- Сколько хотите?
      - Не знаю, - Варфоломеев смутился. - Торговаться не буду, сколько дадите, столько и возьму.
      Абориген, не отрывая глаз от чудо-часов, достал из заднего кармана поношенных джинсов натуральной свиной кожи бумажник и отсчитал несколько широченных, как простыня, ценных бумаг. Он был настолько доволен торговой сделкой, настолько любезен, что подробнейшим образом объяснил, где находится кафе подешевле. Не ожидая большего, Варфоломеев вежливо поблагодарил центрайца, и тот вернулся к своему аппарату, самостоятельно вычищавшему тем временем от пыли площадь. Астронавты же отправились в поисках пищи и более культурных представителей здешней цивилизации.
      Пока они торговались, пока шли в указанном дворником направлении, город потихоньку оживал. На улицы города выходили горожане, щелкали почтовыми ящиками, шуршали свежими новостями, хлопали дверцами своих авто. Из только что открывшихся кафе, ресторанов, закусочных поползли изнуряющие запахи сдобы, жареного мяса и ароматных кофейных сортов. Терпение иссякло, и только земляне вышли на очередную площадь, как тут же повалились в белые кресла ближайшего бистро. Не заставил себя ждать и официант. Едва выслушав заказ, он снова появился с дымящимся подносом обжаренных до золотого блеска цыплят. Наступило время приятной работы.
      Разобравшись с цыплятами, астронавты наконец подняли свои мечтательные головы и начали лениво оглядываться по сторонам, не спеша размешивая сахар под обильной кофейной пеной. Ученик вытащил новую пачку сигарет "Опал" и закурил. У него не шел из головы "антиквариат". А Илья Ильич принялся вслух читать окружавшие его надписи. От этого, правда, они не становились понятнее. Все окружающие их предметы, от роскошных магазинов до самых прозаических плевательниц, были поименованы своими иноземными именами. При этом все блестело и играло в утренних лучах, будто кто-то, чьим именем был поименован предмет, не спал всю ночь, а надраивал свое детище до последней степени чистоты, ожидая не иначе как нашествия какой-нибудь смертельной комиссии.
      Да и там, где не было предметов, тоже не было свободного места. Со стен домов скалили зубы здоровенные розовощекие мужики, призывая голосовать только за себя. Кое-где, правда, поверх портретов уже были наклеены голые ноги, бюсты, торсы и прочие части тела, рекламирующие товары женского туалета. Отсюда Илья Ильич заключил, что выборы уже прошли, но он все же с интересом пытался вникнуть в выборную платформу кандидатов. Некий Рудольф Баблер держал в одной руке символ интеграла по замкнутому контуру, а другой обнимал голую красотку, на животе которой было написано: "300 000 ЛЕТ СЧАСТЬЯ И НИКАКОЙ ЭКСГУМАЦИИ! ГОЛОСУЙТЕ ЗА ПРИВАТ-МИНИСТРА РУДОЛЬФА БАБЛЕРА!". Тут же, рядышком, седовласый мужчина с подловатой усмешкой циркового мага выплевывал изо рта надпись: "ТОЛЬКО ПАРТИЯ СВОБОДНОГО ПОДСОЗНАНИЯ ОБЕСПЕЧИТ НОРМАЛЬНОЕ ПИЩЕВАРЕНИЕ! ГОЛОСУЙТЕ ЗА АНТОНИО МАРИНЕСКУ!". Портрет Маринеску был перечеркнут красным крестом, и рядом на кирпичной стене тем же цветом наискосок кто-то написал от руки: "СМЕРТЬ ПРАВЫМ РАДИКАЛАМ!". Однако повыше висел еще один Маринеску, нетронутый, но такой же подловатый, как и первый.
      - Похоже, здесь недавно прошли выборы, - Илья Ильич вспомнил описание так называемых свободных выборов из отечественной печати. - Интересно, что это за эксгумация, а, Сережа?
