Люди за дверью разговаривали по-французски, что меня вполне устраивало. В целом их беседа доносилась до меня в виде нечленораздельного шума, но отдельные фразы звучали вполне отчётливо, и то, что удалось разобрать, оказалось чрезвычайно интересным.

— Идиотская история! — услышала я сердитый и уверенный голос. — Не можем же мы перетрясти всю Европу, сантиметр за сантиметром!

— Эх, надо ж было так ошибиться! — воскликнул с раздражением другой голос. — И убить её мы не можем, вообще ничего ей не можем сделать, пока не скажет…

Дальше ничего нельзя было расслышать, но вот неожиданно прорвалось несколько отчётливых фраз:

— Да нет, наверняка поймёт. А если даже и не поймёт, достаточно того, что сообщит в полицию. Хотя бы о том, что увидит!

— Так какого черта нужно было тащить её с собой?

— Другого выхода но было. Теперь уже ничего…

Голоса зазвучали приглушённо, я с трудом улавливала лишь обрывки фраз:

— …так она нам и скажет! Ты бы на её месте сказал?

— У меня идея! Предложим ей вступить в дело.

— Шеф не согласятся!

— Дурак! Зато она согласится, все скажет, а потом несчастный случай…

И дальше опять неразборчивый гул голосов, из которого я понимала лишь отдельные слова:

— …в долю… процент согласуем… можно наобещать…

— Неплохо придумано!

— …ни в коем случае не выпускать. Стеречь как зеницу ока до прибытия шефа…

— …наш единственный шанс — вытянуть из неё до этого…

— …если не забыла…

И опять неразборчивый шум, перекрытый властным голосом, видимо, старшего в компании:

— Ясное дело, потом ликвидировать. Но бесследно! Не так халтурно, как обычно ты работаешь, а действительно никаких следов. Мы не можем рисковать.

— А на проснулась ли она? — вдруг с тревогой спросил другой голос. Одним кенгуриным прыжком я оказалась на своём диване, но не легла, решив, что сидеть имею право, а изобразить на лице состояние полной прострации мне не составит ни малейшего труда. Дверь, однако, оставалась закрытой, как видно, они не торопились проверить, в каком состоянии я нахожусь.

«Что же все это значит, черт побери? — думала я, сидя на диване с совершенно естественным идиотским выражением на лице. — Что такое я должна им сказать? О какой ошибке они говорили? Сказать?.. А, так, значит, покойник… Дал маху, что и говорить. Действительно, ошибочка…»

Услышанное произвело на меня столь сильное впечатление, что я полностью пришла в себя и начала сосредоточенно обдумывать создавшееся положение. Значит, меня обременили какой-то потрясающе важной тайной. Минуточку, что он там говорил? "Все сложено сто сорок восемь от семи, тысяча двести два от "Б", как Бернард, два с половиной метра до центра". Так, что ещё? Ага, «вход закрыт взрывом». Нет, что-то ещё было. О рыбаке, кажется. Нет, не о рыбаке. «Связь торговец рыбой Диего» и ещё что-то. Что же? А, вот: «па дри». И не закончил. Интересно, что бы это все значило?

«Перетрясти всю Европу…» Видимо, они что-то где-то спрятали и зашифровали место, а этот блаженной памяти придурок доверил мне шифр. Действительно, нашёл кому… А теперь эти негодяи за стеной хотят, чтобы я сообщила его им, если помню. Помню, а как же! Только сохрани меня бог проронить хотя бы слово. Ясно, что потом меня сразу пристукнут — и поминай как звали. Сами так сказали. Могут и сейчас это сделать, чего проще — вытолкнуть из самолёта, вон сколько кругом воды! А кстати, что это за вода? И куда мы, собственно, летим?

Я взглянула на часы. Они ещё шли и показывали 12 часов 15 минут. Я машинально их завела и принялась размышлять. Вода и вода, куда ни глянь, а летим мы на очень большой высоте. Столько воды — это наверняка какой-нибудь океан, на море не похоже, его не хватило бы, нечего и говорить.

