— За все вместе, могу вам дать двести злотых, — недовольно, с лёгким пренебрежением сказал он.

Ханя чуть не взорвалась:

— Что?.. Если бы вы сказали две тысячи, мы бы смогли начать разговор. Шутите?

— Какие тут шутки? Здесь нет ничего стоящего, старые то они старые, но я бумагами не занимаюсь. Все это никому не нужно. Двести злотых… Ну, триста!

Ханя забрала у него последнюю прочитанную бумажку, отнесла её в комнату, спрятала в ящик и вернулась на кухню:

— Пять тысяч, — сказала она холодно.

— Это не ко мне, — также холодно ответил Джон Капуста. — Я могу поговорить про триста злотых. Вам и столько никто не даст.

Ханя не снизошла до ответа. Она подозревала, что покупатель прав, тем не менее, продавать все за триста злотых не собиралась. Она молча упаковывала дары теплицы.

— Там больше ничего нет? — спросил Джон Капуста, все ещё рассеяно глядя в окно.

Подумав, Ханя призналась, что кое-что есть. Ещё один конверт, но в руки она его не даст, потому что печати легко сломать. Если он купит — даст, а на нет — и суда нет.

— Кто сказал нет? Я, может, и купил бы, но вы придумываете такие цены, что мороз по коже. Я посмотрю ещё раз, медленно и спокойно…

После полудня Джон Капуста поднял цену до пятисот злотых, а Ханя опустила до четырех тысяч. Операция выноса документов повторилась трижды. Джон Капуста изучал предмет торга необычайно скрупулёзно, он внимательно прочитывал бумажку за бумажкой и все время делал какие-то пометки. При этом он, как репей, прицепился к пяти сотням, и только постоянно напоминал, что без осмотра документа с печатями о заключении сделки не может быть и речи.

Окончательно решил дело Адам Дудек. Вечером, когда они остались одни, он представил жене свой план:

— Знаешь этот участок рядом с нами? Народный Совет имеет первоочередное право выкупа, — таинственно произнёс он, снимая ботинки. — Старик Марцинковский хочет его продать, а нам он нужен позарез! Мне придётся дать такую взятку, что не дай бог. Так я осторожно узнал — если у нас будут какие-то заслуги, отказать будет неудобно, и нам разрешат его купить. А заслуга как с неба свалилась!

— Какая заслуга? — засомневалась Ханя, так как Адам замолчал, уверенный, что все уже сказал.

— Как это какая? Дар музею. Это надо проделать с шумом, с разговорами, с освидетельствованиями, с чем только можно.

— Что касается шума — можешь не беспокоиться, наши дети уже раструбили по всему городу, что мы нашли бог знает какие сокровища и отдаём их в музей.

— Раструбили? — обрадовался Адам. — Золотые дети, да пошлёт им бог здоровья! Завтра же туда выберусь. Сундук тоже отдадим, чтобы не думали, будто мы скупимся.

Ханя аж зашипела. Сама по себе мысль мужа была неглупой. Возможность покупки участка возле их огорода стоила, конечно, больше, чем идиотские пятьсот злотых. Но сундук?.. Такой хороший железный сундук!…

В конце концов остановились на том, что вопрос ящика решится в музее. Если они не проявят интереса, Адам принесёт его обратно, а если они бросятся на него, выпустив когти, как ни жаль, придётся оставить. За прибыль с участка Ханя купит себе тысячу железных ящиков, а пока и говорить не о чем.

К обработке необходимого Адаму общественного мнения приложили руку не только дети, но и Сташек Бельский, которому было приятно думать, что он присутствовал при находке чего-то необычайно ценного. В течение часа бумаги из сундука постарели на несколько веков. В Народном Совете уже заранее знали, что Адам Дудек совершает незабвенный поступок, за который его придётся морально вознаградить…

В помещении реставратора музея в Ливе сидел официальный заместитель директора, искусствовед Михал Ольшевский. Учёбу он закончил год назад, и это была его первая должность. Ему было 25 лет, впереди была жизнь и большие надежды на будущее.