      Варфоломеев пожал плечами и стряхнул пепел в хрустальную розетку. Он и сам заинтересовался рекламными плакатами. Ближайшая афишная тумба была завернута еще в одного кандидата. "ГОЛОСУЙТЕ ЗА КАНДИДАТА НАРОДНОГО ФРОНТА ТОТАЛИТАРНОГО ПЛЮРАЛИЗМА ОЛЬБРЫХА IV". Ольбрых четвертый радостно бил по клавиатуре персонального компьютера. От этих ударов на дисплее светилась надпись: "СВОБОДУ ЖЕРТВАМ ЛАГЕРНЫХ ВОССТАНИЙ!". Чепуха какая-то, подумал Илья Ильич. Встреча с идеальными существами отодвигалась в область мечтаний и размышлений.
      Как бы в подтверждение этой мысли подошел официант и протянул счет. Пригожин с опаской взял документ и принялся внимательно его изучать. А Ученик тем временем вытащил наличные деньги, протянул официанту одну из банкнот и на всякий случай изготовился дать еще вторую. Но вторая не потребовалась. Наоборот, официант выдал землянам целую гору цветастых купюр, с которых на них смотрели строгие люди в белых париках, да еще и насыпал мелочи. Варфоломеев отодвинул мелочь обратно и поблагодарил:
      - Спасибо.
      - "Спасибо" не надо, - официант нахмурился, но все же, перед тем как удалиться, поздравил клиентов:
      - С Полнолунием, господа, - и гордо удалился.
      - Все-таки надул, каналья, - вдруг вскрикнул Илья Ильич. - Смотри, Сережа, у него тут значится "пурбуар", а мы не заказывали.
      7
      Течение времени он определял по тому, как быстро чередовались промежутки тьмы и света. Ночью было светло, а днем лампочку тушили и камера предварительного заключения погружалась в сонное сумрачное состояние, которое Евгений обозначал гражданскими сумерками. Причин такого нелепого положения было ровным счетом три. Во-первых, полуподвальное окно вследствие вековой запыленности и в лучшие времена не пропускало более двадцати процентов света, во-вторых, батюшка-мороз так изрисовал внешнее стекло, что и от этих двадцати процентов оставалось с гулькин нос, и наконец, в-третьих, наступала унылая для северной природы пора - время зимнего солнцестояния. Погоду, что называется, делали несколько чудом прорвавшихся квантов, без толку носившихся по камере в поисках чего бы такого здесь осветить.
      Евгений лежал на деревянной кушетке и задумчиво разглядывал извилистую трещину, застывшую черную молнию, ударившую сверху вниз по шершавой бетонной стене. Этот ветвистый разлом, возникший лет двести назад в результате теплового расширения, был главным предметом многодневных наблюдений Евгения Викторовича Шнитке. Собственно, ничего другого, более интересного, в камере и не было. В результате эта, в других условиях малозначительная деталь, приобрела для узника первостатейное значение. Она снова и снова будила его голодное воображение, представая то в виде сказочного летающего дерева, то, наоборот, в виде его корневища, или вдруг превращалась в темное русло какой-то большой реки с многочисленными притоками, с маленькими населенными пунктами - каменными пупырышками на ее бетонных берегах, а то преображалась в многозначительные физиологические линии на холодной ладони каменного гиганта, изготовившегося сжать наконец ее в кулак. И тогда Евгений часами разглядывал таинственную судьбу сказочного великана - трогал руками шершавый камень, привставал на колени, тщетно пытаясь расшифровать извилистый вектор любви и жизни.
      Конечно, вначале голова его была занята совсем другим. Он перебирал в памяти свой первый разговор со следователем и все никак не мог понять, что же он такого сказал, из-за чего его сразу же не возьмут и не отпустят? Следователя, специально уполномоченного по Северной Заставе, Евгений сразу узнал. Гавриил Иванович Лубянин, в графе "приход" которого значилось четыре тысячи пятьсот сорок три рубля семьдесят девять копеек, седой старый человек, низкого воинского звания, собирал себе на "запорожец", откладывая в месяц двадцать рублей. Единственное повышение он получил в переломный период вскрытия беззаконий культа личности, когда отправляли на пенсию и лишали званий переродившихся товарищей, запятнавших себя более жестокими репрессиями. Но, видно, какие-то свойства его натуры не позволяли ему двигаться дальше вверх по ступеням табели о рангах, ибо он так и оставался оперуполномоченным в низком звании, ожидая следующего, не менее переломного момента.
