Если бы я знала, сколько мне придется намучиться с этой проклятой доской, ни за что бы с ней не связывалась!
      Неприятности начались с самого начала. Оказалось, что приятель моего сына, некий Клекот, съехал с квартиры, а куда - неизвестно. А поскольку он и с работы уволился, сын не мог его найти. На прежней квартире он не был прописан, о чем я лично узнала, когда явилась в администрацию за новым адресом бывшего жильца. Прописана там была сестра Клекота с мужем и ребенком. Их новый адрес мне дали.
      Поехала я к ним на Урсынов. Никогда не была в этом районе Варшавы, с трудом нашла дом. И говорить с сестрой Клекота было очень трудно. Нет, молодая женщина была общительна и словоохотлива, но ее трехлетний сынишка не переставая дул в свою новую жестяную трубу, что весьма затрудняло общение с его мамой. С трудом мы докричались друг до друга. Выяснилось, что ее брат здесь с ними не живет, отсюда ему далеко до его новой работы. Где живет, сестра не знала, и где работает, не знала тоже. Кажется, на комбинате "Варшава", а может, "Жерань" или еще где.
      - Убью тебя, - в отчаянии пригрозила я сыну. - В конце концов, кто у меня выпросил эту доску? Делай что хочешь, но разыщи своего Клекота!
      - Не могу я все время отпрашиваться с работы! - возмутился ребенок. Придется побегать по отделам кадров. А отпуск на розыски Клекота мне не дадут. Я уже расспрашивал парней, никто не знает. У меня палец болит, столько кручу телефон! Позвони ты.
      Я открыла было рот, чтобы дать достойный ответ этому паршивцу, но вовремя вспомнила, что родители должны расплачиваться за недостатки в воспитании детей.
      По телефону узнать ничего не удалось, пришлось съездить и на комбинат "Варшава", и в "Жерань". Клекот там нигде не фигурировал. Посовещавшись с сыном, мы наметили другие родственные предприятия, и в отделе кадров одного из них мне наконец посчастливилось.
      Среди дамского персонала в отделе кадров этого завода выделялся, как единственный орешек в булке, сотрудник мужского пола, чрезвычайно услужливый и разговорчивый. Услышав, о ком я спрашиваю завкадрами, он сорвался со своего места и бросился к нам с криком:
      - Клекот! Я его знаю! Он работает у нас! А вы его родственница?
      На всякий случай я ответила уклончиво, давая понять, что почти родственница.
      - Ах, как мне неприятно! - выкрикивал неугомонный кадровик. - Ах, как пани не повезло! Только умоляю вас - пожалуйста, не волнуйтесь.
      Я испугалась:
      - Езус-Мария! Он умер?
      - Да нет, нет, говорят, ему уже лучше! Попал под грузовик, но выкарабкается, верьте мне, выкарабкается.
      Узнав, что пострадавший Клекот находится в отделении травматической хирургии в больнице на Белянах, я немедленно отправилась туда. Больница мне знакомая, и у, меня даже давно был разработан метод, как проникать к больным, не дожидаясь дня посещений. Сын, с которым я созвонилась, ждал меня у входа.
      Нужную нам палату на четвертом этаже мы нашли легко. Кадровик сказал Клекот лежит у самого окна, справа. Надо же, какие бывают кадровики!
      Палата оказалась на шесть человек, все койки были заняты. Мы с сыном робко прошли через всю палату к окну и, обескураженные, остановились у койки справа.
      - Это он? - шепотом спросила я.
      - А мне откуда знать? - обиженно шепнул в ответ сын. - Я ведь не Святой Дух!
      И в самом деле, вряд ли родная мать могла бы узнать сына в лежащей на кровати фигуре. Нога на вытяжке - это еще мелочи. Ногу как раз можно было различить, все же остальное было так замотано бинтами, что представляло один большой снежный монолит.
      Возможно, для дыхания где-то в районе носа оставлена дырка. И все. Как тут определить, что это за человек и что он сейчас делает? Может, как раз спит?
      Толкнув сына в бок, я прошептала:
      - Скажи ему что-нибудь! Спроси, это он?
