В связи с бабушкой по отцу тётя Ядя много чего пережила. У бабушки в числе прочих болезней развился мощный склероз, и последние годы жизни она вела себя несколько странно. С бабушкой и тётей Ядей ещё со времён войны жила подруга бабушки, пани Барская. Пани Барская, ровесница бабушки, склероз своей подруги тоже отстрадала, да ещё как.

Например, бабушка уронила что-то на кухне, пани Барская наклонилась поднять, бабуля взяла кастрюлю с молоком и медленно, тоненькой струйкой вылила ей на голову. Хорошо, молоко уже остыло. Яйца для яичницы она старательно разбивала на пол, а случалось, и пани Барской на ноги. Короче говоря, ближним своим разнообразила жизнь на все сто.

Пани Барская вскоре умерла, очень надеюсь, не из-за молока и яиц, а тётя Ядя решила спать с бабушкой в одной комнате, зачем, я так и не уяснила, в её распоряжении имелись ещё две комнаты.

Бабушка выработала свой взгляд на время.

— Ядя! — звала она в два ночи. — Ядя, вставай, на работу пора!

— Нет, мамуля, — с ангельским терпением успокаивала её тётя. — Ещё очень рано, всего два часа.

Бабушка соглашалась, но в три начинала снова.

— Ядя, уже утро, пора вставать…

И с завидным постоянством будила в четыре, в пять, в шесть, и так каждую ночь. Это продолжалось года три, каким чудом тётя Ядя не спятила, не понимаю до сих пор. В конце концов бабушка умерла, а тётя Ядя предложила одну комнату Лильке.

А Лилька, primo, сбежала от мужа с детьми, secundo, увлеклась. Вернее, парень увлёкся ею; поскольку он обладал всеми совершенствами с точностью до наоборот, чем у Збышека, постольку для Лильки представлял своего рода отдохновение, но он учился в Советском Союзе, и посему привычки и обычаи опять не совпадали. Лилька проблему разрешила трезво, дурацких иллюзий не питала, контакт с хахалем рассматривала как своего рода терапию и использовала этот контакт рационально.

На всю Лилькину историю я смотрела с испугом и сочувствием: первая ошибка, совершённая с размаху, подействовала на неё чересчур сильно. Она информировала о своих переживаниях семейство, а семейство впилось в развлечение зубами и когтями. На Аллее Неподлеглости происходили настоящие конференции, Лильку хвалили и ругали по очереди, грызли и жевали её, а карканье не утихало ни на минуту. Разложили Лильку, Збышека и хахаля на первоэлементы, придушили её так, что не могла вздохнуть, — не успела я её предупредить, и вот последствия. Хахаль сам уготовал себе полное поражение, разумеется не догадываясь об этом, — Лильку он обожал беззаветно.

Прежде всего он принял предложение тёти Яди и сразу бестактно пустился переделывать всю квартиру. Распоряжался так, что ангельски мягкая и полная доброй воли тётя Ядя впала в панику.

— Знаете, — несмело сообщила она, расстроенная и со слезами на глазах. — Я намеревалась отдать комнату Лильке, а оказалось, надо отдать Лильке, двоим детям и чужому мужику. Мне кажется, пожалуй, это чересчур, не знаю уж, правильно ли…

Мы утешили тётю Ядю вполне: совершенно очевидно, история с хахалем разладится. В который уже раз приехал отчаявшийся Збышек, страшные сцены разыгрывались на Аллее Неподлеглости, моя мамуля и Люцина купались в полном упоении, Лилька наконец взбунтовалась и замолчала, на такое неблагоприятное положение вещей напоролся несчастный хахаль. По-видимому, для куража он хлебнул лишнего, а может, аукнулся в нем Советский Союз, короче, прибыл он для выяснения отношений изрядно под хмель ком. Темперамент проявила моя мамуся, не признававшая алкоголя в принципе, ураганом сорвалась она из-за стола и вылетела в прихожую.

— Может, помочь надо?.. — неуверенно осведомился кто-то из присутствующих. Явно не Люцина.