Сидел он в комнате реставратора, поскольку в кабинете директора сидел реставратор, de facto исполняющий административные обязанности. С той минуты, когда директор ушёл в двухлетний декретный отпуск, в музее произошло небольшое смещение функций. Реставратор, как многоопытный музейный работник, автоматически принял руководящие функции, а Михал занялся упорядочиванием и реставрацией всего, кроме живописи. Восстановлением живописи занимался настоящий реставратор, проявляющий необычайные таланты в этом направлении.

Михал сидел за столом, смотрел на облака в весеннем небе и представлял себе необыкновенные вещи. Мысленно перед ним являлись многочисленные произведения искусства красоты абсолютно уникальной. Всю свою жизнь он мечтал о работе среди забытых шедевров, о потрясающих открытиях, о поиске и оценке древностей, которые ещё не явились миру, о находке исторических памятников и разностороннем их представлении. Он мечтал о тесноте музейных залов, лоснящихся богатством эпох. Много лет он страдал от страшных мук, встречаясь с невниманием и пренебрежением к шедеврам, разбросанным по подвалам, сараям и чердакам не только жилых домов, но и музеев. В нем кипела кровь, замирало сердце, он стискивал зубы и всей душой желал изменить мир. Найти все, будь то великое произведение искусства или какая-то мелочь, подновить, почистить, ухаживать и показывать. Показывать кому ни попадя — детям и взрослым, иностранцам и соотечественникам, интеллектуалам и безграмотным — всем, без различия пола, возраста и положения. Информировать, рассказывать, будить любовь и уважение к истории искусства. Обысторичить, окультурить, охудожествить общество! Когтями выдирать памятники старины отовсюду, где они пропадают. Выкупить, выпросить и даже украсть! Создать музей, которому Лувр и в подмётки не годится!

Другими словами, он был абсолютным неизлечимым маньяком, идеалистом и энтузиастом своего дела.

Музей, в котором он работал, поразительно отличался от идеала. Он содержал всего три достойных экспоната. Причём, в основном это было оружие — самострелы от семнадцатого века и старше. Остальные предметы, по мнению Михала, были слишком молодыми и малохудожественными. Самыми древними в коллекции были алебарды, к которым он испытывал наибольшие симпатии. Давая выход чувствам, он в большой тайне и без свидетелей чистил их, полировал и даже точил, и всегда держал под рукой по крайней мере две из них.

В небе за окном показалась большая стая ворон и одновременно заурчал мотор приближающейся машины. Автомобиль являлся предметом противно современным, своим урчанием он спугнул с облаков волшебный образ шедевров. Наполнившись обидой на действительность и в то же время какой-то отчаянной жаждой деятельности, не выходя из состояния задумчивости, Михал поднялся с кресла и рассеянно снял со стены алебарду.

Ручка была довольно тяжёлой и неудобной. Михал крепко взялся за неё посередине, мысленно представив, что должен вести борьбу за произведения искусства. Зажегшись этой неясной мыслью о борьбе, он непроизвольно замахнулся алебардой. Замах показался ему несоответствующим оружию, пришлось замахнуться ещё раз. Тоже плохо. Внезапно заинтересовавшись фехтованием, он сделал несколько других движений и уже через минуту рубил и рассекал воздух с таким воодушевлением, как будто его противник на протяжении пятисот лет скрывал во влажном подвале беззащитные перед водой шедевры.

Понятно, что именно в этот момент и появился Адам Дудек, который привёз машиной свой сундук. Музей был открыт, но пуст, он не знал, куда пойти и поэтому постучал в ближайшую дверь слева. Не ожидая приглашения, поскольку сундук весил порядочно, он нажал на ручку и открыл створку двери.

Что-то со страшным свистом разрезало воздух перед самым его носом. Он метнулся назад, ударился локтем о косяк, тяжесть вывалилась из рук и грохнула о пол. Свистящее нечто мигнуло, блеснуло молнией и с огромной силой вонзилось прямо в рассыпанное у ног содержимое сундука.