      Евгений следил, как раскрывается на столе шершавая охристая папка, как пишется число, месяц и год его рождения, как ходят большие мохнатые белые брови над выгоревшими от времени глазами Лубянина. Почему-то особенно неприятно чернел год его рождения - одна тысяча девятьсот пятьдесят второй. Конечно, он слыхал о том, что сейчас не то время, и что история повторяется только в виде фарса, и что теперь отсутствие вины не является отягчающим дело обстоятельством, но все же, все же было страшно. Лубянин, обнаружив отчаянное заикание подопечного, попросил того не волноваться, а сам перевернул папочку и надписал: "Хранить вечно". Эта надпись измельчала в прах и без того ничтожный промежуток живого состояния человека. Когда Евгений назвал место своего рождения, совпадавшее с местом последней прописки в паспорте, белые крылья взметнулись вверх, и лубянинское служебное рвение воспарило под самый потолок второго этажа государственного дома.
      - Так вы, Евгений Викторович, к нам из столицы?
      Евгений виновато качнул головой и почувствовал, как Лубянин пошарил на дне его темных прозрачных глаз.
      - Квартира столичная за родственниками осталась? - уточнил оперуполномоченный.
      - Родственников нет, квартиру с-сдал.
      - То есть как - сдал? - искренне возмутился Лубянин. - Вот так вот запросто взял и сдал?
      - Да.
      - Вот так вот за здорово живешь? - не унимался бывший клиент Шнитке. - Да нет, постой, обменял, наверно, а?
      - С-сдал, - настаивал Евгений, - у меня документ есть. З-здесь на прописке лежит. - Евгений показал куда-то наверх. - С-скажите, п-почему меня арестовали?
      - Да тебя расстрелять мало за такое! - в сердцах выпалил оперуполномоченный и нарисовал большой вопросительный знак в воображении.
      У Евгения в тот момент вдруг отлегло от сердца. И сейчас, лежа в полутемной камере, он даже с каким-то светлым чувством вспоминал старого седого служаку, недалекого, но честного внутри себя человека. Ведь вот, вскрикнул он тогда "расстрелять тебя, негодяя, надо", а у Евгения от сердца отлегло. Потому что реакция была человеческая, правильная. Ведь это даже Евгений понимал, как со стороны глупо выглядело его бегство. Лубянин, конечно, грубиян, но вовсе не такой, как те, что пришли потом, в тот страшный день, когда он должен был с Соней... Когда задрожала земля, так что, казалось, развалится его темный подвал вдоль черной молнии. Но нет, как ни качалась земля, как ни дрожал бетон, трещина почти не изменилась, ну, может, добавился еще один изломчик на ладони каменного гиганта. "Вот этот", - прошептал Евгений и пощупал новый поворот на линии жизни. Потом снова зазвучал в голове нетерпеливый голос Лубянина. Видно, ему было приказано разобраться побыстрее, видно было и то, что он давно уже отвык от допросов и дознаний. Уж слишком долго не появлялись преступники на Северной Заставе.
      - Так что же будем делать? - не унимался Лубянин. - Кругом одни вопросы, шпионская ты личность.
      - Я не-э шпион, - отнекивался Евгений.
      - Тогда объясни, какого черта ты к нам в пограничную зону из самой матушки-столицы рванул, а? Молчишь? Ну, а я как это все начальству объясню? - Лубянин от усталости обхватил голову руками. - Ну глянь, сынок, ты вот пишешь "русский", а какой ты к черту русский, если ты Шнитке? Да тебя где ни ткни, везде дыры. Ой, только не говори мне больше про ворон.
      Да, определенно Лубянин в конце первого допроса уже по-отечески относился к Евгению. Их как бы сплотило общее непонимание происходящих с Евгением событий. Но вот на второй день оперуполномоченный изменился, говорил, уже не глядя на подопечного, опять задавал те же, что и вчера, вопросы, но более стальным голосом, и когда Евгений заскулил, чтобы его наконец выпустили, вынул из стола большую, размером с дело, фотографию.