      - Эй, привет! - неуверенно произнес сын. - Ты Клекот?
      Белая глыба вроде немного пошевелилась. Оказывается, для рта тоже оставлено отверстие, потому что оттуда прошуршало с явным любопытством:
      - Привет, а кто там?
      - Я, - ответил сын. - Скажи, ты Клекот или нет, а то тебя не узнаешь.
      - Ясно, Клекот, - возмущенно отозвалась глыба, - а что?
      - Это же надо, как тебя угораздило! - посочувствовал сын. - А где ты сейчас живешь?
      - На Коженевского. Слушай, а ты кто? Что-то я никак не признаю.
      - Роберт я.
      - Какой Роберт? Не знаю я никакого Роберта.
      - Да ты что, память отшибло? Роберт я, ты меня знаешь.
      - Чтоб мне лопнуть... А откуда я тебя знаю?
      - Нешто я помню? - возмутился сын. - Со школы еще. А потом, года два назад, мы с тобой еще вместе халтуру делали. Ну, вспомнил?
      Глыба долго молча вспоминала, потом прошуршала:
      - Первый раз слышу. Что за халтура?
      - Ну, для ресторана в мотеле, мы с тобой оба там вкалывали. Вспомнил?
      Глыба опять посомневалась, потом решительно заявила:
      - В жизни никогда такого не делал!
      - Совсем память потерял! - разозлился сын. - Слушай, а может, это не ты? Ты Клекот?
      - Да Клекот я!
      По фамилии Марцысяк? А зовут тебя Анджей?
      - Какой Марцысяк? - уже громким голосом произнес больной. - Фамилия моя Клекот, а никакого Анджея Марцысяка я не знаю!
      - Да нет же! - настаивал сын. - Ты Клекот Марцысяк, а зовут тебя Анджей!
      - А пошел ты! - совсем разозлился больной. - Я лучше тебя знаю, как меня зовут!
      В полном молчании и с большим интересом слушали этот захватывающий диалог остальные пятеро пострадавших. Я тронула Роберта за плечо.
      - Извините нас, проше пана, - громко обратилась я к белой глыбе. Произошла ошибка, мы приняли вас за другого. Разрешите пожелать вам скорейшего выздоровления и...
      - А это кто там еще? - рассвирепела глыба. - Что за холера, какие-то посторонние повадились ходить...
      Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, я повернулась и выбежала из палаты. Роберт догнал меня на лестнице.
      - Мать, это не он, - открыл сын Америку.
      - Нет, я все-таки тебя убью! - только и могла я произнести. - Так как же зовут твоего Клекота?
      - Какого Клекота?
      - Боже, дай мне терпения! Не этого же, а того, твоего! Которого мы ищем!
      - А, того. Ты ведь слышала - Марцысяк.
      - А я бегаю по учреждениям и спрашиваю про Клекота! Чтоб тебе лопнуть!
      - Я думал, ты знаешь, Клекот - это прозвище.
      - Откуда мне знать? Только и слышу - Клекот, Клекот, я решила, что это фамилия. Откуда вообще взялось такое прозвище - Клекот?
      - А я знаю? Так его с детства прозвали. Да ты не сердись, я думал, ты знаешь. А ты, значит, спрашивала его в кадрах как Клекота?
      Никогда в жизни я не была так близка к тому, чтобы стать убийцей собственного сына. А Роберт вечером рассказал все старшему брату, чтобы и он порадовался, и я слышала, как оба моих сына в своей комнате покатывались от смеха.
      Пришлось еще раз нанести визит сестре нашего Клекота, и я заставила Роберта сопровождать меня.
      На сей раз милое дитя бегало по квартире с машинкой на палочке. Машинка издавала из себя звуки, которым жестяная дудочка и в подметки не годилась. Тут уж всякий разговор с мамой ребенка исключался. Грохот на мгновения стихал, когда дитя убегало в прихожую, но эти мгновения были слишком краткими, мне удалось лишь выяснить, что сестра Клекота что-то слышала о чертежной доске и что с этой доской что-то случилось. В голове не только вертелись, но и крепли преступные мысли относительно того, что некоторых сыновей таки следует убивать.