Неизвестно, кто из них испугался больше — смертельно удивлённый Адам или же Михал, которому вдруг стало очень жарко от мысли, что он чуть не разрубил человека. В последний момент он успел изменить направление смертоносного удара! От пережитого его охватила слабость. Он неподвижно стоял, опершись об алебарду, вспомнив, что как раз недавно её наточил…

Сундук упал боком, на лету крышка с распахнулась, бумаги разлетелись, алебарда попала как раз в середину большого конверта, сломав три красные печати. Адам увидел это и одеревенел окончательно. Оба надолго замерли, уставившись в поломанные печати и не смея взглянуть друг на друга.

Адам пришёл в себя первым, потому что вспомнил о Хане. Он почувствовал, что должен что-то сделать и отворил двери пошире.

— Можно? — спросил он очень осторожно.

Михал тоже вышел из оцепенения. Он схватил алебарду и как можно быстрее повесил её на стену.

— Пожалуйста, пожалуйста, — пригласил он. — Сейчас я вам помогу… Вы по какому-то делу?

Адам перешагнул через сундук, присел и запихал рассыпанные бумаги обратно. Общими усилиями они водрузили железный ящик на стол. Михал невольно залюбовался красивым, в стиле барокко орнаментом на крышке. Немного злясь на себя, немного на гостя, он изо всех сил старался выглядеть достойно, серьёзно и элегантно, плохо слушая объяснения. Содержание рассказа Адама начало до него доходить где-то посередине, он откинул крышку, заглянул в сундук, посмотрел на бумаги и полностью пропустил продолжение.

Скоро Адам понял, что молодой человек его вовсе не слушает. Он уныло замолчал и смотрел, как этот помешанный директор вытягивает документы из ящика, без видимого труда читает сложные завитушки, алчно тянется за следующими, как постепенно загораются его щеки и краснеют уши, а глаза начинают искриться подозрительным блеском. Он сильно испугался и уже начал думать, не лучше ли махнуть на все рукой и поскорее сбежать.

Михал, не веря собственным глазам, просматривал документы. Постепенно на него накатывала волна умиления, такая мощная, что ей необходимо было дать выход. Он оторвался от захватывающего чтения, чтобы что-то сделать, громко крикнуть, кувыркнуться, броситься вприсядку, но не сделал ничего, потому как взгляд его упал на испуганного Адама, и он осознал, что здесь находится свидетель. Адам показался ему ангелом, он немедленно простил ему поимку во время дурачества с алебардой и для его развлечения готов был выкатить даже пушечный ствол.

— Господи, откуда это у вас?! — выкрикнул он с радостным удивлением. — Это же сокровище, настоящее сокровище!

— Я же вам говорю откуда, а вы совсем не слушаете, — ответил слегка обидевшийся Адам.

— Ну почему, я вас слушаю, ей-богу! Повторите ещё раз!

Адам терпеливо повторил весь рассказ о находке сундука. С сумасшедшими он предпочитал не ссориться. На этот раз Михал слушал с пристальным вниманием.

— Откуда это там взялось? — спросил он удивлённо. — И каким чудом, несмотря на войну, сохранилось?

— Там жил один нотариус, — объяснил Адам. — Ещё довоенный. Перед самой войной он начал строить себе дом, и, пока суть да дело, отец сдал ему наш. Ну, он там и жил. Только жена у него была еврейка — как немцы пришли, всех до последнего человека и схапали. То есть, не всех, хлеборезка осталась, из-за этой хлеборезки дом и уцелел.

— Как это? Из-за какого хлеборезки?

— Да из-за кухарки. Была у них одна кухарка, она с самого начала крутила с немцами. Фрицы оставили ей этот дом, всю войну она в нем жила, гулянки им устраивала. Они к ней в гости ходили, ещё и приплачивали. Девка она была налитая, как репа, ничего не скажу, я её с детства знал, только вредная. Это она донесла на жену нотариуса. Но из-за неё, когда нотариуса взяли, дом не спалили и не разграбили, он остался в полном порядке и простоял всю войну. А кухарка куда-то подевалась и никто её не жалел.