— Нет, — мягко возразила я, ибо знала свою мамулю. — Успокойтесь, помощь не понадобится.

Люцина хохотнула; мамуся выставила за дверь нежелательный элемент, будто дохлого мотылька сдунула. Падение хахаля стало фактом необратимым.

Пожалуй, я тоже способствовала этому падению. Фраер оказался явно не того уровня, и сам помог мне усечь это. Явились ко мне с визитом втроём: Лилька, поклонник и нечто третье — индивид ростом с сидящего пса, приведённый в качестве партнёра для меня и заранее настроенный на тесные личные контакты. Понятия не имею, что затевалось, оргия или ещё что — идея исходила от хахаля, а Лилька не протестовала, ей, видите ли, было любопытно, как я справлюсь с этим идиотизмом.

Недаром же я была дочерью своей матери. Проблему решила молниеносно: кресло, где я сидела, тут же превратилось в трон, а чело моё увенчала корона. Монархини всего мира до пят мне не доставали, креатура же песьесидячего роста вдавилась в щель на полу, хахаль онемел, и вся компания отвалила, причём Лилька изо всех сил старалась сохранить серьёзность.

— Я знала, что так получится, — оправдывалась она позже, — да уж очень хотелось посмотреть в подробностях. Прости меня.

— Ничего страшного, только смотри, того, сама понимаешь…

Збышек ночевал у меня. До трех ночи гремел потрясающий скандал — я не преминула высказать все мои соображения на его счёт. Сидели мы по-турецки, он на кресле-кровати, я на тахте; клеймила я его и поливала на полную катушку, в целом все сводилось к тому, что жена тоже человек, да ещё и женщина. Он, вынуждена признаться, принимал мои внушения вполне разумно. Почти осознал свои ошибки, благородно сокрушался и клялся исправиться.

В общем, Лилька все-таки вернулась домой, я не дам головы на отсечение, лучший ли это выход. Во всяком случае, ситуация явно изменилась и никакие ботинки уже не выставлялись рядком, зато Збышек впал в садово-огородный раж, сцена в "Просёлочных дорогах" взята с натуры.

К обеду и в самом деле ждали важного гостя. Поддавшись на уговоры приятельницы, родовитой силезки, Лилька приготовила пресловутое вымечко, а Збышек опоздал к обеду — поливал в садике цветочки. Явись он вовремя, компрометирующее вымечко не подали бы гостю. Все остальное происходило как в упомянутой книге. Теперь расскажу о продолжении этого эпизода.

Лилька без всяких возражений позволила мне использовать её имя.

— Подумаешь, Вишневских как собак нерезаных, делай как знаешь.

В те времена редакция «Чительника» сняла продолжение эпизода: вульгарно-де звучит. Tempora[08] меняют mores[09], сегодня что-нибудь подобное никому и в голову не придёт. Так вот, история закончилась на том, что Лилька учинила своей приятельнице скандал, а приятельница, спохватившись, разъяснила, сколько времени надлежит варить вымечко до готовности. Вскоре приятельница встретила в городе этого обеденно го гостя, своего хорошего знакомого, и вежливо осведомилась:

— А вы ненароком не свихнули себе челюсть на вымечке Вишневской?

И надо же так случиться, что я рассказала об этом продолжении эпизода прямо в микрофон — тогда проводилось мероприятие «Лето с радио» — на морском пляже в Мельне. Лилька, как выяснилось, проводила отпуск на побережье в нескольких километрах дальше. Возвращаясь через Варшаву, она меланхолически выдала:

— Знаешь, я тебе разрешила оставить как есть мою фамилию, да не учла всех возможных последствий. Полпляжа примчалось ко мне с вопросом, не та ли я самая Вишневская с вымечком из Чешина…

Другое событие, в котором я тоже приняла грандиозное участие, — марьяж Стефана и Эльжбеты.

