы такой неземной восторг отразился при виде такой мерзости… Видимо, нетипичное явление его заинтересовало, и он решил познакомиться с нетипичной особой поближе.

Потом мы даже немного подружились, но меня удивляло, что он как-то слишком скоро совершенно перестал ухлёстывать за мной. Потом выяснилось, что меня он счёл уже обслуженной. Просто запутался во всех этих бабах, ведь счёт с приездом каждой новой партии шёл на десятки, ну парень и ошибся. Под конец своего пребывания в доме отдыха я обратила его внимание на такое упущение, и он был крайне удивлён. И тем не менее благодаря Збышеку с первого же дня отдыха я поневоле настроилась романтично, что поразительным образом благотворно сказалось на состоянии моего здоровья. От нервного расстройства и следов не осталось, домой я вернулась отдохнувшая, посвежевшая, улыбающаяся.

Тем временем наши жилищные условия оставляли желать лучшего. С двумя детьми мы уже решительно не помещались в квартире. Вечером детей укладывали спать, а нам с мужем для житья оставалась кухня. Ничего, жить можно, но вот разложить там чертёжную доску было абсолютно негде. И в материальном отношении жилось трудно. Муж заставлял меня записывать все расходы, это называлось «жить с карандашом в руке». Так испокон веков было принято у них в семье. Свекровь всю жизнь вела отчётность, документация сохранилась, и можно было, например, из неё узнать, сколько стоила сметана или пучок редиски в 1934 году, сколько до войны давали чаевых официанту, сколько дворник получал на Рождество и прочие интересные вещи.

Мне, естественно, было далеко до пунктуальной свекрови, но я старалась. А поскольку бухгалтерскую отчётность я генетически унаследовала — и отец, и тётя Ядя были профессиональными финансистами, — мои записи в достаточной мере отражали истинное положение вещей, и из них совершенно отчётливо явствовало, что до конца месяца мне никогда не удавалось дотянуть. Например, седьмого апреля 1955 года я записала: «Куда-то запропастилось множество денег. Совсем потеряла голову». В мае удалось дотянуть зарплату аж до четырнадцатого, выходит, её хватило на целых две недели! В октябре — опять отчаянная запись: «Куда-то подевались сорок злотых и шестьдесят грошей, не помню, на что пошли».

Очень интересно читать эти свои старые записи. Вот с волнением прочла, что в сентябре я заработала больше мужа. Муж внёс в семейный бюджет тысячу триста злотых, а я тысячу триста пятьдесят. В следующем же месяце мужу удалось заработать больше, тысячу пятьсот восемьдесят злотых, я же удовольствовалась голой зарплатой, никаких дополнительных приработков. А вот на что шли деньги: плата за квартиру, стирка, проезд на городском транспорте. И питание, разумеется. Питались без особых деликатесов: молоко, сахар, мука, масло, смалец, хлеб, чай. Иногда мясо и колбасы. Ни гроша на спиртное. Ага, вот сосиски, яйца, укропчик.

Помню, ехала я раз на трамвае и раздумывала над тем, что купить — свинину или говядину? Тогда мясо ещё можно было купить свободно. Или лучше вообще фарш?

Ехала я по своей обычной трассе — из Охоты в центр — и так задумалась над обеденным меню, что и не заметила, как мы попали в обычную пробку. Трамвай стоит, я бессмысленно пялюсь в окно, и тут вдруг сидящий напротив меня молодой и интересный мужчина наклоняется ко мне и нежно спрашивает:

— Откуда столько грусти в этих красивых глазках?

Красивые глазки в сочетании с говядиной и фаршем так меня оглушили, что я выскочила из трамвая, давясь от смеха, и дальше пошла пешком. Оказалось, мы стоим на Маршалковской, надо же, и не заметила, как доехала!