      И вдруг воцарилась тишина. Мы обе судорожно дернулись и поспешили в прихожую. Мой сын что-то делал с Машинкой, а сын сестры Клекота, разинув рот от любопытства, не сводил глаз с его рук.
      - Теперь я все поняла, - с горечью сказала сестра Клекота. - Эти игрушки мальчику дарит моя подружка, у которой нет своих детей. Она хотела выйти замуж за моего мужа. Мне ее жаль, и я решила - вынесу все!
      - Но у ребенка от этого может испортиться слух, - посочувствовала я.
      - Вы так думаете?
      - Тут и думать нечего, такие децибелы даром не проходят.
      - Не знаю, что и делать, - засомневалась сестра Клекота.
      На меня снизошло вдохновение:
      - Сделайте так. Громогласные игрушки отберите у ребенка и спрячьте. Давайте ему играть только тогда, когда ваша приятельница приходит в гости.
      Сестра Клекота просияла, идея пришлась ей по душе.
      - Ну, в таком случае я вам признаюсь, - сказала она. - Доска у меня в кухне. Правда, я не уверена, что ваша или брата, но на ней исключительно удобно раскатывать тесто. Не хотелось бы с ней расставаться, но раз она вам так нужна...
      Я полностью разделяла мнение женщины относительно пригодности доски в этой новой функции, заверив ее, что и сама неоднократно использовала ее не по назначению и не высказала претензий. Ободренная моей реакцией, сестра Клекота провела меня в кухню. Доска как раз использовалась в ее новой функции, и я с ходу определила - это не та. На всякий случай я все же осмотрела ее снизу, но никаких следов переделки не обнаружила.
      - Это доска вашего брата, - сказала я. - Но, может, вы вспомните, что стало с моей?
      Оба наших сына по уши были заняты раскручиванием машинки, разговору ничто не мешало. Сестра Клекота нежно погладила доску.
      - А я уже испугалась, что вы ее у меня заберете. Знаю, конечно. Когда мы собирались переезжать, много было хлопот с перевозом вещей. И когда обнаружилось, что у брата две чертежные доски, мы решили, одна лишняя. Эту я взяла, брата как раз не было дома, пришлось самой паковаться, ну я и отдала вторую соседу, тому, что жил с нами на одной лестничной площадке.
      - А кто он?
      - Вроде инженер. Нет, архитектор, вспомнила! Еще помогал мне паковать вещи. Я спросила, не нужна ли ему доска. Сказал - возьму, пригодится. Вы не подумайте, я знала, что она чужая, и предупредила соседа, если хозяин объявится - придется отдать. Человек он порядочный, отдаст обязательно. Хотите, я ему записку напишу?
      От записки я отказалась, Тадеуш мне и так отдаст, если доска у него. Я. поспешила убраться из квартиры сестры Клекота, ибо вдруг опять возобновился адский шум игрушечной машинки.
      Нагнав меня на лестнице, Роберт поделился впечатлениями:
      - Знаешь, мать, если бы у нас настоящие машины делали так добротно, как игрушечные, автосервис остался бы без работы. Сколько я намучился, пытаясь испортить это свинство, ты не представляешь! И все без толку, сама видишь. Теперь куда?
      К Тадеушу мы добрались без приключений и застали его дома.
      - Да, доска у меня, - сразу признался он. - Меня предупредили, что чужая. Выходит, твоя?
      - Нет, Гатина.
      - И она только теперь о ней вспомнила? А где сейчас вообще эта Гатя?
      - В Африке. Но возможно, уже и в другом месте.
      - И что же, решила вернуться?
      - Нет, похоже, вообще не собирается возвращаться.
      - Родину предала, - осудил Гатю Тадеуш. - Такая недостойна доски. Не знаю, стоит ли ее отдавать...
      - Ты что, ставишь меня с Гатей на одну доску? - возмутилась я. - Ведь ты ее мне отдаешь, не Гате, а я ничего не предавала.
