Прелесть (Повесть о Hовом Человеке)

      24
      - Спишь ли? -спросила мать, проскрипев студенческим диванчиком.
      - Нет, - ответил Андрей и тоже скрипнул.
      - Плохо, наверное, тут одному спать.
      - Почему?
      - Потолки чудные, лежишь, как в гробу.
      - Ну, мама, ты скажешь.
      - Слушай, Умка, я весь день рассматривала ту картину у тебя над кроватью, и никак не пойму...
      - Это аллегория, из Апокалипсиса, конечно, Иоанн не ел библию, а только в переносном смысле, читал как бы.
      - Нет, про Откровение я знаю, как же не ел, ел, конечно, ему даже внутри горько стало. Я про падение Икаруса. Я все искала, где там автобус, да так и не нашла.
      Андрей глухо булькнул в одеяло.
      - Ну ты что, Икарус по-русски Икар, это человек был такой, а у него был отец Дедал, - Андрей замолчал.
      - И что, откуда он упал?
      - С неба. Ему отец птичьи перья склеил воском, а когда солнце пригрело, крылья расплавились, он и упал. И оказалось, что в целом огромном мире от его подвига ничего не изменилось, и никто его не оценил.
      - А это понятно, дерзнул, значит, при свете дня, как ты. А что ж отец-то не уберег?
      - Отец улетел ночью.
      Андрей смотрел как расплывается в окне спина Михаила Васильевича.
      - Плачешь, что ли? - спросила мать, - Ну, прости меня, бестолковую женщину. Отца вспомнил. Не суди его, ему, наверное, тоже не сладко одному там.
      - Да, почему одному? У него семья, дети, наверное.
      - Неизвестно, ты же у него один, и без тебя у него в душе пустое место, а жить с такой бедой в душе очень не сладко. Ты бы ему написал, что ли, ему уж сколько лет, наверное, вспоминает тебя, да считает недостойным. Он ведь тоже здесь на Ленинский горах учился, значит, есть о чем и поговорить, не то что со мной. Ведь он здесь тоже пострадал, только от власти, - мать остановилась будто припоминая и добавила не своим голосом:
      - За свободу человеческого духа. Ну, да я тебе рассказывала...
      Слушай, а вдруг он тоже здесь жил?
      - Может быть, - поежился Андрей
      - А ты поищи его, он же здесь в Москве живет, хочешь вместе поищем, ведь не иголка, а человек?
      - Нет, - коротко ответил Андрей и взглянул на дверь.
      Там кто-то стоял. То есть он точно видел неясные контуры человека, на полупрозрачном стекле. В прихожей было темно, и человек, подобно луне, светился отраженным светом. Силуэт, разбитый на три квадрата, медленно покачивался. Андрей встал.
      - Ты чего, - спросила мать.
      - В туалет, - успокоил Андрей. Он подошел к двери и замер точно напротив головы силуэта. Потом резко открыл дверь.
      - Серега! - сбитым дыханием шепнул Андрей.
      - Кто там у тебя? - высохшим голосом спросил полуночник.
      - Мама, - пояснил Андрей и вытолкнул товарища в коридор.
      Они пошли к окну, выходящему на смотровую площадку.
      - Как рука? - спросил Андрей.
      - Хреново, оторвал бы, так зудит.
      - Чешется?
      - Если бы, жжет и тянет как-то изнутри. И в голове зудит, как будто файл застрял и не пропихивается, спать не могу.
      - Надо было в поликлинику, завтра обязательно сходи.
      - Да ты что, как я это покажу?
      - Скажешь, татуировку делал. Сейчас модно.
      Со стороны лифтового холла послышался частый цокот. Появилась Ленка Гаврина:
      - Вы чего, мужики, в одних трусах? Релаксируете?
      - Ага, релаксируем, - они оба скривились.
      - Ну, привет, - Ленка хмыкнула и скрылась в своем блоке.
      - Слушай, - предложил Андрей, - Давай еще посмотрим.
      - Я боюсь.
      - Ладно, ты отвернись, а я сам посмотрю, а потом замотаю обратно.
      Повязка против ожидания снялась легко, как будто совсем не присохла.