Я вытащила из сумки свой драгоценный атлас, от одного прикосновения к которому испытала величайшее счастье, слегка, правда, омрачённое создавшейся неприятной ситуацией. В моем распоряжении было два океана — Атлантический и Тихий. Самолёт наверняка поднялся из Копенгагена, это отправная точка. Так, дальше. Я не могла проспать двое суток, иначе бы часы остановились. К Атлантике — налево, к Тихому океану — направо. Если бы это был Тихий океан, нам пришлось бы пролететь всю Европу и Азию. Нет, слишком далеко. Ага, вот ещё много воды к югу от Индии, между Африкой и Австралией, но и здесь пришлось бы лететь через всю Европу. Из Копенгагена до Сицилии самолёт летит пять с половиной часов, я знаю. А сколько времени я была без сознания?

Подумав, я пришла к выводу, что от десяти до одиннадцати часов. События в игорном доме развернулись около полуночи, может, в полпервого. Значит, прошло около одиннадцати часов. Как бы ни спешили мои похитители и какими бы средствами ни располагали, они никак не сумели бы вылететь раньше, чем через 2 часа. Ведь на Конгенс Нюторв нет аэродрома, до него им пришлось добираться, да ещё тащить меня в виде бесчувственной колоды, что отнюдь не ускоряло передвижения. А тащили меня, по всей видимости, осторожно, не волокли же, парик вон на голове остался… А раз говорят об ошибке, значит, меня они не предвидели, я для них неожиданность, это обстоятельство должно было задержать их. Так что и три часа можно накинуть…

Атласа мне уже было мало; я вытащила из сумки маленький календарик польского Дома книги, который уже не раз помогал мне в разных житейских перипетиях. Несколько минут сложных расчётов и многократные выглядывания в окно с целью установить положение солнца утвердили меня в мысли, что я лечу над Атлантикой, что в том месте, где я нахожусь, должно быть десять часов или девять тридцать и что мы летим в юго-западном направлении. Точнее, более в южном, чем в западном. И если вскоре под нами покажется суша, то это должна быть Бразилия.

Правда, мои рассуждения были чисто теоретическими, и тем не менее мне стало плохо при одной мысли о том, что я могу оказаться в Бразилии в своём зимнем пальто, в сапогах на меху, в тёплых рейтузах и платиновом парике. Спрятав календарик и атлас, я сидела неподвижно, глядя бездумно на солнечные блики за окном, и пыталась как-то упорядочить свои мысли.

Тут открылась дверь, и вошёл незнакомый мне человек. И надо признать, что этот момент был для меня наиболее подходящим, ведь я собиралась при появлении моих преследователей принять самый глупый вид. У человека, увидевшего мня сейчас, не могло создаться двух мнений на мой счёт. Пожалуй, в нем могли зародиться лишь сомнения, способна ли я вообще соображать.

Он остановился в дверях и одним быстрым взглядом окинул и меня, и все помещение. Странное впечатление производил этот человек. На первый взгляд я его приняла за худенького юношу, и только при более внимательном рассмотрении обнаружилось, что ему никак не меньше 35 лет. У него было невинное розовощёкое личико младенца, вытаращенные голубые глазки и торчащие в разные стороны светло-жёлтые патлы — не очень длинные, но зато курчавые. Они шевелились у него на голове, как живые, каждая прядь сама по себе, и ничего удивительного, что я как зачарованная уставилась на них, не в силах произнести ни слова.

Были все основания считать его блондином. А надо сказать, что когда-то гадалка предсказала мне, что в моей жизни роковую роль сыграет блондин. Я охотно поверила ей, так как блондины всегда мне нравились. Но почему-то так получалось, что жизнь упорно подсовывала мне брюнетов, одного чернее другого, а я все высматривала, не появятся ли блондин… С годами у меня уже выработался рефлекс: блондин — значит, надо быть начеку. И вот теперь появляется этот бандит…

— Бонжур, мадемуазель, — вежливо поздоровался он.