— Может, вы знаете, как звали нотариуса?

— Знаю. Вспомнил. Лагевка. Болеслав.

— Вы думаете, что это он спрятал?

— А кто ещё? Тогда там больше никто не жил, мы угол у родственников снимали, потому что нотариус хорошо платил. Отец дом поставил, а денег у него не осталось. А нотариус, видать, чувствовал, что будет, и бумаги в подвал спрятал, чтобы хоть их спасти.

— Когда вы это нашли?

— Позавчера. То есть одиннадцатого.

— Лагевка Болеслав… — повторил Михал и вновь почувствовал волнение. Он заглянул в сундук. Лагевка Болеслав, вероятно, внук или правнук того Лагевки, который сто лет назад составлял эти документы и подписи которого здесь стоят. Позавчера, одиннадцатого… Значит, сегодня тринадцатое. Тринадцать, какое прекрасное число…

Адам Дудек как раз подумал, что черт бы побрал это тринадцатое число, всегда это пропащий день. Вот пожалуйста — попал на психа, который опять ничего не слушает, а Адам как раз упомянул про справку. Он немного запутался, потому как ему было необходимо что-нибудь посильнее, чем справка, какая-нибудь благодарность или ещё что…

До Михала вдруг дошло, что пришелец что-то лопочет, о чем-то просит. Для него он готов был на все. Адам, вспотев от волнения, бормотал что-то про Народный Совет, участок и право выкупа. Михал ничего не понимал, но угодить хотел от всего сердца. Справка о дарении? Конечно, само собой разумеется, официальная благодарность…

Он опять перестал обращать внимание на гостя, потому что взгляд его упал на конверт со сломанными печатями. На нем было несколько надписей, нечто вроде содержания, и первая из них гласила: «Завещание Ясновельможной Пани Софии из Хмелевских Больницкой, писанное нотариусом Бартоломеем Лагевкой в день 11 апреля 1901 года от Рождества Христова, в двадцать пятую годовщину бегства из дома Ясновельможной Пани Катарины Больницкой».

Михал не был суеверным, но такое совпадение дат вызвало сердцебиение. Он почувствовал, что окончательно теряет равновесие. Замечательный парень принёс эти чудесные вещи, но от замечательного парня надо наконец избавиться, чтобы прочитать все спокойно. Он заметил там нечто неправдоподобное и заболеет, если не займётся этим немедленно!

Адам уже безнадёжно отчаялся, когда музейный псих вдруг взорвался дикой энергией. Он сорвался с места, выволок Адама из здания, вернулся за какими-то печатями в кабинет директора, второй раз вернулся за бумагой, третий раз — чтобы закрыть двери. Он тащил его за собой и кричал что-то про Отдел Записи Актов Гражданского Состояния. Испуганный Адам упирался изо всех сил, пока из хаотичных объяснений не понял, что машинистка в ЗАГСе печатает лучше всех в воеводстве. Тогда он перестал упираться и предложил не топать четыре километра пешком, а доехать до Венгрова на его фургоне. Они вернулись на шоссе и галопом поскакали к фургону.

Часом позже дело было полностью улажено. Счастливый Адам отправился домой с бумагами, тон которых пылал таким энтузиазмом, что мог заменить по крайней мере Золотой Крест Героя, а Михал наконец-то остался один. Он вернулся в музей, запер дверь на ключ и принялся за чтение.

Торжественно, с чувством райского наслаждения, он первым делом вытянул то, что потрясло его ещё при первом взгляде. Документ носил титул: «Список имущества, собранного ясновельможной пани Софией Больницкой, переданного в распоряжение Бартоломею Лагевке, для последующей передачи наследникам, согласно с последней её волей, выраженной в завещании от 11 апреля 1901 года от Рождества Христова». Начало документа было в превосходном состоянии, середина и конец подверглись полному уничтожению из-за плохого качества бумаги и были почти нечитаемы.