Стефан — сын тёти Юзи, сестры бабушки по отцовской линии, двоюродный брат тёти Яди и моего отца, тот самый, что за столом обычно спрашивал: «Мама, а я это люблю?» Стефан был значительно моложе своих родичей. Со времён войны остался в Канаде, как и его брат Метек, впрочем, я не уверена, не жил ли Метек в США. Метека я не видела, кажется, никогда в жизни, а если и видела — не помню, Стефана же очень любила и во второй день последней военной Пасхи гоняла его по всему саду с литровой бутылью воды в руках, дабы облить по обычаю. Как-то он приезжал из Канады, и оказалось, я по-прежнему его очень люблю.

С Эльжбетой они познакомились по фотографиям, завязалась переписка, и Стефан влюбился. Жениться решил во что бы то ни стало. Эльжбете тогда было двадцать, Стефан ей нравился. Хотя и старше её на двадцать, он выглядел молодо, на тридцать с небольшим, душой и нравом тоже был молод. Я всячески советовала ей выходить за него — в крайнем случае ведь есть и разводы.

И снова целая эпопея разыгрывалась по большей части в нашем семействе. Эльжбета заходила частенько, ведь узнать о Стефане нигде не могла, только у нас, возможно, ещё у дяди Юрека, брата моего отца, однако наша часть семейства оказалась более общительна, и тётя Ядя тоже приезжала на Аллею Неподлеглости. Решающим стало мнение моей матери, которая Стефана тоже любила. А уж если любила кого из этой второй части семейства, разумеется, сей индивид воплощал все добродетели, ибо в основном всех отцовских родственников не выносила. Исключение составляли тётя Ядя, дядя Юрек и как раз Стефан, из чего Эльжбета сделала соответствующие выводы.

Впрочем, выйти за Стефана уговаривала её и собственная семья. Естественно, возникли всяческие осложнения паспортно-административного характера, сперва потребовалось выйти замуж и лишь потом можно было уехать в Канаду, ну и вышла замуж per procura[10], и я решительно заявляю, что любому замещающему мужу я предпочла бы Стефана.

Уехала в Канаду, за ней постепенно перебрались и все остальные близкие родственники, родители и сестра Йоля. Тереса с Тадеушем как раз строили на озере собственный дом, Стефан им весело помогал, и окрестные виды Эльжбета нашла великолепными. Сразу признаюсь: вместе с матерью и сестрой участвует в «Бесконечной шайке», а в жизни у нас с ней случались всякие перепалки.

Других пропущенных событий что-то больше не припоминаю, эти же оба случились, верно, незадолго до моего путешествия в Пётрков Трыбунальский, так как Войтек в них явно не участвовал. В целом четыре года, коих, несмотря на бесчисленные отступления, упорно придерживаюсь, изобиловали множеством необычных событий, наезжающих одно на другое, как в моей личной жизни, так и в служебной. За хронологию стараюсь держаться зубами и когтями, но и так всем ясно — хромает у меня эта хронология…

В те годы мы близко сошлись с Алицией. Рассеянность её едва ли не вошла в поговорку и проявлялась по-разному, особенно доставалось сигаретам. Она закуривала две сигареты одновременно или подносила зажжённую спичку к лицу, забыв взять сигарету в рот, а сигаретой пыталась чиркнуть о коробок, ну а фильтром закуривала вообще постоянно. И понятно, всех своей рассеянностью развлекала. Вещи — и служебные и свои — теряла систематически, забывала об условленных встречах и договорных сроках с равным успехом. И вопреки всему этому оставалась человеком принципиальным, могла спорить из-за одного неточно употреблённого слова или из-за двух минут опоздания. Ненавидела ложь, увиливание и педантизм.