Услышав это, я тут же пришла в себя. Если ко мне, матери подрастающих сыновей, обращаются «мадемуазель», значит, решили вести мирные переговоры. Следовательно, пока мне ничего не грозит, убивать в ближайшее время меня не собираются, я я могу покапризничать.

— Бонжур, месье, — ответила я далеко не столь вежливым тоном и продолжала без всякого перехода: — Значит, так: минеральной воды, крепкого чаю с лимоном, где туалет и мне надо умыться. Немедленно! А потом поговорим!

Это прозвучало довольно зловеще. Чтобы усилить эффект, я обвела помещение по возможности безумным взглядом и, обессиленно склонив голову, издала слабый стон. По-моему, получилось неплохо.

— Ах, конечно, конечно, как пожелаете, — засуетился этот несуразный тип.

Он помог мне слезть с дивана, хотя я и сама прекрасно могла это сделать, взял меня под руку и заботливо провёл куда требовалось, по дороге продолжая оказывать мне всяческие знаки внимания. Открыв какой-то шкафчик, он достал из него минеральную воду, и я наконец напилась. Потом я осмотрела соседнее помещение, которое незадолго до этого доставило мне столько акустических эмоций. Оно представляло собой нечто среднее между салоном и рабочим кабинетом и было обставлено роскошной мебелью. Там находились ещё три типа, для которых моё появление было явно неожиданным. Они наверняка думали, что я ещё сплю и что неизбежный контакт со мной будет хоть на какое-то время отсрочен.

Я не обращала на них никакого внимания, сейчас главным для меня было умыться и сбросить с себя как можно больше тёплой одежды, учитывая маячащую передо мной Бразилию. Мне уже заранее было жарко.

Через полчаса я сидела в упомянутом выше салоне-кабинете уже совсем другим человеком. В соответствии с пожеланием передо мной стоял стакан чаю с лимоном. Я решила играть роль сладкой идиотки и держаться с видом оскорблённого достоинства.

Мои новые знакомые ничем особенным не отличались, по крайней мере внешне. Один из них даже производил неплохое впечатление, и его можно было бы назвать красивым, если бы он не был таким толстым. Второй сразу вызвал антипатию, так как у него были близко посаженные глаза навыкате, чего я не выношу. Третий был ростом с сидящую собаку, а так ничего. Одеты обыкновенно, как одеваются состоятельные люди, — костюмы, галстуки, белые рубашки. Возраст их я определила как средний между тридцатью пятью и сорока пятью. В этом почтённом обществе я чувствовала себя немного неловко, так как по-прежнему была босиком.

Поначалу все молчали. Они явно выжидали, что я скажу, а я решила ждать, что они скажут, но, подумав, отказалась от этой мысли. Сладкая идиотка просто не имеет права на такую сообразительность, ей обязательно надо с чем-нибудь выскочить.

— Куда мы летим, и вообще, что все это значит? — обиженно спросила я, отпив полстакана.

— Не хотите ли поесть? — вместо ответа заботливо спросил толстяк.

— Нет, — подумав, ответила я. — Пока не хочу. Но через полчаса захочу.

— Как вам будет угодно, мадемуазель. Вы получите все, что захотите.

«Увиливают от ответа, — подумала я. — Хотят узнать, что я за штучка». И, закурив, произнесла ледяным тоном:

— Я жду объяснений.

Вздрогнув, патлатый тоже закурил и начал:

— Видите ли, произошла неприятная история. Вы помните, наверное. Мы развлекались в игорном доме, как вдруг явилась полиция… — Изображая печаль, он горестно поник своей всклокоченной головой, но превозмог себя и продолжал: — Это было ужасно. Вы себя почувствовали плохо. Ничего удивительного, столько волнений! К тому же там было так накурено. Не могли же мы бросить вас на произвол судьбы!