Закончился мой декретный отпуск, и я вышла на работу. Как раз в то время все проектные бюро перешли на новый идиотский график работы, согласно которому рабочий день начинался в шесть часов утра. Не знаю уж, кому именно пришла в голову эта великолепная идея. Наверняка автором нового графика был или человек ненормальный, или один из тех, кто все сорок лет Народной Польши последовательно и целенаправленно старался скомпрометировать власть. Подчиняясь трудовой дисциплине, люди на работу являлись вовремя, но работать в столь несуразное время не могли и, пристроив голову на чертёжной доске, отсыпали недосланные часы. Я была на грани нового нервного расстройства на почве недосыпания, ибо уже с пяти вечера начинала мечтать о том, что-бы завалиться и успеть выспаться до пяти утра. Пришлось перейти на полставки, иначе бы спятила.

Из Энергопроекта меня в конце концов вышвырнули. Вернее, посоветовали уволиться по собственному желанию. Думаю, инициатором моего увольнения был руководитель нашей мастерской. Молодой интересный блондин, он мне очень нравился, у меня уже тогда наметилась к блондинам явная слабость, хотя супружеская неверность исключалась, как и в случае со Збышеком Пухальским. Обнаглев от собственного целомудрия, я бесцеремонно заявляла ему в присутствии других сотрудников, что не могу воспринимать его как начальство, ибо слишком он мне нравится как мужчина. Руководитель жутко краснел и сбегал из нашей комнаты, так и не нагрузив меня очередным заданием, но, как видно, не мог больше такое терпеть.

Думаю, не один он был рад моему уходу из Энергопроекта. Послушание и мягкость характера никогда не входили в число моих добродетелей, а на работе мне многое не нравилось, о чем я прямо и нелицеприятно заявляла. На первом месте у нас стояла технология, потом шли конструкторы, потом многое другое, и лишь в самом хвосте плелись архитекторы. Считалось, что с этими вольными художниками не стоит считаться, им лишь бы сделать покрасивее, ха-ха-ха! А кому она нужна, эта красота? Было бы прочно и солидно — и ладно.

Неожиданно мужу на работе дали квартиру. Он по-прежнему работал на Польском радио, и один из сотрудников освобождал служебную квартиру. На неё, разумеется, были претенденты. За одного стоял горой председатель жилищной комиссии, за другого — партсекретарь. Ни одному из них не удалось отстоять своей кандидатуры, вот они, чтобы сделать друг другу назло, решили присудить её третьему лицу, и этим третьим случайно оказался мой муж.

Мы с ним пошли полюбоваться на квартиру, и она оказалась настолько загаженной и сплошь покрытой клопами (эти милые создания не помещались в укромных местах и средь бела дня ползали по стенам), что волосы поднимались дыбом. Клопы настолько сбили меня с панталыку, что я лишилась речи. Муж обратил внимание на плюсы: квартира была намного больше нашей прежней, хотя столь же неудачной формы, опять длинные прямоугольники, а кухню загромождала огромная печь, топящаяся углём.

Печь меня не испугала, печи я всегда любила, но, конечно, жаль, что не было центрального отопления.

Прежние обитатели этой загаженной квартиры уехали в Австралию, мы получили ключи и принялись приводить её в порядок. Не только предприняли широкомасштабную акцию против насекомых, но и занялись перестройкой, сломав стены и перепланировав помещения за счёт кухни — зачем нам такая большая? Увеличили комнату, а в ванной установили газовую колонку, ибо с двумя малыми детьми постоянно требовалась горячая вода. Мы были ещё в процессе перестройки, когда муж в панике прибежал домой и крикнул, что, если мы завтра же не переедем, квартиру отдадут другим. Возможно, партсекретарь и председатель пришли к соглашению. Крикнул, значит, и скрылся, а весь кошмар с переездом свалился на меня. Ладно, немногочисленную мебель грузчики смогут вынести, а что делать с посудой, книгами и прочей мелочью, её во что складывать? Не буду описывать, чего мне это стоило и какими словами я поносила мужа, который не счёл нужным подключиться к хлопотам по переезду, считая это плёвым делом. Потом я ему доходчиво объяснила заблуждения на сей счёт, и он пошёл на жертву. Мощный антиклопиный заряд в форме всевозможных «Азотоксов» делал совершенно невозможным пребывание людей в квартире ещё хотя бы с неделю, поэтому я с детьми оставалась на старой, муж же ночевал под дверью новой на раскладушке, прямо на лестничной клетке. Вещи в квартире, муж под дверью, — считалось, мы уже в квартире живём.