      - Все ж таки ты шпион оказался, - Лубянин протянул Евгению экземпляр "бромпортрета". - Твоя работа?
      У Евгения чуть слезы не накатились на глаза. С фотографии на него смотрели родные Сонины глаза, чуть лукавые и такие счастливые, что окружающий осенний пустынный пейзаж с рекой и одинокими ветлами казался по крайней мере не уместным.
      - М-моя, - подтвердил Евгений.
      - Тьфу, - Лубянин от огорчения сплюнул. - Зачем снимал?
      - К-красиво, - Евгений покраснел.
      - Тьфу, ну точно баба, - Лубянин по смущению Евгения чувствовал, что никакой он не шпион, а так, слизняк. - Я тебя про ЭСО спрашиваю, - он ткнул в ажурную ферму, так некстати попавшую в поле зрения аппарата.
      - А, вы п-про овощную базу?
      Лубянин укрылся за мохнатыми бровями, чтобы не видеть Евгения. Евгений и сам почувствовал, что говорит что-то не то.
      - Мы в музей на экскурсию х-ходили...
      - Будет теперь тебе музей, - перебил с сожалением Лубянин. - Да тебя за съемку секретного оборонного объекта расстрелять мало.
      Мало, мало, мысленно соглашался теперь Евгений, осознавая унизительную слабость человека, не умеющего преодолевать препятствий жизни. Так было и в детстве, когда от них ушел отец, и Евгений не смог подавить в себе жалостливого к нему отношения и не уступил материнским уговорам, не выбросил его из головы, а много мучился, обвиняя чуть ли не себя во всех отцовских грехах. Так было и в университете, когда он не смог, как многие, накинуть черные одежды, да так и не проскочил бальтазаровский зачет, а выдумать что-либо, как Горыныч, не хватило духу. Так случилось и тогда, когда появилась эта проклятая черная ворона его судьбы, и он сорвался на Северную, на полюс мировой скуки.
      Вот и Соню он подвел - в самый ответственный момент, за несколько дней до свадьбы угодил в переплет. Да какой бестолковый! И где - в тихом забытом месте. Но ведь, если честно признаться, он все время боялся чего-нибудь в этом роде. Не зря его коллеги по столичной работе, из тех, кто сочувствовал, предупреждали: плохо кончишь, Евгений. Он и сам видел, как год от года между ним и людьми нарастала незримая жестокая стена. Ему все меньше и меньше были доступны их чувства. То он не вовремя засмеется над анекдотом в курилке, то вдруг за общим разговором с перемыванием косточек у начальства начнет вслух жалеть своих коллег и спрашивать то одного, то другого, чем бы он мог им сейчас помочь. И помогал. Оставался после работы и выполнял задание вместо какого-нибудь лентяя или, например, брал на себя чужие ошибки, а однажды, когда начальство в конце квартала решило лишить премии Варвару Петровну, многодетную мать, программистку, сбежавшую без предупреждения с работы в магазин готового платья, Евгений вышел вперед и предложил, чтобы вместо нее лишили премии его, так как он все равно холостяк и к тому же мужчина. Вскоре он стал личностью, из тех, о которых то и дело сплетничают в немногочисленных, спаянных научным планом коллективах. Им попрекали, если кто провинится, говорили: вот Евгений так бы никогда не поступил. Или, наоборот, желчно иронизировали: тоже мне, Шнитке второй нашелся. А он продолжал гнуть свою линию. Ставил чайник, прекращая каждый день один и тот же бестолковый спор - кому сегодня дежурить. Выступал на открытых партийных собраниях без предупреждения, чем всегда приводил в неловкое положение президиум. Например, Евгений мог сказать после какого-нибудь усыпляющего зал доклада, что наше правительство нуждается в любви и ласке. Да, именно так. Или, например, что оно вследствие огромного жизненного опыта очень много страдает от отсутствия большой и серьезной музыки, и предлагал всему институту перекладывать отчеты на ноты, как перекладывают стихи в оперы и речитативы. Потом много смеялись над ним, подмигивали в коридорах, а некоторые втихомолку пожимали руку. Но и пожиматели вскоре исчезли, после того, как он вызвался проводить политзанятия, что по степени тошноты приравнивалось к мытью стаканов. На первом же занятии Евгений появился с черным треугольным ящичком под рукой. Не успела публика опомниться, как Евгений скинул кеды, достал из ящичка мандолину (ни на чем другом он играть не умел), взобрался на крытый красной скатертью стол и запел тонким сипловатым голосом "Аве Марию". До второго занятия Евгения не допустили.