Улыбка на его голубоглазом невинном личике младенца была такой искренней, что я поверила бы ему, если бы не подслушала их разговор. Раскрыв как можно шире глаза, я постаралась изобразить понимание и признательность.

— Надо было в темпе смываться, — продолжал патлатый. — Мы вас не знали, у нас не было вашего адреса, вот мы и забрали вас с собой.

Присутствующие улыбками и кивками подтверждали правдивость каждого его слова. Я бы могла поклясться, что ни одного из них не было в игорном доме, не говоря уже о том, что если кто и чувствовал себя там плохо, то никак не я.

— Весьма вам признательна, — сдержанно поблагодарила я, — боюсь только, не слишком ли далеко вы меня завезли?

Джентльмены разразились разнокалиберным хохотом в знак доказательства того, что они оценили мой тонкий юмор. Так мы ломали комедию друг перед другом ещё какое-то время, а потом я с доверчивым любопытством повторила свой вопрос:

— Так куда же мы летим?

— А не взволнует ли это вас? — забеспокоился патлатый. — Ваше здоровье… Не скажется ли на нем это известие?

— В конце концов, земной шар так мал, — успокоительно заметил толстяк.

— Пустяки, — добродушно заметила я. — Я обожаю путешествия. Итак?

— А в один небольшой городок на побережье Бразилии, — выдавил из себя наконец патлатый с таким пренебрежительным жестом, как будто прилететь в Бразилию все равно, что проехаться от Груйца до Тарчина. Небрежным жестом он как бы перечеркнул все эти тысячи километров.

Я не сразу отреагировала — надо было показать, что просто потрясена этим известием. А я действительно была потрясена тем, что так правильно угадала. Потом позволила себе встревожиться.

— Но ведь у меня нет визы! — И добавила: — К тому же я не взяла с собой никаких вещей, а там, должно быть, жарко. В чем я буду ходить? И вообще, мне надо вернуться. Я надеюсь, что вы, господа… — И я захлопала глазами. Хотелось надеяться, что это вышло у меня достаточно глупо и беспомощно. Боюсь, что я достигла вершины в своём умении изображать дурочку и долго на этой вершине но продержусь. О такой мелочи, что мой паспорт был действителен только на европейские страны, я и не заикнулась.

Господа, внимательно следившие за каждым моим словом, принялись в четыре голоса уверять меня, что, разумеется, они будут обо мне заботиться и впредь, что я получу все, чего бы ни пожелала, и что вернуться я смогу в любую минуту.

Это меня успокоило, и я позволила уговорить себя позавтракать с ними. Обслуживал нас официант в белом, все было на наивысшем уровне.

Пробный шар был пущен во время завтрака.

— Наверняка вас потрясла смерть того человека, — соболезнующе произнёс толстяк. — Ничего удивительного, что вам стало плохо, ведь он испустил дух буквально у вас на руках.

При этом он тяжело вздохнул и поднял глаза кверху, как бы вознося молитву о душе усопшего. Я решила, что мне следует вести себя соответственно, отложила вилку в сторону и тоже испустила тяжёлый вздох.

— О да, это было ужасно! Я до сих пор не могу прийти в себя, — произнесла я, содрогаясь от одного воспоминания и на всякий случай теряя аппетит, тем более что уже наелась.

— Для нас это особенно тяжко, — вздохнул патлатый. — Ведь он был нашим знакомым, особенно вот его. — И он ткнул в маленького бандита.

Тот, быстро проглотив кусок, поспешно закивал головой и попытался придать своему лицу горестное выражение.

— Это был мой друг, — подтвердил он. По-французски он говорил намного хуже остальных. — Мой очень хороший друг. Как бы я хотел быть рядом с ним вместо вас в последние минуты его жизни!