      Андрей поглядел, потом наскоро замотал обратно и побежал в лифтовый холл. Серега стал зеленый, и так и стоял, боясь шелохнуться, пока тот не вернулся.
      25
      Сначала из кабинета выскочил Воропаев, а потом уж появилось его неповоротливое тело. Да уж, такой впросак, да еще прямо при нем, черт побери. Душа его уже минут как десять летела по Владимирке, с привинченным над крышей багажником, в котором тряслись два рулона рубероида, связанные общей мечтой - развалится бы поскорее под открытым чистым небом и смотреть, как птицы обгоняют облака. А может махнула в Суздаль, в край нетронутых двадцатым веком колокольных перезвонов, или просто на диван, достать книгу, включить телевизор и глядеть, как по дому ходит его милая женушка с хитрым планом насчет воропаевского ужина.
      - Кого ж ты привел, товарищ майор Воропаев? Ты хоть газеты читаешь?
      Ты вообще в какой стране живешь? И даже не мечтай, в отпуск, в глушь, на сеновалы.... нельзя же так перенапрягаться, нам только с прессой скандала не хватало, ты погляди чего в Белоруссии делается, твою мать. Они ж там государственную границу нарушили, а весь цивилизованный мир на ушах, а тут у человека алиби, его вся страна видела на прессконференции у президента, пока твоему битюгу голову долбили, и, кстати, Кусакин убийцу-то нашел, то есть пока до суда, подозреваемого, свой же браток, бабу они не поделили, ну, а с этой электричкой, сказали же тебе, отдыхал человек, совпадение, понимаешь, если мы будем всех задерживать, знаешь, что будет? Знаешь, вот именно, давай, забирай свою аргументацию и катись отдыхать, ты когда на даче был последний раз? Ну! Заодно и мой участок посмотришь, давай, давай, видишь, человеку некогда. И Зарукова не тормоши почем зря, он теперь под началом Кусакина...
      Так и летел, не разбирая московских пробок, пока не нагнал свою душу на Тверском бульваре. С одной стороны на него, скрестив руки, внимательно смотрел Александр Сергеевич, а с другой из-под насупленных бровей строго следил Лев Николаевич. Не случайно в этом месте стоял инженерный институт по человеческим душам. То есть сначала, когда он, блуждая по коридору, попал в курилку Литературного Института, ему показалось, что он ошибся дверью, как ошибся однажды в Париже на Монмартре.
      В углу у плевательницы стояли три аккуратных девчушки и громко матерились. Воропаев даже остановился, и пару раз кашлянул, мол, девушки, разрешите интеллигентному человеку приблизиться. Одна, правда, обернулась, поглядела на него будущим писательским взглядом, и со словами е... вашу мать, затушила окурок и смачно сплюнула на пол дирол без сахара. Ее подружка, с хорошим простым лицом, все допытывалась:
      - В чем, ... фабула ... нет, я понимаю ... тот ... этого старого ...
      с размаху .... пестиком по ... но какого ... он в ... Чермашню ... ?
      Воропаеву даже показалось, наверное, под напором последних событий, что девушки чего-то репетируют, что-то из классики, правда он никак не мог вспомнить из какого именно произведения сия чудная риторика.
      Но потом к ним подошел красивый молодой человек, и сказал в точности то же самое слово, что и девушка с диролом, правда, прибавил к тому, что надо бы идти на семинар по средневековой германской мистике, и еще такое прибавил, что даже у Воропаева покраснели уши. Наверное, это от избытка языковой культуры, подумал Воропаев и, набравшись Смелости, спросил где у них архив.
      - Старик ... по лестнице, потом, .... на лево ... и ... потом ....
      вот тебе ...и .... архив ... .
      В архиве он попросил работы Вадима Георгиевича Нечаева. Получив три папочки, он спросил у пожилой, но еще крепенькой старушки, напоминавшей мать из Захаровской постановки "Чайки", отчего так матерятся в этом храме культуры?
      - Не колются, и ладно, - добродушно ответила хранительница молодого русского слова.