      - А, ты - другое дело. Просто я протестую против экспорта досок, в последнее время их невозможно стало достать. Хорошо, пошли, посмотрим, что у меня на ней приколото.
      Вместе с Тадеушем мы осмотрели доску. В глаза бросилась привинченная сбоку бирка с надписью:
      "Проектное бюро министерства здравоохранения". Точно, это Гатина доска.
      Тадеуш тоже обратил внимание на бирку и сделал правильный вывод:
      - Выходит, доску Гатя свистнула с места работы. На твоем месте я бы не стал афишировать этого обстоятельства.
      Я заверила его, что не собираюсь афишировать, и попросила позволения позвонить.
      - Слушай, Матеуш, - взволнованно сказала я в трубку, - хорошо, что застала тебя дома. Доска у меня. Я ее нашла! Сейчас привезу.
      Матеуш как-то вяло прореагировал на сенсационное сообщение, бормотал что-то маловразумительное, пытался отговорить меня от немедленного приезда к нему, выклянчил отсрочку хотя бы в полчаса, а когда я набросилась на него с бранью, только простонал:
      - Надо же иметь хоть чуточку такта! Будь человеком!
      Проявляя тактичность, мне пришлось поколесить с доской по городу, приехала я к Матеушу только через час. Вместе с ним мы внимательно изучили доску и ничего необычного в ней не обнаружили. Доска как доска, немного подержанная, но обычная, чертежная. Камень свалился у меня с сердца.
      - Теперь можешь успокоиться, -заявила я, отбирая у Матеуша лупу. - Видишь бирку - "Проектное бюро министерства здравоохранения"? Гатя как раз там работала перед отъездом, оттуда и стибрила доску. И моя совесть теперь чиста, раз доска государственная, я имею на нее такое же право, что и Гатя, и забираю ее себе. Хотя нет, пускай остается у тебя, на всякий случай...
      Тяжело вздохнув, Матеуш прислонил доску к стене.
      - Выходит, "Цыганка" пропала. А из-за этой чертовой доски ты мне такую девушку спугнула...
      Следующие четыре года моей жизни прошли спокойно. Спокойно, разумеется, лишь в том, что касается отношений с Гатей. На самом же деле на меня валились тысячи всевозможных проблем, про Гатю с ее проблемами я начисто забыла. С Матеушем виделись редко, каждый был занят собой, к тому же не совпадало наше пребывание в стране, то он выезжал за границу, то я. И когда после длительного перерыва опять услышала его голос по телефону, немало удивилась. При этом сердце мое не екнуло в злом предчувствии, я просто обрадовалась, что слышу его.
      - Я переезжаю, - объявил Матеуш. - На новую квартиру. Так что у тебя последняя возможность побывать в Гатиных апартаментах.
      - А что, надо побывать? - осторожно поинтересовалась я.
      - Приглашаю тебя. И советую воспользоваться приглашением, не пожалеешь.
      Я подумала - наверное, устраивает отвальную, а таких сборищ я не любила и на всякий случай спросила, на сколько персон планируется прием.
      - На две, - был ответ. - Только ты и я. Очень советую приехать.
      Это было уже интересно.
      - И когда же мне приехать?
      - Лучше всего немедленно.
      Квартира Гати опять выглядела необычно, но по-другому. Свалка была устроена только в одной комнате, все же остальные поражали пустотой. В них сиротливо жались к стенам лишь несколько отдельных предметов меблировки. Видимо, я застала конечную фазу переезда.
      - Ну? - от порога бросила я.
      Взяв меня за руку, Матеуш провел в коридорчик перед кухней. В коридорчике у раскрытого встроенного шкафа стоял стул.
      - Влезай на него, -приказал Матеуш. Я послушно влезла.
      - Что видишь? - спросил Матеуш.
      -Пустой шкаф, -ответила я.-А что нужно увидеть?
      Матеуш немного растерялся, потом стукнул себя по лбу.
      - Ну конечно же, я забыл, что ты ниже меня ростом! Подожди минутку.
      Он кинулся в комнату, я крикнула ему вслед:
      - А мне так и стоять на стуле?