Салон наполнили тяжкие вздохи. Все по очереди возводили очи горе. Немного справившись со своей скорбью, друг покойного продолжал:

— Его последний вздох… Его последние слова… Как бы я хотел слышать их! Он говорил с вами, мадемуазель. Заклинаю вас, повторите последние слова моего друга!

«Прекрасно! — мысленно одобрила я. — Ещё немного поднапрячься, и эта скорбь будет так естественна…»

— Увы, не могу, — произнесла я, издав уже совершенно раздирающий душу вздох. — Я их не поняла.

— Как это? — на выдержал бандит с глазами навыкате, но патлатый укротил его одним взглядом и сочувственно поинтересовался:

— Он что, бредил?

— Похоже на то, — с грустью подтвердила я. — Какие-то отдельные, бессвязные слова, к тому же едва слышным голосом…

— Прошу вас, повторите эти слова! — взмолился друг покойного. — Пусть они бессмысленны, но ведь это последние слова моего незабвенного друга! Я навечно сохраню их в памяти.

Тут я поняла, что избранная мною роль сладкой идиотки имеет свои недостатки. Сладкая идиотка просто обязана иметь доброе сердце, и в данном случае просто не может не мобилизовать все свои жалкие умственные способности на то, чтобы припомнить эти чёртовы последние слова. Как выйти из положения?

— Не помню, — пролепетала я чуть ли не со слезами на глазах. — Но я понимаю вашу боль и постараюсь припомнить. Там был такой шум, такая суета, я хотела ему помочь, а он уже чуть дышал…

Четыре бандита тоже чуть дышали, слушая меня. Видимо, слова покойника были для них вопросом жизни и смерти. Притворяясь, что я напряжённо вспоминаю, и время от времени издавая тяжёлые вздохи, я в то же время лихорадочно обдумывала линию своего поведения. Убедить их, что я ничего не слышала или ничего не помню? Вряд ли разумно, тогда у них не будет причин сохранить мне жизнь. А в моих углах отчётливо звучали малоприятные слова «ликвидировать бесследно». Я понятия не имела, кто они такие, но, как видно, мне стало известно что-то такое, что для них было чрезвычайно важно. И в то же время для них опасно было это моё знание, так что им ничего не стоит лишить меня жизни. Нет, пожалуй, лучше помнить. Могу же я помнить только часть, а остальное постепенно вспоминать?

— Мне кажется… — неуверенно начала я. — Если не ошибаюсь, он мне сказал «слушай». Да, именно «слушай».

— «Слушай», — как зачарованный, повторял за мной толстяк.

— Что «слушай»? — опять не выдержал лупоглазый, и, похоже, патлатый пнул его под столом.

— А я ему сказала: «Тихо, не надо ничего говорить». Я видела, что ему трудно говорить, я хотела, как лучше…

Вздох, который я издала, был вершиной притворства. Тут уже и патлатый не выдержал и нервно воскликнул:

— А дальше что же?

Я снизила темп и решила задохнуться от волнения.

— Он так неудобно упал, — медленно, с чувством продолжала я. — Головой под стол, прямо на ножку стола…

Толстяка чуть удар не хватил, второй бандит заскрежетал зубами. Маленькому удалось справиться с собой и продолжить разговор:

— И что? Что он говорил? Каковы были последние слова моего друга под столом?

— Так он же не сознавал, что лежит под столом, — обиженно заявила я и подумала, что на их месте я бы меня убила. Как важна для них моя информация, если они проявляют такое ангельское терпение!

Первым взял себя в руки патлатый.

— Несчастный! — подхватил он. — Ничего не сознавал! Лепетал в бреду бессвязные слова, и только вы, мадемуазель, слышали их! А его друг, его лучший друг не слышал!

И мне доказалось, что он пнул друга покойного, так как тот, вздрогнув, возобновил свои душераздирающие просьбы сообщить последние слова его горячо любимого друга, давая понять, что иначе ему и жизнь не мила.