Старой мебели не хватало, новую купить было не на что. Даже деньги на переезд нам одолжила свекровь, четырнадцать тысяч злотых. Это спасло положение. Деньги свекрови мы так и не отдали; когда развелись с мужем, этот долг свекровь благородно аннулировала. А тогда она помогла нам ещё и тем, что посетила нас в новой квартире, привезя с собой подарки: столик, лампу и креслице. Если честно, только эти предметы в нашей новой квартире и производили хорошее впечатление, все остальное было или старьём, или выполненными мною самой кустарными поделками (например, этажерка в кухне).

Но зато у нас теперь был телефон. Из бесценных моих хозяйственных записей той поры следует, что за телефон я заплатила четыреста злотых. Телефон мы получили сразу же по вселении в новую квартиру, по блату. Я уже упоминала, что мой свёкор занимал в Министерстве связи чрезвычайно высокую должность. Нет, не он приказал установить телефон в квартире сына, он бы ни за что такого себе не позволил, семейственность всячески искоренял в своём ведомстве и сам бы не пошёл на нарушение существующих норм и правил. Просто один из его подчинённых пошёл на нарушение и на свой страх и риск пробил нам телефон. Единственная вещь в новой квартире, которая мне не стоила никаких хлопот и нервов.

А Тереса приблизительно в это же время уезжала в Канаду.

Её взаимоотношения с далёким мужем развивались бурно. Начиная с сорок пятого года они с Тадеушем пытались воссоединиться. Сходились, расходились, он уезжал и возвращался, она ехала к нему и уезжала, в общем, приключений и треволнений хватало. Первый раз Тереса в сорок шестом, если не ошибаюсь, собиралась сбежать из Польши с группой Миколайчика. В последний момент она раздумала. Тадеуш прислал полное упрёков письмо. Оказывается, он уже потратил бешеные деньги, две тысячи долларов, Тересу по всему пути следования ждали заказанные номера в гостиницах, а в номерах халаты и утренние туфли, теперь же все денежки пропали. Потом оказалось, группу перехватили, Тереса радовалась, что отказалась от участия в мероприятии, и Тадеуш прислал извинительное письмо, в котором писал, что готов пожертвовать ещё двумя тысячами долларов за чудесное спасение Тересы.

Не помню, когда Тадеуш из Англии переехал в Канаду; там у него уже был дом в Гамильтоне, и Тереса принялась официально оформлять свой отъезд к мужу. Он состоялся в пятьдесят седьмом, а до этого ей пришлось здорово напереживаться, и нам с ней тоже. Тереса все сомневалась, все пребывала в нерешительности, стоит ли ехать, своего мужа она не видела уже семнадцать лет, кто знает, как сложится с ним жизнь, а тут надо расставаться с родиной, с родными, языка она не знает. Я всячески агитировала Тересу за переселение в Канаду.

— Ну и что, если окажется не так, возьмёшь и вернёшься, только-то делов. Зато сколько интересного повидаешь!

— Интересно, на какие шиши я вернусь? — нервничала Тереса. — У меня билет только в одну сторону.

— Пойдёшь в наше посольство и заявишь, что в глубине души считаешь себя коммунисткой, — легкомысленно советовала я, потому что тогда ещё не была знакома с нашими посольствами.

Я лично купила ей на улице Хмельной тёплые рейтузы розового цвета, чтобы этот Тадеуш не слишком воображал. Стоили они у частника целое состояние, четыреста пятьдесят злотых.

Тереса наконец выехала, а я унаследовала её кожаную куртку, которую Тадеуш прислал ей через Красный Крест ещё, кажется, во время войны.

Кстати, о кожаной одёжке. Моя бабушка так зауважала в конце концов моего мужа, что подарила ему бесценную дедушкину кожаную безрукавку. Это было важным доказательством бабушкиных тёплых чувств к Станиславу, ибо безрукавка была на редкость удобной домашней одеждой, и муж её носил не снимая до развода со мной, после чего бестактно возвратил бабушке. Я высказала ему все, что думаю насчёт его свинского поведения: в конце концов, он разводился со мной, а не с бабушкой, зачем же её обижать?