      Какой черт его погнал сюда, думал Воропаев, читая первые литературные опыты известного журналиста. Впрочем, временами попадались весьма занятные куски, кого-то ему напоминавшие, но по-своему яркие и острые. Но в общем, все это были сочинения на какую-то очередную заданную тему, писанные остроумно, но в основном для отчета. Но постепенно стало появляться что-то еще. Потихоньку, исподволь, рукописи стали захватывать, возникли очень точные слова и неожиданные сравнения, едкие, даже злые, но главное не техника, главное постепенно проявлялась уверенность автора в чем-то очень для него важном, которая жестко держала читателя в напряжении.
      Воропаев так увлекся, что даже несколько раз громко рассмеялся, нарушая строгую тишину литархива, и вскоре окончательно забыл, где он находится. Так он читал и читал, перекладывая листочки справа налево и казалось - еще чуть-чуть, и низенькая стопка недочитанного окончательно сойдет на нет, как вдруг Вениамин Семенович замедлился, поднял голову, оглянулся воровато по сторонам и потихоньку стал сворачивать в трубочку листов десять печатного текста. Потом сухо попрощался и вышел на Большую Бронную с потерянным лицом.
      Вокруг была Москва. Что бы там не говорили, хорошеющая год от года, и не только фасадами, но и лицами, возрождающаяся Москва. Тверской бульвар шурудил листвой, поскрипывал детскими качелями, покрикивал автомобильными клаксонами, урчал, смеялся, хохмил, весело жевал американскую ерунду, вглядываясь в наивные картинки с далекого континента. И все это было не скучно, потому что это было на самом деле, и так и должно быть на самом деле. Но вот загвоздка, теперешний Воропаев, вышедший из института изящной словесности все искал ту точку, то место, или лучше даже сказать позицию, с которой эта, в общем радостная картина, стала бы частью и его изменившегося мира.
      Искал и не находил. Ему теперь казалось, что перед ним слишком напудренное лицо безобразной старухи перед последним выходом в свет.
      То есть эта старуха появлялась всего лишь на какую-то секунду, как появляются кадры, вклеенные в кинопленку умелым режиссером, но зато в каждой живой вечерней минуте. Тогда он опустил голову, и решил не смотреть вокруг, пока не разберется с собой.
      26
      - Хорошо, что я бросил писать, - сказал Михаил Антонович и, точно Андреевкие очки, отодвинул от себя рукопись.
      Доктор обхватил голову, будто старался руками потрогать свое впечатление от прочитанного. Сначала он цыкал зубом, покачивал головой, а потом точно как Воропаев стал терять свое лицо.
      - Как же так? Великий и могучий, и куда же мы дошли? Н-да-с, от топора Раскольникова до небольшого рассказа... Смягчили нравы, и чувства добрые пробудились.
      Майор сидел все с тем же выражением лица и молча глядел на дно проградуированного стаканчика. Рядом, в горке патриотических окурков дымился последний из воропаевской пачки.
      - Неужели ж сделал? - не унимался доктор.
      - Говорила манекенщица, продавец книг ходил.
      - Да нет, не может этого быть потому что... разве ж такое возможно?
      Мистика.
      - Я не знаю, Михаил Антонович, мистика, или еще какая зараза, а шесть гробов на Ваганьковском я видел.
      - Черт, - воскликнул доктор, - Так не зря поп наш бредил оружием массового уничтожения!
      Доктор наклонился и тряхнул головой, как делают вышедшие из воды ныряльщики,
      - Нет, не верю, это шутка, обычная юношеская проказа, ан дай, мол, дерзну, чтоб народ удивился. Знаешь, по молодости, мы и не такое выкидывали... Но как же так, погоди, - доктор обратно взял листок и прочел вслух: "Нельзя ли создать ментальный гиперболоид, выполненный в виде небольшого рассказа?". Что же эта за мечта такая особенная?
      Сделать орудие убийства из своего вдохновения?! Как же так - убить читателя насмерть одним рассказом?! Слушай, ну просто инженер Гарин... А мы все думали, Алексей Николаевич в бирюльки игрался...
      - Да что там гиперболоид, батюшки мои родные, это ж интеллектуальная нейтронная бомба, убивает только тех, кто способен мыслить... а уж про радиус действия при современных средствах...