      В результате вокруг него постепенно образовался вакуум, как будто в прилегающее к нему пространство подключили мощный вакуумный насос. Этот механизм грозил высосать все до мельчайшей молекулы, если бы в последний момент не возникла Соня. Когда он увидел ее впервые в библиотеке, он по глазам ее понял, что и вокруг нее происходит нечто подобное. Не оттого ли они так легко потянулись друг к дружке, без трения и сопротивления воздуха?
      Евгений повернулся на кушетке, с тоской предчувствуя приближение боли под солнечным сплетением. Казенная похлебка, как голодная волчица, набросилась на его неприспособленный к пищеварению желудок. Вот так же начиналось и тогда, за два дня до назначенного загсом срока. Часа три он, сцепив зубы, катался по камере, и из-за этого своего состояния не услышал, как в окошко несколько раз постучали сломанной на берегу Темной веткой. А вот через день, когда началось похолодание, он услышал таинственный знак и, прильнув к окну, увидел Соню. Бледная, в старом пальтишке, она, нагнувшись, смотрела прямо ему в лицо и, казалось, не видела. А может быть, и видела? Он не знает, потому что в тот самый момент появился Лубянин и повел его на очередной допрос.
      Да, кажется, тогда впервые прозвучала фамилия Варфоломеева. А может быть, раньше, прямо на первом допросе. Евгений напряг ослабленный организм, но так и не смог восстановить правильную последовательность событий. Конечно, он признался, что учился вместе с Варфоломеевым, конечно, Лубянин опять сердечно посочувствовал ему и повторил свою присказку, что мало его просто расстрелять, до того все складывается плохо. Ведь получается, что он не просто в приграничную зону приехал, выходило, он к Варфоломееву подбирался, а может быть, даже был с ним в неизвестных отношениях. Бред. Бред. Но это еще не тот бред, что начался потом, после того страшного дня, когда он с Соней должен был пойти в загс, а вместо этого сидел, как преступник, и ждал, когда треснет пополам его тюрьма.
      8
      И хотя тюрьма не распалась тут же на части, и он не вышел на свободу для счастливой жизни с любимым человеком, все же в этот роковой день что-то определенно треснуло - страшно, необратимо. С этого ноябрьского дня все переменилось. Исчез и уже никогда не появлялся седой старик, сердечный добряк, оперуполномоченный Гавриил Иванович Лубянин. А вместо него, обычного провинциального вкладчика, появились новые, совсем незнакомые люди. От них веяло каким-то столичным, или по крайней мере щеголеватым, заведомо городским духом. Эти люди были подтянуты, ухоженны, принаряжены в ладно сшитые костюмы. В их глазах чувствовался отблеск образованного, уверенного в себе сознания, какое бывает лишь у столичных жителей или у жителей больших миллионных городов, ежедневно вступающих в контакт с тысячами подобных себе людей, хотя бы и визуальный, ежедневно пользующихся современным транспортом, ежечасно имеющих возможность ходить в кино, музеи, рестораны, в общем, жить интересно.