Под заглавием шёл длинный список. После первой же позиции у Михала запершило в горле, здесь упоминались 15 тысяч рублей золотом, он тут же представил себе, какую нумизматическую ценность представляют собой эти рубли. Во второй позиции у него спёрло дух. Там чёрным по белому было написано, что речь идёт о двух тысячах штук различных золотых и серебряных монет, давно не используемых в обращении, в том числе так называемых драхмах, пиастрах, польских грошах, дукатах, талерах и других. Дальше он читал описание драгоценностей и украшений, до тех пор, пока не пришлось встать и выпить воды. Он как раз добрался до подсвечника, триста лет назад купленного у потомка рыцаря, добывшего его в крестовом походе. На старинном украшении для головы, выполненном из трехсот жемчужин, у него потемнело в глазах, а на серебряном сервизе работы краковского ювелира, выполненного перед самой смертью королевы Ядвиги, он перестал читать. Он протёр глаза, потряс головой, размазал по лицу остатки невыпитой воды и начал все заново.

Продолжение текста ниже сервиза было покрыто пятнами, что создавало некоторые трудности при чтении. Михал с трудом расшифровывал недостающие буквы, с омерзением думая о купце, который продал нотариусу такую гадкую бумагу. В конце концов ему удалось прочитать только запись о портрете бабки пани Софии, написанным из чистой симпатии к ней мастером Баччиарелли, обо все остальном приходилось только догадываться. Ему было ужасно жарко, лицо его горело, он чувствовал головокружение, а мысленно, с неслыханной точностью, видел каждый из описываемых предметов. Он поднялся с кресла, сделал у окна несколько глубоких вздохов, принёс себе следующий стакан воды и начал читать в третий раз.

В упоении дочитав до конца, он наконец осознал, что именно читает. Список предметов, переданных в распоряжение… Нотариус все это взял, список есть, а где предметы?..

— Ради бога, что со всем этим сталось?! — жалобно простонал он в окно и через секунду добавил вполголоса: — Спокойно, Михал, только спокойно…

Он отодвинул потрясающий список и принялся за осмотр остального содержимого ящика. Среди многочисленных актов купли и продажи различных объектов он нашёл заметки другого содержания. Одна из них гласила:

«В первую годовщину смерти моего святой памяти отца, Бартоломея Лагевки, удостоверяю текущее состояние наследства от святой памяти Софии Больницкой. Имущество в моем распоряжении, с помощью божьей и Антона Влукневского. Катарина из Больницких Войтычкова до сих пор жива.»

Дальше следовала дата: 4 февраля 1905 года.

Этой записки Михал в первую минуту вообще не понял. После долгих размышлений он осознал, что в день 4 февраля 1905 гола наследство от этой Больницкой ещё не было принято наследниками. Все предметы, упомянутые в списке, все ещё находились на сохранении, но теперь у сына того нотариуса, который составлял завещание. Но что должно было означать упоминание о жизни Катарины из Больницких Войтычковой?

Неясная, смутная, волнующая надежда тронула его сердце. Он стал лихорадочно рыться в оставшихся бумагах и нашёл отдельный листик от сентября 1939 года. Подписался на нем Болеслав Лагевка, который записал следующие слова:

«Для сведения возможных исполнителей: Катарина Войтычкова до сих пор жива. Полина de domo Войтычко, primo voto Влукневска жива и здорова. Остальное без изменений, согласно воле завещателя».