      - Нет, если хочешь, пока можешь слезть. Из комнаты Матеуш принес три толстых тома энциклопедии, смерил меня внимательным взглядом и два положил на стул один на другой.
      - Ну, теперь снова влезай!
      - Ты что, спятил? - возмутилась я. - Стул и без того шатается, а тут еще книжки разъезжаются. Ты пригласил меня для того, чтобы я сломала
      себе ногу? Или руку?
      - Ничего с тобой не случится, я подержу стул.
      Да влезай же!
      Пришлось взобраться на два тома энциклопедии. Они вроде не разъезжались, но на всякий случай я схватилась рукой за полку в шкафу.
      - Ну, что теперь видишь? - взволнованно допытывался Матеуш.
      - То же самое - пустой шкаф. А что я должна увидеть? Скелет или нечто сверхъестественное?
      - Не остри, отвечай, что видишь. Ведь должна же ты что-то там увидеть!
      Прямо на уровне моих глаз я видела полку, покрытую клеенкой. Верхнюю полку шкафа, совершенно пустую.
      - Вижу пустую полку, - доложила я. - Покрытую клеенкой. Может, это памятник старины? Я имею в виду клеенку. Довоенная, должно быть.
      - Все правильно, - радовался внизу Матеуш. - И полка, и клеенка. А теперь присмотрись к ним внимательней.
      Я выполнила приказ и только теперь заметила утолщение посередине полки. Вроде она посередине была немного толще.
      - Слушай, на полке что-то есть!
      Матеуш не отозвался, но в его молчании чувствовался триумф. Недолго думая, я оторвала клеенку, приколотую кнопками, нащупала под ней какую-то доску и извлекла ее. Вроде обычная доска. Повернула ее другой стороной и остолбенела на своем стуле.
      Долго так стояла я на двух томах энциклопедии, не в силах отвести взгляда от портрета цыганки в красном платке на голове. Матеуш молчал
      рядом.
      - Ты думаешь, она была там все это время? - спросила я, решившись наконец сойти со стула.
      - Уверен. И мне очень интересно знать, кто же ее там спрятал.
      - Не Гатя, факт. И вряд ли ее мать.
      - Как же тебе удалось ее обнаружить?
      - Исключительно из-за лени. Шкаф надо было опорожнить, не хотелось тащить из комнаты стремянку, а надо было убедиться, что на верхних полках ничего не осталось. Я подставил стул и, поскольку мои глаза оказались как раз на уровне верхней полки, заметил утолщение под клеенкой. А если бы я стоял на стремянке, глядел бы на полку сверху и ничего не заметил.
      Я понимающе кивнула. Довоенная клеенка была слишком толстой, чтобы простым прощупыванием можно было под ней что-то обнаружить, ведь доска с "Цыганкой" была не толще полутора сантиметров.
      Доску мы отнесли в кухню и положили на стол, над которым свешивалась яркая лампа.
      - А теперь рассмотри ее внимательно, - приказал Матеуш. - Я уже рассматривал, на полку спрятал специально для тебя, чтобы не объяснять, каким образом нашел.
      Я самым внимательнейшим образом изучила столь долго разыскиваемый предмет искусства. Цыганка как цыганка, старое лицо, все в морщинах, резкие, характерные черты. На голове красный платок, на шее несколько ниток бус. За цыганкой вдалеке просматривались горные вершины. Картина не показалась мне выдающимся шедевром, но я не специалист, могла и ошибиться, поэтому осторожно поинтересовалась:
      - И что, ты считаешь это выдающимся произведением искусства?
      Матеуш, как всегда, был осторожен в оценках:
      - Может, я чего-то не понял, но шедевром живописи портрет не назовешь. Ничего особенного я в нем не вижу.
      - Ты же специалист!
      - Вот именно, и должен бы распознать выдающееся произведение искусства, а вот не распознаю. Ума не приложу, чем он так дорог Гате. Самый заурядный портрет, даже, я бы сказал, ниже среднего уровня.
      - В таком случае остается две версии, - предположила я. - Либо на портрете изображена одна из основательниц рода Гати, либо это их фамильная реликвия. Может, портрет написал собственноручно Гатин папа или Гатина мама.