      Евгений был поражен тем, что эти люди явились сюда, в провинциальную глушь, специально для бесед с ним, но еще более он был сражен тем, как искусно они пытались свести его с ума. Начали они потихоньку, с тех же самых проклятых вопросов: какая у него фамилия, где и когда он родился, какое у него образование, в общем, спрашивали то, о чем заведомо знали, тем более что шершавая охристая папка с надписанной на ней его фамилией лежала тут же на столе. Правда, они не насмехались над его национальностью, над рассказом о черной вороне, над его неудачами в столице. Они достали новую папку, белую, из хорошего картона с красными тесемками, и туда вкладывали отпечатанные на электрической машинке показания Евгения. Следователей было трое. Один сидел за столиком Лубянина, другой сбоку на стуле, а третий за электрической машинкой. Из такого расположения вовсе не следовало, что тот, который сидел за столом, был главным. А Евгения, как и всякого допрашиваемого, очень интересовал вопрос, кто же из них главный. Таково общее свойство экзаменуемых. Но понять это было невозможно. Во-первых, они были очень похожи друг на дружку, во-вторых, они то и дело менялись ролями, отдавая и перехватывая инициативу в допросе. Даже тот, который печатал, изредка отрывался от машинки и шикал, если кто-то слишком быстро напирал по пути к истине.
      - Итак, вы приехали жить на север, - подытожил следователь, сидевший сбоку на стуле, ровным сухим голосом.
      Хотя голос его был как бы совершенно безразличный, Евгений заметил, что при словах о севере Боковой, как его для себя определил подследственный, многозначительно посмотрел на Секретаря. Тот развел руками, ну что, мол, такого.
      - Да, я же г-говорил, - подтвердил Евгений.
      - Ну, расскажите нам о ней, - попросил Боковой.
      - О ком? - удивился Евгений.
      - О северной заставе, - с принуждением повторил второй следователь.
      У Евгения прозрачные глаза полезли на лоб. Что он мог рассказать о ней нового?
      - Северную заставу с большой буквы печатать? - вдруг поинтересовался Секретарь.
      Его вопрос повис посреди комнаты, ожидая, кто же из троих попытается на него ответить. Все молчали, тогда следователь, сидевший за столом, посмотрел на часы и нетерпеливо прикрикнул на Евгения:
      - Отвечайте!
      - К-конечно, с большой.
      - Печатайте с большой, - Боковой как бы перевел ответ подследственного. - А вы рассказывайте, и не волнуйтесь, и пожалуйста, ничего не упускайте.
      - Ч-что же к-конкретно? - все же не понимал Евгений.
      - Ну, как вы ее себе представляете? - не выдержал Секретарь и решил помочь подсказкой, а Злой, что сидел за лубянинским местом, укоризненно посмотрел на Секретаря.
      - А! - Евгений, кажется, догадался, чего от него хотят. - Понимаете, был один такой человек. Впрочем, нет, это не важно, он здесь ни п-при чем. В общем, о Северной Заставе я узнал, когда учился в университете. П-понимаете, тут очень тонкий вопрос. П-представьте себе м-молодого человека, в юношеском почти возрасте, в пору надежд и мечтаний, в кругу блистающих столичных умов, перед началом огромной яркой жизни. Ему так бодро живется, так весело, что он уже начинает распространять и на всех остальных свое счастливое сумасшествие. Ведь и то правда, все вокруг веселятся, песни поют, дискутируют, спорят...
      - Это печатать? - опять перебил Секретарь.
      Злой шикнул на него - мол, конечно, надо печатать - и опять защелкало в комнате.
      - Да, вот такое безумство, и в-вдруг я узнаю, что на белом свете с-существует с-совсем другая жизнь, грязная, серая. То есть, я, конечно, умом и до этого знал, а тут вдруг через человека прочувствовал, очень уж он т-талантливо описал Северную Заставу, т-так убийственно т-точно, словно она и есть п-полюс скуки, знаете, так едко, как, может быть, только Доктор мог описать... - Евгений уже глядел в глаза Секретарю, поскольку тот перестал печатать - видно, заслушался.
      - Галиматья какая-то, - теперь не выдержал Злой, а Боковой взял на себя руководящий тон и сказал Евгению:
      - Продолжайте.
      - Ну, и запала она мне в душу навсегда, намертво. Т-так мне стало жалко этих людей, мест-тных жителей... Мне стэ-ало стыдно, что я там в столице, а они здесь в тупике. Нет, скажите, имел ли я право терпеть т-такое? И стала мне жизнь столичная невмоготу, а тут еще... - Евгений опять засомневался, стоит ли продолжать. - В-э общем, как только вышла возможность, я сразу приехал сюда.
      - Ну и как? - с иронией спросил Злой.