Я не ударила лицом в грязь. Уверена, что устроенное мною представление было не хуже того, что давали они. Я хваталась за голову, закрывала глаза, заламывала руки и делала множество тому подобных телодвижений. Наконец тянуть больше стало невозможно, и мне пришлось сообщить им кое-что конкретное.

— Кажется, он называл какие-то цифры, — произнесла я тихим, прерывающимся от скорби голосом.

— Какие? Какие цифры? — задохнувшись от волнения, просипел патлатый.

— Не помню. Разные. Беспорядочные. Он несколько раз повторял их.

— Если повторял несколько раз, должны же вы были их запомнить, — разозлился лупоглазый. Я позволила себе немедленно возмутиться и с достоинством возразила, что для меня смерть человека важнее каких-то там цифр.

Патлатый опять поспешил разрядить обстановку. Ещё, наверное, с полчаса продолжался этот дурацкий спектакль, и если бы у нас были зрители, они неоднократно разражались бы бурными аплодисментами. Тем не менее никаких ощутимых результатов это не дало, и патлатый решил начать с другого конца.

— Видите ли, мадемуазель, — произнёс он после минуты общего молчания, испросив предварительно взглядом согласия остальных, — эти беспорядочные цифры чрезвычайно важны для нас. Покойный должен был сообщить нам очень важные сведения, которые мы ждали. Он сообщил их вам, как раз вот те цифры. Очень прошу, вспомните их. Не скрою, от этих цифр зависит наша жизнь. Мы очень просим помочь нам!

Его невинное младенческое личико выражало такую мольбу, что и каменное сердце не выдержало бы. Моё же сразу откликнулось.

— Ах, боже мой! — произнесла я с искренним сожалением. — Если бы я это тогда знала! Но я и в самом деле не могу вспомнить.

— Вы обязаны вспомнить, — патлатый выразительно произнёс эти слова и, помолчав, добавил: — Будем говорить откровенно. Мы люди со средствами и сможем щедро отблагодарить вас.

— Понимаю, — прервала я. — Постараюсь вспомнить. Но что будет, если не получится? Ведь беспорядочные цифры очень трудно запомнить.

Голубенькие глазки патлатого превратились вдруг в две ледышки. Все четверо в мёртвом молчании смотрели на меня. В салоне вдруг повеяло холодом. Не будь я такой легкомысленной от природы, я должна была бы содрогнуться от холода и ужаса.

— Только вы слышали эти цифры, — медленно, с расстановкой произнёс патлатый. — И только вы можете их вспомнить. Мне очень жаль, но мы будем вынуждены до тех пор навязывать вам своё общество, пока к вам не вернётся память.

— Что? — наивно удивилась я, хотя и ожидала чего-то в этом роде. — Что это значит?

— Это значит, что вы представляете для нас бесценное сокровище. Вместе с вашей памятью. И вы должны будете остаться с нами. Мы окружим вас… заботой, как настоящее бесценное сокровище.

Похоже, мы начинаем слегка приоткрывать свои карты.

— Должна ли я понимать это так, что вы, господа, не поможете мне вернуться в Копенгаген? — спросила я с величайшим удивлением, якобы не веря своим ушам.

— Не только. Будем вынуждены всеми силами препятствовать вашему возвращению в Копенгаген. А мы располагаем довольно большими возможностями…

Я неодобрительно помолчала, а потом заметила с лёгким укором:

— Боюсь, что это не лучший метод. Я могу испугаться, а от страха я совсем теряю память. Благодаря предыдущим аргументам я уже начала кое-что припоминать и почти вспомнила первую цифру, а теперь у меня опять все вылетело из головы!

Лупоглазый джентльмен не выдержал. Он сорвался с места, что-то пробормотал и выскочил из комнаты. У остальных, видимо, нервы были крепче.