      - А может, сама Гатя?
      - Ну нет, для Гати это было бы слишком хорошо. У нее никогда не было таланта к рисованию. Я с ней училась вместе четыре года, мне ли не знать? Рисунок еще так Сяк, а вот масло ей решительно не давалось. К тому же здесь голова, с головами же у Гати были самые большие трудности, они у нее не получались, какой бы техникой она ни пользовалась. Да нет же, это не Гатя писала. И не стала бы с таким остервенением искать реликвию, ею же созданную!
      - Ну так я тебе скажу, что ни Гатин папа, ни Гатина мама кисти в руках не держали. Впрочем, Гатя не из тех, кто вообще ценит фамильные реликвии. Тут что-то другое.
      Мы посмотрели друг на друга, потом на цыганку, потом опять друг на друга. Потом я вытащила из сумки свою лупу, Матеуш принес свою, и мы долго молча сопели над портретом, изредка сталкиваясь головами.
      - Посмотри, - сказал Матеуш. - Кажется, это подпись художника. Мне совершенно незнакома.
      Оттолкнув Матеуша, я нацелила свою лупу на маленькую закорючку в самом углу портрета и долго смотрела на нее. Где-то, когда-то вроде я видела эту закорючку...
      - Теперь спать не буду, - раздраженно произнесла я, - стану ломать голову, где же такое видела.
      - Успокойся, вряд ли это имеет значение. Мы оба понимаем, что картина особой ценности не представляет, значит, придется поговорить с экспертами, может, под портретом есть другая картина.
      - Дерево выглядит совсем новым, - заметила я, осторожно оторвав тонкую рамку и заглянув под нее.
      - Мошенники идут на разные ухищрения, - возразил Матеуш. - Могут сделать новую рамку, а внутри старинная картина. Впрочем, сначала посоветуюсь с экспертами.
      Матеуш пригласил знакомого специалиста, и тот оценил картину как кич среднего класса. Мы с Матеушем решили отдать картину на рентген, а расходы поделить пополам. И вот тут окончательно растерялись: рентген неопровержимо доказал, что на портрете ничего, кроме цыганки, не было. Никакого следа более старой картины! Доска тоже новая, современная, ее никогда не меняли, никуда не вмонтировали. Выходит, Гатя потеряла голову и разгромила собственную квартиру для того лишь, чтобы разыскать халтурное произведение живописи, неизвестно зачем и кому нужное.
      - Сдаюсь, - сказал Матеуш. - С меня достаточно. И вообще, я женюсь. Нутром чую - тут какая-то тайна, но раскрыть ее я не в силах.
      - Я тоже, - подхватила я. - Но буду мучиться из-за подписи автора, это точно. Может, еще подумаем над этой "Цыганкой"?
      Матеуш был непреклонен:
      - Забирай себе портрет и думай над ним сколько пожелаешь. Но без меня.
      Долго уговаривала я его, но агитация не помогла. Пришлось забрать "Цыганку" домой. Там я ее сунула в угол, какое-то время раздумывала над всем этим, но так ничего и не придумала...
      Прием по случаю первого причастия дочери моего кузена организовали в доме крестной матери. Крёстной матери я вообще не знала, дочь кузена видела еще в четырехлетнем возрасте, а от торжества меня отделяла порядочная дистанция, ибо проходило оно в Гамильтоне, в Канаде. О торжестве я узнала лишь потому, что тетка показала мне фотографии - большие, цветные, очень хорошо сделанные.
      Я довольно равнодушно рассматривала фотографии, пока на одной из них вдруг не увидела своей цыганки. Не мою, конечно, а Гатину. Или Матеуша. Одолжив у тетки фотографию, я дома с помощью лупы сравнила портрет на стене неизвестного мне дома в далекой Канаде и свою "Цыганку" - идентичны!
      Пришлось потребовать у тетки объяснений, но она мало что могла сказать. С крестной дочери моего кузена знакома не была, как и я.