Михалу опять стало невыносимо жарко. Он упал на кресло, откинулся на спинку и зажал ладонями горячие уши. Смутная надежда закреплялась. В 1939 году наследство оставалось на хранении, а таинственная Катарина из Больницких Войтычкова имела с этим что-то общее. Она оказывала на это влияние тем фактом, что была жива. В голове пронеслось, что жила она чертовски долго… Тем не менее, если в 1939 году существовало некоторое состояние, то это состояние существует до сих пор, поскольку последние тридцать пять лет завещание почивало под полом в подвале Адама Дудека. Предметы из списка, эти сказочные сокровища, до сих пор где-то лежат. Лежат… Сейчас, а лежат ли? Была война, потом тридцать лет…

Михал оторвал плечи от спинки, схватил список и принялся изучать его с другой точки зрения. Каждый предмет он мысленно ощупывал, осматривал, представлял, старался сравнить с другими. Память его была отличной, последние десять лет, ведомый свои маниакальным увлечением, он добывал сведения о забытых произведениях искусства. Он исследовал их, читал о них, выскребал и добывал любую информацию, сплетни и анекдоты, осматривал все, что только мог осмотреть, в голоде и холоде шляясь по всей Европе. Он смело мог сказать, что, как никто другой, знает где что находится. Он помнил, что было в Польше до войны, что было вывезено и украдено при оккупации, что найдено, обнаружено и открыто в послевоенное время. О старых произведениях искусства он знал почти все и теперь открыл для себя нечто поразительное.

Ни одна из описанных здесь вещей, со всей уверенностью, нигде не появлялась. Совсем нигде, не только в Польше. О предметах такого класса, о таких нумизматических экземплярах он должен был услышать, где бы они не всплыли. Хотя бы об одном… Они не есть и никогда не были единым целым, это — хаотическое собрание абсурдных богатств, одно оттуда, другое отсюда. Несомненно, они бы разошлись между коллекционерами. Нет такого человека, который за столько лет не выпустил чего-либо в мир или из-за денег, или для обмена. А здесь ничего, ни об одной из вещей он никогда не слышал. Следовательно…

Михал на мгновение замер, закрыл глаза, потом открыл их и посмотрел на темнеющее небо, по которому весенний ветер тащил розовые облака. Ни неба, ни облаков он не видел, для разнообразия ему стало холодно и пришлось собрать все силы, чтобы наконец осознать эту неслыханную, неправдоподобную, ослепительную мысль.

Итак, все эти вещи, весь этот клад, все ошеломляющие, несравнимые сокровища до сих пор лежат где-то в укрытии, там, где по поручению своей клиентки их спрятал старый нотариус Бартоломей Лагевка…

Примерно через пятнадцать минут Михал Ольшевский вновь приобрёл способность мыслить. Могучая, оргазмическая радость окрыляла его и подпитывала ум. Фактом существования каких-то там наследников он пока полностью пренебрёг, не сомневаясь, что, если музей сможет это купить, удастся уговорить их на продажу. А если и нет, они наверняка согласятся сдать это на хранение, сфотографировать, описать и показать людям… Понятно, что все вещи были где-то в стране, близко и доступно. К счастью, вывозить подобное не разрешает закон…

Осталась единственная трудность — найти эти сокровища. Несомненно, они хорошо спрятаны, если до сих пор не найдены. Где старый нотариус мог найти соответствующее укрытие? Наверняка закопал… Михал прикинул объём вещей, получился ящик объёмом со стол реставратора. Такой ящик закопать можно, можно закопать вещи и побольше, но где?!

Внимательный просмотр всех бумаг из ящика окончательно подтвердил, что на этот счёт никакой информации нет. Оставалось завещание. Если бы печати на конверте не были сломаны, он бы наверняка поостерёгся его открывать, но, к счастью, печати сломались добровольно. Завещание было последним шансом.

Взяв в руки испорченный, конверт Михал заметил следующее: во-первых, уже давно наступила ночь и в комнате горит лампа, когда он её зажёг — не понятно. Во-вторых, что он ужасно голоден. В-третьих, тут что-то не сходится. Что-то не так. Завещание открывается после смерти завещателя и в присутствии наследников. Откуда было известно, что надо делать с этим кладом, оставленным на хранение? Очевидно, из завещания. Значит, это завещание уже открывалось и читалось. Сейчас… Но если исполнителем остался тот же нотариус, который его писал, он, понятно, знал его, не открывая. Информацию сыну он мог передать устно. Итак…

Необходимость поиска чудесных сокровищ подталкивала к действиям. Михал забыл о сомнениях и открыл конверт.