Однажды мы устроили с ней конкурс, конечно,, ещё до знакомства с Войтеком; наши семьи уехали, её мать дикарём, моя с внуками, мы остались одни, без домашних обязанностей, вкалывали на работе, а конкурс заключался в том, кто из нас учинит дома наибольший бардак, причём не специально, а естественным, так сказать, ходом — не хватало времени на уборку. Поначалу я вырвалась вперёд, упустила на плите молоко. Потом меня опередила Алиция: что-то искала — циклон не произвёл бы больших опустошений. Затем опять я несколько обогнала Алицию: не мыла посуду, то и дело доставала из буфета чистые тарелки и стаканы, а она экономно ела из одной немытой тарелки, всячески обосновывая — грязь-де её собственная и ничего тут страшного. Некоторое время мы продержались ноздря в ноздрю: у неё развелись мушки в мусорном ведре, а у меня все цветы затянуло паутиной. В конце концов на нас свалилось несчастье в виде гостей, пришлось малость прибраться. Конкурс так и не удалось разрешить.

Лёгкое злоупотребление алкоголем оборачивалось у Алиции замечательно творческим настроением. Однажды на службе после чьих-то именин она отправилась домой с основательно нагрузившимся Яреком, нашим сметчиком, на улице дружно принялись выламывать доски из забора с целью вооружения, дабы нападать на прохожих, не драться, а грабить — денег на что-то недостало. Первым же прохожим оказалась я, вышла вскоре вслед за ними, но забор уже успели пообломать. Алиция ухватила меня за пальто и радостно завопила:

— Ярек, одного поймали!..

С огромным трудом удалось её убедить, что от этого одного никакой поживы не будет. С трудом поверила, отпустила меня, отказалась от дальнейших противоправных действий и после многочисленных перипетий добралась до «Свитезянки», где уже с час её ожидал Янек, тогдашний партнёр по жизни. Ворвалась в кафе в расстёгнутой шубке, в шапке набекрень, размахивая банкнотой в пятьсот злотых и победно оповещая всех:

— А у меня есть деньги! Вон сколько!

При виде Алиции Янек в страшной спешке заплатил за кофе, подхватил и вывел даму сердца, а она на следующий день никак не могла вспомнить, откуда взяла деньги. Меня вынудила поклясться чуть не на коленях, что такой суммы я давно не видела и не у меня она отобрала деньги в воротах. Алиция долго переживала, не напала ли в самом деле на постороннего ни в чем не повинного человека, к счастью, наконец все объяснилось: заняла деньги у случайно встреченной приятельницы.

Войтека и Янека нам удавалось вытаскивать из постели в полночь исключительно в развлекательных целях. Преимущественно затевался бридж, иногда экспромт-вечеринка, а порой даже танцы.

Мои отношения с западными странами тоже начались благодаря Алиции. В Польшу приехала на экскурсию группа французов, прикрепили их к нам, возможно, по линии Союза польских архитекторов, Алиция вытащила меня.

— Пойдём, говоришь по-французски, будем их сопровождать.

Сопровождение ограничилось поездками, французов оказалось всего двое, с машиной: очень светлый хмырь с прилизанными блонд-волосами и очень чёрная девушка, настоящая негритянка. Отправились мы с ними в Желязову Волю, по дороге начало смердеть.

— Смотри-ка, — грустно посетовала одна из нас, — выходит, и правда негры смердят.

— Ты в самом деле думаешь, что девушка? — огорчённо отозвалась другая, так как негритянка оказалась ужасно симпатичная, и нам вовсе не хотелось, чтобы она смердела.

— Ну а кто же? Ты — нет, я специально понюхала.

— Ты тоже нет…

Минуты через две негритянка почему-то перестала пахнуть. Сбыли мы с плеч долой туристику и культуру, и по дороге обратно смрад появился точно в том же самом месте трассы.

— Слушай, это не она, а наш родимый навоз, — констатировала я — на сей раз помню, сказала именно я.

Алиция потянула носом, размыслила и признала мою правоту. Нас даже угнетало некоторое время — огульно обвинили девушку, а объяснить ей правду вроде бы нетактично, так и осталось это несправедливое подозрение на нашей совести.

Само собой, мы рассказывали нашим гостям варшавские легенды, между прочим, и про золотую утку во дворце Острогских, и забыли слово. Я, наверное, забыла, как по-французски «утка» — гораздо лучше помнила всякие балки, поезда и опорные стены. Между собой мы порешили, что утка должна быть la canard, так как la canne вылетела у нас из головы. Остался этот чёртов селезень, в результате иностранцам объяснили весьма колоритную легенду: яйца нёс селезень женского рода. А уж какие яйца — золотые или простые, — наплевать, селезня вполне хватало.