      - Ч-что?
      - Как здешняя действительность, совпала с вашими представлениями?
      Евгений покраснел.
      - П-почти.
      - Вот вы сказали - почти, - зацепился Боковой. - Значит, что-то не совпало?
      Евгений добросовестно задумался, пытаясь как-то поконкретнее выразить свои первые впечатления от Северной Заставы.
      - Ну, я думал, что вообще - деревня. Но тут, как сошел с поезда, смотрю - Музей, Государственный дом, площадь.
      - Музей? - переспросил Злой.
      - Да, напротив, - вскользь уточнил Евгений и продолжал: - Все так смешно, т-такое великолепие посреди пустыни, то есть не пустыни, посреди ровной грязной деревни...
      - Де-рев-ни, - повторил Секретарь, чтобы не забыть.
      Евгений остановился и стал оглядывать своих дотошных экзаменаторов. Что их удивляет, он не понимал. Боковой достал чистый листок бумаги, карандаш и подозвал Евгения к основанию буквы Т.
      - Нарисуйте, пожалуйста, схему города.
      Подследственный, не чувствуя сил для сопротивления, тут же неумелой рукой нарисовал чертеж с соответствующими пояснениями. Получилось вот что:
      Секретарь подошел к столу и все четверо склонились над планом Северной Заставы.
      - Та-ак, - протянул злым голосом Злой.
      - А это что? - спросил Секретарь, тыкая в жирную черную точку, рядом с которой было означено: "С.О."
      - Секретный объект, - ответил наученный горьким опытом Евгений.
      Следователи многозначительно переглянулись и возвратились на свои места.
      - Скажите, этот секретный объект располагается на острове? - спросил Боковой.
      - Нет, - вначале твердо ответил Евгений, а потом поправился: Впрочем, м-может быть, на острове. Я п-плохо знаю тот берег.
      - Да он голову нам морочит, - Злой поправил пиджак одним хлестким ударом, как это делают хоккеисты.
      - Но почему же, может быть, он так видит, - заступился Секретарь.
      - Вы так видите? - спросил Боковой.
      Евгений понял, что над ним попросту издеваются. Что им надо, зачем они сюда приехали, а впрочем, какая разница, пусть они отпустят меня, я же ни в чем не виновен.
      - Отпустите меня, - попросил он Бокового как наиболее нейтрального человека. - Отпустите, пожалуйста.
      - Ну, а куда же вы пойдете? - сочувственно спросил Секретарь.
      - Домой, на Хлебную, к тете Саше. Мне медку попить нужно, у меня язва. - Евгений чуть не плакал.
      - Но прежде нам нужно закрыть дело, - как маленькому ребенку, объяснил Боковой. - Вы должны нам помочь.
      - Какая тетя Саша?! - взвился Злой.
      - П-продавщица.
      - Откуда?
      - Здешняя, с Хлебной улицы.
      - В каком городе?
      - В г-городе Северная Застава.
      - Да где вы видели Северную Заставу, что вы голову нам морочите? Идиотом прикидываетесь?
      - Постойте, постойте, - успокаивал Злого Секретарь, - может быть, у него есть вещественные доказательства. У вас есть какой-нибудь документ, бумага, доказывающая ваше место проживания?
      - П-паспорт! - вскрикнул Евгений. Он так обрадовался этой счастливой мысли, что и не заметил, как начал подыгрывать своим мучителям. П-паспорт, он здесь, в Государственном доме, на прописке был. Как раз, когда меня арестовали, я должен был получить его. Но не успел.
      - Хорошая идея, - обрадовался Секретарь.
      Боковой тем временем полез в боковой карман и вынул красную книжицу, похожую на паспорт.
      - Вот, смотрите сами, - протянул он Евгению книжечку. - Смотрите место прописки.
      Евгений полистал зеленоватые странички. На месте, где должна была бы стоять печать о новой прописке, было пусто.
      - Не успели, - как в пустоту, выдохнул он голосом нигде не прописанного человека.
      - Так что же будем делать? - спросил Боковой.
      - Отпустите меня, - опять заныл Евгений. - Я ничего дурного не сделал.