Внутри находились два завещания и примечание нотариуса.

Михал поспешно развернул первую попавшуюся бумагу. Какой-то Казимир Хмелевский, в день 7 августа 1874 года от Рождества Христова, завещал все, чем обладает, ясновельможной пани Катарине Больницкой, дочери Владимира и Софии, либо потомкам упомянутой Катарины. Не читая продолжения, где шла речь о каких-то усадьбах, мельницах и золоте, Михал нетерпеливо отложил эту бумагу и взял следующую. Да, это было то, что нужно. Опять печать и сухое распоряжение: «Вскрыть после смерти Катарины из Больницких Войтычковой».

Мимолётно подумав, что эта Катарина к настоящему времени давно умерла, Михал решительно сломал печать. Одним взглядом он окинул содержание, после чего начал читать внимательнее. Нижеподписавшаяся София из Хмельницких Больницкая, в здравом уме и трезвой памяти, но из-за возраста слабая телом, отписывала Полине Войтычко, дочери Катарины из Больницких Войтычковой, вышедшей вопреки воле родителей замуж за Антона Войтычко, огромное богатство, происходящее из следующих источников: primo, приданное собранное для Катарины, которого она лишилась, сбежав из дома и вступив в нежелательный брак; secundo, наследство от Казимира Хмелевского, передающего свою собственность Катарине либо её потомкам, в данном случае — потомкам; tertio, имущество, унаследованное от святой памяти сестры пани Софии Больницкой — Марии, графини Лепежинской; quarto, небольшая часть собственного имущества пани Софии в виде драгоценностей, предметов домашнего обихода и портрета. В состав вышеупомянутого имущества входили четыре усадьбы, расположенные в различных местах, две мельницы, много леса с двумя лесопилками, винокурня и пивоварня. Относительно последней, с русским купцом, неким Фёдором Васильевичем Колчевым, было заключено соглашение о поставке хмеля, действительное на протяжении последующих двадцати лет. Михал вспомнил, что видел этот договор среди других документов, и подумал, что он закончился ещё до первой мировой войны.

Дальше. Основу состояния составляли деньги, прибыльно вложенные в различные предприятия. Кроме них существовали наличные в виде пятнадцати тысяч рублей золотом, и многочисленные предметы и украшения неизмеримой ценности, перечисленные в отдельном списке. Они сложены в деревянный ящик, окованный железом, который пани София передаёт на хранение исполнителю данного завещания, нотариусу Бартоломею Лагевке, вместе с ключами, обязав его перед именем господа старательно сохранять имущество от всевозможного лиха. Того же Бартоломея Лагевку пани София Больницкая обязала заботиться и об остальном имуществе, отдав ему в управление усадьбы и мельницы, до передачи наследникам. Основным условием передачи должна была стать смерть Катарины из Больницких Войтычковой, старшая дочь которой не имела права на получение чего-либо при жизни матери. Скромный остаток своего имущества пани София передавала единственному оставшемуся в живых сыну Богумилу Больницкому, без всяких условий и оговорок.

Ошарашенно дочитав до конца это оригинальное завещание, Михал увидел под ним подписи свидетелей. Их было двое. Некто Дамаций Менюшко и какой-то Франтишек Влукневский. Этого Влукневского он уже где-то видел, он уже попадался на глаза…

Он быстро нашёл два упоминания о Влукневском. Младший Лагевка управлял имуществом при помощи божьей и Антона Влукневского, это должно быть сын Франтишека. И второе: «Полина de domo Войтычко, primo voto Влукневска…» Значит, Полина Войтычко, наследница Софии Больницкой, вышла замуж за одного из Влукневских, судя по датам, скорее всего за сына Франтишека, этого Антона или другого… Франтишек был одним из свидетелей, знал содержание завещания и нет ничего удивительного, что женил сына на дочери Катарины! Удивительно только, что он не ускорил её уход с этого света…