Преуспели мы и в обучении французов польскому языку, в случае мелких коллизий на перекрёстках велели говорить противнику: «Куда прёшься, баран!» Столь необходимое изречение они тщательно записали фонетически, но эти подробности уже излишни.

Маячит у меня смутное подозрение, приезжала ещё одна группа из Франции, но я с ними дела не имела — времени не было. Алиция осуществляла контакты без меня, познакомилась с Соланж, председателем французского Союза женщин-архитекторов, подружилась с ней; между прочим, на мой взгляд, Соланж была прямым потомком месье de la Tour, который во время первого крестового похода приручил львицу, факт этот, однако, никак не повлиял на экскурсию; позднее наших дев пригласили во Францию. Алиция изо всех сил уговаривала меня поехать, само собой, хотелось очень, да не справилась я с делами. Гнала какую-то очередную халтуру, весьма нетипичную, и, как всегда, сидела без денег. Естественно, все это радикально сбило меня с толку, помню, я рычала и кусалась на любое предложение — и халтуры и расходов. Не поехала. Кретинка.

А наши бабы да, отправились в Париж, вели себя как идиотки: ходили по площади Пигаль сомкнутым строем, держа круговую оборону; тоже мне — всем за тридцать, моложе не было, — так уж весь Париж на них и зарился. Вернулись домой, и вдруг Соланж предложила работу у себя. Кого-то уже приняла. Алиция в то время на заграницу не реагировала, я — да, работать поехала бы. Начали согласовывать.

Что-то не удавалось, как всегда, возникали нелепости. Вот тогда-то Ирэна и сделала мне пакость. По договорённости с Алицией Соланж держала для меня место работы и собиралась прислать приглашение. Я попросила немного повременить. Бог знает что меня держало, вернее всего служба, возможно, все те же проклятые Гурце, а может, и очередная семейная кутерьма началась. Всяческих дел и хлопот вполне хватало, так что трудно их разграничить и определить во времени. Я собиралась поехать через несколько месяцев, а пока что это место отдала взаймы Ирэне.

Они вместе с Анджеем уже работали во Франции, Ирэна, кажется, вкалывала год, привезли «симку»… нет-нет, прошу прощения, Ирэна была там одна. Мне вспомнилось, как она, вернувшись, пожаловалась на мужа. Границу пересекла этой самой «симкой», Анджей её встречал, Ирэна в слезах пала ему на грудь. «Слушай, я попала в катастрофу, — жаловалась она мне с обидой. — А он тут же начал осматривать машину — машина главное, я точно видела, мне ноль внимания! А на меня мотоцикл наскочил, когда я пешком шла, могла ведь жизни лишиться!»

Я запомнила Ирэнины жалобы — меня тогда очень утешила мысль, что все мужья одинаковы.

Сейчас же Ирэна снова хотела поехать. Приглашение ей прислали, а вот работы не было. Я все согласовала через Алицию, пусть она поработает за меня у Соланж, чтобы зацепиться, за это время найдёт себе что-нибудь, а я приеду позже. Ирэна уехала, работала у Соланж, после чего, когда Соланж хотела с ней прислать приглашение для меня, Ирэна отказалась. Что там стряслось, понятия не имею, но Соланж рассердилась и ликвидировала все наши комбинации, так что я не смогла поехать вообще и несколько лет не могла простить Ирэне такого поступка. Потом обида несколько поблекла, возможно, в сравнении с номером, который выкинула её сестрица.