Итак, Тереса уехала. Моему младшему сыну Роберту был годик, старшему — Ежи — семь лет, и он поступил в школу на Гроттгера, в первый класс. Я ходила за ним после уроков, и бедный ребёнок очень страдал из-за этого.

Никогда в жизни не любила я детей, никаких сентиментальных чувств чужие дети никогда у меня не вызывали. Не было у меня ни педагогических, ни воспитательных талантов. Маленькие животные — другое дело. Руки сами тянулись приласкать щенка или котёнка, но не ребёнка. А дети, как назло, всегда тянулись ко мне.

Приходила я, значит, за сыном в школу после уроков и, стиснув зубы, пережидала, пока он переодевался в раздевалке. Одеваться он умел самостоятельно, я с малолетства научила его, нужда заставила. Торопясь по дороге на работу передать ребёнка матери, я в спешке собиралась сама и швыряла в сына по очереди отдельные предметы его гардероба, требуя одеться самостоятельно и побыстрее. Не сразу у него получалось, но с каждым днём все лучше, вскоре даже научился правильно застёгиваться на соответствующие петли. В школьной раздевалке я ждала сына не долее пяти минут, но в раздевалке одновременно одевались два первых класса, и то, что там творилось, явно было не для моих нервов. По дороге домой накопившееся за это время раздражение требовало выхода, и доставалось ни в чем не повинному ребёнку.

Вспоминаю, как однажды мы вместе с Янкой ехали по делам в Жешов, оставив дома мужей и детей. Ехали одни, поезд не был переполнен, в нашем купе, кроме нас, была лишь мама с пятилетним сынишкой. Мы с Янкой даже не разговаривали, отдыхая душевно и физически от своих детей и домашних забот и с интересом наблюдая за чужим ребёнком. Блаженство переполняло нас и наверняка просто-таки излучалось в окружающее пространство. Релакс, полный отдых!

Одно удовольствие было наблюдать за несчастной матерью мальчика — взъерошенной, взопревшей, с безумными глазами пытавшейся призвать к порядку сыночка. Непоседа сыночек ни секунды не сидел спокойно. Он вытер пыль под всеми нижними полками, очистил пальчиками все имеющиеся в купе пепельницы, размазал сопли по себе и по вагонной полке и довольно успешно придавил дверью пальцы. Мы испытывали неземное счастье — ведь это был не наш ребёнок! Наши остались с папочками! Нам можно было сидеть и ничего не делать! Незабываемые мгновения…

После неудачных попыток нанять няню к детям или домработницу я вынуждена была опять обратиться за помощью к матери. Правда, мы попытались и Роберта отдать в детский садик Польского радио, но это тоже окончилось печально. Как и его брат, Роберт чуть ли не на следующий день заразился инфекционной желтухой. Муж был против того, чтобы мальчика воспитывала бабушка, которая, по его словам, окажет на парня дурное влияние, но что было делать? Лучше уж пусть ребёнок будет дурно воспитан, чем совсем его лишиться.

Не выдержала я роли матери, жены и домашней хозяйки и принялась искать работу. Даже чтение детям книжек в известной степени было мне не по силам. Читала я им только три произведения: «Винни-Пуха», «Доктора Дулиттла» и «Золотой ключик, или Приключения Буратино», предпочитая его русскую версию итальянской, с Пиноккио.

В ту пору дошли до меня слухи, что можно приобрести участок для строительства индивидуального жилого дома на улице Рощинского. Для этого требовалось двадцать тысяч злотых в качестве первого взноса. Значительную сумму нам могла одолжить Люцина, остальное мы бы собрали среди родственников. Мне обещали помочь в получении участка знакомые из Урбанистического бюро Варшавы, куда я собиралась поступить на работу. Надо было только похлопотать, обратиться к директору Панчакевичу.

Намереваясь сразу же поговорить с директором о двух своих проблемах, участке и устройстве на работу, я вошла в приёмную и вежливо поинтересовалась у секретарши:

— Проше пани, директор Чакевич может меня принять?