      - Да ну брось, - неужели ж думаешь, такую хреновину кто напечатает?
      Есть же предел!
      Воропаев горько усмехнулся и со значением поглядел в глаза доктору.
      - Нда... Еще и премию вручат за мастерское владение словом и открытие новых литературных горизонтов...- Михаил Антонович горько усмехнулся.
      - если в живых останутся.
      - Эй, ребята, вы там в толстых журналах не заигрались в игру слов? крикнул в потолок доктор.
      - Толстые журналы, - Воропаев усмехнулся и наморщил лоб, пытаясь все-таки отыскать свое потерянное лицо.
      - Он в такой газете работает, что в один день миллионов пять как корова языком с поверхности земли...
      - Ну, господа литераторы, дотренькались, достучались, - Доктор соскочил со стула и принялся ходить по ординаторской, - Вот она и явилась миру - красота нечеловеческая, а как ждали, надеялись, придет новый Гоголь и явит миру Новых Мертвых Людей своих, чтобы обязательно с фейерверками, с летанием, с аллитерацией и поисками запредельного, чтобы непременно красиво было и перед серебренным веком не выглядеть медной полушкой, куда там Федор Михалычу, у него ж сплошные недоделки, впопыхах, мол, творил, некогда было стиль оттачивать, Господи прости, да ведь спешил старик, потому в девятнадцатом веке всего-то сто лет, братцы! Сто лет, и ни одного черного квадрата, кроме Аксельрота и Засулич! Да ведь это ж чудо! Зато уж в нынешнем каких только квадратов не намалевали и на Соловках, и Бухенвальде. А длинноты эти, господа профессионалы, помилуйте, это ж наша жизнь вся, в тех длиннотах играет, мы ж Рассея, а не латинская америка, нечто нам кроме рифмы и предъявить нечего? Или вы где видели людей, амфибрахием говорящих, в супермаркете? или ночном клубе? У нас же лета всего два месяца в году, потому душевным теплом греемся! А вы нам кристаллическое слово в качестве телогрейки. Чего ж мы поимели?
      Розу Парацельса и Лолиту заместо Неточки Незвановой? Так лучше не жить, чем так. Конечно, теперь и мы на пепелищах инквизиторских сидим, сидим, да потренькиваем по клавишам, авось, нобелевский комитет раскошелится, мильончик подкинет, жаль, теперь и нобелевского комитета не будет, вот так, господа комитетчики, мы уж с этими комитетчиками семьдесят лет мантулили, теперь ваша очередь наступила. Доктор почти кричал, и в далеких палатах просыпались больные русские люди. Воропаев нервно озирался в поисках сигареты.
      - Кстати, у тебя нет сегодняшнего номера газеты? Доктор скривился:
      - Я ее не читаю. Но можно сбегать в холл, там для пациентов на журнальных столиках, знаешь для развлечения, нда... но я тебя уверяю, сегодня ни одного летального исхода во всей больнице, только обострения... - доктор спохватился, - так может, закрыть, к чертям собачим, газету?
      Воропаев вспомнил сегодняшний разговор с начальником и не счел необходимым спорить.
      - Погоди, но как же он объяснил шесть покойников в вагоне?
      - Говорит, утро раннее, многие спят в электричках.
      Михаил Антонович развел руками.
      - Эх, брат, вот тебе и освобожденное слово, явило миру лик стозевный... Хотелось бы проснуться.
      Доктор попытался налить еще спирту, но Воропаев отодвинул фляжку.
      - Что делать?
      - Слушай, майор, а может, он имел в виду духовную смерть, как в Дзэн Буддизме?
      Воропаев не слушал доктора, а просто начал рассуждать вслух:
      - Положим, он после испытания в электричке отладил рассказ, и теперь выбирает момент, чтобы запустить в ход. Пускать малыми партиями бесполезно, нужен большой тираж, кроме того, все это только на русском языке, и на русской территории, а ему нужен читатель в мировом масштабе, а что у нас в мировом масштабе? В мировом масштабе самое мобильное средство - интернет. Постой, постой, - Воропаева никто не перебивал, - так вот оно что за вечерние посиделки! Слышь, доктор, ему нужен интернет!