— Мне кажется, я смогла бы скорее вспомнить, если бы опять оказалась в том месте, где слышала эти слова, — продолжала я. — В копенгагенском игорном доме. Бы, конечно, понимаете, оптические и акустические ассоциации…

Я не очень рассчитывала на успех своего предложения, но попытка не пытка… А я хоть и любила путешествовать, но понимала, что в данном случае для меня значительно проще и удобнее вернуться в Копенгаген тем же путём, каким меня оттуда вывезли: и паспорт мой не в порядке, и визы нет, и денег жалко, а хлопот сколько!

— Нет, — коротко ответил патлатый, буравя меня своими голубыми ледышками. — Мне кажется, что вы скорее вспомните, не располагая возможностью вернуться в Копенгаген. И мне кажется, что для вас будет лучше вспомнить как можно скорее.

Наша последующая беседа представляла собой мешанину угроз, просьб, заигрывания, попыток шантажа и подкупа. Оба стороны предпочитали открытой войне мирное сосуществование. Я заявила (кривя душой), что кое-что помню, а кое-что нет, и для того, чтобы вспомнить все, мне требуется время и спокойная обстановка. Они сделали вид, что поверили мне, и в салоне опять воцарилась атмосфера доверия и взаимопонимания.

Не имея возможности что-либо предпринять, я решила пока спокойно выжидать. Не скажу, чтобы я была очень испугана. Пожалуй, меня гораздо больше испугало бы нападение пьяных хулиганов. Случившееся со мной казалось таким нереальным, что удивление почти вытеснило страх. Никогда в жизни у меня не было такого захватывающего приключения. Где уж тут думать об опасности! Я решила пока не делать попыток связаться с полицией, будучи уверена, что справлюсь сама. С интересом ожидала я дальнейшего развития событий, твёрдо решив одно: слушаться предостерегающего внутреннего голоса и не сообщать им слова покойного.

Тем временем мы летели и летели, и вот справа под нами показалась суша. Наверняка это была Бразилия, а я по-прежнему оставалась в шерстяной юбке и пуховой кофте, ведь другой одежды у меня не было. Единственное, что я могла сделать, — это снять колготки и остаться босиком.

Суша приблизилась в самолёту и постепенно вытеснила океан. Мы летели на большой высоте, так что ничего нельзя было разглядеть, хотя я и очень старалась — во мне проснулась любознательная туристка. Я не имела ни малейшего представления, над какой частью Бразилии мы пролетаем, исключив лишь устье Амазонки: по моим представлениям оно должно было бы выглядеть более зелёным и мокрым, не говоря уже о том, что такой большой реки нельзя было не заметить. Потом мы вдруг дошли на посадку, хотя нигде не было видно никакого аэродрома. Впрочем, для меня это было нормальным явлением, потому что никогда в жизни, каким бы самолётом я ни летела, я ни разу не могла увидеть аэродром перед посадкой, даже хорошо знакомое Окенче, и каждый заход на посадку был для меня всегда неожиданным. Мне даже казалось что взлётно-посадочные полосы существуют лишь в воображении пилотов, а садимся мы или на картофельное поле, или на железнодорожные пути, или на крыши зданий или на другие, столь же неподходящие объекты.

На сей раз мы сели в таком месте, где посадочные полосы были, но зато не было никаких построек. Постройки я увидела потом, очень далеко, почти на горизонте. Я ожидала, что вот-вот начнутся какие-то осложнения, ну хотя бы с таможенниками или сотрудниками паспортного контроля, и мстительно радовалась, представляя себе, как засуетятся мои похитители, но ничего подобного не произошло.

Возле нашего самолёта уже стоял вертолёт, его винт потихоньку крутился. Меня вместе с моим имуществом в головокружительном темпе погрузили в новый вид транспорта, я едва успела подумать: «Ой, изжарюсь» — как опять мы оказались в воздухе. Да, приходится признать, что организационная сторона дела у них была на высоте.