— ПАНчакевич! — поправила меня секретарша.

— Да, да, конечно! — поспешила я исправиться. Похоже, у них здесь царит титуломания. — Пан директор Чакевич может меня принять?

— Директора нет, — сухо ответствовала секретарша, глядя на меня как-то странно. — Он принимает завтра.

Пришла я завтра и опять домогалась свидания с паном директором Чакевичем, склоняя во всех падежах этого «пана», раз им так нравится. Напрасно, его опять не оказалось. Потом я говорила с директором по телефону, упорно называя его паном директором Чакевичем, и только положив трубку, сообразила, что фамилия директора не Чакевич, а Панчакевич. Меня в жар бросило и одновременно стало так смешно, что я долго хохотала, но больше общаться с директором не решилась. Вот таким образом моя семья не обзавелась собственным домиком на улице Гощинского. Ну прямо как в русском анекдоте: «Панкрат? Да какой он пан, просто Крат».

В то время начинали строить Дом крестьянина, и я пошла к ним работать. Меня зачислили в разряд технического персонала, и лучше я сразу честно и недвусмысленно скажу, чем я там занималась, а то на этот счёт ходят всевозможные вздорные слухи, вплоть до того, что я его проектировала и была начальником строительства. Все это глупости, проектировал комплекс Пневский, я у него училась, но никогда не работала, это во-первых. А во-вторых, руководство стройкой и технический персонал — две большие разницы, я относилась к последним. Начала я с роли безеровщицы[02] — инженера, подсчитывающего выполненный различными группами строителей объём работ, по которым им начислялась зарплата. Потом мне поручили эту зарплату выплачивать. На этих двух должностях я вплотную столкнулась с рабочим классом — вот откуда у меня широчайшие познания в этой области, — а также с множеством идиотских постановлений и законов в строительстве, чрезвычайно его затрудняющих, да что там — отравляющих жизнь и строителям, и руководству. Тогда же научилась обходить законы. Общение с землекопами, бетонщиками, каменщиками, плотниками и многими другими тружениками строительных специальностей чрезвычайно расширило мой кругозор и стало хорошей школой жизни, начиная с языковых проблем (множество жаргонных словечек в области строительства было мне тогда неизвестно) и кончая тонкостями в области психологии. Работа на первых двух должностях и затем в секции обмеров, если её подробно описать, даст мне готовый материал не для одного толстого романа. Роман не роман, но кое-чем я сейчас постараюсь поделиться с читателями, тем более что во всех моих произведениях впоследствии я черпала богатейший материал из этого неиссякаемого источника. Тут и характеры людей, и совершенно уникальные прототипы моих будущих героев, и множество невероятных, но как нельзя более правдивых жизненных ситуаций и приключений, и, конечно же, словечки и выражения…

Ну вот хотя бы такой случай. Работала я тогда в секции обмеров. В ней, кроме меня, работали ещё Иреней, великолепный техник и очень красивый парень, вылитый Мефистофель, и инженер-конструктор Кристина. Фамилия у неё была знаменитая, историческая; разумеется, я её помню, но называть не собираюсь, не то вся фамилия обидится, во всяком случае у неё наверняка был в гербе геральдический козёл с задней ногой. Она пыталась воспитывать Иренея, который с большим удовольствием играл роль хулигана, бабника и пьянчуги, желательно опасного для окружающих.

Кристина же научила меня, как следует разговаривать с главком, где сидело самое главное руководство в области измерений и финансов по фамилии Карабин.