      - Про интернет я слышал, говорят, он весь в паутине, не чистят его, что ли?
      - Ну блин, ведь и привлечь-то не за что, как доказать, что это и есть оружие, ведь его ж надо зачитать... вот так хреновина.
      - Жаль, я не психиатр, - вздохнул доктор.
      Затренькал воропаевский телефон. Звонил Андрей.
      - Готовь скальпель, доктор, - крикнул Воропаев.
      Доктор ошалело смотрел на майора.
      - Какой к черту скальпель! На пол и головой к стене. Слышь, Вениамин Семенович, давай лучше проснемся!
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      27
      Москва напоминала выброшенный на свалку гербарий спятившего натуралиста. По пустынным улицам колючий северный ветер гонял скрюченные ржавые листья, пустые банки кока-колы и мириады книжных страниц. Вот-вот должен был пойти снег. То здесь, то там, на площадях с новыми давно забытыми названиями жгли костры. Ночью с Воробьевых гор было видно, как полыхает у Белого Дома, на Арбате, у Храма Христа и на Котельнической набережной. Особенно ярко светилось пламя у Боровицких ворот. Да и здесь, перед Университетом горячие языки весело лизали чугунные ноги Михаила Васильевича. Ломоносов добродушно смотрел вдаль и отбрасывал на низколетящие тучи свою богатырскую тень. Ополоумевшая старуха бродила вокруг памятника и подгребала обратно выхваченные ветром страницы. Грабли равнодушно скрежетали по асфальту, и Андрей ежился, прижимая локтями бока, но далеко не отходил. Там было холодно.
      С Ленинского проспекта послышался слабый моторный гул. Вскоре появилась воропаевская шестерка и выхватила дальним светом несколько шарахнувшихся на обочину теней. За шестеркой в серой соболиной шубке на казавшемся в сумерках бледном коне скакала Катерина Юрьевна.
      Вениамин Семенович зарулил прямо к костру, и не выходя из машины, через форточку крикнул:
      - Глянь, кого я тебе привел!
      Катерина подъехала поближе и, наклонившись, шепнула:
      - Здравствуй, Умка. - и поцеловала Андрея в щеку.
      Андрей стер помаду и продолжал так же упрямо смотреть на огонь.
      - Солнцевские не приезжали? - спросил Вениамин Семенович.
      Андрей отрицательно помотал головой.
      Появились Серега с Петькой Щегловым. Они как водовозы Василия Григорьевича Перова запряглись в столовскую тележку, доверху уложенную книжными кирпичами. Одну руку, вернее то, что осталось после того, как доктор сделал операцию, Серега прижимал к груди. Он настороженно взглянул на Катерину и принялся бросать книги под ноги Михаилу Васильевичу. Петька подносил поближе стопками. Одна стопка развалилась. Мальчик поднял толстую книжицу, раскрыл и начал читать:
      - Если из А вытекает Вэ, а из Вэ вытекает Сэ, то из А вытекает Сэ.
      Обратное, вообще говоря, неверно. Чего это за Сэ, как это вытекает?
      -Положь взад, - крикнул Серега, - Это формальная логика.
      - Нет, не понимаю. Что вытекает? Эти авэсэ - сообщающиеся сосуды, что ли?
      - Сам ты сосуд.
      - Да не получается, положим, А сосуд, и из него вытекает жидкость, ага, а потом что? Эта Вэ затвердевает, что ли?
      - Частично...
      - Угу, - размышлял Петька, - То есть как будто вода, например. Но вода-то вытекает, потому как земля притягивает, а Сэ кто притягивает?
      - "Вытекает" это тоже, что и "следует", абстрактно - в голове, пояснил Серега.
      - А, понял! - обрадовался Петька - Например, нам положили сжечь пять кубометров книг, а мы их не сожгли, это есть А, что из этого вытекает? Из этого вытекает Вэ: наедут солнцевские и надерут задницу, а, следовательно, завтра она у нас будет болеть. Это Сэ. Но могут и просто так надрать задницу, она тоже будет болеть, а хотя пять кубометров мы своих сожгли аккуратно. Правильно?