Я сидела у окна и пыталась хоть что-нибудь увидеть. Теперь мы летели немного ниже, и я могла разглядеть пейзаж, но он мне ничего не говорил. Единственная польза от визуального наблюдения заключалась в том, что я определила — не по пейзажу, разумеется, а по солнцу, что мы возвращаемся к океану.

В вертолёте мы разговаривали мало и главной темы не касались. Патлатый заинтересовался моим знанием иностранных языков. Я откровенно призналась, что лучше всего говорю по-польски, причём чуть ли не с рождения, продемонстрировала мою оригинальную английскую речь и заявила, что итальянский — очень лёгкий язык, да и вообще вся группа романскик языков для меня плёвое дело. В доказательство я процитировала фрагмент латинского стихотворения, которое мы учили в школе и которое непонятно почему я запомнила на всю жизнь. Мне хотелось запутать их и лишить возможности переговариваться в моем присутствии на языке, которого я бы не понимала. То, что они могли свободно пользоваться датским, им не пришло в голову. Я честно призналась, что не знаю этого языка, будучи уверена, что мне не поверят. И они не поверили. И в самом деле, как можно поверить, что я не знаю языка после такого длительного пребывания в стране?

Постепенно они перебрали почти все языки и вспомнили о немецком. Я радостно заявила, что великолепно владею этим языком. Меня попросили доказать это и что-нибудь сказать на немецком. Я глубоко задумалась.

— Jch habe, — наконец вспомнила я. Потом ещё подумала и с триумфом добавил: — Donnerwetter!

Это поставило большое удовольствие моим спутникам, и они ещё долго посмеивались. Вот в такой приятной и весёлой обстановке мы и летели.

Насчёт языков у меня были свои соображения. Французский, как известно, я знала, по-итальянски худо-бедно могла объясниться, латынь немного помнила, так что все романские языки могли представлять для моих похитителей определённую опасность. Славянские, надо полагать, отпали в полуфинале. Моё длительное пребывание в Дании позволяло предполагать некоторое знакомство со скандинавскими языками, на английском я хоть и не очень хорошо, но говорила, так что у них оставался только немецкий. Китайский, японский и различные арабские наречия я сочла возможным отбросить, учитывая ограниченный регион их распространения. Попытка доказать знание немецкого языка позволяла предполагать, что я хочу заставить их отказаться от возможности разговаривать в моем присутствии на этом незнакомом мне языке. Не правда ли, логично? Они должны были прийти к такому выводу и, как показало будущее, пришли.

В действительности же с немецким языком дело обстояло так: говорить на нем я не умела, но понимала почти все. Объяснялось это тем, что Алиция, несмотря на свои блестящие способности к языкам, долгое время после выхода замуж за Торкильда объяснялась с ним по-немецки — датский ей никак не давался. Проводя в их доме долгие часы и принимая участие в разговоре, я научилась сносно понимать немецкий, разговорная речь которого как-то логично легла на теоретический, ещё школьный, фундамент. Так что мне доставило бы большое удовольствие, если бы с помощью немецкого в моем присутствия захотели что-то скрыть от меня.

Местность, обозреваемая с борта вертолёта, представляла собой скалистые горы разной высоты, поросшие лесом или совершенно голые. Для меня было очень важно определить своё местонахождение, не прибегая к расспросам — наверняка мне не скажут правду, да и незачем им знать, что меня так интересует этот момент.

Через какое-то время далеко на горизонте появилось море, то есть океан, и вскоре я увидела нечто странное. Холмы внизу представляли собой скалы с крутыми склонами, и вот поперёк одного такого склона что-то медленно ползло. Долго я пыталась самостоятельно понять, что это такое, и наконец сдалась.

— Что это? — с живым любопытством спросила я, ткнув пальцем в интересующий меня объект.

— Поезд, — коротко ответил патлатый.

«Спятил», — подумала я, а вслух обиженно произнесла:

— Какой же это может быть поезд? Канатная дорога?