У моей матери был настоящий бзик на пункте книг. Свои книги она любила, перечитывала, всячески оберегала и никому не давала. Во время оккупации одна знакомая доставала матери лекарства, неприлично было отказать ей, с великим нежеланием мать дала ей прекрасный криминальный роман Ливингстона «Вопреки очевидности». Знакомая тряслась над книгой — знала пунктик матери, но приходилось отлучаться на работу. В её отсутствие, когда её мамуся находилась дома одна, кто-то заходил и книгу увёл. Мамуся — я не люблю её за это — не только фамилии не запомнила, но умудрилась не заметить, кто приходил — мужчина или женщина. Все поиски оказались тщетными.

После этого случая моя мать тем более отстаивала свои права и книг никому не давала. Её библиотека находилась у меня, и на меня обрушился святой долг сберечь сокровища. Не уберегу, даже за одну пропавшую книгу мать меня проклянёт. А посему я цербером защищала книги от посягательств (вообще-то следовало закрыть шкаф на ключ, да дети ещё на заре своей жизни растеряли все ключи).

Ещё до отъезда Ирэны они как-то зашли ко мне вместе и чёртова сестра тут же залезла в шкаф. Несмотря на мои бешеные протесты, забрала «Вивьен» Максуэла в трех томах, клятвенно обещая вернуть. Не вернула, конечно, я напоминала и умоляла безрезультатно и вдруг уже post factum узнала, что она уехала во Францию вместе с Ирэной и Анджеем. Я в отчаянии искала книгу у её матери, терзала её разведённого мужа, доводила всех знакомых — без толку. «Вивьен» пропала навсегда. Сознаюсь, я отомстила: Ирэнина сестрица в виде Сонечки фигурирует в "Бесконечной шайке", только и всего утешения.

Матери призналась в своей вине лишь несколько лет назад, когда удалось купить новое издание. Полжизни, можно сказать, угробила на скрывание, а ведьму эту не простила и по сей день. Никто из них уже не вернулся в Польшу, обе перебрались в Штаты.

Таким вот образом из-за всех пертурбаций во Францию я не поехала. Зато въехала в перипетии с Юреком, которого мои дети, помните, доконали на обратном пути из Желязовой Воли. Жениться на мне он раздумал, потому как я предъявляла слишком большие требования.

Очень серьёзно, трезво и решительно однажды он вопросил меня:

— Признайся, почему ты не желаешь за меня выйти?

Я занервничала и ляпнула правду:

— Ты слишком толстый.

Он немного подумал:

— Понимаю. На сколько похудеть?

— На двадцать кило, — брякнула я не задумываясь.

— Это слишком. На десять.

— Нет, — заупрямилась я. — Двадцать.

— Десять!

— Двадцать! — рассвирепела я.

— Нет уж, — обозлился он. — Вообще не стану худеть!

А я таки оказалась права, как-то приснился мне похудевший на двадцать кило Юрек — вполне эффектный тип оказался. Ему все равно повезло: женился на очень красивой девушке и с мягким характером, теперь у него ужасно симпатичный сын, с которым вместе уже давно проворачивают всяческие дела. А в моё время вёл их самостоятельно, я делала ему узоры для тканей. Благодаря ему в «Романе века» могла со знанием дела написать о флокировке тканей. Зарабатывали же мы с ним явно по контрасту, за один узор я получала пятьсот злотых, а он полмиллиона. Впрочем, в этой области я всегда отличалась величайшим талантом.

Алиция тем временем занималась очередной группой туристов, на сей раз датских. Туристы говорили по-немецки, Алиция владела немецким как польским, завязались дружеские отношения. Не буду настаивать, что господин фон Розен именно в те поры посетил нашу страну, мне кажется — да, во всяком случае, они подружились, и по его приглашению Алиция уехала в Данию.

Ещё до того умерла её мать, вся мастерская в свидетелях — эту смерть я наворожила. В то время меня просто черт подначил — раскидывала и раскидывала карты кому попало, инспирированная Ядвигой (смотри «Подозреваются все!»), которая бешено верила в гадание Предсказания мои сбывались устрашающе, Ядвиге я нагадала: потеряет нечто, имевшееся у неё всю жизнь почти с рождения, и потеря принесёт облегчение. Все терялись в догадках, что бы это такое могло быть, я тоже терялась, а через неделю все объяснилось само собой. Ядвиге удалили зуб. Разумеется, облегчение она испытала колоссальное.