      - Знаю только, - говорила тетка, - что эти Доманевские эмигрировали в Канаду еще перед первой мировой войной. Здесь у них никакой родни не осталось, поэтому они в Польшу не приезжают. Эльжбета с ними больше знакома, они ей какая-то родня.
      - Люцина, срочно пиши Эльжбете, я же напишу Тересе, она тоже была на торжестве, должна знать.
      - А что мне писать Эльжбете?
      - Пусть сообщит, откуда у Доманевских картина, давно ли, кто ее писал. Попроси ее хорошенько осмотреть портрет, нет ли там в уголке такой маленькой закорючки вместо подписи художника. Пусть сделает фотографию закорючки и пришлет, вон какие у них отличные фотографии! Ну, быстренько, садись и пиши!
      - Ладно, а зачем тебе?
      - Долгая история. Когда прояснится, я тебе расскажу. Пока же лишь еще больше запутывается.
      Ответ я получила через три месяца. Моя канадская тетка Тереса отругала меня за то, что я заставила ее опять идти в дом к этим незнакомым людям, которые угощают черт знает чем, у нее, Тересы, до сих пор изжога. А закорючка на портрете есть, как же. Она попросила кузена перерисовать ее, вот она, приложена на отдельной бумажке, обойдусь без фотографии, очень хорошо перерисовал, в увеличенном виде.
      Эльжбета тоже ответила Люпине, присылая фотографию закорючки. Из ее письма мы узнали, что цыганка была прабабкой хозяйки дома, портрет нарисован по фотографии в Польше лет десять назад, и стоило это двести американских долларов, а канадских больше. Рисовал кто-то из польских художников, с одним знакомым переслали в Польшу фотографию, тот знакомый портрет и привез. А больше они ничего не знают. Пожалуйста, вот на всякий случай закорючка с фотографии.
      Ну и вот, все сошлось, как в швейцарском банке. Закорючка в письме, закорючка на фотографии, закорючка на моем портрете были идентичны, хотя мне уже этого доказательства и не требовалось. Портрет, сделанный по фотографии за двести долларов, и закорючки говорили сами за себя.
      Схватив портрет, я помчалась к пану Северину. Свое произведение тот узнал с первого взгляда и очень растрогался при виде него. Еще большее удовольствие доставила художнику фотография второго экземпляра.
      - А! Как я тогда напереживался! - восклицал пан Северин. - Никогда не забуду. Да ведь вы, проше пани, сами к этому, так сказать, приложили руку. Помните?
      Я встревожилась и потребовала объяснений.
      - Ну как же! - радостно хлопотал вокруг меня пан Северин, не зная, куда усадить, чем угостить. - Коньячок? Шампанское?
      Я согласилась на коньячок, лишь бы хозяин скорее объяснил интересующие меня подробности.
      - Так я же еще тогда рассказал! И это вы посоветовали мне написать второй портрет.
      - Будьте добры, пан Северин, поподробнее. Тогда вы мне сказали, что один клиент принес вам доску, на которой надо было написать портрет, а другой фотографию. Теперь знаю - цыганки. Мне бы хотелось знать, кто принес доску. Вы еще тогда разыскивали этого человека.
      - А! Все было гораздо хуже. Не везло мне с этим портретом. Того человека я так и не нашел.
      - Погодите, пан Северин. Вот у меня тут есть фотография. Может, кого узнаете?
      И я предъявила художнику для опознания снимок людей на террасе загородного дома. Профессиональная зрительная память не подвела художника.
      Едва взглянув на фото, он тут же воскликнул:
      - А! Вот она!
      - Езус-Мария, какая еще "она"?
      - Ну, та самая женщина! Я говорил вам - прямо Мадонна!
      Женщины на снимке меня до сих пор не интересовали. Теперь же я вырвала фотографию из рук пана Северина и набросилась на нее с лупой. Как я могла проглядеть Мадонну?
      И в самом деле, несколько в стороне сидела, откинувшись в плетеном кресле, красивая блондинка с распущенными волосами до плеч. Жаль, я тогда не спросила Матеуша, кто она такая.
      - Да вы на мужчин поглядите, - потребовала я у пана Северина. - Не знаком ли вам кто-нибудь из них?