— Звонишь, значит, — меланхолически разъясняла мне Кристина, — и говоришь: мне бы хотелось с Карабином. Там так принято говорить. И знаешь, сколько раз я ни звонила, у меня всегда складывалось впечатление, что Карабину со мной не хотелось…

С Иренеем у меня в самом начале нашей совместной работы произошёл конфликт. Работали мы на строительстве этого самого Дома крестьянина в спартанских условиях, жили в бараке без особых удобств, ни поесть, ни попить. У коллег напротив нашей секции была электроплитка, я лично приобрела чайник, чтобы можно было хоть чай вскипятить, сухой бутерброд не лез в горло. И вот этот нахал Иреней без спросу сварил в моем чайнике себе грибной супчик с перловой крупой! В тот день у меня был завал с работой, смертельно голодная я выбрала минутку и помчалась к коллегам напротив, чтобы вскипятить в своём чайнике чай. И увидела страшную картину: мой чайник стоит на плите и в нем весело булькает густая жидкость, в которой время от времени всплывают белые куски грибов. В ярости схватив чайник, я вылила его содержимое в туалет. Вызванный криками свидетелей, примчался Иреней и застал меня за тем, как я вытряхивала из посудины остатки грибочков с крупой. Отреагировал он в весьма изысканной форме.

— Пани соизволила вылить мою собственность в нужник! — орал он, стоя надо мной.

Пришлось подделываться под его стиль.

— А пан был любезен не обратить внимания на то, что это чайник! — разъярённо орала я в ответ. — Чайник, в нем чай кипятят!

Привлечённый нашими криками, вокруг собрался весь персонал ближайших отделов и с интересом ждал дальнейшего развития скандала. Боюсь, мы их здорово разочаровали, я не стала бить Иренея чайником по голове, ограничившись лишь светской руганью. Но на кретина, не знающего, для чего служит чайник, я обиделась и не разговаривала с ним недели две.

Помирил нас пожар. Загорелось на складе под нами, и так случилось, что не было на месте ни нашего заведующего, ни Здислава из технической секции, а дым пробивался уже из щелей пола. Позабыв обиды, я бросилась за помощью к Иренею, ведь пожар на стройке — страшное дело. И тут Иреней проявил себя с самой лучшей стороны, продемонстрировав хладнокровие, смекалку и даже мужество. Выломав двери запертого склада, он загасил уже горящие тряпки. Заведующий потом при всех выразил ему благодарность, а Здислав чуть не расхворался от зависти.

Завидовать у него были все основания. Дело в том, что в одной из секций в нашем коридоре работала некая Ада, немного чокнутая блондинка, разведённая, с ребёнком. Была она очень важным человеком на стройке. Во-первых, исполняла обязанности секретарши всех заведующих на нашем этаже, во-вторых, оформляла всевозможные выплаты, не только наши зарплаты, но и бюллетени по болезни, всякие социальные надбавки, а также прочие чрезвычайно важные денежные документы. Здислав уже принялся её обхаживать, что, впрочем, вскоре закончилось их свадьбой. Но тогда он только приступил к делу и очень хотел как-то отличиться перед любимой женщиной, вот почему и жалел, что пожар прошёл без него. И вот вскоре подвернулся отличный случай проявить себя. Об этом я тогда написала репортаж (как и о многих других вещах; именно в ту пору я стала активно сотрудничать в периодической печати), поэтому могу сейчас рассказать о случившемся со всеми подробностями, с диалогами включительно.

Возможность отличиться предоставил наш туалет. Уходя с работы, каждый норовил его посетить, а туалет был заперт изнутри. Занят, значит. Сначала это никого особенно не встревожило, но время шло, и заинтересованные лица начали вежливо стучать в дверь, поторапливая засевшего внутри. Не помогало. Тогда принялись стучать уже невежливо и позволять себе всякие высказывания по адресу засевшего. Поскольку неизвестно было, кто там, высказывания звучали в неопределённой форме.

На стуки и крики никто не реагировал. Под дверью собралась уже приличная кучка сотрудников, мы получили возможность выяснить, кого же из нас не хватает. Оказалось, никого, все мы тут! Возможно, пришёл посторонний, занял помещение, а теперь боится выйти? Кто-то высказал предположение, что просто в туалете кто-то повесился. И тут началось!

Чрезвычайно взволнованный Здислав решил: вот прекрасный случай отличиться, ведь в толпе у туалета стояла и Ада. Он быстренько принёс стул и длинную, загнутую на конце проволоку. Влез на стул, просунул проволоку в дырку над дверью и принялся вслепую шуровать ею, пытаясь приподнять крючок.