От Алиции эффекты чёрной магии я скрывала, она даже обиделась.

— Всем гадаешь, а мне почти ничего не говоришь, почему такая дискриминация?

— На тебя глупые карты идут, не знаю, как быть. Не годишься ты для гадания.

Коллегам я сказала правду:

— Слушайте, как ни раскину на неё карты, получается, умрёт кто-то самый близкий. У неё только мать, больше никого нет. Что делать?

— Черт, — забеспокоились коллеги. — Ничего не говори ей. Глупости одни твои гадания.

А через три недели мать Алиции неожиданно умерла от сердца, Алиции не было дома, в общем, не буду вдаваться в подробности; сослуживцы довольно долго посматривали на меня косо. Потом прошло.

В «Блок» пришёл на работу Лесь.

Пребывать с Лесем в одной комнате, сидеть за столом рядом и не написать о нем оказалось просто невозможно. В немногие минуты простоя брала я машинку у секретарши, пани Матильды, которую на самом деле звали Иоанна, и печатала за своим столиком, а коллектив стоял за моей спиной и покатывался. Лешек бросал подозрительные взгляды, в конце концов не выдержал, взял одну страницу и прочёл фрагмент.

— Пасквиль какой-то! — откомментировал он с презрительным неодобрением и бросил страницу мне на доску.

Очень долго он надеялся, что книга никогда не появится — писала я с перерывами шесть лет, а по выходе книги изменил мнение. Ни с того ни с сего ему вдруг повезло, смог целиком заняться живописью, объездил весь мир и "Леся " повсюду возит за собой в качестве своего талисмана.

До «Леся» я писала, разумеется, мою вторую книгу «Подозреваются все!». Во вступлении сказана одна только правда, мы и в самом деле на работе носили голубые халаты, мужчины — бежевые, мой пояс и в самом деле висел на крючке в ванной, а глазами души я и вправду увидела сцену преступления. В моих творческих замыслах с самого начала участвовала вся мастерская. Столярека я предала смерти, потому как он меня разозлил: был должен три тысячи злотых, которые я выплатила за кредит, и увиливал от возврата денег. В ходе действия принимали участие все, так что Столярек наконец забеспокоился, напоминаний о деньгах не выдержал и заключил со мной соглашение. В нашей комнате при многочисленных трезвых и совершеннолетних свидетелях он встал на колени и объявил:

— Ладно, согласен на все, пани Иоанна, только оставьте меня пока в покое с долгом. Пожалуйста, пусть я буду вором, шантажистом, убийцей, жертвой, алкоголиком, бабником, кем хотите, умоляю только об одном! Не делайте меня педерастом!!!..

Порядок, тут я пошла на соглашение.

Долго не могла решить, кого сделать преступником, к счастью, меня чем-то рассердил Витек. Он тогда уже был руководителем и директором мастерской, а Гарлинский уехал в Швейцарию и остался там. За что рассердилась на Витека, не помню, но разговор наш протекал так:

— Погоди, Витюха, это тебе даром не пройдёт. Отомщу.

Витек сперва пренебрёг угрозой, позже забеспокоился. Прекрасно знал, чем я занимаюсь.

— Смотри, понапишешь черт те какой ерунды, не прощу, обращусь в суд!

Черт те какую ерунду я, конечно же, написала — этим и отомстила, однако на всякий случай в начале книги поместила оповещение: все, дескать, высосано из пальца. Витек пережил моё творение мужественно. Понятно, оскорбился на меня, но чувство юмора пришлось-таки ему проявить, обиду скрыл, а года два разговаривал со мной как бы нехотя.

А вот Анка никаких претензий не имела, хотя я впутала её в роман со Збышеком, да она и так замуж за него собирались. Абсолютно добровольно, без всякого принуждения и с большим удовольствием все кровь леденящие драмы я навыдумывала, нежными «кисами» Збышек вовсе её не именовал. А в действительности мы отлично отпраздновали её свадьбу, пожалуй, я даже переусердствовала.