      С трудом оторвавшись от Мадонны, он послушно оглядел лица мужчин на фотографии и покачал головой.
      - Нет, их я не видел. Незнакомые мне люди.
      - Но ведь не Мадонна же пришла к вам с заказом! Вы говорили, что доску принес мужчина.
      И для убедительности я постучала по доске с "Цыганкой".
      Пан Северин опять впал в панику.
      - Да, не она. И совсем не эту доску.
      - Как не эту? Какую же?
      - Другую, первую. Но Мадонна при этом была! У меня голова пошла кругом от всех этих сложностей.
      - Пан Северин, Бог с этой Мадонной, оставим ее пока в покое. Вы мне сначала о доске расскажите. Вам что же, принесли две доски?
      Художник замахал руками, будто отгоняя пчел.
      - Да нет, одну.
      - Тогда откуда же взялась вторая?
      - А! Столько неприятностей с этими портретами, говорю я вам! Вторая была моя собственная, вот эта, на которой написан портрет. Потому что первая испортилась.
      - Как доска могла испортиться?
      - Ну, не сама собой, я немного ее... того. Грунтовка легла плохо, размазалась, я попытался ее смыть, не получилось А! Говорю вам, столько хлопот!
      После долгих усилий мне удалось-таки из эмоциональных восклицаний художника выделить рациональное зерно. Как правило, свои портреты он писал акварелью, иногда пастелью, масляных красок не любил, пользовался ими редко, и первая попытка увековечить цыганку не удалась. Художник попытался смыть неудачный портрет, но использовал, по всей видимости, не тот растворитель, смыть не удалось. Снова загрунтовать и написать по новой не решился, уж слишком толстым получался живописный слой. Тогда художник нашел похожую доску приблизительно такой же толщины, загрунтовал и написал наконец злополучную "Цыганку", на сей раз нормально. Клиенту о замене доски пан Северин не сказал.
      Уже в середине рассказа о творческих муках с "Цыганкой" меня стало бросать то в жар, то в холод.
      - А где та доска, что принес клиент? - не выдержала я. - Что вы сделали с той, испорченной?
      - Ничего не сделал, сунул куда-то, она ни на что не годилась.
      Я изъявила горячее желание увидеть ту доску. Пан Северин немного удивился, огорчился, попытался протестовать, но я закусила удила. Художник наконец понял, что не отделается от меня, если не даст мне доску. Поселюсь навеки в его квартире, и дело с концом! Подчинившись грубому нажиму, он грустно поплелся в темную комнату, громко называемую им своим ателье. Я нахально поперлась за ним и удивилась, какой образцовый порядок царил в этом ателье. Молодец у него жена! В одном из шкафов он нашел нужную доску, и мы вышли на свет. Я с жадностью принялась разглядывать полустертое изображение "Цыганки", все в подтеках и пятнах.
      - Или вы это мне немедленно подарите, или я у вас ее куплю, - сказала я тоном, не терпящим возражения. - Хотите, принесу чистую взамен? Выбирайте.
      Пан Северин удивился, но выбрал сразу:
      - А, прошу бардзо, можете ее забирать, мне она не нужна. Знали бы вы, как я не люблю писать маслом!
      Без малейшего зазрения совести воспользовалась я великодушием этого благородного человека и удалилась с двумя досками. Меня очень интересовала реакция Матеуша.
      Увы, увидеться с Матеушем мне не удалось. Оказалось, сразу после женитьбы он с женой уехал в Испанию, в служебную командировку. Мне сказали - года на два, а там, кто знает.
      И я осталась с тайной один на один.
      В нише над батареей парового отопления в моей комнате было сделано несколько полок. На одной из них я и поместила принесенную от пана Северина доску, чтобы она была на виду и опять не потерялась.
      Батарея грела отчаянно. Ничего удивительного, наступила чудесная золотая осень, температура днем поднималась до двадцати градусов.
      Доска стояла на самом виду, чтобы постоянно попадалась на глаза. Это заставило чуть ли не каждый день ломать голову над решением загадки.