      - Правильно, - Сергей подошел к Петьке выхватил книгу и забросил ее подальше.
      Раздался выстрел. Катерина слету попала в книгу и та, взмахнув бумажными крыльями, разлетелась по отдельным главам.
      - Ну, блин, Катерина, прямо в яблочко! - похвалил Воропаев.
      - Нет, я не понимаю, - продолжал Петька, - Неужели так просто? Ведь это несправедливо, если Сэ без А?
      - Математику не интересует, справедливо или нет, - растолковывал Серега, бросая очередную книгу.
      Ему было неудобно со своей культей, но он теперь старался, чтобы книги летели на бреющем полете.
      - Так это ж настоящая шунья. Петька понес кипу к костру и вдруг остановился.
      - Как же мы тогда жили? Ведь мы все мерили по Эвклиду?
      - Вот оно и скривилось, - прошамкала старуха, - подгребая к пламени остатки формальной логики. - Тапереча будем сажать сады.
      Я еще с весны в огороде булыжников набросала, ничего правда не взошло пока.
      - Да чем же формальная логика помешала? - удивился доктор, выходя из машины.
      Он подошел к костру и протянул озябшие руки.
      - Приказано все жечь, - отрезал Серега.
      Петька посмотрел на Андрея и заметил:
      - Ты чего, как Хлудов из Белой Гвардии стоишь?
      - Мешки... - не поворачиваясь сказал Андрей.
      - Тьфу, - сплюнул доктор и поглядел на Ломоносова, - Что они медлят?
      - Завтра, слышал, будут и здесь статую менять. Не успевают, знаешь сколько памятников по Москве, да и кузнец у нас один, Демидов - он подморгнул Катерине.
      - Демидов еще весной как помер, - вставила старуха.
      - Конечно, потому так медленно и идет, - пояснил Вениамин Семенович, и повернулся к Андрею,
      - Мать-то где?
      Андрей махнул рукой в сторону старухи с граблями.
      - Да, влипли, господа. - Изрек доктор и достал из-за пазухи пачку бумаги.
      Прикрывая лицо свободной рукой, подложил под толстый в золотом переплете том, что бы не разлетелось.
      - Ты чего там подбросил, - удивился Воропаев.
      - Так, чепуха, - Доктор махнул рукой.
      - Пьесы, что ли? - догадался Вениамин Семенович.
      Доктор не ответил, а повернулся к Сереге:
      - Рука не беспокоит?
      - Нормально, Михаил Антонович. Нечему беспокоить.
      - Чего ж снег-то не идет? - как-то в небо спросил Воропаев.
      - Черно как-то.
      - На черном фоне люди в белом приметнее, - пояснил Петька.
      - И в кого ты, Петька, такой талантливый? - удивился Воропаев.
      Катерина опять наклонилась к Андрею и шепнула на ухо:
      - Поедем погуляем в Нескучном Саду.
      - У меня скоро связь. - все так же, не оборачиваясь, отказывался Андрей.
      - Успеем Андрюша, запрыгивай, - уже просила Катерина.
      - Давай, давай, Андрей Алексеевич, чего стоять, в ногах правды нет.
      - Поддержал Катерину Воропаев,
      - Я здесь побуду, правда, у меня тоже скоро летучка.
      Андрей, будто против воли, запрыгнул на лошадь и обхватил Катерину за талию. Они поскакали. На Воробьевском шоссе на встречу им попалась девчушка, одетая во взрослое пальто. Впереди себя она толкала инвалидную коляску.
      - Даша пошла со стариком, - сказал в пустоту Андрей.
      - Дарья Дмитриевна? - спросила Катерина,
      - Не помню, сестра Петькина.
      - Тебе она нравится?
      - Она такая маленькая и беззащитная... - будто что-то припоминал Андрей.
      Он с непривычки немного ерзал, и от этого казалось, что он тискает Катерину. Та не обижалась, а наоборот, несколько раз поворачивалась и призывно смотрела ему в глаза. Они проскакали мимо раскуроченного горниста у бывшего дворца пионеров. Горнист, лежа на спине, играл марш пролетающих туч.