Венчание состоялось в костёле Святой Анны, собрались идти все, я пообещала явиться в наряде сногсшибательно элегантном. Как раз тогда сшила себе кашемировое платье — максидудочку в красные разводы, к нему длиннющий шарф из той же ткани с подкладкой из красного шелка. Вырядилась в платье, на ногах — красные стильные сандалии, на руках белые перчатки, на голове белая Люцинина панама с красными цветочками, та самая, в которой Люцина щеголяла во время восстания, отправившись за Збышеком на Садыбу. Сумочка тоже Люцинина, красно-белая, плоская, в стиле ансамбля.

В таком-то одеянии мчалась я вверх по Дольной пешком, как всегда ловила такси, остановилась частная машина с двумя типами.

— Пожалуйста, садитесь, куда прикажете? Такая нарядная женщина не должна ходить пешком!

Я с удовольствием воспользовалась предложением, довезли меня до Святой Анны, около костёла ждал Весек. Вылетела из машины, естественно, панама свалилась, нахлобучила её, а Весек зашёлся от хохота.

— Чего ты? — огрызнулась я. — Плохо шляпу надела или что?

— Да нет, все в порядке, — с трудом выдавил Весек. — Я ожидал эффекта и НЕ ОШИБСЯ!

Меня тоже одолел приступ хохота. Пришлось нам отойти в сторонку, неприлично так вести себя у входа в святыню. Овладели мы собой только к середине обряда, вошли в костёл, и не знаю уж, как случилось, но на молодых почти перестали обращать внимание. Все пялились на меня, а Весек чуть не задохнулся от смеха. Так вот, на такой фурор я отважилась лишь однажды, больше никогда так не одевалась, в довершение беды хвалёный кашемир красился даже всухую. Вскоре я вся покраснела, включая нижнюю юбку и перчатки.

"Подозреваемые " уже печатались, когда меня разыскал Фильм Польский в лице режиссёра Яна Батория с предложением сделать фильм по «Клину». Сценарий писать сама я не решилась, тем более что Баторий видел все по-своему, писали мы вместе, в кафе «Гранд-отеля». У меня дома торчали дети и Войтек, у Батория шёл ремонт, другого места не нашли, и не раз посетители за соседними столиками замолкали и бросали на нас полные ужаса взгляды… Из «Клина» получилось «Лекарство от любви». Ссорились мы с Баторием самозабвенно, оба прямо-таки кипели от ненависти, но он баталию выиграл — все же в фильме решает режиссёр, а не автор, я понемногу сдавалась и свирепела, Баторий считал меня самой омерзительной бабой на свете, к тому же все время нашей работы у меня болел зуб. Я бегала к стоматологу, настоявшему на лечении канала, болело постоянно, каким чудом получилась у нас комедия, сама удивляюсь.

Войтек на все походы в «Гранд» реагировал по-своему. Само собой разумеется, у меня роман с Баторием. Исходя ядом и чертыхаясь, я сладким голосом допытывалась, где амурами занимаемся, под столиком или внизу, в уборной, если да, то в какой? В дамской или мужской? На конкретные вопросы не отвечал, скандалил изо дня в день, не уверена, не скандалила ли с Баторием какая-нибудь его актуальная дама сердца. Одно лишь могу утверждать: под дулом пистолета ни один из нас не согласился бы на любовные эксцессы, настолько мы друг другу осточертели. По окончании работы дикая ненависть, конечно же, утихла, и мы остались друзьями.

Войтека убедить ни в чем не удалось, дул в свою дуду, отстал лишь тогда, когда сценарий пошёл на утверждение, а служебные встречи в «Гранде» прекратились. Развлечений Войтек по-прежнему доставлял много.

В один прекрасный день решил упоить Доната. Так просто, из любопытства: а что Донат станет вытворять по пьяной лавочке?

— Не забивай себе башку глупостями, — отреагировала я с ходу. — Донат строитель, ни черта у тебя не выйдет.