В сердце возникло внезапное беспокойство. Так, если Влукневский женился на дочери Катарины и от отца знал содержание завещания, не сделал ли он какого-нибудь трюка с наследством? Может, они не дождались смерти Катарины… Нет, исключено. Последний потомок нотариуса Болеслав Лагевка, в 1939 году писал чёрным по белому: «Остальное без изменений, согласно воле завещателя». Если согласно воле, значит, при жизни Катарины они ничего не получили.

Михал перестал ощущать голод. Он уже запустил руки в кипу бумаг, чтобы найти упоминания о Влукневских, когда вдруг вспомнил о примечании нотариуса.

Старый Бартоломей Лагевка, чувствуя приближение смерти, оставил письменные поручения сыну, объяснив при случае некоторые события, связанные с завещанием пани Софии. Во-первых, содержание завещания должно оставаться в тайне до момента его реализации. Оба свидетеля поклялись хранить молчание. Во-вторых, как Франтишеку Влукневскому, так и его сыну Антону, можно доверять, принимая их помощь в управлении имуществом, поскольку это люди исключительной порядочности. В-третьих, пани София Больницкая умерла внезапно, сражённая апоплексией при вести о бегстве своей старшей внучки Полины. Убегая, Полина не думала о замужестве и отправилась в Варшаву, чтобы найти приличную работу. В-четвёртых, сражённая апоплексией пани София в последние часы жизни пыталась сказать что-то ещё, что, к счастью, ей не удалось. Бартоломей Лагевка не сомневался, что умирающая собиралась отказать своей внучке, чего он никакой ценой допустить не мог, поскольку считал, что Катарина de domo Больницкая пострадала уже достаточно, причём с его помощью. Он пренебрёг своими обязанностями, не исполнив завещания Казимира Хмелевского, и сделал это под давлением пани Софии, которой он безоговорочно подчинялся, за что бог его простит. Пусть же хоть дочь Катарины получит то, что ей принадлежит. В-пятых, он обязывает сына передавать место укрытия доверенного им сундука, о котором идёт речь в завещании, исключительно устно и только одному человеку. В-шестых, он наказывает следить за Полиной и её потомками, чтобы в момент смерти Катарины не было хлопот с поисками наследников. В-седьмых, он оставляет сына опеке божьей.

Ниже подписи Бартоломея Лагевки виднелось примечание, сделанное рукой его сына: «В день 5 сентября A.D. 1903, Полина Войтычко вышла замуж за Франтишека Влукневского и поселилась с ним в Варшаве по улице Согласия, 9, во флигеле, на третьем этаже.»

В полном оцепенении Михал всматривался в это примечание. О, боже! Палина вышла замуж за Франтишека, мужчину, который был почти ровесником её бабки?! И этот Франтишек переехал в Варшаву?! Невозможно!!!…

Он лихорадочно бросился к ящику. Там было что-то, он точно что-то видел про этих чёртовых Влукневских! Какие-то обычные, маловажные вещи…

За окном уже разгорался весенний рассвет, когда Михал, успокоенный насчёт замужества Полины Войтычко, дочитывал арендное соглашение, в котором Франтишек Влукневский отдавал в аренду своему брату Антону свои земли, унаследованные от отца. Дальше шёл документ, по которому Антон заплатил Франтишеку и принял в управление всю собственность. Поняв, что Полина вышла замуж за человека соответствующего возраста, Михал успокоился. Он уже без остатка втянулся в историю этой удивительной семьи, в которой дочери неизменно сбегали из дома, а матери проявляли непримиримую твёрдость. При случае он отметил контраст между спрятанными сокровищами и третьим этажом флигеля, и, наконец, полностью поверил, что старый Франтишек Влукневский сохранил тайну до конца.