      - Ты живешь с мужчинами? - спросил Андрей.
      - Не знаю, я ничего не чувствую. Ведь они не видят какая я, и мне от этого становится все равно.
      - Но есть же братва, они-то зрячие.
      - Да, есть... - нехотя подтвердила Катерина и зло пришпорила коня.
      Они понеслись галопом вниз, и Андрей закрыл глаза. Он прижался к ее спине и услышал, как бьется сердце Катерины. Ему опять показалось, что это не Катерина, а его любимая женщина. Он стал громко орать стихи: мчатся тучи, вьются тучи; невидимкою луна... - он оглянулся вверх. Там было пусто, - мутно небо, ночь мутна...
      - Скоро пойдет снег, и все станет на свои места! - успокоила Катерина.
      На площади Гагарина тоже горел костер. Выдвижной кран с иностранной надписью Bronto вытянул палеонтологическую шею к человеку, стоявшему на высокой титановой стелле. Отсюда он был больше похож на ныряльщика, чем на космонавта. Но все-таки, когда крановщик в черных очках подцепил неказистого человека, и тот закувыркался, будто в невесомости, Андрею стало больно смотреть, он снова закрыл глаза и увидел гагаринскую улыбку.
      - Как легко видеть. - сказал Андрей.
      - О чем ты? - спросила Катерина.
      Андрей спрыгнул с коня. Рядом с шаром стояла непонятная конструкция, издали напоминавшая учебный скелет из биологического класса. Андрей приблизился и пошел вокруг, задирая голову. Конструкция представляла собой сложное шарнирное устройство с блоками, шестеренками, противовесами разной величины, наверное, как подумал Андрей, для усиления, с растяжками из проржавевшего уголка, и пронизывалась одним, хитро пущенным внутри тросом. Устройство сработано было на скорую руку из подсобных материалов. Так, чугунные чушки, служившие противовесами, были взяты из спортклуба "Фили", а на двух самых больших шестернях, ярко выкрашенных в андреевские цвета, можно было прочесть трафаретку "Ресторан Поплавок".
      С боку на уровне поднятой руки располагалась никелированная ручка от старой швейной машинки "Zinger". Все это стояло на сваренном из рельс параллелепипеде, и в углу блестела латунная авторская бирка. Андрей привстал на цыпочки, почти не сомневаясь, что там написано Зураб Церетели, и прочел: "Самокопатель", исполнено по чертежам Лао Цзы кузнецом Демидовым.
      Он уж было потянулся покрутить, но тут под действием особенно сильного порыва ветра огромная клешня железного человека покачнулась и со скрежетом уцепилась за никелированное колесико. Подошел здоровенный мужик в маске сварщика, по-хозяйски облокотился на ребро пьедестала и глухо, как из бочки, сказал:
      - Он сам себя крутит. Тут у него собачка стопорная, ежели ее свернуть, то начнет дрыгаться как пятидесятник. Странный трактор называется.
      - Аттрактор, - поправил сварщика Андрей. -Точно, - мужик обрадовался взаимопониманию,
      - И главное, заметь, ничего не потребляет.
      - Да как же? - удивился Андрей вспомнив второе начало термодинамики,
      - Есть же трение, - он взглянул на проржавевшие несмазанные оси шестерен и блоков. - Что же это, вечный двигатель из железа?
      - Нет, браток, вечный двигатель невозможен, вот это железно.
      - Тогда как же?
      - А сила ветра зачем? Слышь, как гудет.
      Андрей снова запрыгнул на лошадь и прошептал:
      - Сквозь волнистые туманы...
      - Зачем все время читаешь стихи? - спросила Катерина.
      - Это не стихи, это русские мантры, что бы не болела... - он хотел сказать душа, но запнулся.
      - А меня просто в дрожь от этих строк... - Призналась Катерина. Так себя жалко становиться...
      - Да, Катерина, ты их тоже повторяй, это не душа, это ветер Пустоты гонит тучи от меня к тебе, а от тебя к тем мужчинам, им тоже надо знать, что такое родина, ведь она такая маленькая по сравнению с Пустотой, пусть просто повторяют и не представляют смуглого бесенка в цилиндре, опасливо озирающегося из-за спины возницы.