      - А за что же вас тогда арестовали? - закричал Злой, потрясая в воздухе шершавой лубянинской папкой.
      Вдруг из папки в следственное пространство вылетела большая белая птица, взмахнула несколько раз своим крылом, зависла на мгновение и, вопреки подъемной силе, упала под ноги Евгению. Это была черно-белая фотография, запечатлевшая навечно прекрасный образ его мечты над бескрайним горизонтом Северной Заставы.
      9
      Варфоломеев цедил остатки кофе, обдумывая план дальнейших действий, а Илья Ильич посоловевшими от сытного завтрака глазами разглядывал высокую ажурную башню метров на триста, взметнувшуюся над уютными городскими кварталами. Башня напоминала танцующую девку в сарафане и от этого казалась неуместной на чуждой иноземной почве. Над башней навис нелепый небоскреб.
      - Все-таки странная планета, - сказал Илья Ильич. - Никому до нас нет дела.
      Земляне поджали под себя ноги, опасаясь, что кто-нибудь из прохожих нечаянно запнется и упадет. Мимо как раз проплывала длинноногая цапля с голыми плечами и необъяснимым туманным взором.
      - Мадам, - внезапно для Ильи Ильича окликнул ее Варфоломеев.
      Мадам повернула голову, выбрала взглядом Илью Ильича, наверное, ослышалась и, страшно грассируя, извинилась:
      - Простите, я иду спать. С наступающим вас!
      Опять неудача, подумал Варфоломеев и подмигнул девчонке. Та ласково улыбнулась ему, помахала ручкой и показала землянам красивую белую спину.
      - С этим у них все в порядке, - Варфоломеев рассмеялся, а Илья Ильич почему-то покраснел.
      - Сережа, - только и сказал он.
      - Ладно, ладно, - Варфоломеев снова стал серьезным. - Нужно все ж таки что-то делать. Здесь мы ничего не высидим. - Он автоматически посмотрел на часы, как будто они могли помочь ему в здешних условиях. - А, черт, антиквариат! - Он оглянулся, но нигде часов не обнаружил. - Пойдем туда, - он показал на танцующую железную девку.
      Когда они прошли метров сто, выяснилось, что башня стоит на том берегу и что к ней ведет широкий мост. Здесь Варфоломеев произвел первый физический эксперимент над чуждым пространством. Он сорвал с ближайшего каштана сухую веточку, подошел к чугунному парапету и с силой, чтобы та перелетела через нижнюю каменную террасу, бросил ее в воду. Мутная зеленоватая жидкость подхватила пробное тело и понесла его куда-то направо.
      - Так, - протянул Варфоломеев. - Мы находимся на правом берегу.
      - Конечно, он же выше, чем левый, - не понял Илья Ильич, зачем по такому пустяку нужно было устраивать отдельный опыт.
      Варфоломеев посмотрел на своего учителя, как взрослые смотрят на своих малоопытных детей, и сказал:
      - Это я так, на всякий случай. Пойдемте-ка, посмотрим, что там на мосту.
      Они остановились на мосту, огляделись, пытаясь определить, чем тут занимаются местные аборигены. А местные аборигены, казалось, не преследовали никаких определенных целей. Казалось, у них тут и вправду приближается какой-то праздник и люди просто гуляют, жуют мороженое, целуются, покупают сувениры и готовятся к веселым событиям. Ученик и учитель так увлеклись разглядыванием этого нетрудового веселья, что не заметили, как со стороны башни к ним подкралась небольшая группка молодых аборигенов и бросила им под ноги какую-то вредную вещь. Вещь со страшным шипением закрутилась на асфальте, и через мгновение раздался оглушительный взрыв. Облако синего дыма окутало насмерть испугавшихся пришельцев и вскоре рассеялось, оставив едкий серный запах. Илья Ильич сидел на асфальте, схватившись рукой за сердце, а Ученик, растерявшийся вначале, пытался ему помочь. Все это происходило под громкий хохот молодых террористов. Впрочем, насмеявшись вдоволь, они благодушно помахали землянам, поздравили их с наступающим и двинулись дальше в поисках новой жертвы.