      Он прикоснулся щекой к теплой мягкой шкурке.
      - У тебя шубка замечательная.
      - Обыкновенная заячья, еще от прабабки осталось, дореволюционная.
      Потом они спешились. Конь понуро плелся сзади, фыркая горячим паром.
      Так они прошли до начала "оздоровительного маршрута", и здесь Катерина привязала коня к спящему дереву. Андрей, будто со стороны, смотрел, как они растворяются в темноте Нескучного Сада, и казалось, нет ни Москвы, ни мира, ни ветра.
      - Как твой ремонт?
      - Подходит к концу. В гостиной поставила гарнитур из красного дерева. Красиво - глаз не оторвать.
      - Вся эта красота от страха. - выдал Андрей.
      Катерина удивленно остановилась. Они как раз оказались на пригорке, и здесь было место, которое хотелось назвать обрывом. Во всяком случае, отсюда сквозь голые деревья была видна Москва-река, то есть она была бы видна - а сейчас, в кромешной темноте только угадывалась.
      - Да, от страха, но страха подсознательного. Поэтому нами он воспринимается, как нечто иное - манящее, загадочно красивое. Здесь чистая математика, я бы даже сказал арифметика.
      - Ну, право, Андрюша, уж не собираешься ли ты гармонию алгеброй поверить. - Катерина усмехнулась той самой своей понимающей и непонятной улыбкой.
      - Именно собираюсь, именно гармонию даже не алгеброй, а чистой арифметикой. И именно потому это красота не та, не настоящая, которой следовало бы восторгаться. - Андрей разволновался, - Вот, смотри, с этого пригорка хорошо видно закат.
      - Закат, закат, - ничего не видно.
      - Ну не важно ты представь... нежно розовая полоса, потом чуть зеленоватая, переходящая в ультрамарин...
      - Да, я люблю закаты, ты знаешь, я даже соскучилась по ним. И еще я люблю море, смотреть как волны набегают из бесконечности пощекотать лодыжки.
      - Как ты верно сказала. Именно из бесконечности, здесь корень, когда ты смотришь на волны, или на закат, или на покачивающееся пламя в камине...
      - Точно, камин я уже поставила. Андрей увлекся:
      - ...или когда идешь по аллее, и мимо тебя как волны проплывают стволы деревьев, и укачивают. Причем можно и не идти, а просто скользить взглядом. Везде скрыта периодичность синусоиды, две-три волны, и ты уже знаешь, что и дальше, через день, год, тысячелетие, будет тоже! Ты бессознательно сравниваешь свою короткую жизнь с огромным океаном времени, ведь все эти закаты и восхода были миллион лет назад и будут через миллион, а ты появился на мгновение и застыл, пораженный бесконечностью, пред которой ты - пылинка. Твое существо содрогается и ты восклицаешь - великолепно и прекрасно! Потом выхватываешь фотоаппаратик - щелк, щелк, или заметь, многие художники начинают именно с розовых закатов, лазурных волн, и прочей дурной бесконечности. И получается сплошной туристический восторг, а никакая ни красота, во всяком случае, та, которой будет спасено человечество.
      - А это Достоевский сказал, - вставила Катерина.
      - Я думаю, он погорячился, или имел в виду совсем другую красоту.
      - Погоди, ну, а золото?
      - Золото не ржавеет, то есть опять-таки живет почти вечно.
      - Ну хорошо, а в архитектуре? Где там волны?
      Андрей улыбнулся.
      - Ты мне специально удобные вопросы задаешь?
      - Совсем нет, - оторопела Катерина.
      - Так ведь архитектура - это же застывшая музыка...
      - И музыка тоже, а я так люблю Моцарта...
      - Музыка бывает разная. Есть и такая, которой заслушиваются даже змеи. Но, на самом деле, здесь просто так арифметикой не обойдешься, но в сущности все арифметически просто, как Египетская пирамида. Все дело в симметрии. Волны и пирамиды с этой точки зрения совершенно одинаковы. Просто волны - это нечто неизменно повторяющееся во времени, а пирамида, или другая симметричная фигура, в пространстве.